Французский писатель Александр Дюма провёл целый год в России (1858—1859), побывал не только в Петербурге и Москве, но и в Угличе, на Валааме, доехал до Карелии, а затем посетил Астрахань и Закавказье. Он был жаден до впечатлений – его интересовали и жизнь знати, и разговоры простонародья, и киргизская княжна, и блюда из медведя. Известно, что он очень уважал кулинарию: в его семье хорошо готовила мать, дед содержал таверну, а сам Дюма написал книгу рецептов «Кулинарная книга». Поэтому и сам был гурманом, любил готовить и интересовался рецептами.
Его книга «Путевые впечатления в России» написана в стиле лёгкой болтовни, предназначенной французам. Он едет с целью женить своего свояченника, а заодно «попробовать на вкус» чего-нибудь экзотического – обычаи этих странных русских. Очень часто он делает сравнения в пользу Франции, и это объяснимо. Но иногда эта бесцеремонность и невежественность поражает. Оказывается, Наполеон победил в войне с русскими! Читаем.
«Да простится мне, что я посвятил несколько страничек основанию и росту Москвы. Для нас Москва — легендарный город. Она узрела катастрофу, подобную крушениям Камбиза и Аттилы; Москва — крайний пункт, где Франция вознесла свое знамя на севере, после того как водрузила его на юге, в Фивах. Вся наша революционная и имперская эпопея, величайшая после Александра Великого и Цезаря, заключена меж именем Бонапарта, начертанным на пилонах Фив, и именем Наполеона на стене Кремля».
Хвастливый француз вспоминает кстати и некстати свою популярность, умиляется, что культура и язык Франции знаком почти всем. На обеде у господина Струве моды и разговоры самые современные, отстают от Франции самое большее – на месяц. И конечно, все с восторгом принимают компанию французов.
«Наше появление было встречено криками радости; им уже не верилось, что мы приедем. Нарышкин прервал свой смотр. Женни повела показывать предназначенные нам комнаты <…> Было ясно, что нас рассчитывают удержать здесь как можно дольше».
В Москве Нарышкины встречают гостей званым обедом. Готовит русский повар.
«Этот повар хотя и был лучше, чем у Кушелева, тем не менее оставался русским поваром, то есть человеком с предрассудками. Правда, его неприязнь к французской кухне поддерживалась Нарышкиным, который, как старинный боярин, предпочитал кухню Ивана Грозного или, если хотите, грозную кухню Ивана».
Повар на время гощения Дюма был предоставлен ему в полное распоряжение, готовил по приказанию гостя. Оцените гостеприимство Нарышкина! А теперь – реакция Александра Дюма:
«Я высказал свои соображения относительно завтрака, который оказался лучше, чем я этого ожидал от русского повара. Но зато я безмерно расхвалил отварную холодную севрюжину с хреном. Если я когда-нибудь обзаведусь поваром, это будет единственное блюдо, которое я разрешу ему позаимствовать из русской кухни».
Кстати, всё-таки некоторые блюда француз оценил. «Русское блюдо ботвинья — одно из самых вкусных в мире. Отведав его, я буквально потерял голову». Кроме того, впечатлил писателя бараний шашлык: «За время своих путешествий я ничего вкуснее не едал». Еще ему понравилось варенье из роз, соленые огурцы и квашеная капуста, а вот водку, кумыс и стерляжью уху Дюма не одобрил.
Особенно полюбились ему поездки на дачу под Ораниенбаумом к писательнице Авдотье Яковлевне Панаевой и Николаю Алексеевичу Некрасову.
А.Я. Панаева, гражданская жена поэта Некрасова, в своих «Воспоминаниях» эти тягостные визиты Дюма с компанией описала с большим юмором. Писатель Григорович привёл бесцеремонного француза к чете, отдыхающей на даче.
"— Не сердитесь, голубушка, на меня...—продолжал он (Григорович). —Накормите их чем-нибудь! Французы так же голодны, как были голодны их соотечественники в тысяча восемьсот двенадцатом году: они останутся довольны всем, чем бы вы их ни кормили.
— Хорошо,— отвечала я,— накормить их завтраком у меня хватит провизии, но что, если они останутся обедать?..
Я не договорила, угадав по выражению лица Григоровича, что Дюма останется обедать, и поспешила послать кучера в Петергоф за провизией.
Действительно, французы были голодны, потому что ели с большим аппетитом за завтраком. Дюма съел даже полную тарелку простокваши и восторгался ею.
Впрочем, он всем восторгался — и дачей, и приготовлением кушанья, и тем, что завтрак был подан на воздухе. Он говорил своей свите:
— Вот эти люди умеют жить на даче, тогда как у графа все сидят запершись в своих великолепных комнатах, а здесь простор! Дышится легко после еды.
"… За обедом Дюма опять ел с большим аппетитом и все расхваливал, а от курника (пирог с яйцами и цыплятами) пришел в такое восхищение, что велел своему секретарю записать название пирога и способ его приготовления. Мне было очень приятно, напоив французов чаем, проститься с ними. Дюма уверял, что с тех пор, как приехал в Петербург, первый день провел так приятно, и в самых любезных фразах выражал мне свою благодарность за прекрасный обед и радушное гостеприимство.
Я надеялась, что теперь не скоро увижу Дюма, но, к моему огорчению, не прошло и трех дней, как он опять явился с своим секретарем, причем последний держал в руках довольно объемистый саквояж.
… Дюма был для меня кошмаром в продолжение своего пребывания в Петербурге, потому что часто навещал нас, уверяя, что отдыхает у нас на даче».
Устав от хлопот и желая избавиться от Дюма, хозяйка нарочно сделала такой обед, чтоб гость неделю мучился несварением желудка.
"Я накормила его щами, пирогом с кашей и рыбой, поросенком с хреном, утками, свежепросольными огурцами, жареными грибами и сладким слоеным пирогом с вареньем и упрашивала поесть побольше. … Но напрасно я надеялась: через три дня Дюма явился как ни в чем не бывало, и только бедный секретарь расплатился вместо него за русский обед. Дюма съедал по две тарелки ботвиньи с свежепросольной рыбой. Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы».
Далее Дюма описывает пожар, поведение толпы и пожарных, которые мужественно исполняли свой долг. Но опять сравнение не в пользу России.
"Во Франции бы орали, угрожали, подбадривали, стонали от ужаса, кричали «браво!», аплодировали, визжали. Здесь — ничего подобного: угрюмое молчание, нет, не горестное, а равнодушное молчание. И тогда я поразился проницательности обер-полицмейстера, сказавшего: «Русский народ не дорос еще до братства».
Сколько же революций нужно еще этому народу, чтобы он дошел до того, до чего дошли мы? Это равнодушие опечалило меня больше, чем пожар».
Да, теперь мы видим, что приносит революция. Что России в ХХ веке, что Франции, особенно последняя Олимпиада всё расставила по своим местам.
О русской литературе и культуре у Дюма тоже своеобразное мнение. Всё, что не Европа, Франция, для него не существует. Естественно, он путает все даты и факты.
«Русские, народ, родившийся вчера, не имеет еще ни национальной литературы, ни музыки, ни живописи, ни скульптуры; у них были поэты, музыканты, живописцы, скульпторы, но этого недостаточно, чтобы образовать школу.
К тому же художники в России умирают молодыми; можно подумать, что древо искусства еще не окрепло настолько, чтобы вырастить зрелые плоды. Пушкин был убит на дуэли в сорок восемь лет; Лермонтов был убит на дуэли в сорок четыре года; романист Гоголь умер в сорок семь лет. Живописец Иванов умер в сорок девять лет. Музыкант Глинка в пятьдесят.
Лермонтов, о котором я уже говорил, — это ум, равный по силе и размаху Альфреду де Мюссе, на которого он очень похож, как в стихах, так и в прозе».
Как мы видим, похвалу заслужил один Лермонтов, потому что напоминает ему французского писателя Мюссе. Ну а вот ещё одно «проницательное» мнение высокомерного француза:
«Русские, как всякий народ, бедный поэзией, испытывает восторг перед Пушкиным и Лермонтовым, а женщины в особенности перед Лермонтовым, как перед первыми поэтами, придавшими их языку ритмическую гибкость. Этот восторг выплескивается тем легче, что русский язык почти не известен за пределами пространства, тянущегося от Архангельска до Кракова и от Ревеля до Дербента, и другие народы не могут разделять его.
Поэтому самый верный способ угодить русскому — это попросить его перевести одно или два стихотворения Пушкина или Лермонтова, тем более что в целом русские превосходно владеют нашим языком».
Досталось всем и вся. И поезда от Петербурга до Москвы ходят медленнее, чем во Франции из Парижа до Марселя. И Санкт-Петербург – подделка под Россию, и Москва – «самый большой город (после Константинополя) или, вернее, самая большая деревня Европы».
Да, не зря умная женщина Авдотья Панаева, отвечая на вопрос Григоровича, не рада ли она попасть в новую книгу Дюма и прославиться на весь мир, со смехом ответила: пусть лучше Григорович сделает так, чтоб она больше этого француза у себя в гостях не увидела!
А другие аристократические семьи заискивали перед писателем, всячески его развлекая и кормя. Ох, не оценил!
