В детском саду я был, мягко говоря, не самым стройным ребенком. Пухленький, с округлыми щечками, я с гордостью носил звание "буфетчик", которое мне ласково присвоила наша повариха. Борщ, как правило, наливался в мою тарелку больше, чем в тарелки других детей. Я любил вкусные обеды, и они любили меня — такой я был, добродушный и всегда готовый к веселью.
Когда пришло время выпускного утренника, я с нетерпением ждал, что же мне выпадет. Нас разделили на группы: чтецы, певцы, танцоры и массовка. Я понимал, что чтец из меня не очень, ведь стихи я читал с таким выражением, что у всех вокруг возникало желание зевнуть. "До свиданья, детский сад, скоро школа, как я рад..." — мямлил я, и все понимали, что радоваться мне не хотелось. Родители жаловались, что мои выступления приводили детей в уныние.
Пение же доставляло мне радость. Хотя я и не был новым Робертино Лоретти, мне нравилось орать изо всех сил, иногда даже с надеждой, что моя громкость спасет ситуацию. Сторожиха, плохо слышавшая, всегда хвалила мой вокал, и я старался ей угодить. Песни звучали в моем исполнении довольно странно, но, казалось, ей это нравилось.
С танцами все было сложнее. У меня не было ни слуха, ни чувства ритма. Тем не менее, я мог ловко повторять движения, заучивая их наизусть. В то время танцы под фонограмму были редкостью, а наши певцы иногда путали слова. Это создавало настоящий хаос на сцене, где я, завидев знакомое слово, начинал выполнять свои движения, не обращая внимания на общий ритм. В итоге разлад возникал не только в танце, но и в песнях. Дети плакали, воспитательницы тихо ругались, а на стене дедушка Ленин, казалось, улыбался мне с одобрением.
Став лидером массовки, я столкнулся с новой проблемой: мой крупный размер совсем не вписывался в общую картину. Мы должны были размахивать желтыми листьями в хореографической композиции "Осень золотая". Я размахивал так активно, что сдувал банты у девочек, и все внимание зрителей сосредоточилось на мне — толстяке в накидке и венке из листьев. В итоге я больше напоминал юного бога Бахуса, чем осеннее дерево.
Судьба решила вмешаться, когда один из танцоров заболел. Музработник, оглядев оставшихся, ткнула пальцем в меня: "Сними венок. Ты будешь танцевать". Я был в шоке, но, тем не менее, согласился. Меня постарались спрятать подальше, велев просто ходить без резких движений. Плавная грация симда мне удавалась, и, может быть, моя округлая фигура придавала нужный угол и ускорение.
Генеральная репетиция принесла новые испытания. Черкеска, которую мне принесли из старшей группы, оказалась маловата. Воспитательницы выли от отчаяния. В итоге мне привезли костюм из костюмерной взрослого ансамбля. Он налез, но не застегнулся
В детском саду, где я провел свои самые первые годы, я был известен как тот самый "буфетчик". Словно символ беззаботного детства, я с удовольствием поглощал все вкусности, что предлагала наша повариха. С ее легкой руки я стал известен своим пухлым телосложением, которое, как мне тогда казалось, было просто проявлением детской наглости и радости.
Когда пришло время выпускного утренника, все ребята с волнением ждали, какой же им достанется номер. Нас разделили на группы: кто-то читал стихи, кто-то пел, кто-то танцевал, а я оказался в массовке. Я, конечно, не отличался талантом чтеца. Мои попытки произнести строки стихов звучали скорее как жалобное бормотание, и, как правило, вызывали у окружающих лишь смех или сочувствие. "До свиданья, детский сад, скоро школа, как я рад..." — мямлил я, и все знали, что радость моя была лишь на словах.
Но вот пение! Здесь я чувствовал себя более уверенно, хотя и не претендовал на звание нового музыкального таланта. Мой голос звучал громко и уверенно, а сторожиха всегда подбадривала меня, ведь она не слышала, как я фальшивил. Я старался, и, возможно, именно это и было важно — желание петь, несмотря на отсутствие голоса.
С танцами дело обстояло сложнее. Я был не слишком ловким, и нередко сбивался с ритма, когда наши песни звучали не в унисон. Но был один момент, который меня всегда восхищал — это была возможность, пусть даже маленькая, блеснуть на сцене. Я запоминал движения и старался изо всех сил, но порой это выглядело так, будто я танцую в своем собственном ритме, не обращая внимания на остальных.
Танцы под фонограмму были редкостью, и, когда наши певцы путали слова, возникал настоящий хаос. Я, услышав знакомую строку, начинал выполнять свои движения, не задумываясь о том, что это может вызвать неразбериху. Дети плакали, воспитатели недоумевали, а я продолжал кружиться, как юный Бахус, не осознавая, что на самом деле создаю больше проблем, чем радости.
И вот, судьба выбрала меня в качестве замены для одного из танцоров, который заболел. Музработник, зная о моем размере, решил, что я смогу справиться с задачей. "Сними венок, ты будешь танцевать!" — произнесла она с отчаянием, и я, не веря своему счастью, согласился. Меня спрятали подальше и велели просто ходить, без лишних движений.
Генеральная репетиция принесла новые испытания. Черкеска, которую мне принесли из старшей группы, оказалась маловата. Воспитательницы чуть не расплакались. В итоге, мне принесли костюм из взрослого ансамбля. Он налез, но не застегнулся, и в ночь перед утренником нянечка с любовью удлиняла петельки, чтобы я мог хоть как-то вписаться в образ.
Утром я вновь предстал во всей красе. Черкеска, не предполагая декольте, открывала небольшой угол для дыхания, и это придавало мне уверенности. На сцене, несмотря на все переживания, я старался изо всех сил. Моя мама гордилась, а сторожиха с улыбкой подбадривала меня. А на стене дедушка Ленин продолжал смотреть с одобрением, будто знал, что этот день станет важным моментом в моей жизни.
Я не был идеальным танцором и не выделялся среди остальных, но в тот день я танцевал от всей души, чувствуя себя частью чего-то большего. Я понял, что в детстве главное — это не победа, а настоящие эмоции, ощущения радости и веселья. Возможно, именно в этом и заключалась настоящая магия — в том, чтобы быть собой и делиться этим с окружающими.
