«За шесть лет, проведенных в Крыму, Дмитрий Ильич здорово там прижился, стал почти что крымским аборигеном, объездившим практически все города и веси полуострова. Стал своеобразным крымским интеллигентом со свойственными такому типу южными похождениями. Любил влюбляться в женщин, любил разного рода винные забегаловки и погребки, различал уже не только по вкусу, но и по запаху разные сорта крымских вин. А, пребывая в хорошем (или веселом) настроении, мог и романс спеть своим простуженным тенором, подыгрывая себе на гармошке. Словом, такой добродушный, веселый гуляка, совершенно чуждый политике. И этим весьма отличался от своего старшего брата.
Вот и в тот вечер Баранченко помог выбраться плохо державшемуся на ногах Дмитрию Ульянову из винного погребка, но, поскольку в таком состоянии и непрезентабельном виде ему в Доме каторжан лучше было не появляться (хотя все сотрудники санатория прекрасно знали слабость руководителя, но там ведь были и отдыхающие, которых лечил доктор Ульянов), Баранченко привел его к себе домой. Там его встретила жена Фаина Ставская, и ее недавняя подруга, соратница по партии эсеров Фейга Каплан. Они о чем-то мило беседовали, периодически помогая себе жестами.
– …Так вот, Маша Спиридонова мне и подарила эту шаль, которая согревала меня в самые морозы.
В этот момент и появились в доме Баранченко с Ульяновым.
– Витя, послушай!.. Ой, Дмитрий Ильич, здравствуйте!
Ульянов что-то невнятно пробормотал в ответ, но Баранченко, держа его под руку, направился вместе с ним в ванную комнату.
– Я сейчас немного приведу его в порядок, и мы снова заглянем к вам. Приготовь что-нибудь, Фая.
Ставская с Каплан переглянулись и улыбнулись.
– Наш доктор человек хороший, но слишком увлекающийся, – продолжая улыбаться, сказала Ставская. – Вино и красивые женщины могут сбить с пути праведного кого угодно, а уж Дмитрия Ильича с его слабостями – и подавно. Кстати, смотри, Фаня, ты дама красивая. Как бы Дмитрий Ильич не окутал и тебя своими любовными сетями.
– Но я люблю другого, так что, боюсь, у доктора ничего не выйдет, – ответила Каплан.
– Это что же у доктора не выйдет? – спросил внезапно вернувшийся в гостиную Баранченко.
– Нехорошо, Виктор Еремеевич, подслушивать дамские разговоры, – парировала Каплан.
– Так вы, ежели секретничаете, говорите не так громко, – улыбнулся Баранченко.
– А вот и я! – посвежевший, со слегка влажными волосами, распрямляя усы и поглаживая бородку, появился Ульянов. – Прошу прощения у дам, что смутил вас своим не очень презентабельным видом, но уж больно черный мускат был хорош.
Дмитрий Ульянов подошел сначала к хозяйке, поцеловал ей руку, затем повернулся к Каплан, глянул на нее сверху вниз, и словно почувствовал некий щелчок внутри.
– Насколько я понимаю, Фейга Хаимовна? – уточнил он, бережно поднося тыльную сторону ее ладони к своим губам.
– Она самая, – кивнула Каплан.
– Я смотрю, вы уже нашли здесь себе друзей?
Ульянов сел на соседний стул и смотрел на Каплан в упор.
– Да, мы даже успели немного подружиться с Фаей.
– Значит, вам будет здесь веселее.
Ставская поднялась.
– Витя, минут через пять приглашай гостей в столовую. А я пока стол накрою.
– Будет сделано, Фаечка, – по-военному щелкнул каблуками Баранченко.
Они вчетвером приятно провели вечер. Было уже далеко за полночь, когда Каплан поднялась.
– Я, наверное, пойду. Поздно уже, а у меня с утра процедуры, – она улыбнулась и глянула в сторону Ульянова, который что-то нашептывал на ухо хозяину.
Впрочем, доктор тут же также поднялся.
– Вы правы, Фейга, пора, как говорится, и честь знать. Тем более, что нам с вами по пути.
Он проводил ее до самой двери комнаты, на прощание снова поцеловал руку и произнес с некоторой загадочной хрипотцей:
– До завтра, барышня!
Каплан почувствовала, что доктор имел ввиду не только завтрашние процедуры и врачебный осмотр, но и нечто большее.
И она не ошиблась. После осмотра Каплан, Дмитрий Ильич сделал запись в медицинской карте, и вдруг произнес:
– Фанни, а не хотите ли сегодня вечером сходить в театр?
– В театр? – удивилась она. – В Евпатории разве есть театр?
– Более того, скажу, что спектакли здесь ставил замечательный режиссер, ассистент и друг великого Станиславского.
– Увы! На каторге по театрам не походишь, – вздохнула, улыбнувшись, Каплан. – Посему, мне эти имена ничего не говорят.
– Так тем более, нужно наверстывать упущенное, – настаивал Ульянов и Каплан не смогла отказаться.
Леопольд Антонович Сулержицкий еще в 1912 году приобрел земельный участок под Евпаторией для создания «Земледельческой колонии» актеров первой студии МХАТа. В том числе предполагался совместный отдых и физический труд, что и удалось реализовать в крымских владениях Станиславского. Актеры-мхатовцы там не только отдыхали, но и изредка давали спектакли в постановке Сулержицкого. И даже после его смерти в 1916 году из-за острого нефрита, летом следующего, 1917-го года созданное Сулержицким сообщество актеров еще продолжало действовать.
В тот вечер студийцы Сулержицкого играли спектакль Хенинга Бергера «Потоп», поставленный Леопольдом Антоновичем здесь, в Евпатории два года назад.
Каплан впервые попала в театр. Все ей было в диковинку. Она с удовольствием рассматривала фойе, близоруко щурясь при этом. Когда вошли в зал Ульянов вручил ей лорнет. Каплан почувствовала себя гораздо уверенней. С замиранием сердца смотрела на сцену, даже не сразу обратила внимание, что ее свободная от лорнета ладонь оказалась в ладонях спутника. Собразив, она на несколько секунд отняла от глаз лорнет и посмотрела на Ульянова. Он улыбнулся ей, она в ответ улыбнулась ему. Руку убирать не стала.
После спектакля они шли не спеша. Она держала его под руку и делилась впечатлениями о спектакле, об игре актеров.
– До завтра, Фаня? – с надеждой спросил он, проводив Каплан до самых дверей корпуса.
– До завтра, Дмитрий Ильич! – улыбнулась она в ответ.
Их роман развивался быстро и бурно. Знаток городской светской жизни — он знал, где и как развлечь даму. Помимо десятков ресторанов, винных погребков и кофеен, в городе работал кинотеатр «Наука и жизнь». Свои мероприятия организовывали и бывшие политкаторжане с концертами и диспутами, прогуливались не только по набережной, но бывали и на митингах рабочих, посещали заседания местных Советов.
Разумеется, когда морская вода достигла комфортной температуры, Фанни Каплан решилась пойти на пляж. Дело было днем, Ульянов пойти с ней не мог, но вполне согласился с ее желанием – морская вода действует умиротворяюще и успокаивает нервы, с которыми не всегда могла совладать бывшая каторжанка.
Но на пляже произошла история, несколько шокировавшая Каплан.
Едва она приблизилась к берегу, как увидела перед собой двух абсолютно голых мужчину и женщину, из всех нарядов у которых были лишь перекинутые через плечо красные ленточки с надписью: «Долой стыд!». От них, как от прокаженных, шарахались совершавшие променад по набережной отдыхающие. Фанни Каплан сначала хотела было развернуться и уйти прочь, однако, глянув на ракушечный пляж, она увидела, что там вполне достаточно натуристов, как приверженцев свободных от одежды купальщиков тогда величали по всей Европе. Движение «Долой стыд!» в те годы было весьма популярным. Не обошло оно стороной и советскую Россию.
Стоит отметить, что натуризмом увлекались такие советские деятельницы, как Инесса Арманд, Лариса Рейснер, Александра Коллонтай, а среди мужского пола главным заводилой в этом деле был Карл Радек, спустя семь лет после описываемых событий возглавивший многотысячную демонстрацию «долойстыдистов» (то есть совершенно голых людей), прошествовавших по Тверской улице Москвы.
Но это все еще будет. А нынче все происходило в Евпатории. Необычный курортный сезон семнадцатого года набирал обороты, атмосфера была пронизана ожиданиями крутых перемен, над городом витал дух романтики и авантюризма!
Увидев замешательство Каплан, парочка с лентами через плечо, оба в возрасте Каплан, и далеко не с самыми прекрасными формами телес, тут же помахали ей и сделали жест, приглашающий присоединиться к ним.
– Барышня! Проходите, не стесняйтесь. Все, что естественно, то небезобразно! Мать-природа сотворила человека таким, каким он есть, – вещал мужчина. – Долой стыд!
– Долой мещанство! Долой поповский обман! – вторила ему напарница. – Мы, коммунары, не нуждаемся в одежде, прикрывающей красоту тела! Мы дети солнца и воздуха!
Каплан усмехнулась, затем нахмурилась, и через пару мгновений резко развернулась и пошла прочь.
Вечером, встретившись с доктором, на его вопрос:
– Ну, как водичка? Купались? – Каплан расхохоталась:
– Меня там встретили два существа, у которых из всей одежды были ленты через плечо с надписью «Долой стыд!» и предложили к ним присоединиться.
Ульянов улыбнулся.
– Ну, и как, присоединилась?
– Испугалась.
Она даже не заметила, как доктор перешел с ней на «ты».
– Да, у нас здесь и такой публики хватает.
– Чем вы сегодня будете меня развлекать? – Каплан переменила тему разговора.
– А давай, я приглашу тебя к себе в гости. Посидим, у меня есть бутылка хорошего хереса. Я тебе романс спою.
– А вы еще и поете, Дмитрий Ильич? – удивилась Каплан.
– И говорят, что недурственно.
– С удовольствием послушаю. Только не помешает ли нам ваша жена?
– Не помешает, поскольку она в Севастополе.
Земство выделило врачу просторный дом на Вокзальной улице. И Ульянов оказался неплохим хозяином: он заранее заказал в ресторане закуски, салаты, вино. Все это уже было расставлено на столе, когда они пришли к доктору.
Он разлил вино по бокалам, глянул в упор на гостью.
– Фаня, давай выпьем за более близкое знакомство! – Ульянов поднес свой бокал к бокалу Каплан.
– Не слишком ли быстро, Дмитрий Ильич?
– Во-первых, давай договоримся обходиться между собой без отчеств. Во-вторых, скажу честно, я в тебя влюбился. Бывает такое! Знаешь, кто-то влюбляется с первого взгляда, а кто-то всего лишь со второго. Вот так и со мной случилось. В приемном покое я просто был врачом, а ты для меня – очередной пациенткой. А там, у Казаченко, я уже смотрел на тебя, как смотрит мужчина на женщину.
– Но я люблю другого, Дмитрий Иль…
Он не дал ей договорить, приложив палец к ее губам.
– Можешь пока считать это просто курортным романом, – улыбнулся он.
Она некоторое время смотрела на него в упор, затем тоже улыбнулась и, наконец, поднесла свой бокал к его бокалу. Они выпили, принялись за закуски.
– Вы, помнится, Дмитрий, обещали мне спеть. Или это была шутка с вашей стороны?
– Никаких шуток! Все совершенно серьезно!
Он встал из-за стола, прошел в другую комнату и тут же вышел оттуда с гармонью-ливенкой через плечо.
– Ну-с, барышня, пересаживайтесь в кресло, устраивайтесь поудобнее.
Он подождал, пока Каплан пересела в легкое, сплетенное из лозы кресло, стоявшее у открытого настежь окна. Легкий, теплый ветер шевелил занавески. Затем сам сел в такое же кресло напротив, и прошелся пальцами по ладам, настраивая гармонь и слегка распеваясь. Наконец, спросил:
– Что желаете послушать?
Она пожала плечами.
– Что-нибудь из вашего репертуара.
Недолго подумав, он поправил гармонь на коленях, выпрямил спину и произнес:
– А спою-ка я тебе, Фаня, народную песню про бродягу.
Он настроился и затянул негромким, с хрипотцей, но приятным голосом:
– По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах…
И вдруг Каплан прикрыла лицо руками и замотала головой. Почувствовала, что начинается мигрень.
– Не надо! Прошу вас, не надо, мне больно это слышать.
Ульянов замолчал. Он понял, что наступил на больную мозоль гостьи – от забайкальских степей у Каплан остались не самые лучшие воспоминания. Извинившись за бестактность, доктор тут же переключился на другую песню. На сей раз это был популярный в те годы романс на стихи Якова Полонского.
– Мой костер в тумане светит.
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит.
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдет – и спозаранок
В степь, далёко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?
– Браво! – воскликнула Каплан, когда Ульянов кончил петь.
Она встала и подошла к нему. Крепленое вино вперемежку с песней, видимо, сильно подействовало на нее.
– Можно, я вас поцелую?
– Отчего же нет! – с готовностью ответил он.
Однако, едва она прижала свои губы к его щеке, он обхватил ее за талию, притянул к себе и одарил долгим любовным поцелуем. Она сначала попыталась отстраниться, но, поняв бесполезность этой попытки, прикрыла от удовольствия глаза.
Эту ночь она провела в постели Дмитрия Ильича.
У нее кружилась голова от счастья. Да и Ульянов, кажется, влюбился по уши. Он не мог дождаться конца рабочего дня, чтобы снова встретиться с Каплан. Она буквально расцветала на глазах, ее видели в красивых платьях на вечернем моционе по набережной. Она округлилась, приобрела здоровый цвет лица, перестала горбить спину. А доктор щеголял в офицерской форме военврача с погонами капитана царской армии, и с удовольствием позировал фотографу в фуражке, с шашкой на боку. В земской управе сплетничали о его романе, тем более что он давал повод для таких разговоров.
Наконец, не выдержал, взял отпуск на три дня. И, передав на время бразды правления своему заместителю санитарному врачу Крылову, не сказав никому ни слова, вместе с любовницей исчез. За день обшарили весь город в попытке отыскать следы доктора (мало ли, встретил ночью каких-нибудь лихих людей), но тщетно. Не было и Фанни Каплан. А когда на следующее утро на заднем дворе увидели распряженную бидарку, двухколесную повозку, закрепленную за доктором по земской линии, а обе лошади исчезли – всем все стало ясно: Дмитрий Ильич с пациенткой Фейгой Каплан решили верхом покататься по окрестностям.
И они не ошиблись. Правда, конная прогулка двух влюбленных была не по окрестностям Евпатории, а довольно далекой, с учетом неопытности Каплан – они направились за шестьдесят верст на запад полуострова – на мыс Тарханкут. Без ночевки в столь дальний путь (туда и обратно – сто двадцать верст) отправляться было рискованно. Впрочем, они и не спешили. Благо, Дмитрий Ильич все предусмотрел заранее. Отдых от верховой езды он наметил в трактире «Беляуская могила» — как раз на полпути, возле озера Донузлав, а заночевали они в старинном русском селе с татарским названием Караджи в имении вдовы Поповой, родственницы первого русского владельца села, действительного тайного советника, генерала Василия Степановича Попова. Доктор Ульянов несколько раз лечил и саму вдову, и обитателей села. Так что его приезду хозяйка имения искренне обрадовалась.
– Ах, доктор, рада вас видеть у себя в гостях.
– Как ваше драгоценное здоровье, Анна Владимировна?
– Какое уж тут здоровье, Дмитрий Ильич, – обмахиваясь веером, ответила вдова. – После смерти Павла Васильевича мне все труднее приходится справляться с хозяйством. О, господи! – вдруг спохватилась она, с любопытством разглядывая спутницу доктора. – Акулина! Накрывай на стол, у нас гости.
Ульянов перехватил ее взгляд и улыбнулся.
– Вот, Анна Владимировна! Моя пациентка из Дома каторжников. Больше десяти лет на свинцово-серебряных рудниках в Акатуе, так сказать, трудилась. К ней нужен особый подход, особый рацион, ну, и отдых, отдых и отдых. Вот, захотела посмотреть Крым. А плохо видит, без сопровождающего почти никуда не ходит. Даже в Евпатории. Вот я и подумал: что же ей сидеть в четырех стенах больничного корпуса, ежели я сам прописал ей ежедневные променады и моционы.
Попова понимающе кивнула, прикрыв веером ёрническую улыбку.
– Как вас зовут, милочка?
– Фейга. Каплан. Домашние и друзья меня зовут Фанни.
– Вы позволите и мне вас так же называть?
– Разумеется!
– Анна Владимировна, мы, собственно, хотим у вас переночевать, а завтра с утра отправимся в Тарханкут.
– Да ради бога, Дмитрий Ильич! Вы же знаете, я гостям всегда рада.
Появилась Акулина.
– Барыня, пожалте в столовую.
Хозяйка с гостями поднялись, вышли из беседки, направились в летнюю столовую. По пути туда Попова поравнялась с Ульяновым и тихо, полушепотом спросила:
– Вам приготовить постель в разных комнатах, или в одной?
– Можно в одной, – также полушепотом ответил доктор.
Утром перед ними уже открывалась синяя панорама Черного моря. А вокруг – сказочные места, где очень редко ступала нога человека. Мыс Тарханкут – дикий и прекрасный уголок Крыма. Практически неприступные скалы. А два мыса Большой и Малый Атлеши – с почти отвесным, но сложенным из мягких пород высоким берегом. За многие века вода и ветер придали им причудливую форму с «лестницами», гротами, пещерами и арками. А вокруг – голая степь, нет ни деревца, ни кустика, где можно было бы найти тень. И только большие дрофы, да мелкие грызуны чувствовали здесь себя, как дома.
Они стояли на самой вершине мыса, ветер колыхал подол платья Каплан, и едва не снес с головы Ульянова шляпу. Пришлось ее снять и держать в руке. В морской дали покачивались на волнах рыбацкие шхуны.
– Ну, как? Нравится?
– Очень! – она стояла и вдыхала полной грудью просоленный морской воздух, который сюда, на вершину скалы, доносил тот самый ветер. – Спасибо тебе, Митя!
Она подошла к нему, прижалась, поцеловала в щеку. Он обнял ее за плечи левой рукой, а правую, в которой держал шляпу, вытянул вперед.
– Видишь вон ту бухточку? Знаешь, как она называется?
– Скажи, и буду знать.
– Чаша любви.
– Правда, что ли?
– Истинная правда! – перекрестился он.
– А вон там что за развалины?
– Это остатки какого-то древнегреческого поселения. Название забыл. Да что же мы стоим на солнцепеке, в самом деле? Нас же ждет Чаша любви. Вперед!
Каплан засмеялась и бросилась бежать вслед за Ульяновым.
Они купались совершенно голые, и такие же голые лежали на берегу, подставив свои тела солнцу. Ульянов открыл глаза, глянул на небо, там, высоко-высоко парил орел, то ли добычу высматривая, то ли удивляясь двум человеческим фигуркам, каким-то образом очутившимся здесь.
– Фаня, глянь-ка вверх, – тронул он ее рукой.
Она открыла глаза, но ничего разглядеть не смогла.
– Что там? – спросила.
– Ну, как же, ты не видишь, что ли? Орел! Орел над нами, посмотри.
Она перевернулась на живот и, уткнувшись в его плечо, пробормотала.
– Я же почти ничего не вижу вдалеке, ты же знаешь.
Он смутился – в самом деле, забыл, что она почти слепая.
– Вот что я тебе скажу, Фаня. Вернемся назад, я напишу записку доктору Гиршману. Это прекрасный офтальмолог. Он практикует в Харькове. Он сделает тебе операцию на глаза, и все у тебя будет хорошо.
Они посмотрели друг на друга в упор, губы их постепенно сближались, пока не слились в страстном, сладком поцелуе. Она в нервной дрожи легла на спину, он продел руки под ее спину. А орел все кружил над ними.
А в это время где-то далеко на севере, под Петроградом у станции Разлив старший брат Дмитрия Ильича Владимир Ульянов-Ленин прятался от ищеек Керенского в шалаше».
Недавно в издательстве ИКАР вышла первая книга дилогии главного редактора портала «Внешкольник.рф», писателя Виктора Юнака «Красный царь, или Месть Ленина».
Это исторический роман о противостоянии двух лидеров большевиков в первые годы Советской власти (1917-1919) – В.И. Ленина и Я.М. Свердлова, каждый из которых стремился утвердить свою единоличную власть. Среди действующих лиц – близкие и родные обоих главных героев, а также реальные исторические деятели той эпохи, включая свергнутого с престола последнего российского царя Николая Романова и его семью и приближенных.
В романе повествуется не только о политике, здесь есть и личная жизнь верхушки большевиков, любовь и предательство, заговоры и убийства. В таком ракурсе историю первых лет Советской власти в русской литературе еще никто не освещал.