От автора: Это повесть написана около 15 лет назад. За все это время мне так и не удалось опубликовать ее ни в одном литературном журнале, ни на одном модерируемом лит.портале. Возможно, я плохо искала. Но теперь, думаю, ее уже и не удастся нигде опубликовать, слишком изменилось время. Выкладываю ее здесь, у себя в Дзене, потому что хочу, чтобы повесть жила.
Эпиграф:
а мне проденут в нос кольцо и отведут в зверинец
и там пожалует народ вином и молоком
остаток дней просунут мне сквозь прутья, как гостинец
и стану я кукушкой петь да лаять петухом
а что я стану говорить, в сырой соломе лежа
а хоть и вовсе ничего, лишь только в бубен бьем
телячья кожа отпоет мою медвежью кожу
которую уже не взять ни пушкой, ни пером
Юля Беломлинская
1.
Когда приехал зверинец, было еще бабье лето. Детская площадка, огороженная заборчиком с кованной вывеской над входом: «Правительство Москвы заботится о детях города», — была целый день заполнена малышами и мамашами, когда просторный пустырь за ней заставился фургончиками с надписью «Зоопарк на колесах». И сразу по району расползлась едва уловимая вонь разлагающихся заживо животных.
— Пришла беда, растворяй ворота, — сказала я вслух, глядя в окно на фургончики, но предчувствию не поверила. А вечером, прогуливаясь вокруг дома, я ощутила отчаяние, исходящее от зверинца вместе с вонью, и поняла: лучше не станет до самого их отъезда. Начиналась темная полоса. Хотя зверинец — просто совпадение.
Сначала меня уволили с работы. Глупо добавлять, что сама ушла. Ситуация назревала логично. Я слишком расслабилась, не скрывала отвращения к работе, курила дурь прямо в коридоре, без гашиша не начинала рабочий день — такая была скукотища. В один из последних теплых дней я вышла на улицу, покурила и залипла на лавочке на три часа, не могла себя заставить вернуться в офис, а когда все же пришла, оказалось, что меня уволили.
Сначала я даже обрадовалась. Новый этап, иные горизонты, свободное время, неограниченное пространство. Чистое творчество! Но к самодисциплине я была не готова. Я спала весь день, переползая с кровати на кресло, из-под одеяла под плед, и так до наступления сумерек. С закатом я просыпалась. Вечер томил меня предчувствиями, по телу бегали адреналиновые мурашки. Как раз приезжал Эд.
Расскажу про Эда. Однажды я голосовала, чтобы доехать от офиса до метро. Шел мелкий неприятный дождь, я замерзла и подняла руку, вспомнив в тот же момент, что мне нечем платить. Он остановился и подвез бесплатно. Пока ехали к метро, раскурили пятку, разговорились и, в общем, понравились друг другу. Внешне он не особо: невысокий, глубокие морщины вдоль щек, седой, глаза смеются. В нем есть загадка, я на такое ведусь. Между нами начались странные отношения, он то появлялся, то пропадал. Иногда я не слышала о нем две-три недели. А потом он вдруг звонил и говорил: «Милочка, щас приеду». У него всегда было покурить, а еще колесики и скорости, хотя это он не любил. В общем, с ним было весело и легко. Кажется, он занимался какими-то мутными делами с машинами, поэтому сам ездил на разных. Вот и все, что я о нем знала.
Он приезжал, поднимался ко мне, мы курили травку и отправлялись блуждать по ночному городу в поисках балдежа. Чья-то квартира: план, чай, водка; клуб: скорости, колеса, коньяк, — все хорошенько взбалтывалось на танцполе часов пять-шесть, с переходом в after-party. Полная расфокусировка зрения, потеря ориентации и утрата самоидентификации — все как я люблю.
Утром, когда весь город озлобленно устремлен на работу, мы возвращались домой и нежились на отходняках. В обед Эд уезжал, я опять засыпала. На сутки. Иногда больше. Время превращалось в клейкий тягучий кокон, из которого я натужно пыталась вылупиться. Когда удавалось, я вела ночник.
Ночник
Эти записи названы «Ночник», так как счет в нем ведется ночами. К тому же все прочие значения слова (НОЧНИК 1 м. Лампочка, светильник со слабым светом, зажигаемые на ночь. НОЧНИК 2 м. разг. 1. Тот, кто работает ночью, ведет ночной образ жизни. 2. Летчик, специалист по ночным полетам) лаконично дополняют смысловую нагрузку названия.
10/09
Опять едем тусоваться. Я не хотела жрать наркоту, но Ген подогнал качественные сердца в качестве подарка… Куда деваться?
Гена я знаю года четыре или больше. Мы вместе работали над дизайном сайта для моей конторы и спелись на теме галлюциногенов. Он, как и я, был идейный, искал в расширении сознания путь, сдвигал точку сборки. Когда мы познакомились, он только перебрался из Питера в Москву и скучал без друзей. Я стала ему другом. Мы курили и болтали обо всякой экзистенциальной ерунде, с ним было действительно интересно. Меня поражали его начитанность и феноменальная память, он цитировал дословно любой текст, который хотя бы раз в жизни пробежал глазами. А еще Ген придумал способ, как не подсесть. Любой стафф он принимал не больше недели. Неделю дул, потом нюхал, потом неделю закидывался, потом бухал. Это называлось «вести здоровый образ жизни». Когда ему попадалось что-то стоящее, он подгонял и мне.
Я никогда не встречаюсь одновременно с Эдом и Геном. Они из разных миров, и я боюсь, что у меня начнется сильнейший когнитивный диссонанс, потому что я как бы настраиваюсь на собеседника. Но они знают друг о друге. И, по-моему, недолюбливают. Для меня на первом месте — Эд.
Мы едем в «Манки», потом во «Фреш» или «Город», может быть, «Опен-Кафе»...
«Мистер Манки» как дурная привычка. Гадюшник, но место встречи изменить нельзя. Ночной клуб таганской братвы, персонал — бывшие зеки, всегда пьяные, под кайфом, с тяжелыми взглядами и дурными манерами. Владелец заведения — известный уголовный адвокат, защитник загнанных и ошалелых от московской свободы зверей. Рыжий и очень толстый еврей, с тремя складками жира на животе, свисающими на колени, он любил красоваться у входа в клуб на своем «Харлее». Мотоцикл подгонял ко входу охранник, чтобы папочка «погулял». Стоять на своих ногах с таким весом — проблема. Но еврея это не беспокоило, у него была чудная девочка с рыжими волосами, похожая на его дочь. По-хозяйски он клал руку на ее бедра, поглаживал зад, а она стояла, опираясь на покатое плечо мужа, вздрагивала, как породистая кобыла, и холодно, отрешенно осматривала нас.
…
Меня прет таблетка. Пьем водку. Я не пьянею, достигнут предел. С нами Эрик и Саша, вроде как наши друзья.
Эрик — администратор «Мистера Манки», бывший детдомовец и приемный сын адвоката. Он тоже толстый и рыжий, но, кажется, не еврей. Папочка усыновил его как сувенир, на память о собственном трудном детстве, к тому же Эрику можно не платить. Хотя адвокат никому в клубе не платит, уголовники отрабатывают долги и живут здесь же, прокручивая свои темные делишки…
Жена Эрика — Саша, сексапильная стриптизерша, похожая на цыганку, загнанную обстоятельствами в постоянный истерический тупик.
Эрик зовет курить в кабинет. С нами ребята: ди-джей Мур и еще двое. Знакомимся: Никита, Сергей. Лицо Никиты кажется мне знакомым. Может, нас уже знакомили две или три ночи назад?
Взрываем, передаем по кругу. Я рассматриваю Никиту расширенными зрачками. Он кидает на меня короткие, влюбленные взгляды. Улыбается. Какое красивое у него лицо. Кай из сказки про Снежную королеву. Да, я представляла его именно таким. Между мной и Никитой искрит напряжение, и Эд чувствует. Складки вокруг его рта становятся каменными, кривятся губы. Я ухожу.
…
танцую… мерцающий стробоскоп ловит меня в свой ритм… конфетти из улыбок, рук, лиц… музыка сквозь меня, из меня, моим телом… тело? мое? нет… мне не надо, зачем мне тело, и так хорошо…
…
ах!
сижу за столиком. он смотрит. Никита — красавчик, в его манере есть шарман!
я ему нравлюсь. это всегда чувствуется. он нравится мне. мур-мур… мне хочется выгнуться и потереться обо что-то. Я — кошка.
…
— Мария? Вас чем-нибудь угостить? — спрашивает Никита.
— Можно воды?
Он приносит бутылку. Я пью. Он смотрит.
— Ты красиво танцуешь, — говорит он. — Это для меня?
— Что? — спрашиваю я, поперхнувшись.
— Твой танец.
Смеюсь и по высоте смеха понимаю, что отчаянно заигрываю с ним.
— Танец — это проявление Вселенной. Не думаю, что в нем есть место личному.
— Что? — теперь не понимает он.
За колонной мелькнуло напряженное лицо Эда. Губы сжаты, черты обострены. Мне надо идти.
— Могу я что-нибудь для тебя сделать? — Никита удерживает меня за руку, тянет к себе. Я смотрю в его лицо, и в моей груди появляется пустота, тянущая меня вверх, будто внутри меня надули гелием шарик. Никита улыбается, не разжимая губ, таинственно и грустно.
— Порази мое воображение, — говорю я.
— Что?
— Порази мое воображение, чтобы мне захотелось написать о тебе!
— Что это за херня? — Эд наскакивает неожиданно. Он смеется, но в жестких складках его лица ярость. Я знаю это выражение. И боюсь.
— Да все нормально, чувак! — Никита хлопает его по плечу.
— Я не тебя спрашиваю, мудила.
12/09
Опять были в «Манки». Больше не поедем. Там все не так, как мне казалось. Я верю людям, верю тому, что говорят. В конце концов, я доверяю собственным чувствам. Но Эд считает, что я — самовлюбленная дура и всегда думаю только о себе. Будто я — центр, и все происходящее крутится вокруг меня. Он прав. Я не права.
С чего я взяла, что понравилась Никите? Расхристанная, душевная, растерзанная на таблетке — вся наружу, хочешь — бери. Но цель — не я, я — наживка. Это животное взаимодействие сил.
Со мной они были вежливы. Никита обнимал, вел в кабинеты, элегантно раскатывал, наливал. Я отказывалась. Я больше не хотела. Мне надо идти. Меня, наверное, ищет Эд. Но Никита удерживал, погоди, останься, дай им поговорить.
Уже потом, после, Эд показал мне другую сторону медали, он кричал на меня:
— Ты понимаешь, дура безмозглая, не в тебе дело! Это на меня удочка.
Я не понимала. Я зажала уши и, отрицая все, мотала головой.
— Серега этот знаешь, что спрашивал про тебя. Кто ты? Что ты? С кем ты? А если мы ее возьмем?
— Как можно взять меня, если я этого не хочу?
— Ты реально ни хрена не понимаешь? Что с тобой?!
А что со мной? Я в неадеквате. Я плохо вижу. Столько наркоты! Никита раскатал мне дорогу, до этого Эд сунул таблетку в рот. Косяк за косяком. Даже Эд уже стал синим.
На «Волге» Никиты мы ехали домой. Ко МНЕ домой. Нас с Эдом везли они. Ха-ха.
Они думали, что подвозят его, а я остаюсь с ними. Или это Эд так им сказал? Я вела себя как с друзьями… типа… я же умею со всеми дружить!
И теперь Эд не верит, что я непреднамеренно делаю такое. У меня кончились сигареты.
— Сходим в магазин? — предложила я Эду, когда они привезли нас к дому. — Все равно же захочется курить.
— Иди одна, — хмуро ответил он.
— Мы тебя подвезем, — сказал Никита.
Эд, не оборачиваясь, зашел в подъезд. У него есть ключи от моей квартиры.
Мы доехали до ближайшего магазина. Продавца не было. Серега открыл холодильник, взял два куска осетрового балыка, сунул в карманы. Быстро ушел. Появился продавец. Никита встал позади меня, обнял за плечи и прошептал: «Парламент-Лайт-с-с-с, миледи?» Серега вернулся. Какое у него неприятное пергаментное лицо. Засмеялся, глядя на нас. Позвонил Эд. «Где ты?» — «Я иду, иду». Смех Никиты: «Щас она идет, Эдик, не волнуйся!»
Я положила трубку:
— Мне пора, Эд ждет.
— Постой, когда же ты дашь мне возможность поразить твое воображение? — Лицо Никиты вытянулось, казалось, он ожидал другого.
— Когда-нибудь… Еще будет случай, — сказала я и пошла походкой девочки-камикадзе.
Эд ждал за порогом моей квартиры.
— Сука! — Он ударил кулаком мне в лицо.
Я осела под дверью и не двигалась, я плакала, но ни звук, ни слезы не выходили. Я просто открыла рот. Как унизительно быть слабой. Я сидела и думала, что делать. Взять на кухне нож и перерезать ему горло? Поджечь его, удавить, вырвать язык, разорвать на части, чтобы он перестал существовать. Чтобы исчез из моего дома, из города, из моей жизни.
Он сидел напротив на табуретке и безостановочно говорил.
— Дура, пойми, это преступники. Какого хрена ты пошла с ними? Хочешь этого Никиту? Трахаться с ним хочешь? Этого щербатого упыря? Завиляла она. Потекла. Ты хоть знаешь, за что он сидел? Нет? И я не знаю. Он не говорит, только лыбится. Они специально нас накачивали. Пробить пытаются. Их задача — у такого, как я, все отнять. Понимаешь? Это воры!
— Почему тогда ты меня с ними оставил? Почему не пошел с нами в магазин?
— А какого хера ты в с ним в кабинете делала? — Он взрывается, бьет в зеркало кулаком. Стекло осыпается. — Что вы там делали? — визжит Эд.
— Он раскатывал скоростей. Я нюхала.
— А хуй ты его не нюхала? Ты совсем, что ли, конченная, нюхать с рук у какого-то упыря? Ты хоть знаешь, что они сыпали тебе? Они угостят, а потом будут ебать тебя по очереди, пока ты в отключке!
— Замолчи! Замолчи! Ненавижу! Это все ты! Это твой мир! Я живу в другом мире! — Меня била дрожь, я рыдала. Наконец-то истерика, а не окаменение. Эд пытался обнять, но я отбивалась, колотила его кулаками.
— Я же люблю тебя, дурочка. Тихо, тихо, я же тебя люблю.
9/10
Что со мной происходит?
Я теряюсь во времени и мелочах.
Затираюсь житейской шелухой…
Трудно подбирать слова. Кажется, в голове песок, который прокручивается в мясорубке. Ни одной связной мысли. Ни одного повода к действию. Разрозненные чувства и слова.
Саднит кора головного мозга, макушка нагревается, и что-то изнутри ищет выход. Мне страшно. Что-то царапается и стучит в висок. А я на грани. Грани, границы, граненые стаканы. Я стучусь ногами в голове.
10/10
Головная боль невыносима. Пропорционально ей что-то копится внизу живота, что-то тяжелое и холодное, словно неживое. Мое тело разделено на два полюса: пульсирующая макушка и ледяная глыба в животе.
Вдруг во мне мертвый ребенок?
Такое однажды было. Выкидыш. Вывертыш. Кровавая ветошь, которая вывалилась из меня. Это какое-то нарушение, нехватка женских гормонов. Приходится долго ждать, пока во мне скопится необходимое количество женского греха, чтобы я наконец дала течь и омылась кровью, принесла жертву богу естества. Но я — неестественная. Противоестественная. То, что у обычных женщин приходит раз в месяц, у меня — раз в год или реже. Может быть, никогда. Я не знаю, чего ждать от самой себя. Я не понимаю свое тело.
И пока я могу только неподвижно лежать и смотреть в никуда. Луч моего внимания выхватывает узкий коридор реальности, пятнышко света в размытых контурах. Тоннельный эффект.
13/10
Пятнадцатого платить за квартиру.
15/10
Тема немного рисковая, но я в безвыходном положении. У моего друга есть друг. Друговая порука.
Ген пробивает в Питере сотню колес, в Москве у Эда есть друг, который по хорошей цене скидывает. Маржа точно совпадает с арендной платой. Мне нужно только съездить в Питер. Ген поедет со мной, говорит, ему в кайф просто прокатиться. Он ведь прожил в Питере десять лет.
Эд, конечно, против, но дал понять, что не собирается платить за мою квартиру, потому что не надо было работу терять. Как будто не он угостил меня тем гашишем.
В общем, решено. Тем более, наклевывается заказ на виды Петропавловской крепости, значит, еду еще как фотограф. Где бы надыбать фотоаппарат?
…
Все сходится. Есть фотик!
16/10
Мы уже в Питере. Странный город. Только здесь можно встретить девушек, как эта. Она идет навстречу нам по узкой улочке, в окружении шепота домов. Дома стары и беспомощно скособочены друг к другу, сильны в своей сплоченности и старине. Один слитный, бесконечный и вечный дом. Девушка улыбается. Промозглая питерская улица озаряется светом ее лица. Промозглый морской ветер затихает.
Я, испорченная московским цинизмом, мысленно спрашиваю, чему улыбается эта девушка? Некрасивая, неяркая, одетая в выцветшее тряпье. Белесые ресницы, бледные щеки, губы цвета увядшей розы. Городская дурочка. Что хорошего у нее может быть? Любовное признание от такого же, как она, изгоя? Стихотворение Ахматовой? Упавший кленовый лист? Что? Хочется понять, от чего счастливы эти люди. Могла бы я быть счастливой, как они? И откуда во мне столько мерзости и злости?
Идем с Геном по городу. Он показывает места психоделических свершений: здесь гулял под грибами, в этом клубе ел марки, тут на квартире впервые попробовал кетамин.
Ген — идейный наркоман. В его жизни нет смысла, поэтому он сбежал в психоделические миры. Я, конечно, утрирую. Сам про себя он никогда бы так не сказал, он ответил бы что-то типа «понимаешь, в чем дело, сверхцель каждого существования — размножиться, оставить копии самого себя, но я, следуя заветам Платона, признаю себя неполноценным, и поэтому обрекаю на медленное увлекательное самоистребленье. Можешь называть это самоевгеникой. Не зря меня назвали Евгений». В общем, он жалел свое одиночество, упивался им. Со мной всегда говорил так, будто я милая дурочка, в которую он влюблен, но не рассчитывает на взаимность. Я делаю вид, что не понимаю его чувств.
Он идет по улице и читает:
— плюнул. выстоял. дух закалил
затоптал адский пламень ногами
ну, маленько лицо попалил
в общем, вышло добро с кулаками
я иду — победитель огня
предвкушаю — дружина моя
от волненья и радости ахнет
но шарахнулись все от меня
"адским пламенем", шепчутся, "пахнет"
От него действительно пахнет. Маленький, сухопарый, коротковатые джинсы и великоватая куртка-пилот. Подвижное лицо с приплюснутым носом. Он часто и с ожиданием смотрит на меня. Мне неловко, потому что я чувствую запах и не могу принять остальное в нем. Неужели он сам не чувствует? И ведь не виноват.
— Ты как, не замерзла? — спрашивает он.
— А долго еще?
— Часик, не больше. Зайдем в кафе?
В туалете подвальной кафешки на раковине Ген раскатывает две дороги скоростей. Нюхает, передает купюру мне. Пока я примериваюсь, Ген читает сдавленно, на вдохе, будто чем-то сильно потрясен:
— Какой туман! Какая тьма!
Покачиваются дома,
мой город облик изменяет,
как будто бы с морского дна.
иное время выплывает.
— Ты иди. Мне надо в туалет, — говорю я и протягиваю ему купюру.
Закрываюсь в туалете и долго рассматриваю себя. Откуда я знаю, что это лицо — мое? Что значит — мое? Я, например, вовсе не чувствую, что мне принадлежат эти острые скулы, эти развратные глаза с чуть опущенными уголками, эти отстраненно приподнятые брови, от которых у меня экзальтированное выражение лица. Мне нравится это лицо, но до тех пор, пока оно неподвижно. Мимика портит его, уходит какая-то беспристрастность. Но ведь я проявляюсь в мимике, и значит, не могу увидеть себя, потому что перед зеркалом нет эмоций.
— Кто здесь? — говорю я.
Какие-то быстрые тени мелькают на периферии зрения, но стоит посмотреть прямо — они исчезают.
— Кто вы? — спрашиваю я и слышу сотни звуков: шепот, шорохи, шелест, обрывки слов. Кто-то говорит в моей голове чужими голосами. Я хочу уследить за разговорами, и мое внимание распадается на множество частей, я перестаю понимать, где я, кто я, что происходит. Я — это только поток мыслей, но какой из этих потоков — я? Надо крикнуть, и сосредоточиться на звуке, сконцентрировать внимание на себе, иначе сойду с ума.
— Ааааааааааааааааааааааааа! — Крик в подвале звучит гулко.
Кто-то долбит в дверь.
— Что с тобой? — кричит Ген. — Ты в порядке?
— Потерялась. Уже нашлась.
Ночь. Едем сидячим поездом. Спать не могу, съели по полколеса. Гену понравилось, а мне не очень, маловато МДМА. Но делать нечего, едем.
Пытаюсь учить латинский. Скоро пересдача. Я уже два года пытаюсь пересдать и восстановиться в институте.
Ад когитандум эт агендум хомо натус ест — для мысли и действия рожден человек.
Ад когитандум… Это какой-то сплошной ад… когитандум… Для мысли и действия. Так странно. В чем между ними разница, не могу понять. Вот я думаю — нужны деньги, вот я еду и везу сотню беспонтовых колес. Мысль и действие слиты воедино, а надо бы разделить. И тогда можно думать без действия или действовать бездумно. Бесполезно искать опоры, у меня нет системы координат.
17/10
Все, трындец полный!
Передо мной лежат два пакетика, по пятьдесят штук.
Я сижу на столе, смотрю в окно. За окном синицы. Надо бы сделать кормушку на подоконнике, чтобы им удобнее было смотреть. Накурюсь и стану танцевать для них. Других дел больше не осталось.
Кругляки оказались плохие. Глюконат кальция и спиды. Не берут. Как и фото Петропавловской крепости — передумали печатать календари. Ха-ха, теперь я должна Эду. Он сказал, что меня следует наказать. В педагогических целях Эд не даст мне денег, пока не продаст «Марсы». Так я назвала таблетки. На них штамп — круг, перечеркнутый стрелой. Раздавливаю таблетку в ложке. Хочется воткнуть в себя иглу.
21/10
Третий день подряд «ставлюсь». Растворяю таблетку в ложке над зажигалкой, выбираю через вату белесую жидкость, смываю в раковину осадок. Я перетягиваю руку поясом от халата, смазываю камфорным спиртом бугорок на руке. Втыкать иглу больно. Прихода почти нет.
Сидеть дома невыносимо, мучает одиночество, изводит стыд. Хочется поговорить, задать вопросы, уцепиться за знаки, за что-нибудь. Я чувствую, что падаю, мне нужно хоть чье-то участие в себе. Без рассуждений, без условий. Подойдет любая соломинка. Да, да, конечно, заходите, так рада, что вы пришли. Хотите чаю? Покурить? Конечно — у меня много. Без проблем, отсыпьте. Что нового в клубной жизни? Какие тенденции, веяния? А, вы не знаете. Ну просто тогда, как дела? Молчите… Ладно, какие могут быть дела. Я одна. Совершенно.
Я отгораживаюсь от одиночества вмазкой, и через пару часов передо мной открывается бездна. Отчаяние во всем, оно сквозит через занавески, размазано на полу, проявлено в том как расставлены на полке книги, как лежит пыль, как пахнет тухлятиной мусорное ведро. Ничего не хочется больше. Только одно желание — умереть. И еще кажется, что я всегда только этого и хотела, с самого начала себя я не хотела жить. Мне двадцать пять лет, я едва научилась мириться с этим. Но усилия напрасны. Все — иллюзия, смысла нет.
…
Я вмазываюсь не для прихода. Да, он волной прокатывает по мне, смывает меня на время. Но кайф в причинении себе боли, в повторяющемся воспоминании, в стыде за него. Способ наказать себя, унизить, сказать кому-то: «А гори оно все в аду!» — и совсем отпустить поводья. Иглой я делаю плохо не себе, а какому-то единому, невообразимому богу. Специально беру потолще, потому что хорошо, чтобы побольней.
На самом деле у меня просто нет инсулинок. Уже несколько раз пробовала купить. Зайду в аптеку и думаю, представляю, как скажу: «Дайте, пожалуйста, вот этот шприц, нет, не этот, а есть с иглой потоньше? А то у меня вены в синяках». Аптекарские тети посмотрят с презрением, по мне все видно: серый цвет лица, впалые щеки, убогий вид. Они посмотрят на меня как на наркоманку, и придется ею быть. Этот их взгляд, эти мысли приклеят на меня ярлык, поставят тавро, и придется волочить на себе их презрение. Другие тоже станут презирать, потому что подобное притягивается, нарастает как снежный ком и утягивает в бездну. Я думаю это и говорю женщине в голубом халате: «А дайте, пожалуйста, гематоген». Дома уже лежат три упаковки.
22/10
Слоняюсь вокруг дома. Я — душевно неуравновешенна.
23/10
Сегодня мне было явлено откровение (не знаю, откуда взялся этот религиозный стиль…).
Гуляла вечером по району, встретила двух философов на теплотрассе. Какое-то знамение прям.
У меня с собой был косяк, я играла в игру «накури первого встречного».
Первой попыткой были молодые парни на детской площадке за зверинцем. Я обогнула его и увидела четверых на скамейке, спросила прикурить. Вышло глупо. Прикурить дали, но сказали:
— Мы вообще-то своих девушек ждем, не хотим проблем.
Фу, как неприятно, будто я какая-то бомжиха, деклассированный элемент, типа, привязалась к нормальным людям. Обидно. Я отошла и увидела, как из такси выгружаются девушки, молодые, розовощекие, в блестящем. Захотелось пойти домой, поплакать.
Дом был пуст и пропитан такой тоской, что меня затошнило. Постояла у зеркала, нарумянила щеки и снова пошла.
Вторым «первым встречным» стал парень возле аптеки за парком. Я спросила дорогу, он долго вспоминал, показывал свободной рукой, другая дергалась за поводком с собакой. Я посмотрела на нее: маленькая, лупоглазая, морщинистая бульдожка, она боялась меня и удивительно походила на хозяина. Когда он закончил объяснять, я спросила:
— Курнуть хочешь?
Он ответил без паузы:
— Хочу. — И сразу засуетился, стал озираться по сторонам.
Я ждала. Смотрела ему в лицо.
— Прямо здесь? — спросил он.
— Отойдем, если хочешь.
— А много?
— Косяк.
— Ты с района?
— Да, вот гуляю, думаю, с кем бы курнуть.
— Пошли. — И повел меня во дворы, потом передумал и сказал: — Жди здесь.
Сам скрылся за угол дома.
Я еще никогда не была в этой части района. Пятиэтажные кирпичные дома, дворы, густо заросшие деревьями. Поздняя осень пахла как умирающий человек. Я поняла вдруг, что ждать нет смысла. И пошла через парк по тропинке, засыпанной палой листвой.
Как это бывает в сказках, третья попытка удалась.
Я замерзла и шла, глядя под ноги, кутаясь в пальто. На пути оказалась труба, огромная, замотанная в стекловату, такая нелепая на осенней земле, какой-то чужеродный, абсурдный предмет. Еще же недавно ее не было. Когда успели положить?
Направо труба тянулась вдоль дома и загибалась за угол, налево через нее была перекинута маленькая лестница с перилами. Я даже представила, как буду подниматься, приподняв подол, словно какая-нибудь фрейлина, идущая через мостик.
Недалеко от лестницы на трубе сидели двое. Они несуетливо беседовали о любви, разговор шел в буквальных выражениях. Я остановилась послушать. Они перестали говорить и ждали. Я поставила на трубу сумку и предложила:
— Может, курнем?
— А есть?
— Есть. — Достаю косяк, взрываю, передаю по кругу.
— Че за сорт?
— Понятия не имею.
— А…
Мы курим в молчании. Мне не задают вопросов. Я не спрашиваю ничего. Так и должно быть, но двое постепенно возвращаются к прерванному разговору:
— Еб-тэ, я сразу сказал, чтоб не трогал малолетку.
— Да она сама напрашивалась.
— На пиздюхины.
— На хуюлины!
— Могу я вмешаться в ваш разговор? — вежливо спросила я.
— Попробуй.
— Я думаю, вы неверно истолковали поведение девушки.
— А тебе не пох?
Я сразу же возненавидела этого «васю», плюгавого недоделка, заморыша с бегающими глазами.
— Мне неприятно, когда о девушках в таком тоне. Дух протеста и солидарности, знаете ли. Если это показалось вам неуместным, простите.
— Хах! — Смех, вырвавшийся из груди второго, пахнул на меня сеновалом и деревенской любовью. Он мне понравился, широкая грудь, открытое, простое лицо. Рыжий «антошка», который вырос, но по-прежнему тили-тили, трали-вали.
— Может, познакомимся? — миролюбиво предложил он.
— Можно. Маша. — Протягиваю ему руку.
— Антон, а этот — Вася. — Аккуратно жмет мою ладонь. От симпатии к нему я немного теряюсь.
— Я так и думала.
— О чем?
— Про ваши имена. Не важно.
(Далее следует беседа по ролям, зафиксированная на диктофон сознания.)
Я — я,
А — Антон,
В — Вася.
***
А: Чего одна бродишь и к взрослым дядькам пристаешь?
Я: Переживаю экзистенциальную муку. Ищу с кем разделить косяк.
А: Бывает…
В: Экзистенция и анал на лице этой дамы…
(Вот шут гороховый, думаю я, попадись только.)
Я: А вы чем занимаетесь, кроме сидения на теплотрассе?
В: Он — профессиАнальный безработный, а я — бомж, собираю бутылки.
Я (тон брезгливый): Твои валяются?
(Под трубой свалка мусора, в том числе бутылки.)
В: Ага, мои. Мой вклад в будущее родины.
Я: Когда уже нечего положить?
В: Так и родине на меня положить нечего, кроме залупы.
Я: То-то ты такой заморыш, озабоченный аналом. Иссушенный любовью родины?
А: Ха-ах.
В: Красиво говоришь, никак, поэтесса?
Я: Нет, прозаик.
В: Про каких таких заек?
Я: Не будь, пожалуйста, б-Aнaльным хамом. Хотя бы недолго. А потом я уйду.
В: На пиздюли не боишься нарватьс-cя?
А: Оставь ее в покое. Первый начал.
(Вася не замолчал, а стал бормотать что-то бессвязное себе под нос.)
Я: Мне уйти? Может, ждете кого-то?
А: Никого мы не ждем, они и так все припрутся. У тебя грустные глаза. Что тебя мучит?
(От неожиданной и грубоватой прямоты хочется огрызнуться, как Вася.)
Я: А у тебя глаза героинового жидкого неба, и мучит нас один вопрос: «Мутить или не мутить?»
А: Угадала. В системе четыре года. Пару лет как соскочил.
Я: И что, совсем без иглы?
А: Ну почему же, кет, меф, винт. Орально и перорально… Кислота, кактусы, грибы. Не говоря, конечно, о плане.
Я: Кто теперь о плане говорит. Но опыт достойный.
А: Есть еще неосвоенные горизонты.
Я: И у меня есть, но я не могу грань найти!
А: Грань чего?
В: На дне стакана, душечка, на дне стакана…
Я: Ту грань, за которой моей реальностью управляю не я. Мне и нужна-то всего одна отправная точка, одно ясное состояние, из которого я уже… понимаешь?
А: Не очень. Могу дать совет — не напрягайся. Думать о контроле — бред. Почаще проветривай мозги от всех точек сборки, и все будет нормально.
Я: Не поняла.
А: Прости, я по-простому.
Я: А, тогда понятно. Типа, останови внутренний диалог?
А: Типа того.
(Мне стало досадно. Вопросы иссякли, или я неправильно их задала.)
Я: Так че вы здесь сидите?
А: Греемся в основном. А чего дома делать, слушать, как жена ноет?
Я: Почему она ноет?
А: А почему ей не ныть? Ты посмотри на меня, балдежник. Как, думаешь, с таким жить?
Я: Со мной тоже никто не может.
А: Почему? Симпатичная вроде девка.
Я: По той же причине. Ни в чем не могу себе отказать.
А: Понятно.
Я: Часто вы здесь сидите?
А: Каждый вечер.
Я: А, ну я приду еще как-нибудь, поболтаем. Теперь пошла.
А: Давай, не простужайся.
В: Не передознись!
Я: Спасибо за беспокойство.
В: Кто б беспокоился.
Я ушла.
Шла медленно и думала: вот, только что было откровение. Откуда я знаю? А что еще это могло быть? Теперь в моей жизни одни откровения.
Итак, ответ на вопрос «Как быть?» — «Выбираться из этой жопы!».
И сразу же зазвенел телефон. «Я вас алле!» — сказала я подслушанную где-то фразу.
Звонил Ген.
Мы сидели на кухне и смолили беломорину, забитую беспонтовой шалой. Ген затянулся, подлечил, передал мне.
— Откуда такая? — спросил глухим голосом, стараясь не выпускать дым.
— У меня на балконе килограммов пять.
— Ого!
— Показать?
Застекленный балкон нагрет осенним солнцем. От жара он пропах травой. На полу, под стулом, холщовый мешок.
Я достала и раскрутила, показала аккуратно нарубленную траву. Нежно зеленый ее цвет напоминал газон.
— Имя травы — разрыв? — спросил Ген.
— Что?
— Да… Стихотворение. Имя травы — разрыв. Не ходи по траве — мертвый, глаза открыв, с лошадью в голове .
Я молчала. В голове появилась лошадь, мертвая лошадиная голова. Помню, как меня ужаснула эта сцена в Крестном отце. Вспомнился Эд. Он чертовски похож на Аль Пачино: большой нос, вертикальные морщины, злые глаза.
Стало тяжело дышать.
Открываю застекленную фрамугу. С улицы пахнет зверинцем. Нет, лучше закрыть и уйти в комнату.
— Откуда это у тебя? — спрашивает Ген, закрывая за нами балконную дверь.
— Эд оставил. Скоро заберет. А пока можно курить сколько влезет. Хочешь, отсыпь себе.
Я включаю компьютер. Ищу музыку. Когда накрывает, мне нужно танцевать. В танце я отстраиваю себя, свое тело, удерживая ускользающий ум. Я превращаюсь в музыку, в падающие кленовые листья, в снежинки, в утекающую воронку воды.
Ген сидит в комнате на полу и смотрит. Лицо его блаженно расплылось. Он похож на ящерицу, которая пригрелась на солнце.
— You’re all I want, — подпевает он Yanger Brothers. — You’re all I want.
Мне кажется, что он плачет.
— Don’t be scared. Cause it’s dark at night. Cause it’s dark at night.
Точно, он плачет.
— Ты чего? — спрашиваю я.
— Да так, свое вспомнил.
Мы пьем чай.
— Удалось тебе разрулить с таблетками?
— Пока нет. — Я злюсь на него за эту историю. — Марсы у Эда. Пытается их продать.
— А те, кто заказывал?
— Отказались.
— Когда тебе за квартиру платить?
— Завтра.
— Я привезу денег. Утром привезу.
— Я не знаю, когда смогу отдать.
— Отдашь когда сможешь.
— Почему?
— Это моя вина. — Он гладит меня по голове, замирает. Приоткрывает сухие губы. Кажется, что он хочет поцеловать меня. Я внутренне отстраняюсь, внешне остаюсь неподвижной. Но лицо его вздрагивает, мрачнеет, он понял.
хх/хх
Какое сегодня число?
Не важно.
Месяц — ноябрь, год — 200Х.
Томлюсь предчувствиями. Лунный тазик повернулся кверху дном, он пуст и чист, я готова! Готова к стекающим с разных сторон событиям. К обстоятельствам. К приключениям. Я притягиваю их и закручиваю в водоворот, в воронку цикличного лунного танца. Я чувствую, вот-вот произойдет что-то важное, решающее для меня.
Цикл!
11/11
Откуда вокруг столько мужчин? Развелось словно тараканов. Гнать, все равно никакой пользы. Никто не умеет чинить раковину и вешать крючки. Куда катится мир? Сегодня куплю себе молоток и отвертку!
15/11
Мое резюме — Ме-е-е-э, ме-е-е-э. Я, типа, ищу работу. На завтра даже запись на медосмо, э… собе-содо — , собе-садо-мазо-вани-е. Ее, ее! Ее, ее! Тым, тыры-рым, тыры-рым, татарам.
Серьезней, девочка, надо быть! Серьезней!
17/11
Работу не нашла.
Зато Ген нашел клад. Двадцать стекляшек кета по два куба. Обещал поделиться. Консультируюсь. Все-таки новый опыт.
Ya (02:15):
Расскажи, как прошло?
Gen (02:15):
Жидкое небо… Нырнул…Вынырнул… Ощущение холодного ветра… Все очень просто и ясно… Хорошая вещь, тебе понравиться! ;)
Ya (02:16):
А сколько надо?
Gen (02:16):
Ставишь сначала полтора кубика, потом, когда выйдешь, оставшиеся полкуба.
Ya (02:16):
Ого, страшно!?
Gen (02:17):
Да, лучше чтобы рядом кто-нибудь был. Все-таки анестезия — штука серьезная. Общий наркоз:))). Трип зависит от качества сознания. Если оно замкнуто на себя, тебе не понравится. Но если открыто, то … полет в высших слоях атмосферы! Выход в открытый космос.
Ya (02:18):
Я как раз сегодня читала похожее. «Сумасшедшая ванна» из Пилота Пиркса. Станислав Лем.
Gen (02:18):
Не припомню.
Ya (02:20):
Проверка перед полетом в космос. Погружают в воду температуры тела, на лице воск, маска, трубочка для дыхания. Постепенно тело перестает ощущать себя, а сознание начинает беситься. Пиркс превратился в золотой шар и падал, а потом стекал каплей.
Gen (02:22):
примерно оно
Ya (02:22):
предвкушаю
Поискала трип-репорты. Самый любопытный: пoд нeгрoмкyю мyзыкy мoжeт yнecти лeжaщeгo чeлoвeкa дaлeкo и явить eмy мнoгo интeрecнoгo. B чacтнocти, oдин гocпoдин пoчycтвoвaл ceбя пaкeтoм (*.рkt), кoтoрый прoлeтaл пo тeлeфoнным линиям нaшeгo гoрoдa и был нeoднoкрaтнo yпaкoвaн и рacпaкoвaн нa рaзличныx yзлax нeвeдoмoй ceти. Oщyщeния, пo eгo рaccкaзaм, фeeричecкиe!!!
У меня уже лежит пара ампул, осталось набраться решимости.
А работа опять пошла в жопу.
Собеседование не удалось, хотя я была на высоте. Пришла в эффектной чалме с брошью. Вельветовое пальто, очки с зеркальным отливом. Сразу видно — декоратор (так называлась вакансия). Кроме меня три десятка толстух, таджики, работяги, всякие кассиры, раскладчицы, наладчицы, пекари, грузчики и прочие «от станка».
Нас сначала водили растянутой толпой по коридорам в поисках свободного кабинета, нашли, усадили за парты, поведали, что значит — «работать в "Ашане"» — оказалось, как за пазухой у бога, но скромненько, не высовываясь, в рамках корпоративных ценностей. Спокойненько расти по карьерной лестнице. Затем началась «серия тестов».
Тесты исключительно для алкоголиков: на время провести непрерывную линию через лабиринт, скомпоновать фигурки, сосчитать и выбрать из цифр и букв ассоциативный ряд. Туфта для первоклашек. Сделала все первая, подошла к двум девочкам. Они были настроены враждебно.
— Я на вакансию «Декоратор».
— Да, присаживайтесь. Какой у вас опыт работы?
— Работала в рекламе. От креатива до производства. Писала тексты, слоганы, разрабатывала логотипы, концепции, торговые марки (я молчу, что все это только для одного товара — соль).
Их лица удлиняются.
— Ищу творческую работу, — поясняю я.
— Вы знаете, декоратор у нас творчеством заниматься не должен.
— А чем должен?
Девочки переглядываются, улыбаются, думают, наверное: «Забавная дура!». И отвечают, гораздо ласковее глядя на меня:
— Декоратор должен оформлять витрины по заданному образцу. Выдумывать ничего не надо, все материалы уже есть. Их нужно только распечатывать и раскладывать. По инструкции. Понимаете?
— Да? Что ж, я тогда пойду. — Встаю из-за стола. — А кто придумывает для всего дизайн? Из Франции приходит? От самого Ашана?
— Да, все идет сверху, — кивают на полном серьезе они.
— С неба?
Пожимают плечами.
— А можно еще один вопрос? По поводу этих тестов. С какой они целью?
— Для выявления быстроты реакции, сообразительности и умения считать.
— И как вы их оцениваете?
— По баллам. Вот у вас сто шестьдесят восемь.
— Это что значит?
— Это нормально.
— Ммм… — Хочется выдернуть у них из рук свою анкету и эти тесты, характеризующие меня «нормально».
Я заблудилась и долго бродила по подземелью «Ашана». На улицу вышла через подземную стоянку, сквозь гулкий закрученный коридор. Дул в спину сквозняк. Все время казалось, что сзади едет машина. И обочины нет. Не предусмотрено пешеходов. Охранник смотрит в недоумении: из авто-туннеля вышла женщина в чалме. Я пожимаю плечами, улыбаюсь и кричу:
— Я с собеседования, заблудилась!
Он отдает мне честь и поднимает шлагбаум.
2.
Здесь записи заканчиваются. Я с головой ушла в переживание жизни. В пережевывание жизнью меня. Пишу из отдаленной по времени точки, из будущего, которое покажет, что не сойти с рельса судьбы.
Мы с Эдом опять расстались. Он сказал, что причина в наркотиках, но на самом деле — его семья. Он женат. У них семилетний сын, который уже ходит в школу. Мама варит ему борщ, который стоит в холодильнике всю неделю и ждет, пока Эда отпустят наркотики и он поест. Ну а моя роль в пьесе — разлучница, коварная потаскуха, стерва проклятая и все такое. Здрасти! Приятно познакомиться. Это я.
Я опухла от слез. Единственное утешение — они не кончаются, льются и льются, пока я не устану и не усну. Конечно, я знала. Было глупо не замечать и целый год думать, что он расстался с женой ДО нашего знакомства. Кто с кем расстался? Дура! Никто никогда и не был ни с кем. Он не бросит жену, он — отец ребенка. Долг прежде всего. И с этим я согласна. А мне можно врать. Кто я? Наркоманка.
У меня нет детей и никогда не будет. Жить слишком больно, я не могу их на такое обречь. «Ибо приходят дни, в которые скажут: «Блаженны неплодные, и утробы не родившие, и сосцы не питавшие».
Я — злая! Злая Я!
Злость меня не пугает, самое страшное ждет за ней — выжженное пространство. Вакуум. Черная пустота.
Впрочем, безразлично. Даже приятно терзать себя тем, что я вынуждена стоять в стороне от потока жизни. Когда очень больно, можно втыкать в себя иглу и играть в игру «Сторонний наблюдатель». Чтобы испытать себя на прочность, ставлю себе три кетаминовых куба.
Эд как-то сказал мне:
— Теперь я знаю, почему наркоманы умирают быстрей. Они раньше все понимают.
С этими мыслями я протыкаю тромб на левой руке. Это единственное место, куда я могу сама себе поставить. У меня пронзительно синяя, тонкая и бегающая кровеносная система. Ее можно рассмотреть, как в атласе, на прозрачном теле. Но очень сложно в нее попасть.
Я не успела вытащить иглу, меня свернуло и куда-то понесло. Напоследок я вспомнила, что не заперла входную дверь. Почему-то показалось, что придет полиция и застанет меня в отключке, со шприцем и лужицей крови, присохшей на руке. Я испугалась и сразу забыла. Но страх последовал за мной. Я падала в каком-то тесном тугом колодце, в упругой кишке. Вниз и вниз.
Было холодно, даже морозно. Я перетекала и хрустела от инея, я была им, замерзающей беспорядочной кашей. Мне было ни плохо, ни хорошо. Было непонятно. Я падала, соскальзывая на поворотах, задевая о мокрое, мягкое и резиновое. Оно боролось со мной, сдавливало, пережимало, скручивало. Стало даже приятно распластываться, просачиваться, пробираться, течь.
Я не знала, куда теку, и очень недоумевала. Я пожимала плечами и пыталась, переворачиваясь, увидеть себя. Я становилась гусеницей, покрывалась пленкой, усложняла внутреннее устройство себя. Все было тщетно. Когда мне надоедало, я снова становилась каплей и свободно текла, пока вдруг не настигал страх, отправленный кем-то давным-давно в погоню. Вечный снедающий ужас.
Припоминаю, что в трипе я все же вытаскивала иголку, мучительно терла засохшую кровь на руке и прятала шприц под одеяло. Опять утекала. Затем вспоминала и опять вытаскивала из вены шприц, отдирала болячку, слизывала кровь, прятала шприц. Я делала это много раз, все прятала, выдирала, выдирала и прятала, пока не услышала: «Зачем?».
Я очнулась, не зная, выкинула шприц или нет. Он перестал существовать в моем сознании. Я успокоилась. Легла и погрузилась в свою новую форму, полузамерзшую, полуживую сущность медузы. И снова услышала голос: «Можешь задать вопрос». Я не удивилась, почему-то знала, что так и должно быть.
Я подумала во весь голос: «Куда я теку?».
Ответ не приходил долго. Я уже забыла, увлеклась игрой. Хотелось научиться выстраиваться в снежинку. Я припоминала, как они выглядели в моем детстве, когда падали на тонкие волоски шерстяных варежек. Прочла у Поланика, что не обладаю уникальностью снежинки, и теперь хотелось опровергнуть этого гуру зомби-мартышек и выстроиться в снежинку. Для этого я и замерзла, для симметрии и красоты. Иных причин не было, да и быть не могло.
Но структура не выстраивалась. В поисках форм для подражания я стала всматриваться в мир, искать симметрии снаружи. Оказалось, что я давно падаю в пустоте, ничто не сдавливает меня. Легкое чувство парения, как во снах, переходило в полет. Я лечу вниз, но я ЛЕЧУ. Тьма расступается перед моим взором. Я вижу вокруг другие падающие капли, точно такие же, как я. Спрашиваю у капли: «Кто?». «Я», — говорит капля. Перевожу взгляд на другую: «Я!», «Я!», «Я?». Их так много, все кричат, толкаются, спешат падать и громче кричать: «Я!». Никто не замечает, как приятно просто лететь. Самое ужасное, что я тоже забыла, напиталась их выкриками и забыла, кто я. И вдруг на нас упал луч света. Капли почувствовали что-то иное, непривычное и возвышенное. От изумления они даже перестали галдеть. Я посмотрела на себя и увидела, что сияю! И все капли сияли, пораженные своей слитностью и красотой. Мы стали радугой.
«Капля от моря духа святого, брызги в полете, осознающие себя отдельно в самости своего Я, облеченные в несовершенство материи для урока сострадания, для боли и одиночества, для жизни, предназначенной единственно по причине прекрасного, воспринимаемого через человека».
Не знаю, откуда взялись эти слова и было ли это сказано словами или внушено каким-то иным образом, только я поняла и приняла как нечто неоспоримое, как отправную точку.
А потом все «Я» упали и смешались в грязи. Я всех знала и понимала, потому что была ими. Их страдания и боли отзывались во мне, я всех любила. Я чувствовала, что мы больны, и я должна понять, в чем причина болезни.
С этим и вышла. Очнулась с сухостью во рту и холодом в животе. Казалось, я стала матерью всем сразу, и сердце мое сжималось от страха за детей.
Я встала, прошла на кухню и включила свет. Закурила, прислушиваясь к себе. Тело было каменное, не мое. Я томилась предчувствиями, будто вот-вот произойдет что-то решающее, я пойму нечто, что изменит все.
Я рассматривала свое лицо, смутно отраженное в темном окне. Казалось, что я постарела лет на двадцать. На подоконнике лежал журнал «Хулиган». Время от времени я пописывала в этот журнал статейки, и поэтому покупала каждый номер, чтобы быть в тренде.
На обложке была фотография шестнадцатилетней девочки в клетчатой юбке: она раскинулась на траве, на ногах — гольфы, задранный подол, спутанные волосы, глаза закрыты. Поверх обложки разбрызгана кровь. Надпись: «Прощай, невинность».
Машинально открыла страницу и прочла:
«Первым даром бесстрастного фаллоса является
возникновение вампирической девственности.
Истинная сущность вампирической девственности
— это неуязвимая жестокость огня,
в котором осуществляется постоянная гибель семени.
Вторым даром бесстрастного фаллоса становится
прекращение менструаций. Прекращение менструаций — есть
единственное условие для соучастия женщины в экстазе.
Третьим даром бесстрастного фаллоса становится
рождение стерильной вагины.
Стерильная вагина есть внешнее воплощение скрытого
внутри центра совершенной пассивности».
Что это значит? Как это попало в журнал? Как подробности моей интимной жизни, моя необъяснимая болезнь, связанная с нехваткой женских гормонов, оказалась в статье какого-то Джеляля. Может, он меня выдумал? Возможно, я не живой человек, а образ, создание текста, дурацкий термин — «вампирическая девственница», «стерильная вагина». Что это за философия, которую я не понимаю, но внутри которой живу?
Я курила сигарету за сигаретой, волнуясь так, будто вот-вот разгадаю смысл. Бесстрастный фаллос, невинность.
И тут я вспомнила, как потеряла ее. Это было под музыку «Эйс оф бейс».
Дядя Андрей сказал, что хочет дать мне премию, и попросил зайти после смены. Я устроилась на каникулы в продуктовый магазин, разливала подсолнечное масло. Дядя Андрей был владельцем магазина. Мне пятнадцать, я хочу заработать на плиссированную юбку, лосины и пару новых туфлей.
Кабинет все почему-то называли подсобкой. На столе стояла бутылка шампанского и коробка «Рафаэлло». Дядя Андрей сделал погромче радио и закрыл дверь на ключ.
Он говорил: в этом нет ничего страшного, это нормально, только никому об этом не говори. Я не говорила. И не думала. Я забыла. Не то чтобы не помнила совсем, но как-то не придавала этому значения, была уверена, что все будет хорошо. Только на работу я больше не вышла. И не купила себе ни юбку, ни туфли, а деньги выкинула в мусоропровод.
Что я запомнила, так это соломенный вкус кокоса, облепившего «Рафаэлло», и янтарную струю масла, которое красиво лилось в пластиковую воронку. С тех пор я не ем «Рафаэлло» и не переношу запах нерафинированного подсолнечного масла.
Дар бесстрастного фаллоса. Что это значит? Лишение невинности без любви? Не думаю, что дядя Андрей меня любил. И вряд ли я хоть сколько-нибудь его любила. Но я, в общем-то, не ненавидела его. Просто стерла из памяти.
Мне стало жалко себя, я заныла. Сначала тихо всхлипывала, кого-то стесняясь, потом заплакала яростнее, сильней. Рыдание накатывало волнами. Каждая новая волна заставляла мои органы сжиматься, сдавливаться. Внутренняя гравитация росла, в центре меня открылась бездна, черная дыра, которая втягивала сознание в себя. Это был горизонт событий, дальше ничего продолжаться не могло. И когда все сжалось с невообразимой плотностью, раздался взрыв.
БА-БАХ!
…
Ничего больше нет.
…
Нет, все продолжалось. Горланили за окном пьяные, шумели трубы, капал на кухне кран. Меня окружало то же полное звуков и существ пространство. Где-то запиликало. В холодном космосе среди звездных тел мне посылал сигнал человеческий спутник. Я взяла телефон и увидела на экране смс: «maria... the most beautiful sound i ever heard/ maria... all the sounds of the world in a single word/ maria.../ i've just met the girl named maria/ and suddnly this name will never be the same to me/ maria...»
Сообщение было от Гена. Я прочитала его три раза, ничего не поняла. Включила радио «Джаз» и легла спать.
КОНЕЦ
Было утро понедельника, около восьми часов. Я медленно шла вдоль клеток и плакала. Звери оборачивались, смотрели мутными, гноящимися глазами, равнодушно жевали или монотонно метались в клетках. Сердце мое разрывалось.
Директор «загончиков» на колесах, маленький кривоногий кореец, бежал за мной, старался придерживать под локоть, что-то спрашивал. Он не вспомнил меня. Однажды я уже приходила. Тогда ударили первые морозы, и звери по ночам стали выть. Я не могла спать. Я пришла в зоопарк и спросила этого корейца, почему они не уезжают. «Некуда уезжать, заказов нет». — Он так комично улыбнулся, что я не смогла выдавить ни капли яда.
Теперь же он водил меня вдоль клеток, показывал бенгальского тигра, белого верблюда, афганских лис. Я не слушала его и не заметила, как он отстал. Я ходила вдоль клеток и плакала. Я рыдала. Кажется, теперь мне придется плакать всегда. Хотелось упасть в жидкую грязь, кататься, рвать на себе волосы. Чтобы сдержать боль, я обхватила себя за плечи и шла так, стараясь как можно медленнее переставлять ноги, чтобы не сбить тонкую кромку льда, не расплескать свою боль.
Я могла бы смеяться, а не плакать. Ведь мы вышли сухими из воды. Как черти из омута. Поэтому я пришла в зверинец. Я надеялась, вид страданий добьет меня, но я опять оказалась крепче.
Вчера все начиналось нормально, мы с Эдом приехали в «Мистер Манки» на день рождения Саши, жены Эраста. Была закрытая вечеринка. Собралась странная публика: стриптизерши из клуба, где работала Саша, таганская братва, нарко-гламурные диджеи и их друзья офис-менеджеры. Были родственники Саши: мама и двоюродный брат, провинциально одетые, простые и растерянные люди, которые всем заискивающе улыбались и наигранно гордились Сашей. Вся эта разношерстая компания сидела за длинным столом, произносила тосты и чего-то ждала.
Саша быстро напилась и начала свою обычную истерику, что Эраст — слабак, который ничего не может. Эраст пытался ее унять, но только сильнее раздражал. Она не любила Эраста, этого инфантильного, глуповатого увальня, и, напиваясь, приставала ко всем подряд.
— Я тебе нравлюсь? — спрашивала она мужика в наколках. — Хотел бы ты меня поиметь?
— Хотел бы, — плотоядно улыбался он.
— А вот Эраст не хочет. Он — тряпка! Даже не может у отца денег взять!
— Саша, Саша, — канючил Эраст.
— Не трогай меня, у меня день рождения. Могу говорить что хочу!
Она вырывалась из его толстых рук, забиралась на подиум и танцевала стриптиз, пыталась снимать одежду, но не могла дотянуться до застежки на спине — и поэтому снова и снова задирала подол, елозя по себе руками. Вскоре на другой подиум забралась ее мать, и я поняла, как они похожи. Задирая атласное платье, мать, сильно накреняя фужер, кричала:
— Пью за свою дочь! — и отхлебывала, проливая мимо рта и рискуя грохнуться с подиума.
Потом они плясали кан-кан в обнимку.
Я сидела в углу. Эд куда-то ушел.
Вдруг музыка выключилась.
Мать, слегка покачиваясь, отыскала на краю подиума свой фужер и развязным голосом сказала:
— Прошу внимания! Я, как мать, хочу сказать тост! — Она посмотрела таким взглядом, будто винила всех. — Терпения тебе, доченька! Терпения и еще раз терпения! Все остальное у тебя уже есть! — Выпила и разбила фужер об пол.
И тут с Сашей что-то сделалось, она выскочила из-за стола с перекошенным лицом и выбежала из клуба. За ней побежал Эраст и ее подруги. За большим столом поднялся крик, все кому-то что-то советовали, поясняли, кто-то громко гоготал. Я пересела за отдельный стол, прихватив вино, и думала, не дать ли Саше таблетку, это отрезвило бы ее от алкогольных драм.
За столик подсел Никита, обворожительно улыбнулся, не раскрывая рта. Я уже знала тайну его лисьей усмешки — не хватало переднего зуба.
— Как поживает моя королева? Ммммм, — спросил он.
— Странная у тебя манера, — сказала я, — мурчать.
— Я — мурчащий! Ха-ха-ха! — Он театрально рассмеялся, прикрыв ладонью рот. — Когда ты уже напишешь обо мне книгу?
— Ты же еще не рассказал, чем интересна твоя жизнь.
Мне показалось, он не понял.
— Мне нужен от тебя сюжет.
— В смысле?
— Не напишешь же «Жил да был красавец Никита, звездатый пацан». Этого недостаточно, понимаешь?
Он беспомощно пожал плечами.
— Мне нужна история! — сказала я.
— Будет тебе история. Позже.
Мимо прошла стриптизерша, подруга Саши, блондинка в обтягивающем платье. Она помахала Никите пальчиками.
— Восхитительно! — сказала я. — Вот и сюжет!
— Подожди-ка! — И он направился за блондинкой.
— Ха-ха-ха! — раздельно произнесла я.
Между тем к столу вернули Сашу, она обнимала мать, рыдала на ее плече, та гладила дочку по длинным вьющимся волосам и говорила что-то на ухо. Появился Эд.
— Где ты был? — спросила я.
— Дела.
— С кем тут могут быть дела? Одни отморозки.
— С твоим любимым, с Никитой.
— Только не начинай.
— На! — Он сунул мне в ладонь розовое колесо. — Угости Сашу. Только чтобы никто не понял.
— Ты же знаешь, я так не умею. Сам угощай.
В женском углу стола все жалели Сашу, втюхивали ей что-то обнадеживающее, типа, все будет хорошо. Она дулась, смешно отмахивалась и капризно мычала.
— Саша, тебе подарили столько цветов! — наигранно восхитилась я. Букеты стояли в ведре на полу рядом с моим стулом.
— Да, все мне!
— А какие тебе нравятся больше?
Саша уставилось на ведро. Эд подскочил и кричал ей в ухо: «Лилии! Лилии говори!»
— Лилии! А знаете почему я так говорю? — произнесла она и задумалась, потом опять ввернула больную тему: — Потому что Эд — настоящий мужчина! Когда он дарил их мне, он поцеловал меня, как мужчина. Не то, что Эраст! И вообще все вы! Никто из вас не посмел меня целовать! Трусы!
Эд выхватил из ведра цветок и, хохоча, крикнул:
— А давай им покажем!
Он протянул Саше лилию и глумливо произнес:
— Дарю вам цветок, достойный вашей красоты!
— Ах, Эдик! — Саша потянулась за цветком, но Эд сграбастал ее и, театрально склонившись, поцеловал взасос, что-то шепнул на ухо и резко поставил на место. Я подала Саше бокал с шампанским:
— Запей!
Саша послушно запила. Я засмеялась. Вот нахал! Дал ей таблетку во время поцелуя. Публика аплодировала. Никита, Серега и другие мужчины ржали. Все они стали звать Эда выпить. Его хлопали по плечу и подливали, подливали и хлопали, и только я замечала, как он выплескивает водку под стол.
Опять началась музыка, на этот раз техно. Тусовщики потянулись на танцпол. И откуда их набралось столько? Я, Саша и ее мать тоже вышли. И началась карусель!
У меня бывает такое состояние, когда все становиться неважным, когда так хорошо, что все равно. И, хотя таблетки были плохие, меня невероятно перло. Это был кайф! Я танцевала на подиуме, руки порхали, как бабочки, как птицы колибри, казалось, я дергаю танцующих, словно кукол, за нитки.
Саша наконец забыла роль обделенной супруги, разошлась. В танце ее было столько секса, что, казалось, даже стены вокруг набухли и потекли. Ее мать пробовала повторять, но потом бросила это дело и показывала какой-то нелепый постановочный кан-кан. В клуб набежали хипстеры и клаберы в цветных одеждах. Приехали наши друзья: Лена, Турболет, Гриша-метадонщик. Их тоже перло. Мы отплясывали наркоманскую джигу-дрыгу, слившись в музыке и экстазе. Везде, куда бы ни упал мой взгляд, ошалело прыгал Эд и заглядывал внутрь меня цепкими, как крючки, глазами. Я же, будто дирижер, размахивала и размахивала руками, упиваясь и управляя буйством радости, не давая ему упасть, а только расти, расти до космоса и там балдеть.
Сколько все длилось, не знаю. Наверное, несколько часов. Эд сказал, что ему нужно уехать по делу. Я осталась. Мы с Леной прыгали, как свихнувшиеся газели, махали худому, похожему на ящерицу мужчине с переговорным устройством на голове. Он лыбился, но как-то неискренне. Это было неприятно, но незначительно, как маленькая трещина в углу зеркала, в котором отражается совершенство. Мы веселились, будто в последний раз, я вся вспотела. Мимо меня, сквозь танцпол, промелькнула тень. Время замедлилось, стало тягучим. Второй силуэт в натянутой на лицо черной маске бежал очень медленно. Хлопок. Крики. «Лежать!» Женский визг, оборвавшийся вместе с музыкой. Свет.
Свет так ударил по глазам, что еще несколько секунд я не понимала, в чем дело. Человек-ящерица поднимался по лестнице за омоновцами и кричал:
— Он там! Вон он! Вон! Ищите, у кого деньги!
Кроме «ящера» в зале оказалось несколько людей «в штатском». Среди них — полный и бородатый кавказец с брюхом, обтянутым грязной майкой. Он спускался, ведя перед собой Никиту в наручниках. Ящер семенил за ними.
— Где барыга? Упустил? — спрашивал у ящера кавказец.
— Суки, как задолбали эти наркоманы! Все это дерьмо! — нудил ящер.
— Так, все к стене! Сюда и сюда — столы! Понятые, — распоряжался кавказец.
Нас выстроили в ряд. Сначала я, за мной Лена, потом остальные. Я не боялась, у меня не было ничего. У Лены тоже. После обыска мы забрались на подиум, где лучше видно. Привели Никиту, понятых: двух простых мужиков, скучных и незапоминающихся. На стол бросили два пакета. Лена сказала:
— Колеса, кажется. И распечатки.
Мне было плохо видно. Зрение расфокусировалось от наркоты, сложно было рассмотреть детали. Зато я видела Никиту, его бледное и красивое лицо. Он стоял передо мной, чуть ниже, будто бы у моих ног. И смотрел на меня очень странно. Не мигая и не отводя глаз. Не думала, что он, постоянно увиливающий, способен на прямые взгляды. В лице его была тоска и какая-то детская наивность, будто бы даже вера в бога или в меня. Губы его шевелились. Он что-то пытался сказать. Я всмотрелась в это немое шевеление, но ничего не поняла, только пожала плечами. Никита начал было повторять, но к нему подбежал кавказец и, закрыв нас друг от друга, стал что-то горячечно объяснять понятым.
У меня зазвонил телефон. На меня уставились кавказец и ящер, но тут же утратили интерес. Выкатив глаза, они рыскали по толпе, не зная, за что зацепиться. Видимо, что-то пошло не так.
— Алло! — тихо и ласково, как бы не привлекая внимания, сказала я. — Милый (я никогда не звала Эда милый), тут, кажется, что-то случилось, нас не выпускает полиция. Не волнуйся, все хорошо. Думаю, скоро все разрешится и нас отпустят. Может, ты зайдешь и заберешь меня?
— По телефону не говорить! — сказал белокурый, совсем юный парень, одетый в штатское. Его лицо было мне знакомо, но ускользало из памяти, оставался только узор веснушек на носу, лбу и щеках. Кажется, я с ним танцевала, пока он не растворился в толпе.
— Это мой муж, — улыбаясь, сказала я, показывая на телефон. — Он приехал за мной. Можно ему войти?
— Думаю, девушка, это вам лучше выйти. Пойдемте, я вас выпущу. — Он застенчиво улыбнулся.
— Мы, кажется, только что танцевали. Отлично двигаетесь. Я даже удивлена, что вы — мусо… милиционер.
— Да уж, приходится. А вы кто?
— Я — писатель! Вот, смотрите, это мой блокнот. Я хотела записать пару фраз о случившемся.
— А можете записать мой телефон?
— Конечно. — Открываю пустую страницу и записываю: «Офигеваю в этом зоопарке. Такое со мной впервые, зато, кажется, сюжет про Никиту есть».
Кавказец замечает мой блокнот.
— Что записываешь? Дай сюда!
— Это личный дневник, мне не хотелось бы.
Веснушчатый торопливо успокаивает:
— Да все в порядке. Она записывает мой телефон.
Кавказец щурится, заглядывая мне в глаза:
— Что-то у девочки зрачки слишком большие…
— Близорукость, — отвечаю.
Кавказец отворачивается. Ему интересна не я.
— Как вас зовут? — спросил веснушчатый полиционер через минуту.
— Маша.
— Если вы, Маша, дадите свой телефон, я вам таких сюжетов расскажу!
— Про подставы и маски-шоу? — заговорщическим шепотом спросила я.
— Да, — так же шепотом ответил он.
— Нет, я не могу. — Я рассмеялась. — Во всех смыслах верна супругу. А вот, кстати, и он.
К нам пробирался вдоль стеночки Эд. Он посмотрел на стол и замер. Лицо его так стремительно побледнело, что это напугало меня. Он смотрел на Никиту в наручниках, на ксерокопии и пакетики с таблетками на столе, на свидетелей, которые записывали что-то под диктовку. Я схватила за руку Лену и повела к выходу. Уходя, бросила прощальный взгляд на Никиту. Он улыбался, глаза его были печальны. Он кивнул мне.
Белобрысый полицейский проводил нас до выхода, сказал омоновцам, что можно не обыскивать. Нас выпустили.
Машина ждала у входа. За рулем сидел Гриша-метадонщик. Его зрачки, как всегда, размером с острие иголки, равнодушно осмотрели нас с ног до головы. Я села с ним рядом.
— Сваливаем, сваливаем! — торопил он. — Только мусоров нам не хватало!
Турболет нетерпеливо ерзал на кожаном диване сзади и пихался коленями в сиденье. Рядом с ним притихла Лена, молчал Эд.
Мы уже выехали из дворика на дорогу, когда из клуба наперерез выбежал кавказец и ударил ладонью по капоту. За ним выскочил ящер, потом наш ангел-хранитель, который продолжал повторять:
— Все в порядке, в порядке, их обыскивали.
Гриша остановился и приоткрыл окно:
— В чем дело? — спросил он.
— Покажите, какие у вас в кошельке деньги! — приказал ящер.
Гриша медленно вытащил свое портмоне и вывернул его перед кавказцем:
— Вот сотня, еще одна, несколько чириков. А в чем дело?
— Ладно, езжайте!
Мы опять тронулись.
— Стой! — крикнул ящер. — А тысячи, тысячи, спроси, есть?
Гриша опять остановился:
— Командир, ну что такое! Нет у нас тысяч. Мы вообще спать хотим. Я за женой приехал, на дне рождения была.
— Езжайте! — махнул рукой кавказец.
Мы отъехали на двадцать метров и встали на красный свет. Эд тихо сказал:
— Знаете, где эти тысячи?
И тут на меня навалился такой стрем! Я съехала вниз с сиденья и зашептала одними губами:
— Поехали, поехали скорей!
Я все поняла…
— Меченные деньги у меня в кармане, — спокойным голосом сказал Эд. — И у Турболета. Никита все-таки уговорил меня продать ему эти сраные «Марсы». — И вдруг сорвался. — Маша, твою мать! Из-за тебя чуть не встряли!
— Я не знала! Я … Не… — Губы дрожали. — Неужели… Как? Я еще заставила тебя зайти! Боже мой! Боже мой! — Меня трясло.
Загорелся зеленый свет. Мы втопили.
— Все! — нервно засмеялся Эдик.
— Молодцы, ребята! Утерли мусорам нос! — усмехнулся Гриша. — Куда едем?
— Во «Фреш», пропивать! — сказал Эд
— Мусора — гандоны! — улыбаясь, сказала Лена.
И мы поехали пропивать. Мы обезумели, пили водку, текилу, какой-то дико дорогой коньяк. Мы угощали всех в клубе, тратили до копейки. Я пила и все прокручивала в голове историю. Это злосчастные «Марсы» оправдали название. Это я их привезла в Москву. Я — одно из звеньев преступной цепи.
А в клубе «Манки», очевидно, была подстава. Мусоров вызвал Никита или кто-то из его дружков, они все там жили на эти подставы, отрабатывали лошков. Но почему он не сдал меня, не сказал — вот, это она, подруга барыги. Почему не показал на Эда, когда тот вошел за мной? Что это было, благородство? Или он не хотел выглядеть поддонком в моих глазах? Его же наверняка теперь посадят. Или выпустят, если он работает на них? Значит ли это, что он ничем не рисковал? Может мне показалось, но его губы шептали: «Напиши сюжет».
Эд привез меня домой и уехал. Мне так не хотелось быть одной. Я позвонила Гену. Ответил незнакомый мужской голос:
— Жени больше нет, он умер. Не звоните ему.
— А вы кто?
— Я его брат…
У Гена был брат. Эта новость поразила меня. Нет, не смерть Гена, а именно брат. Ген всегда казался одиноким. Как я. Но ведь у меня тоже есть сестра.
Я не могла плакать. Сил не осталось. И тогда я пошла в зверинец. Чтобы наказать себя.
Запах мочи, гнили и звериных тел смешивался с моими собственными испарениями и угаром. Я беззвучно рыдала. Плакала по Гену, по Никите. И по всем нам, жалким зверям, несчастным наркоманам, ворам, стриптизершам, неверным мужьям. По всем этим «я», упавшим и смешавшимся в грязи. И сквозь муть и марево проступала острая, как игла, истина — пора закрывать зоопарк.
На следующий день зверинец уехал.
3.
Я стою в пустой квартире. Белые стены, белый потолок, и даже линолеум на полу светлый. Начинаю с чистого листа.
Эту квартиру мы сняли вместе с моей сестрой. Вернее, она сняла, а я как можно быстрее должна найти работу. Я действительно хожу по собеседованиям. Уверена, что вот-вот что-то найду. Я же умненькая и нравлюсь людям. А еще я перестала употреблять, даже не курю. Это в прошлом. Эд тоже там. Я не сказала ему, что переезжаю. И выбросила старую симку. Как хорошо, что Москва — большой город, в нем легко потеряться.
Завтра я еду восстанавливаться в институт. Меня наверняка восстановят, потому что теперь я буду учиться платно, а по платникам всегда недобор. Но все равно придется пересдавать латинский. Ад когитандум эт агендум хомо натус эст.
___________________________
В повести использованы стихи Юлии Беломлинской и Станислава Куняева;
цитата из Евангелия от Луки;
цитата из романа Анатолия Кима «Отец-Лес»;
цитата из философского труда Гейдара Джеляля «Ориентация Север»;
строки из песни «Maria» из мюзикла «West Side Story»;
отрывок из стихотворения Юрия Казарина.
***
Дорогие читатели! Если хотите поддержать меня, можно лайкнуть мой текст или оставить комментарий — это помогает развитию канала.
Также можно купить мои уже опубликованные книги на Ridero:
Сборник коротких и смешных рассказов «Люба, исполняющая желания»
И мою новую книгу, сборник повестей и рассказов "Смотри, как я ухожу" на OZON (бумажная книга)
Спасибо, что читаете и поддерживаете меня!