Николай сидел за столом, смотрел на пачку сигарет, которая странным образом переползла через край стола и осталась висеть в воздухе. В этой абсурдной паузе он думал о том, как люди изобрели ложь. Не как оружие — шпага на стене над камином давно потеряла смысл. Ложь теперь была просто хламом, повседневной вещью, как эти окурки, валяющиеся на полу. Ложь скользила между разговоров так же, как пачка сигарет — медленно, незаметно, но неизбежно падала.
— Знаешь, что самое худшее? — спросил Николай, даже не оборачиваясь. Он знал, что этот вопрос зависнет в воздухе, как та пачка. Ответа он не ждал — его и не будет.
Анна сидела напротив, молчала, как будто её не было. Но она была. Он это знал. Взгляд её — холодный и остекленевший — казался чем-то слишком человеческим в этот момент.
— Самое худшее, — продолжил он, не дождавшись ответа, — это когда ты начинаешь видеть ложь в глазах того, кто важен. Понимаешь? Ты смотришь в эти глаза и видишь... пустоту.
Слова гремели, как брошенные на пол монеты. Анна молча смотрела на него, будто выслушивала давно разыгранную пьесу. За окном шёл дождь. Вечер был скучен, сер, как старый выцветший плащ, который кто-то забыл на вешалке в коридоре. Дождь стучал по подоконнику, словно напоминал, что вот-вот грянет что-то, что сорвёт с них последнюю маску.
— Ты же знаешь, что это неправда, — внезапно проговорила она, тон её голоса не выдал ни малейшего волнения. — Иногда ложь не пустота, а просто... защитная реакция.
Николай покачал головой, усмехнувшись. Он чувствовал себя так, будто его снова погружали в этот бесконечный круг. Ложь оправдывали. Её объясняли, пытались превратить во что-то будничное, как дождь за окном. Ему вдруг захотелось выйти, вымокнуть до нитки, пусть даже схватить простуду, лишь бы смыть с себя всё это дерьмо.
— Защитная реакция? — повторил он, вставая из-за стола. — Ты действительно в это веришь? Мы просто изобрели этот бред, чтобы не чувствовать стыда. Ложь не защищает, она разъедает, как кислота.
Он схватил пачку сигарет, которая всё-таки рухнула на пол, встряхнул одну из них и закурил, не отрывая взгляда от её лица.
— Ты лжёшь, потому что боишься правды. Ты боишься посмотреть в глаза тому, что сделала, и назвать это своими именами. Ты лжёшь, чтобы закрыть глаза, надеясь, что правда рассосётся, исчезнет.
Анна не двинулась с места. Её лицо оставалось невыразительным, как будто всё, что он говорил, не имело для неё никакого значения. И это было самое странное. В её глазах действительно была эта пустота, о которой он говорил. Она не пыталась больше спорить. Возможно, она поняла, что оправдания уже не работают. Или, что хуже, ей было всё равно.
— Да, лгать проще, — наконец сказала она тихо, и её голос, как ни странно, больше не раздражал его. — Проще, чем признаться, что ты уже давно проиграл.
Она встала. Движения её были медленными, как у человека, который больше не видит смысла в борьбе. Она подошла к окну, провела пальцами по стеклу, по которому стекала капля дождя, почти как слеза, только это была не её слеза.
— Мы все лжём, — сказала она, — даже когда думаем, что говорим правду. Потому что истина страшнее всего, что мы можем себе представить.
— Значит, ты не признаешь, что... — начал он, но остановился. Слова застряли в горле, как этот дурацкий дым от сигареты. Он осознал, что дальнейшие слова не имели значения.
За окном начался ливень. Капли стучали по стеклу, как барабанная дробь. Анна смотрела на этот дождь, и в её лице была странная мягкость, та, которую он давно уже не замечал. Она снова стала человеком — или хотя бы кем-то, кого он знал. Это был момент истины, тот, который всегда наступает, как будто сам мир замер, чтобы его зафиксировать. Но тут же мир снова закрутился, завертелся, и тишина между ними снова заполнилась чем-то необъяснимым.
— Мы закончили? — её вопрос прозвучал просто и тихо.
Николай смотрел на неё, как человек, который вот-вот откроет дверь в другую комнату, не зная, что там найдёт. Он не знал ответа.