В свое время статья русского филолога Федора Буслаева натолкнула меня на мысль, что глубинный народ потому любит деспотов на троне, что при них существовало равнобесправие всех поданных, в том смысле, что от произвола тирана одинаково могли пострадать как простолюдины, так и чиновники самого высокого ранга. Таким образом, достигалось отрицательное равенство абсолютно всех. Подумал я тогда, что ведь именно это отличало времена Ивана Грозного, Петра I и Сталина. При прочих правителях дела обстояли несколько иначе, бесправными были только простолюдины. Положительного же равенства, то есть равноправия, увы, в чистом виде в истории страны не было никогда.
Но вот в какой сфере до сравнительно недавнего времени отрицательное равенство существовало всегда без привязки к режиму, строю и стране, так это, по-моему, в сфере воспитания детей. Потому что вплоть до последних либеральных веяний стандартом воспитания было непременное применение к детям телесных наказаний, как правило, порки розгами. И розгами одинаково секли как крестьянских, так и дворянских, купеческих и вроде бы даже царских отроков.
На это обращал внимание Николай Семенович Лесков в своей повести “Житие одной бабы”:
"Поставила барыня девочку на пол; подняла ей подольчик рубашечки, да и ну ее валять ладонью, – словно как и не свое дитя родное. Бедная Маша только вертится да кричит: «Ай-ай! ай, больно! ой, мама! не буду, не буду».
Настя, услыхав этот крик, опомнилась, заслонила собой ребенка и проговорила: «Не бейте ее, она ваше дитя!»
Ударила барыня еще раз пяток, да все не попадало по Маше, потому что Настя себя подставляла под руку; дернула с сердцем дочь и повела за ручонку за собою в спальню.
Не злая была женщина Настина барыня; даже и жалостливая и простосердечная, а тукманку дать девке или своему родному дитяти ей было нипочем. Сызмальства у нас к этой скверности приучаются и в мужичьем быту и в дворянском. Один у другого словно перенимает. Мужик говорит: «За битого двух небитых дают», «не бить – добра не видать», – и колотит кулачьями; а в дворянских хоромах говорят: «Учи, пока впоперек лавки укладывается, а как вдоль станет ложиться, – не выучишь», и порют розгами.
Ну, и там бьют и там бьют. Зато и там и там одинаково дети, вдоль лавок под святыми протягиваются. Солидарность есть не малая."
[...]
"Но за первым же поцелуем его кто-то ударил палкою по голове. Все оглянулись. На полу, возле Григория, стояла маленькая Маша, поднявши высоко над своей головенкой отцовскую палку, и готовилась ударить ею второй раз молодого. Личико ребенка выражало сильное негодование.
У Маши вырвали палку и заставили просить у Григория прощения. Ребенок стоял перед Григорьем и ни за что не хотел сказать: прости меня. Мать ударила Машу рукою, сказала, что высечет ее розгою, поставила в угол и загородила ее тяжелым креслом.
Девочка, впрочем, и не вырывалась из угла; она стояла смирно, надув губенки, и колупала ногтем своего пальчика штукатурку белой стены. Так она стояла долго, пока поезд вышел не только из господского дома, но даже и из людской избы, где все угощались у Костика и Петровны. Тут ничего не произошло выходящего из ряда вон, и сумерками поезд отправился к Прокудину; а Машу мать оставила в наказание без чая и послала спать часом раньше обыкновенного, и в постельке высекла. У нас от самого Бобова до Липихина матери одна перед другой хвалились, кто своих детей хладнокровнее сечет, и сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим приемом. Ребенок должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его раздевали, клали в кроватку и там секли.
Потом один жидомор помещик, Андреем Михайловичем его звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это так делал он с своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над головою подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку. Это многим нравилось, и многие до сих пор так секут своих детей. Прощение только допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или матерью к телесному наказанию розгами без счета, должен был валяться в ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать. Дети маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с летами и с образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья, припасенные на их тело. Маша была еще мала; чувство у нее преобладало над расчетом, и ее высекли, и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во сне и, судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати."
Можно еще привести воспоминания других русских писателей, например, Тургенева:
«Драли меня за всякие пустяки, чуть ли не каждый день. Мать без всякого суда и расправы секла собственными руками и на все мольбы сказать, за что меня так наказывают, приговаривала: сам должен знать, сам догадайся, за что я секу тебя!», — вспоминал писатель свое детство.
Еще вот воспоминания Ивана Сергеевича Шмелева, выходца из купеческого сословия:
«Я поступил в шестую Московскую гимназию. Задерганный дома, я ничего не понимал по русской грамматике!
Мать, часто за пустяки меня наказывала розгами (призывалась новая кухарка, здоровущая баба, - и [даже] очень добрая!)
Она держала жертву, а мать секла... до - часто - моего бесчувствия…
После наказания пол был усеян мелкими кусками сухих березовых веток. А я молился криком черному образу "Казанской" - спаси! помоги!!
Мое все тело было покрыто рубцами, и меня... силой заставляли ходить в баню!
Когда меня втаскивали в комнату матери -- и шли где-то приготовления к "пытке" (искали розог) я дрожа, маленький, - (я был очень худой, и нервный) я, с кулачками у груди, молил черную икону... Она была недвижна, за негасимой лампадой.
И - начиналось. Иногда 3 раза в неделю. В другой гимназии мне не давался латинский…
Меня теперь секли за латинские двойки. Потом - за всякие.
Потом... - дошло до призыва дворника: я уже мог бороться (это продолжалось до... 4 кл., когда мне было 12 л.). Помню, я схватил хлебный нож.
Тогда - кончилось. Все это было толчком к будущему "неверию" (глупо-студенческое)….
И еще помню - Пасху. Мне было лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнения - больше передергиваний. После говенья матушка всегда - раздражена, - усталость.
Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дернул щекой - и мать дала пощечину. Я - другой - опять. Так продолжалось все разговение (падали слезы, на пасху, соленые) - наконец, я выбежал и забился в чулан, под лестницу, - и плакал…
Вот так-вот я выучивался переживать страдания... маленькие... но я переносил их так, будто так все страдают. Я развивал в себе "воображение страдания". - Так зачинался будущий страдающий русский писатель….».
Ну а про то, как выходец из крестьян и мастеровой дед Каширин воспитывал своего внука, юного Максима Горького, думаю, и вовсе нет смысла напоминать.
Что же до иностранцев, то к примеру, по этой ссылке можно почитать воспоминания известных британцев о том, как их наказывали в детстве.
Говоря же про нынешние времена, то хоть розги отменили (официально, по крайней мере), но схлопотать ремнем по попе точно также может как ребенок рабочего, так и олигарха в зависимости от воли родителей. Поэтому, думаю, что вот здесь точно есть сфера абсолютного равенства, хоть и отрицательного.
#история #воспитание #литература