Как глаза обращенные к солнцу имеют предел выносливости, так и человек вынужден брать отдых от кутежа, до тошноты вращающего его в своем безумном танце. В нашем притоне период затишья обыкновенно наступал после трех дней безудержного веселья, не прекращающегося ни ночью ни днем, не знающего ни сна, ни пощады. Словно потерпевшие кораблекрушение, мы отдавали жизнь свою на волю волнам свирепого моря, подбрасывающих нас то к самым небесам, то ввергающим наши хрупкие тела в самую бездну. И кто бы мог с уверенностью ответить, что нам сулит такое опасное путешествие? Ведь известно же, что когда человек накидывает седло на щетинистую спину стихии, может случиться все что угодно.
То ли так было предначертано Богом, то ли нам просто везло, но шторм постепенно затихал и слабо покачивающиеся волны выносили нас, обессиленных и ничего не понимающих, на берег, где каждый мог отдохнуть и по возможности прийти в себя. Притон на время пустел и во всех комнатах воцарялась атмосфера сонная, вязкая и отвратительно липкая от винных испарений, пропитавших обои, а с ними заодно и стены. Впрочем и само убранство квартиры в которой проводились упомянутые мной вакханалии, даже если не брать в расчет хаоса в ней царящего, производила в человеке впечатление схожее с тем, какое можно испытать глядя на огромную, жирную личинку жука-геркулеса. Все здесь было каким-то замызганным и гадким, к стенам было страшно прикоснуться, а пол который подметали и мыли не более раза в месяц, большую часть времени представлял собой нечто непроходимое из-за разбросанных повсюду пустых бутылок из под вина. Кухня, на которой готовилась пища самая скудная, являвшаяся своеобразным попурри из продуктов дешевых и даже вредных, была вся в грязи, постоянно двигающейся и стремящейся вырваться в окно, стекла которого были безнадежно желтого цвета, от жира на них осевшего. Мебели практически нигде не было, лишь в одной из комнат стояли две койки, да небольшая тумбочка, в которой владелец квартиры хранил свои скудные пожитки. Выходя из этого помещения, гордо именуемого спальней вы оказывались в коридоре, всегда темном из соображений экономии и ведущим в некоторое подобие залы, абсолютно пустой, с ободранными на стенах обоями и полом заваленным всяким тряпьем, служившим постелью для притомившихся гуляк.
Но таковым притон бывал лишь в периоды затишья, когда здесь не было горланящих и смеющихся людей которые хоть как-то сглаживали его убогость своим присутствием. Оказываясь же здесь в полном одиночестве, вы словно оставались наедине с огромным чудовищем, стремящимся поглотить все живое на своем пути. Требовалось не мало воображения, или в крайнем случае равнодушия, чтобы не утонуть мыслями в этом болоте, не впитать его в себя, не стать им. Люди по воле случая оказавшиеся участниками наших празднеств и впервые попавшие в стены этого "храма" старались как можно скорее покинуть его, и на следующее утро обыкновенно исчезали, даже не назвав нам своего имени. Исключением пожалуй была одна лишь особа, которая хоть и жила вместе с нами неделями, но так и осталась неизвестной. То была юная девушка, с черными как смоль волосами, ниспадающими до поясницы, всегда распущенными и чуть взъерошенными, что придавало ей сходство с ведьмой. Впрочем вся она была такая же как волосы, одно сплошное черное пятнышко, неизвестно по какой причине появившееся рядом с вами. На все вопросы она отвечала лишь смущенной улыбкой и недоумевающим взглядом ночного неба, сосредоточенного в двух небольших окружностях зрачков. На моей памяти она, её имени так никто и не узнал, заговаривала лишь единожды и этот голос, глухой и хриплый, более похожий на свист с коим воздух покидает простреленное легкое, поразил всех присутствующих. С тех самых пор я, и до того подозревавший, что её молчание является следствием душевного заболевания, более не сомневался в безумии этой девушки.
Второй отличительной чертой этой странной особы была какая-то чудовищная невосприимчивость к спиртному, что еще более настораживало не только меня, но и остальных.
- Представляешь, - заговорил об этом мой приятель, не стеснявшийся показаться малодушным - пошел я ночью в уборную, а она сидит одна на кухне и вино пьет. Я от удивления остановился в дверях и на неё смотрю, глаз оторвать не могу. Эта же ведьма, улыбнулась, а сама ни в одном глазу. Мне даже страшно стало, часа два уснуть не мог.
- А что это ты так струсил? - спросил я, прикидываясь беспечным.
- Как что? Она весь день наравне с нами пила и хоть бы хны, сидит себе и дальше винцо попивает, трезва как стеклышко. А кто знает, что на уме у этой молчуньи, возьмет да и перережет тебе горло. Странная она, очень странная.
- Вот лучше бы ты молчал, - усмехнувшись бросил я, пытаясь тем самым скрыть собственный испуг - она наверняка глупа как полено, но и у неё ума хватило не болтать, чтобы дурой последней перед нами не предстать. Ты бы брал пример, а то утомил уже всех своими глупостями.
Таким образом в притоне, как и во всяком богомерзком месте, появился свой демон с самым заурядным и далеко не приятным человеческим лицом. Когда опасения моего товарища стали достоянием нашей небольшой, вечно пьяной общественности, о молчунье сразу же стали ходить слухи, абсолютно на мой взгляд не соответствующие действительности, но в истинности которых на тот момент никто не сомневался. Версий о происхождении нашей странной знакомой было великое множество, но все они объединились в одно под эгидой нашей убежденности в том, что она имела самое непосредственное отношение к миру потустороннему. Все мы в один голос твердили, что молчунья - исчадие ада, что она, покидая притон прямым ходом идет на кладбище, где и отсыпается в своем гробу. Но парадокс состоял даже не в занимавшей наши умы чепухе, а в том, что мы свято в неё верили. Пожалуй единственным человеком, не видевшим в молчунье ничего таинственного и пугающего, был владелец квартиры, Андрей, в силу своего возраста часто обращающийся для нас, его постояльцев, в Андрея Павловича.
- И как вам только не стыдно, - всякий раз говаривал он, как мы начинали делиться своими предположениями - взрослые люди, а ерунду городите, почище младенцев . Если бы вы только знали, какая это благодать когда женщина постоянно молчит. Вот поживете с моё, и сами в том убедитесь.
Как правило, после этого порицания мы вынуждены были выслушать рассказ про Ольгу, женщину, с которой Андрей прожил много лет в этом самом притоне, где когда-то, в те чудесные времена, все было совсем иначе. Не жалея красок он расписывал нам, и так уже все знавшим, обои, цвета слоновой кости, пол сияющий чистотой и с тонким, изысканным вкусом подобранную мебель. Здесь висели роскошные алые шторы из чистого шелка, а тут - неугомонно тарахтел он - тут стоял такой шкаф красного дерева, что мои попытки описать его словами, не более чем плевок в лицо искусству, в лицо самой красоты!
Но как бы трактирщик, так мы за глаза называли Андрея, не изощрялся в ораторском искусстве, его толком никто не слушал, потому как байку эту все знали наизусть. Закончив описывать все минувшее великолепие своего жилища, рассказчик плавно переходил к тому моменту когда Ольга сбежала с любовников, обобрав его самого до нитки. Обманутый и покинутый, Андрей стал опускаться и кратко рассказав нам о своем падении, настаивал на том, чтобы из всего вышесказанного мы убедились насколько же прекрасны женщины, которые всегда молчат. Логики в том было не больше чем в предположении о демонической сущности молчуньи, и потому мысли наши еще больше путались, запинались на ходу и падая летели черт знает куда.
Стоит ли говорить о том, что проживание в притоне не самым лучшим образом сказывалось на нашем рассудке? Из вышесказанного понятно, что весьма часто в наших рядах поселялся страх, большей частью неоправданный, но имеющий свои основания. Чтобы более точно обрисовать ситуацию, необходимо заметить, что главной целью всех постояльцев было всеми силами избежать похмелья. Именно оно и служило основным поводом для расстройств, и не столько физических, сколько умственных, и вот почему. Если в самый разгар веселья до слуха нашего доносился дверной звонок, то мы не задумываясь отворяли дверь на распашку и даже не глядя на звонившего впускали его внутрь. Таким образом, практически всегда, рядом с нами находились люди неизвестные, и быть может даже опасные, но об этом никто и думать не хотел. Совсем иначе обстояли дела, когда после очередного гулянья под рукой не оказывалось бутылки с вином. Каждого незнакомца, лежащего на полу и спящего мертвым сном, мы обыскивали, боясь как бы при нем не было ножа или удостоверения полицейского. Не находя ничего похожего, мы тем не менее не успокаивались, и продолжая видеть в неизвестном самое настоящее чудовище, начинали шуметь, дабы поскорее разбудить этого подозрительного человека и общими силами выставить его за дверь. Страх, доведенный нервозностью столь характерной для пьянчуг, до самой настоящей паранойи распространялся абсолютно на все предметы и явления имевшиеся в мире, да и на сам этот мир в целом.
Глядя на вещи через эту отвратительную призму, я совсем скоро стал самым настоящим паразитом. Практически не выходя на улицу, не посещая занятий и даже не думая устраиваться на службу, чтобы хоть как-то оплачивать свои попойки, я пудрил мозги впечатлительным девушкам и тянул из них все соки. Пленяя их своими разглагольствованиями о том, насколько убого все вокруг и даже давая всем своим обвинениям какие-то причудливые и велеречивые объяснения, я и не задумывался о том, насколько отвратительные мои собственные поступки. Все справедливо, я красив и умен, - оправдывал я себя - и если они позволяют так с ними обходится, то в том моей вины нет. Впрочем, наивность с которой я совершал те неблаговидные поступки и позже анализировал их, вряд ли бы могла пагубно сказаться хоть на ком-нибудь, кроме меня самого, и то только в той мере, в какой преодоление любой жизненной ступени вредит любому человеку. Я лишь водил себя за нос, что весьма распространено среди людей, зачастую лгущих и себе и другим, до самого последнего дня своей жизни.