— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Охотный ряд".
На протяжении двух лет эта фраза была для меня сигналом к выходу. Еще пара мгновений, а потом минут пятнадцать шумных улиц, и я — в Московской государственной консерватории. Каждый день после занятий в магистратуре я спешил сюда. Спешил на бесплатные концерты в свой Рахманиновский зал.
Здесь я переслушал всех. Неизменно выбирая места слева в первом ряду, я следил за руками бесчисленных пианистов. На меня снисходила музыка Монтеверди и Баха. За этими двумя следовали века европейских историй – одна краше другой. Века, становившиеся периодами творчества композиторов.
Когда я в самый первый раз пришел в Рахманиновский зал, концерт длился целых 2 часа. Концерт был фортепианный. Исполняли Шопена и Листа. Музыка была мне знакомой — я ее играл. Но, стыдно сказать, на первом своем концерте, на первом своем знакомстве с этим залом я уснул.
Уснул, потому что был после учебы. Уснул, потому что был уставший. В общем, тысяча индульгенций – но виновен! Меня быстро привели в чувства, толкнув в бок. Так незатейливо началась моя новая глава музыкальной истории.
Тогда я выработал в себе дисциплину. Не опаздывая, не пропуская, казалось бы, даже не болея, я, будто бы фанатичный паломник, ходил сюда. Тверская, Газетный, Большая Никитская – разбуди меня ночью, я знал чуть ли не на пересчет количество шагов до своего зала.
Но, надо же так случиться, что еще до того, как мой бесплатный зал закрылся на долгожданный ремонт, я перестал его навещать. Почти что полностью. И эта история, как раз о том, как я свернул не туда.
Как обычно, все дело в женщине. Точнее в девушке. Почти всех, кого я на самом деле любил в своей жизни, звали Катями. И эта хитрая лиса, за которой я в тот вечер устремился, , не была исключением. Я пригласил ее прогуляться по городу, сходить на концерт. Мы нырнули в привычный Газетный переулок. И тут она говорит:
— Ой, а ты знаешь, что здесь есть место, на котором запечатлелся весь двадцатый век?
Сейчас я бы ей все рассказал. Почти каждый дом, почти каждый уголок этих настоящих московских двориков — это и есть такое место запечатлевания. Все здесь дышит историей Москвы, закоулками этой истории, ее перипетиями. Все здесь сплошняком — Стоун-Хенджи местного значения. Но тогда —я разинул рот. Не того моя душа ждала. Мой путь был прямой, не обращавший внимания на детали и мелочи улиц. Мои глаза и уши по-хищнечески искали только музыки. Другого я не ждал и не нуждался в нем.
– Эмм, – как-то нехотя начал я, – да вроде и не знаю. Мне кажется, мы немного опаздываем на концерт.
– Да это быстро! тут два шага.
Мы свернули сразу же, за Макдональдсем, за небольшой небесно-голубой церковью. Уже потом я узнал удивительную историю этого Храма Успения Пресвятой Богородицы, историю палат семнадцатого века, стоящих рядом, историю помпезного дома Композиторов. Тогда все это меня не интересовало. Даже, скажу прямо, очень раздражало. Это все дисгармонировало с моим идеальным вечером, наполненным музыкой. А какой именно – я уже и позабыл сейчас. Не помню я, куда мы тогда шли.
– Смотри, вот оно. Вот она история. Здесь будто бы все геологические периоды Земли – но, только история двадцатого века.
– Выглядит как столб, – мысленно повторив геологические периоды, брякнул я, – впрочем, красивый, конечно. Тут по Брюсову переулку даже быстрее до Консерватории.
Мы уже пропустили первое произведение, и я чувствовал, что немного слетел с рельс своих двухгодичных традиций. Будто бы выйдя из своего узкого музыкального тоннеля, я всеми силами желал вернуться туда. Но виду, разумеется, подавать не хотел.
– А что тут было раньше? Столб твой к стене прижался и похож больше на колонку водоразборную!
– Да, но когда-то здесь была красивейшая усадьба, – понесло мою спутницу в экскурсию, – Представь себе, середина девятнадцатого века, а вместо этой детской площадки домики, – показала она характерным движением заправского гида куда-то в бок.
— Только посмотри, — рука ее устремилась на солидного вида площадку и солидного вида детей, – здесь находилось несколько зданий. Такая типичная московская усадьба. Чуть позже тут был и доходный дом. А самое что ни на есть удивительное: все это великолепие венчалось когда-то пышным гербом со львами!
Она с жаром продолжала свою историю, а я — все еще был на перепутье. Как бы ей сказать-то, ведь концерт хороший. Ведь львов этих уже нет. Я вот тоже могу про геологические периоды там рассказать, но не сейчас, но не сегодня. "Каждый отличный студент должен... — пролетела у меня в голове математическая фраза, — ходить в Консерваторию".
Там сейчас хорошо. Там сейчас музыка. Но каждое слово Кати все больше и больше отдаляло меня от моей истины.
– Извини, я тебя перебью чуть-чуть, – попробовал я вставить свои две копейки – там в первом отделении будет…
– Да, да-да, да, сейчас-сейчас успеем. Ну так... меж тем, в восьмидесятые года здания все снесли, — с какой-то даже гордостью продолжала моя спутница. — А на их месте разбили сквер. Следом пропала ограда. Сначала снимали красивые вазоны, потом убрали и чугунные перекрытия. Ну чуть ли не на чермет. А этот вот столбик, приникший к дому, каким-то чудом сохранился. И вот буквально недавно энтузиасты счистили краску, да так, что обнаружили под ней еще десять слоев таких вот советских разноцветных покрытий. Давай же, прикоснись к этим срезам!
Интонация у нее была такая, будто бы за столбом этим был проход в Хогвартс!
Я, немного растерявшись, дотронулся. Скептически настроенной ладонью, медлившей, и в итоге подведенной самой Катей, прикоснулся я к этому дурацкому столбу. Холодный осенний металл. По первому ощущению мертвый. Я смотрел в эти выцветшие на солнце краски, на свежие срезы, на Катю, которая сама расцвела уже, будто Цветик-семицветик. Мне казалось, что, кивая, она ободряла все мои внутренние сомнения. Какие-то мои первые переживания. Я еще не ощущал их, а она — уже их придумала. Я, правда, старался понять эту девушку.
Мы не дошли в тот вечер до Консерватории. Да и с Катей я виделся после этого раза два или три. Что я тогда почувствовал? Сложно теперь сказать, но что-то вроде было.