Российской полиции не хватает 100 тысяч сотрудников, заявляет МВД. Министр внутренних дел Владимир Колокольцев назвал некомплект личного состава «критическим» — так, только в июле из органов уволились 5 тысяч человек. Журналист «Дискурса» Андрей Кузнецов пообщался со следовательницей, которая ушла из МВД Татарстана в звании старшего лейтенанта юстиции. Она провела в следствии три года, расследовала разбои и мошенничество и столкнулась с огромным некомплектом: на двух специалистов приходилось до 300 дел в месяц.
В откровенном монологе бывшая следовательница рассказывает, почему так мало людей хотят работать в полиции, как расследуются уголовные дела, из-за чего на сообщения о преступлениях в дежурной части отвечают «убьют, тогда и звоните», по какой причине молодые следователи и участковые выгорают за считаные месяцы, как изменилась работа после начала войны и почему россияне не доверяют людям в погонах.
У меня родители работали в полиции, и я с детства помню, когда отец приходил поздно ночью, я всегда считала его таким крутым: мой папа ловит бандитов, я тоже так хочу. Я была мечтателем. Я мечтала, что смогу помочь всем, никакой коррупции, всё буду делать по закону. То, что я изучала в институте, и то, что оказалось в реальности, это совсем разные вещи. Не всё бывает точно по закону. Я даже не смогу объяснить… всё как-то упрощается. Мне всегда говорили: читай УПК, прежде чем что-то делать, но, оказалось, можно и по-другому.
В основном у нас были кражи, грабежи, разбои, мошенничество — обычные преступления. Резонансные всегда отправлялись в вышестоящие отделы. Были ситуации, когда я помогала людям и они приходили благодарить. А бывало, когда помогаешь, всё делаешь, как человек просит, а он потом идет в прокуратуру и жалуется на тебя, потому что так адвокаты сказали. Чтобы потом доказательства были в суде или в уголовном деле пометка, что следователь якобы нарушал УПК. Обычно это ни к чему не приводит, если следователь делал всё верно, но всё равно обидно.
У меня так два раза было. Заявитель перевел деньги мошенникам и продал квартиру, чтобы эти деньги тоже им отправить. Там общая сумма больше 10 млн рублей была. Я сделала все запросы, провела следственные действия, надо было просто ждать ответа от компании. Успокаивала заявителя всячески, он мне и ночью звонил. В итоге мне звонит адвокат, говорит: «Вы почему ничего не делаете?» Мы встретились, я ей всё объяснила, она вообще не понимает, как работает дистанционное мошенничество. Говорит: «Ладно, хорошо, поняла». И через неделю письмо от прокурора, что пришла жалоба: в моих действиях они увидели нарушение их прав, делом я не занималась, им ничего не объясняла. Я как это узнала, расстроилась. Прокуратура удостоверилась, что дело идет. Но их понять можно, конечно. На следователей нужно жаловаться, когда они ничего не делают, но когда человек хочет помочь и вот такой нож в спину…
Доверия в России к полиции вообще нет никакого.
Бабушки, когда мы приезжали по поводу мошенников (они от них чаще всего страдали), сразу начинали беситься: «Зачем я позвонила, нафиг вы вообще нужны?! Вы только на наши налоги живете». Тем более по поводу понятых. Когда идешь по улице и хочешь кого-то попросить: «Пожалуйста, чтобы вы убедились, что мы делаем всё законно, поучаствуйте в следственном действии…» Все сразу: «Нет, вы нас обманете, еще в суд позовёте». Очень негативно всё было. Как я понимаю, в полицию обращались в последнюю очередь, если уж совсем ничего сделать не могли. Поэтому к нам иногда приходили, когда преступление было совершено год назад.
Обычно все жулики были те же самые, кого сажали пять лет назад. Преступления тоже обычные, буквально на почве алкоголя: кто-то выпил и украл телефон. Из интересных — создавали следственную группу, когда на районе человека избили толпой. Это было мое первое большое преступление, было интересно разговаривать со следователями, которые опытнее: как надо допрашивать, что не нужно говорить. Как следует из УПК, допрашивать можно как угодно, но не задавать наводящих вопросов а-ля «Это ты сделал? Это твоя вина?». Надо к этому подводить аккуратно. Но это в начале, а когда одни и те же преступники, то говоришь: «Ты сделал?» Он такой: «Ну да». Ну всё.
За три года — не такой большой стаж — ко мне по три-четыре жулика одни и те же приходили. Один по моему делу сел, через три месяца выпустился. Когда мы проводили обыск, он принёс цветок и попросил у меня оставить, пока не заберет, когда освободится. В итоге у меня уже подписан рапорт на увольнение, и вижу, в коридоре он: «А я за цветком пришел». Я такая: «О господи! Больше ничего не совершай». Он мне: «Ладно-ладно, хорошо». Через две недели узнаю, что его ищут, велосипед украл у кого-то.
Мне интересно было работать первые полтора года, дальше начался какой-то ужас. Похоже, поняли, что я шарю в уголовных делах, что я не тупая. Я 24/7 была на работе.
За три года практически не помню личной жизни, потому что постоянно была в таких ситуациях, когда единственный выходной, а там нашли подозреваемого. И я обязана приехать допросить его, потому что так надо. Такие слова, как «у меня сегодня выходной», «я трое суток не спала», никого не волнуют. Ушла потому, что было тяжело.
Я даже не хочу плохо говорить про полицию, но действительно некомплект огромный из-за того, что очень мало людей хотят в нее идти. А дел-то много уголовных, они не убавляются.
Бывали дни, когда нас в отделе два следователя «живых» и нам приходилось по 100, 200, 300 (!) дел в месяц закрывать, это такой кошмар был.
От этого тоже качество падает, тем более когда в пандемию поднялась преступность по мошенничеству в интернете. В день приходило по 10 заявителей, которым позвонили а-ля сотрудники Сбербанка, и они переводили по пять, шесть, семь миллионов рублей.
Мошенники используют разные IP-адреса, номера, это очень тяжело проследить. Конечно, первоначальные следственные действия всегда выполнялись, но дальше… Уголовное дело расследуется два месяца. Первый месяц, грубо говоря, занимаешься им, а второй оно просто лежит, потому что нет времени. У тебя другие уголовные дела, и эти стопки бесконечно растут, как будто им нет конца.
У меня было такое, что дело лежало девять лет, его приостановили, а потом нашли жулика. Но обычно следственные действия проводятся в первые две недели, а потом поимка преступника ложится на оперативников. Если они смогли, дело будет продолжаться. Если нет, будет приостановлено. Обычно правоохранительные органы с прокурором советуются по поводу материалов: есть ли состав, можно ли возбуждать. Правильно это или нет, я даже сказать не могу.
Некомплект личного состава был всегда, даже когда я приходила. Бывают и такие сотрудники, которые постоянно болеют. Есть сотрудницы, которые уходят в декрет, а место-то занято. В общем, такая неразбериха.
Особенно большой некомплект у участковых, потому что у них очень тяжелая работа, намного тяжелее даже, чем у следователей. Туда приходит молодой специалист, полный энтузиазма: «Я хочу работать». А буквально за месяц-два-три понимает, в какую жопу попал, не выдерживает и увольняется.
И эти преступления тоже бывают, когда человек сообщает в дежурную часть, что убивают соседей. Ему говорят, мол, когда убьют, тогда и звоните. Это, конечно, ужасно со стороны дежурной части, но, к сожалению, из-за некомплекта много преступлений остаются без внимания.
[Молодые следователи, которые хотели работать и помогать людям], больше всего и сгорали, кстати. Я помню, стажера заставляли оставаться после работы: такое посвящение в следователи, чтобы он понял, что это. Он так несколько ночей остался, в один день приходим — его вещей нет, только тапки остались.
У меня тоже такие ситуации были. Был праздник, я предупредила начальницу, что нужно уйти после работы. Она говорит: подожди, нужно допросить человека. Я допрашиваю, а мне еще людей приводят, и еще, и еще. В итоге я понимаю, что никуда не пойду, я была очень зла, потому что предупреждала. А я не могла сказать нет: в полиции, чтобы оспорить приказ начальника, нужно идти к другому начальнику. Ты, грубо говоря, как военный, ты же на службе. Когда подписываем договор, там указано, что существует переработка. Нам за нее платили, но очень мало. Я в неделю по регламенту должна была оставаться два раза после работы, а по факту оставалась намного больше.
Мне друг рассказывал, что ездил к московскому следователю, а у него в кабинете просто кровать стоит. Потому что это совсем другой регион, там преступлений намного больше.
После того, как началось [СВО], стало приходить очень много сообщений по поводу минирования школ, торговых центров: на каждой неделе по пять-шесть сообщений. А каждое нужно проверять, причем не только следователь приезжает, но и саперы, собака с кинологом, целая группа оцепления на всякий случай. Это всё, слава богу, оказалось уткой, но очень часто было. По поводу внутренних распорядков — ничего особенного, только заставляли собирать вещмешки, говорили, что будут всякие сборы, нужно повышать физическую форму, мы ходили в тир. Часто прорабатывались различные сценарии, когда захватывают заложников, когда идет нападение на отдел. До этого тоже проверок было много, но стало еще больше.
Что касается отношения коллег к происходящему: такая работа, ты просто в ней теряешься, и кажется, что ничего снаружи вообще не существует.
Конечно, это может быть плохо, просто когда у тебя 20 дел лежит и тебе нужно срочно их направить в суд, что происходит в Украине кажется неважным.
Поэтому мы особо это не обсуждали. Никто не высказывался ни за, ни против, просто нейтрально.
Мне личный состав старший помогал, не было дедовщины «ты делай всё, а мы будем лежать папироску курить». Они понимали: это следующее поколение, им кого-то надо учить. Но это в моем отделе. В других… всё индивидуально, могли и молодых гнобить. Когда я сказала, что увольняюсь, все такие: «Ладно, всё, хорошо, удачи тебе». Все всё понимают.
Прежде чем уволить, меня вызывали к начальнику, и он спрашивал причину. Начальство предлагает что-то другое найти. Если говоришь «нет, не хочу», они отвечают: «Ну давай с богом, иди».
После службы я стала меньше доверять людям. Это не только про жуликов.
У нас был момент, когда заявитель сообщил, что его избили, украли деньги. А он реально избитый, с медсправкой. Мы по камерам смотрим, показываем фотографии, он говорит: «Нет, не этот, не этот». В итоге с ним разговаривает оперативник: «Ты нам не врёшь?» Похоже, ему показали, что ни одного человека и его не видно: «Говори как есть». И он такой: «Ну да, действительно, я сам себя избил, деньги потратил на ставках, вот чтоб жене сказать, [придумал ограбление]».
О преступлениях сотрудников МВД я очень часто думала.
Честно скажу, без всякой защиты полицейских, за три года ни одного дела мы не фабриковали, ни одной пытки я не видела.
Вообще на самом деле это очень сильно всё каралось. У нас в регионе задерживали угонщика машин, он сопротивлялся, дрался, и один сотрудник вроде его ударил. Или применил какой-то прием и надел наручники. И тогда такая шумиха поднялась, к нам даже прокурор приехал, он сказал: «От каждого сотрудника должен быть рапорт. Если я узнаю, что он ударил или применил какой-то прием незаконно, я уволю его». У нас в регионах очень жестко следили, чтобы никаких [противоправных] действий, не дай бог кто-то оружие применил… Я удивлена, что есть такие смелые полицейские, которые избивают, следователи, которые фабрикуют. Я просто вообще не понимаю, зачем это делать. «На земле» этим вообще никто не занимается, потому что нет времени, очень много преступлений, а фабриковать дела — зачем?
К нам обычно приходили подозреваемые, которым скрывать нечего, их бить не приходилось, чтобы они сказали правду. На своей практике я никогда не замечала чего-то жестокого или незаконного. Сотрудникам просто надо жить на эти деньги, и получить лишний раз выговор и лишиться премии не хочется. Никто не хотел рисковать. Кто с 90-х работали, говорят, что тогда действительно было беззаконие. Грубо говоря, людей отправляли в суд с делом в 15 листов, и суд его одобрял. А сейчас это ужесточили, контроль есть.
Я не жалею, что пошла в полицию, я достаточно много узнала о жизни людей и о том, как работает правоохранительная система, это хороший опыт. Я обеспокоена тем, что россияне не доверяют полиции. Это действительно очень плохо, потому что еще больше усложняет работу полицейским. Хотелось бы, чтобы люди больше доверяли, потому что я знаю: есть сотрудники, которые действительно хотят помогать, знают свою работу. Не все полицейские плохие.