Странная всё-таки получилась эта байка. Перебираю ворох первичных записей разных лет, начинаю вспоминать и незаметно перехожу и в тот образ мыслей, и в ту далёкую эмоциональность, вероятно и породившую данную форму изложения, но, - не переизлагать же…
Собственно, авторство идеи принадлежит моему ровестнику Серёге Доронину, сделавшему впоследствии классную технарскую карьеру, а в молодые наши годы – славному чудаковатому малому, любившему с наивным пафосом пофилософствовать на разные темы, и выбиравшему меня терпеливым слушателем. Будем считать, что данная байка дана нам именно и исключительно в его изложении.
Жизнь человеческая состоит из встреч и расставаний, причём число первых строго равно числу последних. Равенство это неумолимо соблюдено для любого из смертных. Тысячи встреч и расставаний мозг не помнит, а душа к ним и вовсе безучастна, но есть среди них такие, что не просто оставляют след в памяти и в сердце, но, в конечном счёте, формируют и наши ценностные ориентиры, и наши взгляды, и наши судьбы.
Немало прекрасных, незабвенных встреч подарила мне судьба. Из школьных учителей особо выделю учителя пения Леонида Фомича и учительницу по литературе Софью Ильиничну. Так случилось, что в обычной школе пение преподавал выпускник дирижёрско-хорового факультета консерватории; именно он настоял, чтобы мои родители записали меня в музыкальную школу. Софья Ильинична по личной инициативе образовала вечерний литературный кружок для восьмерых, по её мнению, одарённых ребят и учила нас постигать чтение в самом высоком смысле. А как не вспомнить Светлану Генриховну, учительницу музлитературы, подарившую мне Баха и Моцарта, Шопена и Чайковского. И уж совсем вне всяких образовательных систем вырастает из юности богатырская фигура дяди Феди, инженера и мотоциклиста из соседнего двора, заразившего технарским творчеством с десяток пацанов.
Пролетели годы школьные, а за ними студенческие, и вот уже замаячил вопрос: а состоишься ли ты, Сергей Александрович в этой жизни как человек, как личность? Вот и выходит: каждому из смертных указано на светлое и тёмное, а дальше – вопрос выбора, - всю жизнь и ежечасно.
На кафедру тепловых двигателей Машиностроительного института попал я, можно сказать, случайно. В КБ, где я работал конструктором согласно распределению после окончания Бауманского, залетела шальная информация, что на ту кафедру требуются молодые инженеры для конструирования экспериментальных установок с «обещанием предоставления возможностей выхода на кандидатскую диссертацию». Я клюнул, но оказавшись на кафедре в должности инженера с окладом 120 р, то есть, на десятку меньше, чем в КБ, быстро понял призрачность своей затеи. Ведущий инженер Василий Романович Квасюк, под начало которого меня определили, окинув меня добродушно-насмешливым взглядом, ухмыльнулся и уронил: «Ещё один».
Работа над созданием экспериментальной установки, оказалась очень даже интересной и творческой; как говорится, не единой зарплатой… Кафедральная жизнь вызывала мой живой интерес; каждый новый для меня персонаж представлялся в образных комментариях Василия Романовича, который, как порой казалось, знал о всех всё. Квасюк лишь формально числился моим руководителем, технические же задания я получал от доцента Голованова, который, как мне показалось, вопросами конструирования владел слабо. На кафедре чертёжных принадлежностей не было, но Василий Романович через два дня раздобыл для меня прекрасный кульман, с карандашами, резинками и готовальнями. Сам он работал ведущим инженером в газодинамическом отделе но, по поручению завкафедрой Ростовцева, курировал работу по созданию экспериментального стенда для подразделения кафедры, которое возглавлял Голованов. Газодинамический отдел возглавлял доктор технических наук профессор Михаил Аркадьевич Бойм. Все сотрудники кафедры называли его коротко и просто: профессор. На кафедре были другие и доктора и профессоры, но их называли по имени отчеству или по фамилии. Когда же говорили – «узнай у профессора» или «обратись к профессору», все понимали, о ком идёт речь. Я поинтересовался у Василия Романовича, как объяснить это обстоятельство, на что получил следующий ответ: «А это, как в старом английском анекдоте, когда на автомобилях ездили ещё только добропорядочные джентльмены. Ночь, дождь и холод, до города миль сто; двое джентльменов, подъехав к одинокому коттеджу, попросились на ночлег. Дама, удобного для всех возраста, согласилась приютить путников, смущенно посетовав на неработающие в доме замки и услышав в ответ заверения, что имеет дело с истинными джентльменами. За утренним кофе один из постояльцев обратил внимание, глядя в окно, что на птичьем дворе сразу пять петухов. «Петух здесь один, вон тот с оборванным хвостом, - с лёгким вздохом сказала хозяйка, - а остальные, увы, - джентльмены». Так и у нас на кафедре, рассмеялся Квасюк: профессор один, а остальные, увы, - джентльмены».
Профессор внешность имел, можно сказать приятную, но неброскую. Росту он был среднего, строен и подвижен, много курил. Особой приметой считалась лысина, я же посоветовал бы обратить внимание на его глаза, насмешливо-доброжелательный взгляд которых выдавал многознание и острый ум. Есть редкая категория людей разных специальностей и направлений деятельности, явно отличающихся от нас безусловным и бесспорным для всех превосходством масштаба личности. Профессор был из этой категории. Михаил Аркадьевич читал двухсеместровый курс лекций по механике жидкости и газа для студентов четвёртого курса, будущих специалистов по авиационным двигателям. Василий Романович посоветовал мне прослушать этот курс, к чему я и приступил с одобрения профессора и кислого согласия Голованова. Профессор читал блестяще. По моей институтской специальности я был ближе к тематике, разрабатываемой Головановым, однако лекции профессора сразу же начали корректировать направление моих научно-технических устремлений.
Проектирование экспериментального стенда продвигалось успешно; вечерами я, как обычно, отправлялся то в театр, то на художественную или фотовыставку, то на симфонический концерт. Однажды, в Большом зале консерватории я заметил профессора в сопровождении милой светловолосой девушки лет двадцати. Я испытал некоторую неловкость, когда в перерыве встретил профессора, а он, напротив, изобразив на лице удивленное добродушие, подошёл ко мне, протянул руку и простецки произнёс: «Здравствуйте Сергей…» - «Александрович» - подсказал я. «Александрович – повторил он и представил меня юной спутнице, - Тасенька, - мой коллега Сергей Александрович». – «Тася», - с улыбкой отрекомендовалась девушка. Раздался звонок, избавивший от продолжения неловкой для меня сцены.
На следующий день я поделился с Василием Романовичем о вчерашней встрече, на что он порекомендовал впредь ни с кем о подобных встречах не упоминать, сообщив, что с кафедры на подобные культурные мероприятия ходит «культурная троица»: профессор, старший научный сотрудник Орлов Олег Иванович и механик (как считает профессор, специалист экстра класса) Думанян Левон Ашотович, добавив: «Вот теперь ты в их компании, но помни, никто из них на кафедре об искусстве ни гу-гу».
Прошёл год. Я завершил проектирование стенда и разместил заказ на его изготовление на заводе, указанном мне Василием Романовичем. Прослушав курс лекций профессора, я окончательно заразился газодинамикой и подыскивал удобный момент перейти в газодинамический отдел, хотя на кафедре такие переходы не приветствовались. Помог случай. На кафедру с одного полуоборонного предприятия поступил заказ-договор на экспериментальные продувки разного рода диффузоров. Для выполнения договора требовалось создание конструкции новой рабочей части действующей аэродинамической трубы. Проектирование и изготовление конструкции, по ходатайству профессора руководством кафедры было поручено мне, при условии скорейшего завершения работ по стенду Голованова.
Задачу мне ставил профессор самолично, объяснив, что на кафедре конструкторская школа практически отсутствует, что он давно внимательно наблюдает за моим конструированием и возлагает на меня надежды, но, что в случае возникновения у меня затруднения или тупика, готов привлечь конструкторских «зубров» извне мне на помощь. В отличие от стационарных конструкций установки Голованова, мне предстояло создать вращающуюся модель со сменными конфигурациями роторной и статорной частей. Я нырнул в работу без оглядки и без раскачки. Как воспринимать предстоящую работу? Ну конечно творчески, но ведь творчество тоже не однозначно. Вот, творят композиторы музыку, когда по заказу, когда по иным побуждениям, каждый раз убеждаясь, что результат ох как непредсказуем. Успех зависит от таланта, от опыта, а то и просто от везения. Скажут, разве можно сравнивать творение музыкальное с железоделанием; музыка – для души, а железки твои технарские для потребления материального. Оно, конечно, так, только вот от тех же потребителей потом и услышишь, дескать упражняться с одной железкой у них, видите ли, душа лежит, а с другой, нет.
Согласовав с профессором общую компоновку, я принялся за расчеты, в которые он вникал с неожиданным для меня вниманием, проявляя интерес к выбору чуть ли не каждого коэффициента в расчётных методиках. По натуре своей, я затворник и бегать с докладами к начальству не люблю. Профессору это нравилось; он, практически ежедневно заходил ко мне поинтересоваться, - как идут дела. Через год мне на десятку повысили зарплату, переведя на должность старшего инженера. Василий Романович сказал, что на такой подвиг способен только профессор. Вечерами я неоднократно встречал представителей «культурной троицы», но, памятуя рекомендацию Квасюка, старался быть как можно менее заметным. Я находился на середине этапа, который носит название – рабочее проектирование, когда меня неожиданно попросил профессор зайти в его кабинет.
- Сергей Александрович, вы ведь переходили из КБ на кафедру в расчёте на кандидатскую диссертацию? – неожиданно и прямо спросил профессор.
- Именно так – справившись с волнением, ответил я.
- Тогда, не понимаю вашего молчания. Мы с вами работаем год, вам двадцать шесть, но от вас никакой инициативы в этом направлении не исходит. Если вы ожидаете моего предложения, то, уверяю вас, на нашей кафедре это не принято; научные руководители едва успевают отбиться от назойливых соискателей. Вы хоть представляете себе, что такое кандидатская диссертация?
- Честно говоря, нет; вообще не понимаю, как подступиться к этому вопросу.
- В таком случае вас ожидает судьба большинства инженеров нашей кафедры. Основных вариантов два. Вариант первый и наиболее распространённый: просидев на кафедре от трёх до пяти лет, мало, что, прибавив к прежней квалификации, обзаведясь к этому времени семьёй, бывший молодой специалист переходит (без проблем) на промышленное предприятие с существенным увеличением зарплаты. На его место на кафедру берут только что испечённого другого молодого специалиста, и так далее. Вариант второй: кое-кто доживает до ведущего инженера с неплохой зарплатой; конечно, чему-то он здесь научится, но, как правило, - лучшие годы проходят, а остаётся лишь чувство неудовлетворённости. Кстати, считаю необходимым заметить: Квасюк – исключение; он самодостаточен и в этом велик. Какой из двух вариантов ожидает вас не знаю, знаю лишь одно: ваш научно-технический потенциал оцениваю высоко; обидно, если он не получит достойного развития. За два года вашей работы на кафедре я успел к вам присмотреться; скажем так: общекультурный уровень ваш, как уважаемые мною люди заметили, повыше, чем у многих наших сотрудников с учёными степенями; даже Тася меня спрашивает: как продвигается научная работа у Сергея Александровича. Подводя итог сказанному, останавливаюсь на вопросе: чего сам-то хочет Сергей Александрович Доронин?
- Михаил Аркадьевич, спасибо, что вы начали этот разговор, я, честно говоря, не решался.
- Скромность и нерешительность, уважаемый Сергей Александрович, - не одно и то же, продолжайте.
- Курс лекций и ваши учебники я одолел, а вот в монографиях пока плаваю.
- До монографий моих добрались? Так в них половина наших доцентов «плавает». Вот вам мой вердикт: рабочая часть, которую вы проектируете, будет той экспериментальной установкой, описание которой вы приведёте во второй главе диссертации после обзора литературы, к которому можете приступать хоть сегодня (в старье не копайтесь, охватите последние лет пять). Третья глава, как мне представляется, должна быть посвящена экспериментальным исследованиям. Прежде всего речь пойдёт о сверхзвуковых диффузорах: маленький параграф, - с внутренним сжатием, но главное, - новые конструкции с внешним и комбинированным сжатием. Особое внимание уделим переменным и нестационарным режимам при вращении внутренних частей. В четвёртой главе проведёте расчёт с использованием коэффициентов, полученных вами в третьей части, который подтвердит (или нет) работоспособность моей расчётной методики. Разумеется, с определением профильного сопротивления; ну это классика по Шлихтингу. В пятой главе, Сергей Александрович, будьте любезны представить нам практические внедренческие результаты. Будь вы аспирант, хватило бы и четырёх глав. Но запомните: аспирант защищается «благодаря», вы будете защищаться «вопреки». Вся система подготовки научных кадров основана на аспирантуре, но даже попадание в систему не гарантирует защиты. Я, как научный руководитель, несу ответственность за подготовку только аспирантов, в особенности иностранных. Я обязан обеспечить работоспособность экспериментальных установок для их экспериментов путём привлечения инженерных и рабочих кадров. Вам предстоит работать вне системы: инженерное обеспечение, — это вы, рабочие кадры, - это, простите, - тоже вы; ну, когда дойдёт до дела, кого-нибудь в помощь дам. Ищите в институте курсы по инязу и философии, сдавайте кандидатский минимум и помните: каждый шаг вашего восхождения может совершаться только и исключительно в результате ваших инициативных действий. Не напугал? —весело спросил профессор, и, видя моё смущение, подытожил:
- Знаете, у меня на ваш счёт хорошее предчувствие.
Выйдя от профессора, встретил Василия Романовича.
- Что получил разнос - непохоже, а какой-то ты энергоперенасыщенный, - сказал он, внимательно окинув меня с ног до головы, - пойдём налью тебе граммулечек двадцать пять, расскажешь (спирт у Квасюка не переводился). После моего рассказа, задумавшись на минуту и высоко подняв
указующий перст Василий Романович изрёк:
- Запомни, - он ни с кем так не говорил, а значит это то, что верит в твоё научное технарское будущее, и будешь ты сопляком, ежели доверия его не оправдаешь.
На период диссертационной работы вечернюю культурную программу пришлось несколько подсократить, но отменить её совсем я не мог.
Жизнь в газодинамическом отделе кипела, профессора осаждали то аспиранты, то приезжие заводчане, то монтажники, постоянно модернизирующие газодинамическую лабораторию. Несмотря на сверхзанятость, он практически ежедневно выкраивал минутку, чтобы заглянуть ко мне, - я с удовлетворением отмечал: профессору интересно.
Кафедральная общественная жизнь, казалось, только для того и существовала, чтобы мешать работе: комсомольские поручения и нагрузки, выезды «на картошку», политэкономические семинары. Я с нетерпением ждал, когда мне стукнет двадцать восемь, чтобы хоть комсомол оставил меня в покое.
В силу чрезвычайной занятости, мне было затруднительно отслеживать интересные для меня события в культурной жизни столицы. На моё счастье, эту функцию приняла на себя моя сестра Вера, которая, как нельзя, кстати, подросла и, став студенткой консерватории, «вытаскивала» меня на концерты и спектакли, где я видел профессора с Тасей, которая, отделавшись от покровительного спутника, каждый раз, хоть на минутку, останавливала меня, чтобы перекинуться задумчивыми фразами.
Так прошли два года и мне, наконец-то, исполнилось двадцать восемь. Я вовсю гнал эксперимент; аэродинамические продувки моделей шли ежедневно, а вечерами писал, писал, писал, сделав первое, важное для себя открытие: творческая работа способна заражать русских технарей и, как эпидемия, передаваться и разрастаться. Профессору не пришлось подыскивать мне помощников. Утомлённые от безделья механики, по собственной инициативе, не ожидая вознаграждения, помогали мне в переборках стенда, в подготовке рабочих частей к экспериментам, в обслуживании воздуходувки. Апогеем стало добровольное предложение Левона Ашотовича изготовить мне пневмометрические зонды, которые в его исполнении общепризнанно считались техническими шедеврами. Профессор добился моего повышения в должности до ведущего инженера с окладом сто семьдесят; выше - сто восемьдесят пять - был только у Василия Романовича.
Однажды Вера принесла билеты в музыкальный театр имени К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко, но в день спектакля приболела и в театр не пошла. Давали «Иоланту». Среди зрителей я заметил профессора с Тасей. В антракте я, как обычно, остался на месте, дабы избежать нежелательных для меня встреч. Вдруг подошла Тася, и присев на место Веры, чуть смущённо заговорила. Она рассказала, что нередко видит меня в числе зрителей в обществе молодой девушки, что совсем недавно Василий Романович, передавая дяде Мише какие-то бумаги, сообщил ей кто эта девушка, что, увидев меня сегодня в одиночестве, упросила дядю Мишу разрешить ей сесть рядом со мной до конца спектакля. «Можно?» - глотая очередную порцию смущения, спросила она. «Буду очень рад» - ответил я. Свет погас. «Это правда или штамп? А то, ведь, я поверю» - шепнула Тася. Спектакль продолжился. Я не знал, как мне быть и какие действия предпринять после спектакля, но, как только зажёгся свет, Тася, достав из сумочки платок, смахнула слезу, сбивчиво, с непонятными мне извинениями простилась и быстро убежала, оставив меня в недоумении.
На следующий день я поинтересовался у Василия Романовича, что ему известно о Тасе. Из сообщённого выяснилось, что она троюродная племянница Бойма, что ей двадцать два года, что она студентка музыкального училища, что живёт в однокомнатной квартире двумя этажами выше профессора, что организует его досуг и, что он души в ней не чает. «Она про тебя тоже расспрашивала» - хитро улыбнувшись, завершил рассказ Квасюк. Положение своё я расценил, как щекотливое: Тася мне нравилась, и я ощущал признаки взаимности с её стороны, но развитие отношений до защиты диссертации обладателями злых языков однозначно трактовалось бы, как проявление моих карьерно–шкурных интересов. Реакция профессора для меня была невычисляема, я знал только одно: причинение Михаилу Аркадьевичу любых, даже незначительных неприятностей было бы с моей стороны подлостью и считалось бы несмываемым грехом.
Поразмыслив, я принял решение: поскольку до защиты диссертации вырисовывается этап длиною приблизительно в год, сокращаю до минимума культурную программу, все боевые резервы бросаю на научный фронт, на фронте же сердечном перехожу к глухой обороне, не исключающей отступлений вплоть до панического бегства.
Ядерным взрывом прогремело на кафедре сенсационное известие: профессор женился! Его женой стала известная в столице литературовед Светлана Ивановна Ильинская, - сногсшибательная эффектная сорокалетняя женщина (с первой женой Бойм прожил пять лет и давно разошёлся). Так случилось, что Бойм, по приглашению грузинского аспиранта, только что защитившего диссертацию, не сумев преодолеть кавказского гостеприимства, оказался в Тбилиси за праздничным столом рядом с Ильинской, прибывшей туда на конференцию. Шестидесятилетнему профессору хватило вечера, чтобы покорить сорокалетнюю красавицу – интеллектуалку. Через девять месяцев (я уже готовился к защите диссертации) у профессора родился сын. Квасюк, отвозивший профессору на квартиру бумаги и видевший наследника, прокомментировал: «Совсем крохотный, но вылитый Бойм!». Бежало время. Моя защита была назначена на сентябрь. Шёл август, когда я, завершив рассылку авторефератов, рванул на недельку в институтский центр отдыха, - комплекс из санатория, студенческого спортлагеря, турбазы, пионерлагеря и детского сада; располагался он под Москвой в лесу на берегу большого водохранилища. Через турбазу я отправился в пятидневный поход на яхтах, а вернувшись из похода, догуливал, купаясь и катаясь на лодке. Однажды я увидел с лодки подбежавшую к берегу фигурку, машущую мне рукой; это была Тася, которая принялась упрашивать профессора разрешить ей со мной прокатиться. Профессор, с улыбкой, изящным реверансом руки переадресовал её обращение в мою сторону. Он подержал лодку и помог девушке сесть, мы отчалили. Тася принялась оживлённо рассказывать, что Светлана Ивановна с маленьким Борей сейчас в Москве, что они вдвоём с профессором отдыхают в санатории, что профессор даёт высокую оценку моей работе, прочит мне большое будущее и ей это приятно слышать. Она вдруг умолкла, опустила в воду ладонь, а затем настороженным и внимательным взглядом поймала мой.
- Сергей Александрович, - вы стали гораздо реже бывать вечерами в театрах и на концертах. Это связано только с диссертацией, или вы, как мне показалось, избегаете встреч со мной?
- Честный ответ таков: семьдесят процентов связано с первым аргументом, тридцать, - со вторым, - сказал я, изо всех сил подавляя и волнение, и смущение.
- Не скрою, мне приятно общение с вами, очень хотелось бы познакомиться с вашей сестрой Верой, мне Василий Романович рассказывал, что она студентка консерватории, я- то, всего–на–всего - в музучилище. Вот эти ваши тридцать процентов связаны только с дядей Мишей, или сколько-то процентов отрицания вызываю всё-таки лично я?
- Господи, Тасеньька, что вы городите, какое там отрицание? У меня и так голова кругом идёт, скорее наоборот.
- Слава богу, хоть так! – громко и весело крикнула она.
— Вот что, Тася, вы ведь в курсе моих дел; для меня наступает очень ответственный и трудный период. Давайте условимся, не поднимать сейчас трудных вопросов.
Тася грустно улыбнулась. Мы катались ещё около получаса, когда я заметил вышедшего на берег профессора, который после причаливания помог девушке выйти. Тася, простившись и поблагодарив за прогулку, сразу направилась в корпус, профессор же попросил его «покатать».
Минут двадцать мы обсуждали научно-технические и организационные вопросы, касающиеся моей диссертации и предстоящей её защиты. Внезапно профессор закурил и нервно затягиваясь, минут на пять умолк, после чего сказал, что вообще-то сел в лодку для разговора на иную тему.
- Считаю своим долгом провести с вами этот разговор – начал профессор. Простите меня Сергей Александрович, обсуждать вопросы чьей бы то ни было личной жизни не в моих правилах, в данном же случае я просто обязан вам это сказать: Тася очень больна и я боюсь, да, собственно, даже не знаю, чего, но боюсь. Она из семьи польских евреев, не успевших покинуть Польшу в тридцать девятом. Деда её сожгли после газовой камеры, по слухам, полуживого; над отцом проводили жуткие медицинские опыты, но его уморить не успели – пришла наша армия. От него в Польше родились два мальчика, которые умерли; как объясняли медики – сильное ослабление иммунной системы и ещё что-то. Тася родилась в 1960-м семимесячной. Её, по-родственному, переправили в Москву, где чудо – врачи буквально вытащили её с того света. Боялись, что повреждена система кровообращения мозга и девочка будет умственно отсталой, но, к счастью, ошиблись. Тася в детстве много болела, но всё-таки одолела и среднюю школу и музыкальную. Не буду утомлять вас рассказом о всём пережитом, перейду к ситуации на сегодняшний день. Тася вас любит; это – глубокая нежная личность и я опасаюсь, что, если ваши отношения сначала получат некоторое развитие, а затем вы поймёте всё и оставите её, может случиться беда. Когда я понял, что она влюблена, меня охватило противоречивое чувство: с одной стороны я отметил, что её сердечко точно угадало, где она встретит и искренность, и порядочность, но с другой стороны – всё равно боюсь за неё. Сергей Александрович, я знаю Тасю; если вы будете держать дистанцию и дальше, а затем женитесь на полюбившейся вам женщине, мой милый ребёнок со всем справится и смирится. Ну вот, собственно, и всё – подвёл итог профессор.
- Михаил Аркадьевич, но я, простите, так и не понял, что же это за болезнь такая, что Тасе запрещает замужество?
- Видите ли, врачи сами ни черта толком сказать не могут, только пугают, но я всё равно обязан был вам всё вот это рассказать. Профессор достал последнюю сигарету и закурил, спрятав в пустую пачку предыдущий окурок. Я давно перестал грести, и лодка уткнулась в берег. Метрах в ста от нас на скамейке под деревом сидела Тася с книгой в руках, но не читала, а смотрела куда-то вдаль.
Все мои предположения, планы и построения получасовой давности полетели в тар-та-ра-ры; ну да, у меня есть родные и близкие, но я, смотрю на эту одинокую фигурку и понимаю, что роднее и ближе её нет и пусть к чертям собачьим провалятся и доброжелатели и злопыхатели, а с этой минуты нет больше ни колебаний, ни сомнений.
- Скажу прямо Михаил Аркадьевич, и ваш рассказ и ваше предупреждение возымели на меня действие совершенно обратное: я прошу у вас руки вашего милого ребёнка, разумеется, если вы не ошиблись в определении её чувства ко мне.
Профессор ещё с минуту молча курил; по его виду, как обычно, невозможно было определить что-либо относительно его реакции на сказанное мной.
- Помните, я говорил, что у меня на ваш счёт хорошее предчувствие? Кажется, оно сбывается не только в научно – производственной сфере, чему я очень рад – твёрдо подытожил профессор, намертво подавив в себе любые эмоции.
Я вновь налёг на вёсла, и мы поплыли к причалу.
- И всё-таки, что оно такое, чем пугают эскулапы? – не унимался я.
- Да так, по жизни, в общем-то ничего. Она падает в обмороки, но совсем даже не часто, а по динамике и вовсе, - всё реже и реже. Да, чуть не забыл: немцев ужасно сильно не любит – рассмеялся Бойм.
По прибытии на берег, я нашёл Тасю на том же месте на отдалённой скамейке. Она поднялась, увидев меня, и я сразу же поведал, что десять минут назад на лодке просил её руки, на что вроде бы получил согласие и вот прибыл испросить у неё окончательного решения. Она, не дослушав тирады, повисла у меня на шее; я чувствовал, обнимая и прижимая к себе эту ставшую бесконечно дорогой худенькую девушку, как бьётся её сердечко.
В сентябре я сделался женатым кандидатом технических наук. Предложений было два: в преподавательский состав кафедры, или на предприятие авиационно-оборонного направления. Я выбрал второе, с полного одобрения профессора. По взаимосогласованным договорённостям, мне предстояло завершить экспериментальный кусок работы длиною в месяц – полтора, а часть данных, полученных в экспериментах совместно с немецким аспирантом последнего года, передать ему для опубликования в статье и в его диссертации. Ещё одно приятное событие случилось в этот период: сидя последние годы на шее родителей, я скопил деньги и, наконец, приобрёл «Москвич», который выбирали вместе с женой. Это было замечательное время – время больших интересных созидательных дел и ежеминутного ощущения огромного счастья, имя которому Тася. Она живо интересовалась моими научно – производственными делами, а вечера заполняла, помимо заботливо приготовленного ужина, обязательной культурной программой. Я тогда остро чувствовал: какие замечательные театры в Москве; а какая публика; она не просто заполняла зрительные залы, но являлась готовой в едином сопереживании к сотворению великого общего чуда.
Лирический пафос моих мыслей неожиданно прервала Тася: «Не тот ли это немецкий аспирант, которому год назад дядя Миша, непонятно зачем, помогал выпутаться из какой-то тёмной мужской истории и звонил Квасюку?» - спросила она меня. «Немцев ужасно сильно не любит», - вспомнил я предупреждение Бойма. Я ответил, что мне неизвестно ни о какой мужской истории, а аспиранта, с которым завершаю совместные дела, зовут Георг Вебер. Оказалось – он самый. Вот не задай мне жена вопроса, порожденного в долю секунды очарованием пустопорожнего женского любопытства, не стал бы я интересоваться у Квасюка, не узнал бы преинтереснейшей истории, к которой, как оказалось, и сам имел некоторое слабое касательство.
Год назад профессор привёл в лабораторию двух студентов и просил меня одного из них взять себе на УИР (учебно-исследовательская работа), а другого, для выполнения такой-же работы передать аспиранту Георгу Веберу. Вообще, это была стандартная практика: студенты пятого курса распределялись по преподавателям, а те передавали их аспирантам и инженерам, с которыми студенты осваивали практические навыки экспериментальных исследований. Вебер неожиданно пропал (думали, - заболел); профессор попросил меня взять второго студента и при случае сообщить в иностранный деканат об отсутствии Вебера. Собственно моим (доносом) устным сообщением в деканат моё касательство и окончилось.
Поскольку Василий Романович в газодинамическом отделе занимал негласный пост тайного советника профессора по вопросам не научно-производственного характера, данный вопрос, естественно, оказался в его юрисдикции. Дальнейшее, - из рассказа Квасюка, который считаю необходимым предварить пояснениями, возможно, малоизвестными уважаемому читателю. Продолжительность обучения иностранного аспиранта в СССР ограничивалась четырьмя годами, то есть на год больше, чем советского. Первые восемь – десять месяцев отводились на углублённое изучение русского языка (диссертации писались только на русском), затем аспирант направлялся непосредственно в то небольшое конкретное подразделение, где ему предстояло выполнять научную работу. На кафедре русского языка ему ставили задачу: осваивать научную терминологию. В нашем институте (как в других, - не знаю) на любом факультете, на любой кафедре первым научным термином для каждого из вновь прибывших иностранных аспирантов, был, произносимый ими с жутким акцентом глагол «прописаться». «Прописка» предусматривала организацию за счёт новичка праздничного стола. Число приглашённых равнялось числу работающих непосредственно в данной комнате, обычно оно составляло от трёх до пяти человек. Новичка строго предупреждали: угощение ни в коем случае не должно быть дорогостоящим; местом проведения «прописки» в обязательном порядке определялась комната в общежитии, где живёт данный иностранный аспирант. О причине выдвижения последнего условия уважаемый читатель, возможно, догадался, возможно – догадается чуть позже.
На «прописку» Георг Вебер пригласил помимо проживающего в этой же комнате аспиранта третьего года Коли Клюева, Квасюка, инженера Витю, лаборантку Любу и меня. «Прописка» прошла в абсолютно стандартном и абсолютно предсказуемом варианте. Мужчины налили в стаканы водки грамм по сто, Любе – сухого вина; после первого тоста за будущие успехи Георга, Люба, закусив шоколадкой, покинула коллектив. После второго и третьего тостов Георг сильно захмелел и мы, сняв с него ботинки, уложили его на кровать поверх покрывала, а сами продолжили беседовать и угощаться. Выпив ещё пару – тройку раз, и оставив Колю с Георгом, мы, попрощавшись, разошлись. На кафедре чтили праздники, отмечая их в вариантах наподобие «прописки». Иностранные аспиранты (из арабских стран и стран социалистического лагеря) как правило, не сразу, но постепенно, с возрастающим энтузиазмом втягивались в подобные мероприятия. Через два года тренировок Георг Вебер в мужских застольях был уже на равных.
Итак – к рассказу Квасюка, не забывая, что с момента «прописки» прошло два года. Поиски пропавшего Вебера Квасюк начал с опроса всех его знакомых; суммарная информация равнялась нулю. Тогда он припомнил, что год назад Георг с Колей Клюевым ездили куда-то за город, - то ли на рыбалку, то ли за грибами, но Коля, по окончании аспирантуры, уехал к себе в Иваново дописывать диссертацию. Телефонный звонок в Иваново привёл Квасюка в подмосковную деревню Ерилово; неподалёку от неё увидел он две одинаковые брезентовые палатки на расстоянии пятидесяти метров одна от другой: одна была пуста, а в другой, рядом с которой валялось с десяток бутылок из-под пива и водки, спал Георг в обнимку с женщиной. Было раннее утро; заканчивалась вторая неделя сентября, погода стояла солнечная и тёплая. Поразмыслив, Квасюк отошёл на почтительное расстояние и, затаившись, стал наблюдать. Мимо него, осторожно прокравшись, обследовал обе палатки молодой человек в милицейской форме, но без фуражки. Что-то записав в блокнот, он быстро удалился. Минут через пятнадцать из палатки Георга быстро выпорхнула женщина и нырнула в кусты на краю леса; ещё через пятнадцать минут в другую палатку возвратился мужчина средних лет, очевидно с рыбалки. Квасюк быстро подошёл к палатке Георга и, разбудив его мгновенно обрисовал ситуацию. Через полчаса ни палатки, ни бутылок словно бы и не было, а Квасюк с Георгом ехали на электричке в Москву.
По прибытии «беглеца» на кафедру профессор потребовал всей правды, выслушав которую, заключил: «Авось обойдётся». Не «обошлось»; дошло до немецкого землячества. Из Ерилова на институт пришла странная письменная кляуза следующего содержания: в окрестностях указанного населённого пункта в конце августа появился молодой мужчина, скорее всего немецкой национальности по имени Жора, так называло его местное население. Сержант милиции сообщал, что его сведения не носят официальный характер. Тот мужчина внезапно исчез в начале сентября и потребовать у него документы не получилось. Далее было написано: «Выполняя не служебный, а гражданский долг, я считаю своим долгом доложить, в Машиностроительный институт, что по устным показаниям некоторых уважаемых местных жителей, человек по имени Жора пьянствовал с местными пьяницами, дебоширил и вёл развратный образ жизни с недостойными женщинами. В палатку сам я не входил, но неоднократно видел ноги немецкого гражданина.»
Георг был вызван в землячество, где сразу же подтвердил, что Жора и он – одно лицо, но с прочей информацией не согласился. Через неделю назначили заседание, где скорее всего он был бы отчислен из аспирантуры, не предприми профессор экстренных мер. Квасюк, тайно направленный им в Ерилово, организовал делегацию местного населения на кафедру, легко отобрав делегатов поколоритнее.
Заведующий кафедрой, парторг, профорг и профессор Бойм принимали делегацию из трёх мужчин и двух женщин. Те объяснили приезд дошедшими до них слухами, что «Жору могут невинно засудить». Последовал сбивчивый эмоциональный рассказ, из которого можно было выяснить следующее.
Георг сидел на берегу живописного ручья, когда рядом заглох мотор проезжающего трактора. Трактористка Катерина безуспешно копалась в моторе, когда Георг подошёл и в пять минут устранил неисправность. Поскольку в МТС (машинно-тракторная станция) неисправных тракторов было аж пять штук, к Георгу потянулись; он перечинил всю технику, а трактор Катерины отладил на зависть местным механизаторам. На Руси без магарыча – дело нечестное; выпили по триста-четыреста грамм, вздумали соревноваться. Бросили на крапиву доску, которая прижала растения и, как пружина легла рядом с землёй. Кто сколько раз из пяти попыток проедет на мотоцикле по доске? Вызвалось пятеро; в смешных весёлых заездах с падениями в крапиву победил Георг и был прилюдно расцелован Катериной, что не понравилось конюху Константину.
Завершение изложения делегатов привожу близко к авторскому. «Там ещё был Колька – сержант, - ну кореш Коськин; да они оба к Катерине клеились, только она их отшила и вроде как к Жорику симпатию заимела. Ну на Жорика то тогда у нас многие бабы глаз положили, а Катерина она женщина серьёзная; когда Жорика то поцеловала, Коська и завёлся, а он до этого не просыхал всю неделю, а тут ещё его Колька подзуживает. Так-то Коська малый нормальный, а когда бухает – дурак дураком, при всех Катерину на букву «Б» обзывать да с кулаками на неё и полез. Ну тут Жорик рыльник то ему и начистил, и правильно начистил, защитил значит, а Колька бахвалится: я про вас про всех напишу говорит кому надо. Вот так оно и было» - закончил рассказчик.
Бойм попросил разрешения присутствовать на заседании землячества. Немецкие заседатели были единодушны, как в признании проступка недопустимым для немецкого аспиранта в дружественной стране, так и в безусловном осуждении Георга Вебера, опорочившего честь и достоинство гражданина Германской демократической республики. Развязка близилась, слово взял Бойм.
Начав с извинения за вынужденное вмешательство в ход уважаемого собрания, профессор сообщил о встрече руководства кафедрой с делегацией жителей Ерилова, которые выразили твёрдое намерение вмешаться в настоящее собрание, но которых совместными усилиями удалось отговорить, только пообещав довести их мнение до уважаемых заседателей, чем, собственно, и объясняется данное его выступление. Помимо сказанного, объясняется оно и весьма обоснованным опасением возникновения затруднений с переводом прямой речи жителей Ерилова на язык, понятный уважаемым заседателям.
Содержательная часть выступления основывалась на информации Квасюка, пробелы в которой профессор мастерски заполнял романтическими бытописаниями невинных русских обычаев и забав на фоне живописной Ярославской природы, чем пробудил у заседателей чувства близкие к мечтательным, приглушив агрессивность их первоначальных намерений.
Перейдя в решительное наступление, профессор подверг критике бюрократическую систему информационной работы иностранного отдела аспирантуры, выносящего подобные нелепости на обсуждение столь высокого собрания, тогда как в рабочем порядке следовало выяснить, что хотя нарушение режима пребывания аспирантом действительно имело место, но возникший конфликт носил чисто бытовой характер, а поступившая информация есть не что иное как обыкновенная кляуза, автор которой, кстати, уже уволен из рядов милиции.
Обстановка в зале явно изменилась в сторону потепления, а когда откуда-то донеслось слово «факты», Бойм, под дружный хохот, съязвил, что вряд ли хоть один из великих сыщиков взялся бы на основании такого «факта» как вид торчащих из палатки ног определить их национальную принадлежность.
Заканчивал профессор выступление так: «Уважаемое собрание! Солидарен с вами в решении наказать аспиранта Вебера; со своей стороны за шестидневное отсутствие на рабочем месте лишаю его квартальной премии. Категорически не согласен с формулировкой о поведении, порочившем честь и достоинство немецкого гражданина. Не готов трактовать происшедшее, случись оно в другой стране, но здесь, в России, мужское Ериловское население считает провинившегося, по-русски говоря, «своим в доску», а местные красотки, высоко оценившие рыцарское поведение героя, так и вовсе от него «без ума». От себя добавлю, что научная работа аспиранта Вебера продвигается успешно и месяцев через десять я ожидаю защиты диссертации».
«Вот так профессор спас Георга», - заключил Квасюк.
Разделавшись с научно – производственными долгами на кафедре, я, наконец, перешёл на предприятие, где возглавил группу по экспериментальной отработке некоторых обтекаемых элементов. Руководство предприятия хорошо знало и профессора, и его труды, а мой приход, по словам Бойма, восприняло, как «ценное кадровое приобретение», что призывало меня к повышенной ответственности.