«Дочка взяла коробку, да как заорёт: «Вот из-за этого ты так с моим мужем? Ты шуток не понимаешь, ты совсем одичал!» Короче, уехали они, и вот уже зима на дворе, а от них ни слуху ни духу. Зятек-то не поинтересовался, за что эти награды и рыночную цену им установить решил. А ведь разве им есть цена? В войну меня латали без наркоза, и мне не так больно было, я терпел, радовался, что жив остался».
Валентина с большим трудом смогла открыть занесенную снегом дверь в дом Филиппа. На скамье в сенях так и стояло полное ведро воды, принесенное ею вчера вечером.
«Значит, не поднялся, значит, не полегчало моему деду, если даже на варево или на чай воды не взял. А вдруг он умер? Что-то шороху в хате не слышно. Ведь не только на спину, но и на сердце жаловался в последнее время».
Валя приложила ухо к двери, но ничего не услышала. От волнения даже забыла обмести валенки веником и стряхнуть снег с шали. Постояла секунду, а потом, перекрестившись, рванула резко дверь и опять перекрестилась.
На диване, напротив двери, сидел дед Филипп и улыбаясь приветствовал любимую соседку:
— Ну, ты прямо как в церковь заходишь, крестишься. Какая же ты красивая, как снежная королева! Как же тебе идёт пуховая шаль со снежной короной!
Валя быстро сняла шаль и так тряханула ею, что
снег долетел до дедушки. Словно умываясь, Филипп Ильич провел ладошкой по лицу и с поклоном головы молвил:
— Спасибо, красна девица, окропила живой водицей старика.
Соседка своим строгим голосом перебила адресованные ей комплименты:
— Нет! Я что-то не понимаю. Почему ведро, полное воды, стоит? Ты что, даже чай не пил? Видимо, мои растирки тебе не помогли? Или что? Или как?
Валя подошла к дедушке, присела рядом и положила свою руку на плечо:
— Я что тебе хочу сказать. Сегодня баню муж справлять будет… Давай-ка он тебя веничком, как следует, погоняет. Говорят, нельзя при радикулите париться, а он уверяет, что хуже не будет. А покажи мне, как ты по хате ходишь. Хочу посмотреть на твою выправку. А то, может быть, притворяешься больше?
Дед Филипп встал, сделал несколько шагов, потом присел на корточки и правда с трудом, но все же без помощи Вали встал.
— Валя, пусть Васька разотрет после бани ещё раз спину, как ты вчера. Намного мне легче стало. Насчёт варева не волнуйся, я сытый, ко мне Зинка приходила. Видать, ты ей сказала о моем недуге. Посмотри, сколько котлет принесла, винегрет приперла, молока из печки горячего. Нынче у нее корова рано отелила тёлочку, сказала, что оставит ее для потомства. Ну и трудяги вы! Ты свиноматок держишь, она коров, Потап — гусей, а Ибрагим — стадо овец. Да! — вспомнил дед. — Он валенки знатные валяет. Посмотри, на приступке новые лежат, такие мягкие, белые. Я грешным делом подумал, что если сдохну зимой, то в валенках в гроб положите. А потом подумал, что около горячих котлов в них сварюсь вкрутую. Наверное, босяком ловчее будет от чертей убегать.
Валя засмеялась звонким смехом, и Филипп ей вторил:
— Вот тебе и больной. Ржу, как мерин. Да нет, какой там мерин? Скриплю, как старая телега.
Валя увидела на столе раскрытый фотоальбом и коробочку, обшитую бархатом. В ней лежали медали и ордена.
— Да это я хотел на смертный костюм заколоть, а за воспоминаниями забыл, зачем достал. Беру в руку ее и вспоминаю войну проклятую, кровопролитие, своих товарищей. У нас ненависть к врагу была настолько сильной, что зубами готовы были уцепиться за горло гадов. Бывало, перед боем смотришь на ясное небо и думаешь: «А вдруг последний раз вижу своих товарищей, небо, солнце? А как же мама, батя? Как же так, я же не жил еще!» И идёшь в бой с остервенением, с надеждой поскорее задушить врага, очистить родную землю! Вот из-за этих побрякушек, как выразился мой зять, я, собственно, и выгнал его из дома. И дочка теперь носа не кажет. Да я ее понимаю: куда иголочка, туда и ниточка. Приехали они в отпуск. Зятек же городской, и захотелось ему вдохнуть свежего воздуха, уж больно ему наша река понравилась, любил он понежиться на песчаном берегу. А вот лес невзлюбил. Говорит, что ваши брянские леса с заросшими окопами, как в сказке: чем дальше, тем страшнее. Хотя поживиться в лесу есть чем. Я-то, дурак, говорю, что сейчас закрыт сезон охоты. А он мне растолковал, что не охоту он имеет в виду. Я тогда уже понял, что он за гнида. Дочка в это время взялась за уборку, решила мамины вещи перебрать: что-то раздать, что-то выкинуть. Ну и мои тряпки тоже попали под горячую руку. Добралась Лена и до этой коробочки. А этот прощелыга сидел вот тут на диване. Лена с коробочкой подошла к нему и говорит: «Вот, ты говоришь, что отец лапотник, а посмотри, сколько орденов и медалей!» Он схватил коробку, глаза от удивления вылупил и не дыша шепотом говорит: «Да ты клад нашла, а всё прибедняетесь». Сам говорит, а у самого глаза округлились, руки задрожали: «А что, разве не клад? Вот если их продать, то можно много бабла выручить, они на рынке дорого ценятся. А ты тут смотри, какие знатные награды!» И начал их к своей груди прикладывать! Морду к потолку поднял и руку, как фашист, почему-то вперед выкинул, только не крикнул: «Хай, Гитлер!»
И ты знаешь, я слова не мог сказать. Рот открыл, чувствую, что пар изо рта пошел, язык деревянным сделался, ком, словно из иголок, поперёк горла стал, дышать не могу. Взгляд я на образа перевел, и мне так стыдно перед Богом за зятя стало. Не могу тебе передать того состояния, я ведь не его тогда перед собой видел, а фашиста! И откуда только сила взялась! Я молча подошёл к нему, взял за шиворот и выкинул из дома, а вслед его чемодан с барахлом. Дочка взяла коробку, как заорёт: «Вот из-за этого ты так с моим мужем? Ты шуток не понимаешь, ты совсем одичал!»Короче, уехали они, и вот уже зима на дворе, а от них ни слуху ни духу. Зятек-то не поинтересовался, за что эти награды и рыночную цену им установить решил. А ведь разве им есть цена? В войну меня латали без наркоза, и мне не так больно было, я терпел, радовался, что жив остался. А вот после слов зятя и дочки я от боли душевной завыл, слезами умывался, убитым себя считал наповал. Неделю не мог успокоиться. Спасибо, сын приехал. Видит, что мне совсем плохо, а в чем дело, не может понять. Вот я с ним и поделился. Он-то мне и поведал, что дед зятя в войну полицаем был, а отец вообще неизвестно, где скрывался. Сын мне тоже банный день устроил, бутылочку после бани, да не водки, а коньяка поставил, и до утра мы с ним беседовали, он меня слушал внимательно, ни разу не перебил мои воспоминания. Я и плакал, и матерился, когда вспоминал, как с немцем в рукопашном бою резался. Я пережил всю войну заново, смотрел на сына и понимал, что он — это я, молодой. И будь он на моем месте, поступил бы как я. А зять поступил бы, как его дед. Леночку мы ведь родили уже, когда старший школу заканчивал. От людей стыдно было. Жена хотела сбегать к Анфисе, а я сказал, что если пойдешь, то по-любому умрёшь или от Анфисиных манипуляций, или, когда вернёшься, то я прибью. А ведь нам рождение дочери молодость вернуло. Мы такими счастливыми были! Впору дедом и бабкой стать, а мы в ряд к молодым родителям пристроились. Любили ее все без памяти, да и сейчас ее люблю больше всех,только любит ли она? Правда, дочка одно письмо присылала, в котором коротко и ясно рекомендовала мне извиниться перед зятем. И только после моих извинений они соизволят ко мне приехать. А я, не будь дураком, написал ей тут же ответ с извинениями.
«Здравствуйте, мои дорогие дети. У меня все хорошо, не волнуйтесь. Я при уме и при полном здравии прошу у вас прощения за то, что тогда Павла Петровича мягко спустил с порога, надо было холку намылить, как намыливал фашистам, надо было гнать его, как гнал гадов со своей земли. А тебе, доченька, скажу, вот ты тогда удивилась, что скандал вроде бы я устроил из-за этих. Так вот знай, орден Красного Знамени и орден Ленина — это не эти, это смелость, отвага и бесстрашие, а в первую очередь, любовь к Родине. Интересно мне знать,твоему мужу знакомы эти чувства?…»
Письмо Филипп знал наизусть. Видимо, читано и перечитано оно было не один раз. До конца он так и не смог пересказать ответ дочери. Наклонив низко голову, он заплакал. Валя его обняла и, сама не зная почему, запела песню "Расцветали яблони и груши ", а Филипп, смахнув слезу, начал подпевать.
Валя пришла домой и наконец-то дала волю своим слезам. Она плакала от жалости к деду Филиппу, ей было обидно, что его заслуги не были оценены дочкой и зятем, из-за их непонимания, насколько они ранили сердце старого солдата. Василий увидев, как жена рыдает, тихо спросил:
— Помер Филипп, да? Или что? Или как?
Валя уставилась на мужа, замахала руками:
— Да ты что? Я плачу потому что человеку надо иногда поплакать. Душа-то тоже не резиновая, ей нужна тоже разгрузка.
Василий обнял жену и сказал:
— Вечером я схожу с дедушкой в баню, напарю его, пропарю, помою, обмо… Ох, от радости, что ошибся, что Ильич жив, я заговариваться стал. Ты меня не пугай больше, ведь я такое подумал! Деду-то жить ещё и жить! Он старый солдат, а это значит что?
Валя в один голос с мужем продолжила:
— А помирать-то ему рановато, есть ещё дома дела.
Автор Наталья Артамонова
Здесь можно прочитать и другие рассказы Наташи ⬇️⬇️⬇️