Глава 5. Петров день
Вечер был тих и уютен. Дрова потрескивали. Огненные искры взмывали в прозрачное осеннее небо и медленно гасли, опускаясь на землю. Тепло бабьего лета нагрело землю. Коровьев лежал на опавших листьях, закинув руку за голову, наблюдал за пробегающими по небу облаками. В походном чайнике кипятилась вода. Владимир в ожидании чая принялся читать заветную книжку.
— Можно вслух? — попросил Коровьев.
Володя встал и палкой поворошил угли. Дождался, когда из чайника повалил пар. Разлил кипяток по стаканам с чаем, бросил в каждый по кубику сахара и отставил стаканы, чтобы чай заварился. Сел поудобнее на бревне, опять раскрыл книжку и начал читать.
Александра Андреевна Чайковская прибыла в Воткинск через две недели после отъезда великого князя. Казенный дом ей весьма понравился. Все комнаты были свежевыкрашены, пол оциклеван, стояла новая мебель. Чтобы познакомиться с жителями города, Александра Андреевна решила провести прием. Ближайший выходной совпал с Петровым днем — в этот день крестьяне устраивали народные гуляния.
«Чем не повод собрать всех? — подумала Александра Андреевна. — Тем более что праздник можно провести на улице и пригласить много гостей».
Было решено устроить пикник.
Петров день в этом году пришелся как раз на Гербер — удмуртский национальный праздник сенокоса. Народу Александра Андреевна позвала немало: настоятеля Благовещенского храма отца Василия; начальника завода и друга семьи майора Романова Василия Ипатьевича с супругой и детьми; воткинских купцов: господина Добронравова Дмитрия Егоровича с супругой и Пьянкова Григория Сергеевича с семейством. Был зван частный визитер в дом — доктор Тучемский, а также полицмейстер Игнатьевский — этот больше из приличия. Как обычно, были английский мастер Сильвестр Пенн с выводком детей и русской женой и инженер Москвин Алексей Степанович. Общество собралось весьма пестрое.
Завод на выходные было решено остановить. Начало сенокоса — большой праздник. Никто в этот день не работает, все на полях празднуют. По поверью, как проведешь этот день, так и зима пройдет. Русский народ проводил петровские гуляния, разговлялся после поста, провожал пролетье. А местные — удмурты — отмечали Гербер, праздник плуга и пахоты. В древние времена Гербер приходился на весну, на окончание сева. Но постепенно традиция сместилась в сторону православного Петрова дня на конец июня.
Погода в воскресенье выдалась замечательной: ярко светило солнце, на небе ни облачка, жара.
Александра Андреевна встала, как обычно, в шестом часу. Она подошла к иконам, привезенным из отчего дома, прочитала утренние молитвы. Умылась, собралась, заглянула в детскую. Няня уже встала. Александра Андреевна прошла на кухню, отдала распоряжения о завтраке и о праздничном ужине: надлежало приготовить двухметрового осетра, накануне привезенного с Камы, а сейчас ожидающего сковородки в ледяном погребе. Еще ждали мясника: он должен был привезти свежайшую говяжью вырезку и языки. Закуски планировали простые: бульон из овсянки, салат из свежих овощей, маседуан — печеные овощи и фрукты, сбитень. Закончив с распоряжениями, хозяйка дома вышла во двор — проверить, будет ли к празднику собран урожай из теплицы: ранние овощи, ягоды и диковинный плод манго. Все оказалось в порядке, урожай в корзинах и бидонах уже дожидался в тенечке. После завтрака Александра Андреевна отдала распоряжение грузить провиант для перекуса на телеги. К полудню тронулись. Ехать до места пикника было недолго — от силы полчаса. Когда подводы подъехали к деревне, там уже разместилось заводское руководство с женами. Приглашенные англичане щебетали на своем птичьем языке, с удивлением оглядываясь по сторонам. Рядом с ними стояла Фани в черном глухом платье. Она держала за руку своего воспитанника, Николая Чайковского. Время от времени все трое переходили на родной девушке французский, в котором мужчины были не так сильны.
— Мадемуазель Фани, — обращался к ней месье Бернард, — как же Вы решились отправиться в эту дикую страну, одна, без крепкого мужского плеча?
— Месье Аллендер, — отвечала девушка, — я приехала не просто в Россию, я приехала в Санкт-Петербург, а это почти Европа. А когда мы прибыли в усадьбу, я была полностью очарована: нас встретил весь двор. Все так радовались, будто знали меня всю жизнь. У меня здесь служба, подруга, добрые хозяева, дом. Так что мне здесь нравится! И Россия для меня уже нечто большее, чем чужая и холодная варварская страна.
— О, говорят, вы даже дружите с крестьянами, — хитро морщил глаза инженер, провоцируя девушку.
— Если вы про Онисью, нашу горничную, то Вы знаете, что она мне жизнь спасла?
— Наслышан об этой истории. Это когда Вас чуть водяной не утащил? Пардон, сом…
— А как Вам Россия? — Фани резко сменила тему.
— Что Вам ответить? Я здесь… на заработках. Как только закончится контракт, домой. Прочь из этого дикого, нецивилизованного мира, где прыгают через костер, закапывают еду для мертвых и купаются в лютый мороз. Хотя вот господин Пенн, проведя несколько лет в России, женился, нарожал детей и с удовольствием ест, как это сказать по-русски…блы-ы-ы-ины … и ругает дороги, как коренной житель. Кто знает, возможно, и я найду здесь рыжеволосую красавицу и счастье. А что? Удмуртки похожи на ирландок. А может быть, у меня есть шанс попытать счастья с Вами, мадемуазель Фани? — вдруг поинтересовался англичанин, буравя девушку взглядом.
Девушка лишь саркастически рассмеялась:
— Вы и семья, месье Аллендер — вещи несовместимые. Как это по-русски?.. Не в обиду сказано.
Слуги быстро сгружали с телег провизию и походную мебель. Несколько девушек сервировали легкие закуски, ставили на дорожный стол сладкое вино, фрукты. Мальчик разжигал самовар. Ждали настоящую деревенскую кашу, приготовленную на костре.
На полянке рядом с местом импровизированного пикника уже шло народное гуляние: деревенские водили хороводы, дети и подростки качались, стоя на больших деревянных качелях. Взлетали вверх юбки, слышался смех. Парни ходили между девушек, закрыв лица платками — если девушка узнавала встречного, считалось, что выйдет замуж в этом году.
Женщины постарше были одеты нарядно и дорого: их даже нельзя было принять за крепостных. На них красовались яркие красные и полосатые одежды, мониста, плотные шапочки, закрывающие голову, и спадающие платки. Они готовили кашу из разных сортов злаковых. В каше томилось мясо молодого бычка, которого пару часов назад с песнями и молитвами заколол жрец, вернувшийся с мужчинами из священной рощи, луда. Запах шел такой, что молодежь нет-нет да и подбегала проверить, не готова ли уже каша.
Жрец, передохнув от моления в роще и выпив кумышки, степенно прошел на раскинувшийся зеленым ковром луг. Трава в этом году поднялась высокой, по колено: ждали хорошего сенокоса. Под камлание жреца общинники положили в небольшую яму кусок хлеба, масло, вареное яйцо и самогон. Зазвучали молитвы. Сельчане просили о благодатной земле и о дождях, о хорошем урожае и о сенокосе.
Женщины, не занятые в приготовлении пищи, взявшись за руки, обходили огромное вспаханное поле, на котором уже колосились овес и пшеница. Они шли и пели: «Инмар, дай нам богатый урожай, чтобы корень был золотой, чтобы из одного зернышка выросло тридцать колосьев». Песни звучали негромко, но невидимые дети земли, которые играли на меже, могли услышать их и дать дорогу идущим в ряд женщинам.
Наконец, все обряды были совершены, каша готова. Ее торжественно сняли с костра и разложили по тарелкам. Господам дружелюбные удмурты отправили огромный горшок с пахучим варевом. Кто хотел — тот ел.
Началось веселье. Ему немало способствовало то, что каждая хозяйка была обязана принести на гуляния фляжку местной домодельной водки-кумышки[1].
Мужчины изрядно набрались, однако к полудню самые крепкие и быстрые косари уже встали в ряд и приготовили косы.
В густой высокой траве то тут, то там вспыхивали синькой васильки, и подмигивала желтым глазком ромашка.
Ших — взмах косы, и стена травы упала, сраженная, на землю.
Ших — второй ряд лег вслед за первым.
Ших — широкий взмах мускулистых рук, крепкие мышцы прокатились под кожей.
Парни срезали траву и клали ее себе под ноги, поглядывая на девушек. Те стояли на обочине поля и с улыбкой разглядывали косарей, как живой товар: выбирали будущего мужа. Мужик в доме должен быть крепкий, здоровый, работящий. Среди девушек были молодые, на выданье, и уже замужние — те, которые вышли в прошлом году замуж. Родня мужа их первый год не принимала — приглядывалась. Молодые жены ждали праздника: именно после него они начинали считаться полноценными членами мужниной семьи.
Покосный луг располагался рядом с речушкой. Скосив одну копну и оказавшись рядом с рекой, косари побросали косы и, растопырив руки, кинулись в сторону девушек. Похватали замужних молодух, которые, смеясь, кричали и отбрыкивались. Потащили их к реке, раскачали и бросили в быструю воду. Девушки выбирались из воды, чтобы вновь оказаться кинутыми в омут.
Кто-то развернул гармонь. Зазвучали песни — удмуртские вперемешку с русскими.
Веселье, пляски, хороводы продолжались до самого вечера. Народ упивался — эта неделя между посевом и сенокосом была единственным естественным перерывом в череде сельских работ, которые начинались весной и заканчивались глубокой осенью. Отчего бы и не погулять?
Господа, снисходительно поглядывая на своих крестьян, вели неторопливые беседы меж собой. На качели отпустили детей с нянями и старшими братьями. Пробовали кашу. Разговаривали о семьях, крестинах и поминках. Мужчины пили водку, женщины — охлажденное десертное вино.
Англичане вместе с порядочно нагрузившимся Алексеем Москвиным ушли гулять к деревенским. Москвин, который здесь родился и вырос, и был знаком с местными традициями, комментировал обряды иностранцам:
— Кидают в воду только замужних баб, — пояснял он заплетающимся языком.
— Зачем? — удивлялся Бернадрд Аллендер. — Логичнее было бы бросать незамужних невест: в воде можно фигуру разглядеть…
Алексей Степанович важно отвечал:
— В день солнцестояния водяной, Вумурт, спит. Поэтому женщину он в воду не утащит. А вода смоет с молодухи все болезни, наговоры, сплетни и пересуды. И она выйдет из воды чистой. Семья за первый год сама же ей все кости перемыла, и теперь бабу купают — чтобы очистилась.
— Кости перемыла? — спрашивал англичанин. — Как это?
— Тьфу, — злился пьяный Москвин. — Как же Вам объяснить? Все равно не поймете…
Хороводы кружились вокруг прогуливающихся. Девушки звенели монистами и пели. Красные ткани, платья, полосатые юбки, белые фартуки, золотые и серебряные монетки в виде украшений — все очаровывало зрителей, увлекало, волновало. Мужчин втащили в круг. С новой силой зазвучали песни. И вот уже одна рыженькая шустрая девушка схватила за руку Самуэля, отвела его в сторону и встала с ним парой, весело блестя глазами. Потом девушка постарше увела второго британца. Москвин остался с другими парнями в центре хоровода. Время шло, танец длился, а его никто не выбирал. Алексей совсем расстроился: неужели он хуже всех? Крестьянских парней — и тех уже разобрали. В конце концов Москвин отчаялся найти себе пару, махнул рукой и, пошатываясь, пошел к стогу сена. Повалился в него и сладко уснул прямо на солнцепеке.
— Алексей Степанович, ну сколько Вас искать можно? Подымайтесь! Кличут Вас! — горничная Онисья трясла Москвина за плечо. — Зовут Вас, все уже уезжают, а Вы пропали. Ой, что это с Вами? — вдруг с ужасом воскликнула она. — Вы весь в крови!
Москвин с трудом открыл глаза и провел рукой по лицу. Пальцы окрасились в красный цвет.
— Должно быть кровь носом от жары пошла, - ответил Москвин и двинулся, пошатываясь, в сторону подвод, по дороге успев ущипнуть девушку за пышный зад и запачкав ей юбку. Британцы уже сидели на дрожках. Москвина подхватили под руки два конюха и ловко закинули в экипаж. Самуэль Пен брезгливо протянул пьяному платок».
[1] Когда императрица Екатерина Великая вводила государственную монополию на водку и запрещала частное винокурение, для вотяков по их слезной челобитной было сделано исключение ради праздника Гербера.