КТОФ. Матросская кича

Андрей Черных

Всех моряков с АПЛ с днём подводного флота! 19. 03. 16.

Произведение написано на основе личных воспоминаний и реальных событий. У некоторых персонажей существуют прототипы, остальные - собирательные образы. Заранее прошу прощения за некоторые неточности и авторский вымысел, который хоть и присутствует, но не в столь глобальных размерах. Просто я так вижу свою картину. В целом - правда о морских защитниках нашей родины в недавние времена. Автор произведения проходил срочную службу на флоте в посёлке Рыбачий, рядом с Петропавловском-Камчатским.

Ссылка, заказать книгу здесь - http://pero-print.ru/node/97

Юмор и трагедия.

ХУДОЖНИК

Тёмно-бордовое солнце поднималось из глубин океана, стряхивая с себя миллионы тонн воды. Огромный диск показался над горизонтом, и с него потекла жидкая краска. Она дрожащей дорогой устремилась к берегу и, докатившись до него, окрасила в новый цвет мерно посапывающие у пирса угрюмые подводные крейсера. Затем, превратившись во множество слабых цветов и их оттенков, стала заляпывать всё вокруг. Получилось довольнотаки неплохо: появились первые слабые очертания земли, домов, деревьев. В низком небе, на тусклом, но чистом синем фоне засеребрились лёгкие прозрачные облака. Стояла поздняя осень. Нарисована она Мастером-Солнцем была неправильно. Слишком много зелени. … Небесный Художник встрепенулся сна (он очень любил поспать), схватил кисть, макнул её в жёлтую краску к счастью не погасших ещё звёзд, бросил уничтожающий взгляд на им же созданного круглого тёмно-бардового конкурента и начал с остервенением махать ею, попадая по деревьям и траве, растущим на территории восьмой дивизии военно-морского флота Петропавловска-Камчатского.

-Вечно приходится исправлять твои ошибки,- Проворчал Художник, обращаясь к Солнцу тоном учителя.

Утреннее светило, пропустив мимо ушей замечание наставника, продолжало подниматься из морских глубин с улыбкой просыпающегося школьника. Между тем от ударов кистей о ветви, летели в разные стороны брызги жёлтой краски, падая на чисто выметенный асфальт, и оставались лежать там до тех пор, пока ветер не начинал их кружить в ритме вальса. Кончилась краска. Но треть деревьев всё же продолжали стоять зелёными, дразня своим цветом раздражительного Художника. Окончательно проснувшееся Солнце прыснуло со смеху. Небесный Художник, проворчав себе под нос что-то невразумительное, плюнул и улетел. На том месте, куда упал плевок Всемогущего, появилась матросская гарнизонная гауптвахта.

… Сейчас, поздней осенью, стояло неестественное, а потому странное для этого времени года тепло. Такое тепло, что даже не верилось, что это конец октября. Где-то очень высоко в небесах ворочался дикий беспризорный холод и скалил от нетерпения свои ледяные зубы, в животе у него урчало — он был голоден, а земля ему казалась таким лакомым кусочком. Этой осенью изредка шли тёплые дожди, но, не взирая на близость моря, они быстро высыхали.

Некоторые старомодные натуры упорно продолжают называть это состояние природы бабьим летом. Но разве может быть осень бабьим летом в конце октября, да ещё рядом с Беринговым морем?! Да и где они здесь, эти бабы!

ДЕЛАЙ РАЗ!

Сегодня с утра всё было, как всегда: в шесть ноль-ноль голос дежурного мичмана громко произнёс ненавистную фразу:

— Экипа-а-аж: подъём!!

И неподвижная доселе казарма заходила ходуном. Со вторых ярусов коек быстро посыпались вниз невесёлые сонные лица молодых воинов, отслуживших ещё только полгода, и совсем недавно прибывших из учебного отряда подводного плавания на флот. Бойцы поспешно одевались, суетясь и толкаясь друг с другом в узких проходах между койками, боясь неловкими движениями вызвать гнев старослужащих, лениво возлегающих на нижних ярусах. "Морские волки" сладко потягивались, вовсе не спеша подниматься, а некоторые просто лежали с закрытыми глазами, ожидая, когда оденутся молодые и выбегут на улицу

для совершения священного ритуала утренней зарядки. Изрядной пробежкой по территории воинской части занимались только те матросы, у кого срок службы не обозначился ещё магической цифрой — два с половиной года.

Перешагнувшие за эту черту времени выходили на зарядку по своему желанию и почти никто из дежурных офицеров не обращал на это совершенно никакого внимания. Редко случалось, чтобы офицер заставил годков утром стронуться с места...

Затем, по распорядку дня следовали водные процедуры. Из кранов текла только холодная вода — горячую воду не проводилипредусмотрительно. Морякам волей-неволей приходилось, словно моржам закаляться во время умывания. Не привыкшие ещё к флотской жизни неопытные молодые бойцы понукаемые старшими товарищами, дрожа и морщась, по пояс умывались ледяной водой. В помещении для умывания стоял острый запах хлора и хозяйственного мыла, смешанный с запахом пота и разгорячённых зарядкой горячих молодых тел. Умывальник открытым переходом соединялся с гальюном и считался опасным, "нечистым" и гиблым местом. Почти каждый день здесь проводились зловещие инструкции по основам службы и правилам поведения на флоте: крепкий литой военно-морской кулак крушил слабые, ещё почти домашние грудные клетки. Острые языки называли эту интересную процедуру с флотской циничной откровенностью: проверка прочного корпуса на герметичность. Офицеры, как правило, делали вид, что ничего об этом не знают, считая видимо, что старослужащие примерно так и должны заниматься воспитанием молодого пополнения. Заключительная деталь, предшествующая завтраку — это приборка. Матросы, сроком службы до полтора года, мокрой ветошью "тянут" палубу: согнувшись пополам они быстро пятятся назад, таща за собой мокрые тряпки. Исчерпав водный потенциал ветоши, молодой матрос быстро окунает её в ведро с водой и, не выжимая, снова "тянет".

Обязанности моряков во время совершения таинства приборки распределены строго. Одни резво меняют воду в вёдрах и льют её на палубу, другие с ловкостью кошек лазают под кроватями с тряпками, грохоча тумбочками и банками, третьи, так-же семеня назад, сушат пол, четвертые же (полторашники ) следят за правильным проведением этого священнодейства, быстро и жёстко пресекая малейшие его нарушения.

Самым распространённым наказанием за преступление против основ приборки, была, опятьтаки "проверка прочного корпуса на герметичность", а так же отжимание от пола на кулаках, отработка и повторение действий по полировке пола.

Как известно, военная служба и множественные её нюансы не всегда понятны или точнее, совсем не понятны людям не имевших ни каких соприкосновений с армией. И многое им может показаться, мягко говоря, "не совсем нужным". Однако, за никчёмным с виду действием, часто кроется мудрость его создателей. Это заметно, например, в обучении молодого пополнения строевой подготовке. В армии и на флоте этому отведено определённое время дня, но на деле может оказаться, что она продолжается — "по ходу действия", ну то есть, почти всё время. Идёт ли экипаж на работы, на корабль, марширует ли во время "прогулок" или спешит в столовую — молодые матросы (солдаты) продолжают ею заниматься всегда, попутно отрабатывая все возможные приёмы и детали "популярного" мероприятия. Дежурный мичман, ведя на завтрак вверенный ему взвод, надрываясь, отрабатывает силу и звучность командирского голоса:

— Раз, два — левой! Левой… раз!.. Чё-о-оот-че!!

И личный состав чеканит шаг, подбрасывая форменные рабочие гады как можно выше — по требованию:

— Выше ног-гуууу!

А если офицер замечает какую-то "нехудожественность" в исполнении команд, то возбуждённо кричит:

— Взво-од: стой!!! Раз, два… делай: раз! — и матросы из молодого неопытного пополнения, испуганно тараща глаза, застывают, как изваяния с высоко поднятой левой ногой, пока она, то есть они, ноги, не онемеют. Несчастным старослужащим приходится стоять сзади строя обоими ногами на земле и, бесконечно страдая, ждать.

— Дела-ай: два! — и "спички" теперь уже правых ног повисли в воздухе...

Не успеет взвод тронуться с места, как разогревшийся дежурный вопит, продолжая наслаждаться своим звучным голосом:

— Сми-ирна! Равнение на — лево-о! Здравствуйте товарищи матросы!

— Уа-уа-уа-уау !

— Стой — раз, два! — в упоении выкрикивает младший офицер.

И глаза "главнокомандующего" строем начинают метать опасный мистический огонь экстаза. — Раздись! — опять визжит он и матросы, как горох рассыпаются кто куда, и теперь собрать их, кажется, уже не представляется возможным. Но знание магом в погонах одного словазаклинания, мгновенно восстанавливает разрушенный строй:

— Ставить!!

Уставшие от такой службы "старички", что расслабленно плетутся позади стоя, не выдерживают подчас нагрузок строевой подготовки и вынужденных остановок и, покинув строй, совсем по-граждански галопируют до заветного камбуза .

После завтрака, когда личный состав и часть офицеров собираются в казарме, начинается рабочее время. Если и бывают дни, когда этот промежуток времени соответствует своему названию, то их надо жирным шрифтом отмечать в журнале дежурств, чтобы не забыть... … Часто днём случались кошмары политических занятий — посланец великой партии, заместитель командира корабля по политической части, по мнению моряков, элемент совершенно не нужный в экипаже, капитан третьего ранга и, как его любили называть матросы майор Рукомойник, освещал волшебным светом красной истины, политически не подкованных матросов. Томимые идеологической жаждой слушатели упивались бесконечно и нудно льющейся речью оратора, с жадностью конспектируя её в толстых общих тетрадях. Редко проходил этот бой без потерь в живой силе. Счастлив был тот, кто дошёл невредимым до конца занятий. Многие буйны головы склонял тяжкий, как гиря, военно-морской сон, нагоняемый монотонным бубнением докладчика, многих захватывал шумящий водоворот весёлого и шумного разгула во время лекций. Те и другие нарушители часто бывали почтены вставанием всего коллектива на неопределённое время, те и другие подвергались моральному и физическому взысканию: одних приговаривали к работам на камбузе в течении суток, (один наряд вне очереди) другие получали болезненный удар, расшатывающий комсомольский авторитет — выговор с занесением в учётную карточку.

Служба на базе — скучна и однообразна. В душе никто из уважающих себя моряков, время, проведённое на суше за службу вовсе не считает. Настоящая служба может быть только на корабле, в море. Этим можно гордиться, в этом есть какой-то смысл. Там не бывает и не может быть военного "дурдома" так печально знаменитого в армии и на флоте. Там все чувствуют за собой настоящую ответственность. Там всё по-настоящему и всерьёз. Современный и сложный в техническом отношении военный корабль, располагает и обязывает к этому...

Старослужащий срочной службы Краснознамённого Тихоокеанского Флота матрос Сергей Бобров был страстным любителем игры на гитаре. Каждую свободную и не очень минуту своей нелёгкой службы он посвящал освоению этого хитрого инструмента. Этим же инструментальным вирусом была заражена добрая треть экипажа. Но правда ни у кого это не получалось с таким энтузиазмом, как у Сергея, вследствие чего гитаристы-любители смотрели на него как минимум с обожанием, каждый день ожидая от героя новую песенку, ну или хотя бы какую-нибудь старую, про флот. Добродушный и общительный Бобров никогда не отказывал товарищам в таких просьбах и музыкальные заявки выполнял быстро, ни когда не откладывая их в долгий ящик. Корабельный бард безбоязненно и беспощадно рвал струны, зная что и это умеючи можно делать эффектно. "В экипаже гитаристов — пруд пруди, а мало кого спеть заставишь, боятся что ли чего-то",- думал он и эта мысль подогревала мальчишескую гордость вокалиста.

— Серёг, а трудно научиться играть на гитаре? — скулил какой-нибудь "поклонник", мечтающий тоже принести себя в жертву гитарному буму.

— Труднее, чем кататься на скейте, — снисходительно отвечал ему бард, прижимая любимую к сердцу.

Если и существует душа коллектива, то, несомненно, большой частью этой души был Сергей. В экипаже его уважали все, не исключая и многих офицеров.

Бобров был одним из немногих старослужащих, которые не применяли к молодым матросам рукоприкладство… Многие из них считали за счастье даже просто пообщаться с идолом. По всему видно, что музыкант отнюдь не был обделён положительным вниманием в экипаже, И вправду — в молодом мужском коллективе, с людьми, волею судеб оторванными от гражданской жизни, тот кто с гитарой на "ты", ценится превыше всего. Таков закон. Сегодня, придя со столовой, служитель музы почти по обыкновению уселся на койку, взял в руки шестиструнную подругу и начал бренчать незатейливую музыкальную партию, напевая печальную дворовую песенку о несчастной, конечно же, любви. Вокруг затосковавшего лирика образовался небольшой круг ребят. В основном это были моряки, которым до невероятно далёкого и желанного дома оставалось чуть меньше полгода. Бобров пел печальную песню, которую совсем недавно сочинил простой мичман из их экипажа. Звуки песни с простым незатейливым текстом летали по кубрику, вовсе не собираясь вырываться наружу… Впоследствии эта песня стала известной по всей стране...

Море спит после пьяного шторма в прохладной тиши И листва опадает в холодный и дымный озон...

И служитель хромой, поправляя на связке ключи, Закрывает купальню — окончен купальный сезон...

Заколочен киоск сувениров сырою доской, Сняты стенды, палатки, уснули давно паруса... Лишь маяк, как циклоп одноглазый зажёгся тоской И ему подпевая, шумят в далеке корабли...

Только двое по пляжу бредут, увязая в песке,

Далеко друг от друга, у самой у кромки воды -

Он несёт её белые туфли в холодной руке

И прибой, словно в сговоре с тайной смывает следы...

— Серёг, кончай тянуть кота за хвост! Или кто-нибудь умер? — пробасил Олег Оськин, высокий здоровенный парень, — Спой лучше нашу, дембельскую, нам команда скоро дни считать будет !

Простота и бесцеремонность Оськина вызвала взрыв негодования полосатой тусовки, пригревшейся у пламени трёх аккордной песенки. Песня вызывала сильную ностальгию по дому. Оськин ленивым жестом отмахивался от протестующих, всем своим видом давая им понять, что чаша весов не может быть на их стороне. Однако, его оппоненты и не думали сдаваться, невзирая на то, что Оськин был одним из лучших друзей Сергея. Пока шла баталия, Сергей добросовестно допел начатую песню и даже доиграл музыкальный проигрыш, и уже взялся за песню заказанную Олегом, а воинствующие стороны всё не унимались. Вдруг, кто-то более внимательный заметил:

— Уже твою песню давно поют, а ты всё споришь!

— Из-за тебя всё прослушали! — не унималась противоборствующая сторона, — Серёг, давай по-новой!

А в воздухе, между тем, летала бессмертная, наивная, очень распространённая в советской армии и на флоте самотканая песня о возвращении домой.

Буду пить и гулять,

Буду женщин ласкать

И про службу свою забывать...

Дембеля, дембеля, дембеля...

И куда не взгляни

В эти майские дни,

Всюду пьяные ходят они...

— Матрос Бобров!!! — раздался вдруг гром среди безоблачного неба.

Никто из слушателей и сам певец не могли сразу понять, от какого объекта исходят такие громкие вибрации. Звук гитары, вздрогнув оборвался и поплыл в пустоту, как от предательского выстрела из засады. Не допетые слова слетели с уст, как недокуренная сигарета, которую вечно не удаётся досмолить в условиях тягот и лишений воинской службы. "Опять этот рекс зам." — недовольно подумал Бобров, медленно, слишком медленно поднимаясь с койки и не выпуская гитару из рук. И, положенное по уставу "я!", присохнув к языку, так и не сорвалось с губ...

— Ко мне! — прогрохотали повторные перекаты.

Сергей, не ответив: "есть!", с видом излишне деланного достоинства, широким жестом положив гитару на кровать, спокойным шагом по проходу, минуя двухэтажные койки, подошёл к капитану третьего ранга Рукомойнику.

— Матрос Бобров по вашему приказанию прибыл! — сказал Сергей, нарочно приложив руку к пустой голове.

Пилотка его сиротливо торчала из-за пояса, растерянно моргая единственным глазом — красной ленинской звёздочкой.

— Почему в рабочее время сидите на койке?! - как опытный кузнец, чеканя каждое слово железным молотом голосовых связок, звякнул Рукомойник.

— Но товарищ капитан третьего ранга, никаких команд что-либо делать не поступало и… — вырвалось вдруг у Сергея от растерянности.

— Когда, товарищ матрос, с вами разговаривает старший офицер, вы обязаны отвечать:

"Есть! Так точно! Никак нет!" — резким тоном прервал его заместитель.

— И-и-и-есть! — прорвалось у матроса сидевшее между сердцем и горлом, — Так точно!

Никак нет!

— Что-о? — Болезненно протянул офицер и глаза его сдвинулись к носу, — Ма-алчать!! Если бы у Боброва волосы были длиннее, то они зашевелились бы от волны воздуха, изошедшей их лёгких его собеседника, если бы, конечно, они не встали дыбом от ужаса.

Бобров чувствовал, нет — знал, что вот сейчас нужно промолчать или сказать что-то вроде: "виноват тарищ..." и всё бы обошлось. Но что-то более могучее, чем морской устав, заставило его выкрикнуть совершенно иную фразу:

— Прошу не орать на меня господин офицер, я вам не собака!

В помещении мгновенно воцарилась тишина, той самой категории звучания, которая ничего хорошего не предвещает. "Бака, бака, бака..." – словно дразнясь, повторило эхо последнее слово, бросая его, как мячик от стены к стене, но тут же опомнившись, испуганно умолкло. Все, кто находился поблизости, быстро бросили все свои дела и стали с жадностью наблюдать за необычным поединком. "Что-то сейчас будет, — скороговоркой подумал Бобров, — этот не простит". Лицо и расширенные глаза заместителя, сделались неподвижными, дёргались только тонкие синеватые губы.

— Какой я тебе бл… гос… по… Объявляю вам… трое суток ареста на гауптвахте!

Фраза, сказанная вполголоса в полной тишине, потрясла стены.

Бобров, в свою очередь, выкатил глаза и на его лице изобразилось неподдельное удивление:

— За что тащ капитан?! Всегда на этих коечках сидели годки...

— Пять суток ареста! — Взвизгнул офицер.

Сердце матроса на мгновение остановилось. Не обращая внимания на эту малоприметную деталь, Бобров попытался что-то сказать в ответ, но все звуки исторгнутые из пресса, пройдя беспрепятственно лёгкие и бронхи, застряли в горле свинцовым грузом. Сердце, словно спохватившись, тяжёлыми и неровными прыжками помчалось по решётке рёбер, тщетно ища выход наружу.

Бобров молча смотрел на своего истязателя.

— Что нужно ответить… товарищ матрос? — глухим голосом спросил его капитан третьего ранга.

— И это вся ваша благодарность за мою службу? За четыре автономки за два с половиной года? Я пахал, как волк на износ, без всяких перерывов! — Стараясь держать голос как можно ровнее, ответил Сергей. "Я выгляжу, наверное сейчас жалко и глупо, тьфу! — думал он ,- мне больше ничего не хочется говорить этому..."

Матросу не хотелось больше произносить речь в свою защиту, приводить в качестве аргументов примеры своих заслуг перед Родиной, а военачальнику не хотелось вспоминать о таких "мелочах". Сейчас на него смотрел беспощадный в своих суждениях монстр — коллектив с десятками внимательных глаз и ушей. Он — царь. Человек, якобы, второй величины после командира корабля. Он должен вести начатую линию. Он не может давать спуска этому сопляку, дерзнувшему "нарушать безобразия" да ещё в понедельник, когда весь Тихоокеанский флот не в духе, в том числе и он, заместитель. Он, капитан третьего ранга Рукомойник не ударит лицом в грязь перед всем экипажем. Никогда. Он...

— Если вы не желаете разговаривать по форме, мне придётся написать на вас докладную на имя командира корабля, а сейчас мы с вами пройдём к нему, — медленно проговорил он, роняя слова, как камни.

— Есть пять суток ареста, — рухнувшим голосом ответил Бобров.

Но неприятной беседы с командиром ему в тот час всё же избежать не удалось. … Покинув кабинет, он твёрдым шагом прошёл по коридору и вышел на улицу. Там он встретил печальные и сочувствующие глаза своих товарищей.

— Кранты, — ни к кому не обращаясь, сказал Бобров, достал сигарету и плюнул на асфальт.

ВРЕМЯ НАЗАД. АВАЧА

На "гауптическую вахту" Сергея отвезли в тот же день. Это мероприятие на флоте отработано до мелочей. Наказывать здесь умеют и любят. По пути в исправительное заведение закрытого типа, а попросту на "губу", Сергея мучили тяжёлые воспоминания. Он сидел на заднем сиденьи советского джипа, в простонародье именуемого уазик", рядом со старшиной команды Мичманом Шутовым. Временами его охватывали мысли о доме, он начинал мечтать и строить планы на будущую жизнь, его загорелое лицо светлело и лёгкая улыбка трогала губы. Но, когда он думал о цели путешествия, его взгляд тускнел, по лицу пробегала тень, и желваки начинали прыгать на челюстях. Воспоминания недавнего инцидента превращали тонкие пальцы в упругие кулаки и нещадно ломали их. Шутов опытным глазом старого мичмана, интуитивным чутьём эксперта-психолога попытался определить его состояние. А состояние его от нормы было также далеко, как далеки мечты матроса-первогодки от заветной демобилизации. Чувство, похожее на отцовское проснулось в душе мичмана. Волна жалости захлестнула его с головой. О чём он думал сейчас старый моряк, продутый всеми ветрами, вдыхавший запахи всех морских течений? Быть может, он вспомнил себя таким же юным пацаном, таким же молодым матросом, как Бобров? Тридцатипятилетний капитан вдруг почувствовал, как слёзы навернулись на его глаза. Но избавиться от предательской солёной волны ему не представилось труда: он попытался вспомнить статьи устава внутренней службы, различные специальные инструктажи по обязанностям советского мичмана, а также припухлое, пересечённое густыми усами лицо своего прямого начальника — капитана-лейтенанта Швабрина. И Шутов с радостью мысленно отметил, что его мысли возвращаются в привычное и нужное русло — брови бывалого моряка приподнялись, расправилась, на щеках появился румянец душевного равновесия и он снова почувствовал себя как всегда — хорошо...

… Это случилось накануне первого, почти боевого похода Сергея на атомной подлодке к берегам Америки — такой враждебной и такой загадочной. Старший помощник командира корабля, капитан второго ранга товарищ Дубовиков, на общем построении, отечески похлопав по плечу юного матроса и, сверкнув улыбкой главы государства, произнёс: — Вот Бобров, буэшь в море хорошо трудица, как грица, бдить службу, то-о по возвращении, чит, на базу, вручат тебе большой такой, красивый значок за-дэ-пэ называется, и повысят тебя в звании, буэшь, эт-та, старшим, чит, матросом. Буэшь комодом, да-а, командовать взводом.

— Так точно, тащ тан тарова ранга! — радостно и бодро ответствовал молодой матрос, тронутый вниманием и заботой высокого военного сана.

А сам не забыл подумать поговоркой, которую часто слышал от кэпа: "Лучше иметь дочь проститутку, чем сына старшего матроса! Но на счёт значка я согласен!"

Так впервые Бобров был обласкан старшим офицером, но при каких обстоятельствах это случилось, он не помнил. Зато чётко вспомнились последующие дни. А проходили они уже в море.

Сергей, как и завещал весёлый старпом, добросовестно трудился в море. Не из страха перед Родиной или старослужащими. Душа его была чиста, он был в полной уверенности в необходимости службы. Кому-то надо! Кто-то должен защищать страну от от происков "загнивающего и разлагающегося" капитализма! Он знал, что их корабль выполняет большое ответственное предприятие, вероятно мирового значения. "Милитаристическая Америка, — учил замполит на спец занятиях, — вовсе не собирается играть с нами в бирюльки. Они там только и ждут, понимаешь, когда мы тут, понимаешь, ослабим бдительность и боеготовность, для того, чтобы… " Ну и так далее. Вероятно, он был прав... … Корабль, до зубов вооружённый ядерными стратегическими ракетами и мощными торпедами, инкогнито, в течении двух недель шёл к берегам такой далёкой и такой… желанной Америки...

"… но не для того, чтобы, понимаешь, попить кока-колы и виски с гостеприимными американцами, а для того, чтобы..."

… и дойдя до заветных, воровски кружил там около трёх месяцев, всегда готовый "в случа; е чего" дать уничтожающий залп по теперь уже таким близким, но всё равно не доступным для любопытных глаз берегам.

Первый поход, казалось, прошёл быстро, как два дня, настолько были напряжены и насыщены часы и недели в море для молодого матроса. Вахты, учения, различные важные и не очень, военные и политические занятия, работы, приборки, тренировки, мелкие внеплановые ремонты, учения по возгораниям и поступлениям воды — всё быстро промелькнуло перед его глазами и смешалось в одну общую кашу. Суровые и безрадостные походные будни скрашивались в основном только одним — приёмом пищи. В море, в отличие от базы кормят очень хорошо. Никогда прежде Сергей не видел на одном столе одновременно столько яств: кроме вкусных первого, второго и третьего, что готовили злые коки-узбеки, здесь ежедневно можно было увидеть красную икру, сгущёнку, шоколад, вяленую тараньку, печенье и даже положенные по закону пятьдесят граммов хорошего вина. Здесь Сергей чувствовал себя сытым. На базе же было вечное, непреоборимое чувство голода и злобно рычащий желудок постоянно и бесцеремонно напоминал о своём существовании.

Прошёл первый поход. Потом второй, третий… Четвёртый раз подводный крейсер 667-го проекта возвратил на родной пирс матроса Боброва. Но никто ему, практическому моряку не вручил заслуженный значок за-дэ-пэ (за д.п.) и даже не пожал руку. Спасаясь от непрекращающихся попыток со стороны командования присвоить ему звание стармоса, он прятал свою десницу за спиной, сохраняя её в целости. Тогда Дубовиков грозно объявил:

— В таком случае, Бобров, ты до конца службы так и останешься простым матросом!! Как это было сказано! Никогда не будешь старшим матросом! Ха-ха! Да и не надо! Плевать ему, Боброву на это пресловутое звание, вот значок — это да! Жаль, что не дали причитающийся значок, хоть и обязаны были дать. Несправедливость. Пришлось Сергею у "фарцы;" с рук покупать этот маленький флотский символ за двадцать пять рублей — он истратил высланную матерью десятку и пятнашку матросского месячного жалования. Значок есть, значит теперь ты настоящий моряк, а задумываться о том. что из-за отказа от звания ты попал в немилость к начальникам — ха, это занятие для трусов и слабаков! В самом начале первого похода, по пути к берегам соединённых штатов, их лодка была обнаружена небольшим разведывательным американским подводным судном.

Рассекреченный корабль — это провал задания партии. Русская советская "азуха" целых десять дней не могла оторваться от маленького зловредного преследователя. Мышка, осердясь, гналась за кошкой. "Кошка" шла на полных оборотах мощной турбины — двадцать восемь морских узлов в час летел немолодой корабль. Корма субмарины, казалось, вот-вот развалится от вибрации. Так продолжалось десять дней. Никто почти не спал. Все были по тревоге на боевых постах. И только на одиннадцатые сутки лодке посчастливилось скрыться от чутких ушей преследователя. Если бы этого не удалось хотя бы ещё пару дней — из главного штаба флота пришла бы радиограмма неприятного содержания, и корабль с позором возвратился бы домой, на базу.

В то время по кораблю ходила шутка странного содержания. "Автономка продолжается, хорошо стреляют наши торпедисты! Честь и хвала им!"

Но атмосфера советской военной сверхсекретности не позволяла точно узнать причину, источник и правдоподобность этой шутки… Большинство безоговорочно были убеждены, что конец у скрытой холодной войны был совсем не такой уж и холодный… А о потерях воинственных сторон средства массовой информации Советского Союза и Америки сообщали слабо и неуверенно, часто списывая гибель лодок на ошибки и безалаберность моряков.

Но всё же матросы во время одного из обедов за баком на всякий случай помянули американских коллег вкусным аперитивом.

— Хоть вы и достали нас за эти дни, но всё равно, пусть морская вода вам будет пухом…

Но… не прошло и несколько вахт, как в один из дней советского железного колосса потряс неведомый страшный удар в корпус — нос сто тридцатиметрового монстра задрался не менее, чем на сорок пять градусов вверх и он шёл в таком нелепом положении несколько минут, прежде чем выправил своё положение. Все были в чудовищном шоке, никто ничего не мог понять.

Что это было? Американцы? Но ведь никакого преследования со слов радистов не было и рядом… Только по возвращению на базу, через два с половиной месяца, в доке, все с ужасом тараща глаза на субмарину, увидели в носовой части корабля огромную и глубокую вмятину размером с двухэтажный дом. Если бы не выдержал тогда прочный корпус с мощными шпангоутами, сто двадцать четыре человека так и остались бы на вечно в подводном царстве на глубине несколько сотен метров. Как говорят на флоте, всем пришла бы она — хана. Версий было несколько, но для экипажа озвучили только одну — столкновение с подводной скалой, выросшей в результате вулканической деятельности земной коры. Но если верить картам маршрута, её там не должно было быть… Остальные версии были особо секретны, но от моряков ничего не скроешь. Первая — торпедная атака американской субмарины, вторая — столкновение с американской субмариной и третья — глубинная бомба с американского надводного корабля, четвёртая — удар о грунт… "Интереснее" всего выглядела первая из четырёх. Как бы там ни было — под военачальственный пресс попала в первую очередь команда слухачей — радистов, даже выяснили, кто в этот момент стоял… вернее спал на вахте. Применили меры.

Но это были ещё не все приключения бедовой лодки того похода. Возвращаясь обратно, на базу, она наткнулась на глобальные учения мощнейшего седьмого американского флота... Эр-Пэ-Ка-Эс-Эн был обнаружен сразу несколькими единицами американской надводной и подводной техники. Первым их рассекретил боевой самолёт, затем пошло, как по цепной реакции — координаты её местонахождения сообщили сначала с авианосца, затем с субмарины, затем — с одной из боевых единиц эскадры надводных кораблей… И все они стали заниматься преследованием нашей бедной старушки семьдесят третьего года рождения.

И американские снаряды и ракеты, якобы специально посланные мимо, рвались в стороне, совсем недалеко от невезучей "азухи", а с авианосца наши радисты перехватили сообщение — "… противник условно уничтожен"! Проклятые янки, ещё и издеваются! Стратегический крейсер вернулся на базу сильно уставшим, помятым, побитым, со сломанной турбиной, перегревшимся неисправным реактором. До пирса он шёл на запасном дизельном двигателе, который жёг солярки намного больше, чем допускается по инструкции. И впервые капитана корабля не радовали три каменных брата, неизменно провожающие и встречающие и атомачи с боевых походов. Сергей, сойдя на берег, почувствовал неописуемую радость от мысли об освобождении из утробы огромного железного чудовища. Первый глоток настоящего, а не искусственного воздуха, реально кружил голову. Но, представив, что их ждёт на базе, ему становилось скучно и тоскливо. По правилам, через три дня после боевой службы их должны были отправить в Паратунку — санаторий с горячими целебными источниками, "… для восстановления сил, потерянных при выполнении воинского долга в условиях морского похода… "

Но, увы, не отправили. Штаб дивизии нашёл какие-то веские причины. Наверное, адмиралам не понравилось, как экипаж справился с автономным плаванием, со своей боевой задачей.

Экипаж остался "отдыхать" на родной базе в Рыбачьем.

Офицеры с жёнами и без уехали на юга, остались лишь несколько мичманов — "для поддержания должного порядка". Но это для молодых сундуков вовсе не было поводом пресекать дикие проявления годовщины . Лишенные долгожданной Паратунки, озлобленные годки тут же начали выпускать пар. Водка полилась рекой. Основная струя пара была направлена на молодых матросов — "карасей" и "дрищей". Бедные матросики теперь стали ещё более забитыми. Почти у каждого из них появлялись синяки и кровоподтёки на лице и груди. Сломанные и раскрошенные зубы перестали кого-либо удивлять. Вместе с вечерними и ночными пьянками не прекращалась жуткая брань, побои и издевательства над младшими по сроку службы… О страхе перед мичманами не могло быть и речи, они сами же и способствовали продвижению и усилению неуставных взаимоотношений… Затем, через пару месяцев весь боевой экипаж отправили в Приморье, в Большой Камень. И теперь уже моряки наслаждались отдыхом в доке, помогая гражданским ремонтным бригадам восстанавливать подводный крейсер, родную "азуху"...

… Бобров был по-детски раним и очень чувствительно воспринимал происходящее. Порой ему становилось нестерпимо страшно, и он готов был убежать домой — в уют и покой. Там, дома, его ждёт мама, он от тоски по ней весь высох — истосковался давно, даже слёзы лил порой, когда никто не видит. Но мама далеко отсюда, так что ни пешим, ни конным не дойтине доехать. Да и если он убежит — то на поиски беглеца сначала снарядят всю дивизию — ребята часами будут лазать по сопкам. Потом подключат милицию. Если найдут в течении трёх суток — возвратят в часть, если больше "положенного срока" пробудешь на "воле" — попадёшь в дисбат...

После возвращения в часть не будет беглецу жизни ни от своих, ни от чужих — на флоте не любят малодушие и дезертиров третируют и мучают "по чёрному." Ну а дисбат вообще без комментариев, все понимают, чем пахнет этот ад...

Невзирая на свой страх, у Сергея был очень импульсивный характер и несдержанный язык.

В тисках постоянного нервного напряжения он не выдерживал и отвечал какому-нибудь "старому моряку" не то, "не по форме". Рукоприкладство могло случиться в любое время суток. Могли разбудить ночью и вызвать в каптёрку, где развлекались водкой "послужившие и повидавшие море". Ему задавали разные на первый взгляд хитрые, но, по сути, глупые вопросы. По странности склада характера и воспитания Бобров на многие из них отвечать не мог, а на иные отвечал вовсе не правильно. Его били и заставляли отжиматься от пола. Этот вариант "перевоспитания" молодых был одним из самых распространённых на флоте… А что до того, что синяки иногда бывали на лице, так это...

— Споткнулся и стукнулся об пиллерс! — Отвечал Бобров на вопросы офицеров.

— Что ж, как знаешь… Свободен! — говорили ему и он шёл служить далее. Но это были лишь воспоминания первых месяцев службы в учебке и на флоте. Все прошедшие горести меркли теперь для него в сравнении с волнением, вызванным ожиданием ещё не пережитого — будущей отсидкой, "службой" на гарнизонной гауптвахте. А "уазик" всё дальше увозил его от родной дивизии и всё больше приближал к страшной цели...

Асфальт был проложен не везде и дорога местами пылила. Солнце сильно разогревало консервную банку советского джипа. Из-за высокой температуры в машине казалось, что сейчас самый разгар лета и зло рычащий мотор добавлял микроклимату кабины ещё несколько градусов выше по Цельсию. Очень хотелось пить, в горле пересыхало. Вдруг в левой стороне, на том берегу залива, Сергей увидел давно знакомую ему огромную гору. Глаза его немедленно округлились, губы что-то беззвучно шептали, он подался всем корпусом к окну. Его лицо выражало восхищение, радость, удивление. Авача!

Вечно молчаливая, неподвижная гора ожила! Она двигалась, говорила — нет, кричала, её богатырская выя раздувалась от напряжения, а из горловины валил чёрным столбом густой дым. "Вулкан заговорил,- думал Сергей, — почему именно сейчас? Меня провожает?

Плачет? Это точно знак, только какой — плохой или хороший? Он сочувствует мне? Прощается? Суеверные мысли роились в его голове и рождали самые неправдоподобные гипотезы, и все они были связаны с происходящим сейчас.

Сергей, не отрываясь, смотрел на единственный на Камчатке действующий вулкан Авача.

Он слышал когда-то, что этот вулкан один из немногих в стране "оставшихся в живых", но в действии его видел впервые. Гора напоследок ещё раз надула щёки, покраснела и, словно некий гигантский факир выдохнула из себя очередную порцию огня и дыма.

Сергей резко откинулся на жёсткую спинку сиденья. "И поеду я на дачу с видом на Авачу." — вспомнил он поговорку печально известную в матросской среде.

— Так вот про какую дачу тут говорится! — выдохнул он, впервые поняв смысл поговорки, — Вот я олух!

Водитель удивлённо уставился через зеркало заднего вида на Боброва. Шутов же только усмехнулся и довольно закивал головой. Мысль, осенившая матроса, печально повисла внутри кабины, пока не была стёрта другими мыслеобразами коллектива из трёх человек.

Желеобразные дрожащие мысли матроса медленно сползли с горы и, достигнув земли, вязкой массой потекли в сторону "дачи." За два с половиной года Сергей туда ни разу не попадал и был в полной уверенности, что стены с колючей проволокой никогда не примут его. "Вот уж воистину, от тюрьмы и от сумы, — подумал он, — Если и есть матросы ни разу не побывавшие на "губе", то их надо потихоньку в книгу рекордов заносить, — врал себе Бобров, — мне то что, — подбадривал он себя, — я то годком сюда еду, вот духам и дрищам там — тоска ..."

Тем не менее, при приближении к объекту его сердце начинало биться сильнее и сильнее и ему казалось, что предательская мелкая дрожь вот-вот выдаст мичману его малодушие. Нет, он не должен давать противнику повода для злорадства, уж лучше пусть земной шар сойдёт со своей орбиты… "Ну, чего ты, идиот! — беззвучно кричал себе Сергей, — Даже караси возвращаются в часть, живы-здоровы, а тебе-то чего? Мне чего?! Да мне плевать!" — вел "герой" сам с собой внутренний диалог.

В поле видимости появилась белая стена, натянутая поверх её колючая проволока и вышка с автоматчиком, снующим взад-вперёд. Внутри у арестанта похолодело, и противный визг тормозов заставил ёкнуть сердце.

Произведение написано на основе личных воспоминаний и реальных событий. У некоторых персонажей существуют прототипы, остальные - собирательные образы. Заранее прошу прощения за некоторые неточности и авторский вымысел, который хоть и присутствует, но не в столь глобальных размерах. Просто я так вижу свою картину. В целом - правда о морских защитниках нашей родины в недавние времена. Автор произведения проходил срочную службу на флоте в посёлке Рыбачий, рядом с Петропавловском-Камчатским.

Юмор и трагедия.

КИЧА

Шутов нажал кнопку вызова дежурного. Двери открыл молодой охранник. Обнюхав поданную мичманом бумагу, он кивнул головой и проводил офицера и бледного матроса к кабинету коменданта гауптвахты. Шутов постучал в двери.

— Да! — выстрелил из ствола чьей-то лужёной глотки сочный голос за дверью и сердце матроса ещё раз ёкнуло.

Они вошли в кабинет.

За столом, уставившись в маленькие листы бумаги, сидело существо огромных размеров, одетое в форму офицера ВМФ. Его массивное тело каменной глыбой возвышалось над кипой папок, бумаг, скрепок и прочего канцелярского мусора. И даже стол за которым он сидел, по сравнению с ним казался игрушечным. "Да на нём всю оренбуржскую целину легко перепахать можно, а он тут с бумажечками...- Удивлённо подумал Бобров,- это же смешно!" И вслух добавил:

— Здравия желаю, тарщ тан нант! Матрос Бобров, пять суток ареста!

Как можно пободрее, так, как научили в части.

Капитан, словно преодолевая сильное магнитное поле, медленно поднял голову, с трудом отрываясь от бумаг и, с широко раскрытыми глазами, безумным взглядом упёрся в лицо матроса. Зрачки его сверкнули стеклянным блеском. Сергей отчаянно попытался что-либо в них прочесть, но, к своему сожалению и страху не нашёл в них ни одной печатной буквы.

Казалось, что офицер смотрит вдаль, сквозь него.

— Шо-о? — капитан медленно перевёл взгляд на Шутова. Удивлённо вскинул брови, как будто увидел старого знакомого. Он открыл рот, как бы пытаясь сделать какое-то звукоизвлечение, но, будто передумав, пожевал губами:

— Ага.

— Здравия желаю! — Мичман чуть выпрямился и слегка хлопнул ладонями о бёдра,- вот привёз ещё одного архаровца.

— Мичман! — почти не дав ему договорить ухнул комендант,- Опять восьмая дивизия! Чтото зачастили вы тут, что у вас там за бандиты такие? — он резко ткнул пальцем в направлении живота Боброва, будто желая, то ли проткнуть насквозь, то ли перешибить его пополам, — Каждый день!

— Так точно, вчера молодого привозил, сегодня вот — годок. Шалят.

Комендант нахмурил брови, сделал сосредоточенное лицо. В его черепной коробке явно и тяжело шла обработка какой-то информации.

— Ничего. Поработаем. То есть мы из их тут мигом выбьем безобразный дух буут, эт-та, лететь, как пчёлки.

— Вы хотели сказать — летать, товарищ капитан лейтенант! — вдруг как-то само собой вырвалось у Боброва.

— С характером, — сказал Шутов, явно, но запоздало пытаясь вступиться за Боброва. — Тут всё равно, — жёстко печатая каждый звук, непримиримо прошипел комендант, на его скулах быстро заходили желваки,- Мы из его тут толк сделаем, — продолжал он неимоверно калечить великий могучий, — Это в части они адкИ*, а здесь будут тянуть палубу, а утромпо утрам бегают, как сайгаки. А не будут тянуть палубу, будем тянуть их! Га-а-а-а-а-а-а!!! — удовлетворённый своим остроумием, заржал он и стукнул по столу кулаком.

Информация о воспитании личного состава на гауптической вахте длилась ещё десять минут, после чего комендант решил отпустить Шутова.

— Ну-с, мичман, вы можете идти! А вы останьтесь, — добавил он строго, обращаясь к Боброву.

Снова переведя взгляд на Шутова, великан проукал, как филин:

— Угу. А с этим, — он кивнул подбородком в сторону обвиняемого,- Я щас поговорю.

— Есть, — вполголоса ответил Шутов и… превратившись в тень, остался стоять на месте. Капитан-лейтенант больше не замечал мичмана. Он важно откинулся на спинку стула и продолжил беседу с новоявленным своим подчинённым:

— Ну-с, аспадин матрос, может всё-таки изволите доложить, за что осУждены? — Спросил он, наслаждаясь каждой ноткой своего голоса, воображая, что говорит он очень уж умнО. — Пять суток Ареста за пререкания с пом. ком. кор.* по полит. части, капитаном третьего ранга Рукомойником и восседание на койке с итарой в рабочее время, аспадин капитанлейтенант! — бодро ответствовал Бобров.

Капитан сдвинул дуги бровей.

— Трое суток Д. Б.* — глядя исподлобья мрачно уронил он.

— Что? — Бобров сделал вид, что ничего не понял.

— Ещё сутки.

— Есть, четверо суток д. б! Товарищ тан-нант!

— Так. Вижу, с арифметикой у тебя порядок. Теперь проверим твоё знание литературы. И капитан вдруг напрягся, — Матрос Бобров!

— Я!

— А доложите-ка мне первую статью устава внутренней службы!

— Есть! Первая статья У В С* гласит: начальник всегда прав!

— Хорошо. Согласен. Теперь вторую!

— Вторая статья гласит: если начальник не прав, смотри статью первую!*

Так он постепенно перебрал несколько статей У В С, рассказав о их содержимом наизусть и на одной из них споткнулся, перепутав некоторые слова. Заскучавший было капитан, вдруг встрепенулся, как от спячки, подскочил на стуле и, потерев ладонь о ладонь, показал пальцем на Боброва:

— Сутки Д. Б!

На этот раз Бобров не испугался, ни вздрогнул, напротив, его стал душить какой-то дикий необузданный смех. Только что он бледнел и дрожал, а теперь еле сдерживался от хохота. — Есть… есть… сутки д. б, — с трудом выдавил он из себя, сильно покраснев и закашлялся, чтобы скрыть своё веселье.

Комендант догадался о его состоянии и жёстким голосом произнёс:

— Бог с ней, с литературой. Вывернуть карманы!

Боброва очень удивило новое направление в тактике противника, но подавать виду было нельзя и он подчинился. На пол упали не сожжённая спичка и бычок недокуренной сигареты "Астра".

Неприятель вскинул брови и громко закричал:

— Шо? Курение, поол, на территории стратеическага ва-аеннага абъекту?!

— Но я не курил! — справедливо возразил Бобров, потому что он действительно не успел ещё засмолить родную "Астру" в условиях тягот воинской службы.

— Малчать! Двое суток д. б. за, поол*, курение и возражение! И глаза командира "военнага абъекту" возмущённо запрыгали вверх-вниз от ботинок к глазам нового подчинённого.

Боброва больше не давил смех.

— Есть, — тихо ответил он и понуро опустил голову.

Когда закончилось знакомство с новым начальником, Шутов отстранённо стоящий возле двери, перестал быть невидимой тенью и с глубоким вздохом проявился в воздухе.

Комендант заметил чудесное возвращение мичмана и с шумным шипением открыл рот:

— Шо?! Шу… Рассекретился!

Боброва из кабинета сопроводили на улицу, где он и распрощался со старшиной команды. — Ну давай, Бобров, не скучай, всё будет окей, — сказал Шутов и протянул ему руку...

В результате непринуждённой и содержательной беседы с комендантом гауптвахты у

Боброва накопилось 17 суток добавочного времени, не считая пяти первичных, стартовых...

… Днём камеры обычно пустовали. Кичмарей (так здесь называли арестантов) выгоняли на прогулку. Это понятие у обычного гражданского человека должно быть, вызвало бы неадекватную реакцию, узнай он о том, что это такое, но здесь… это было обычным "распорядком" дня. На прогулке матросы ходили в колонне по одному, а чаще бегали по замкнутому кругу внутри кичи. Бывали дни, когда это продолжалось по нескольку часов кряду — видимо зависило от того, какой начальник караула сегодня заступил на дежурство, есть ли какие-нибудь работы или, не провинился ли кто. Если долго нет разнарядок на работы — то головы в чёрных фуражках не очень-то силились напрягать свою извилину, для того чтобы найти подходящее занятие для матросов:

— Внимание: на ле-во! Бео-ом — арш*!

Боброву, как вновь прибывшему, для ознакомления с местным укладом, приказано было бегом носить землю в вёдрах из одного края кичи в другое и обратно. Чем он, собственно, и занимался уже битых три часа в паре с каким-то на вид хилым и замученным матросом. По этому же принципу было налажено перекладывание с места на место каких-нибудь тяжёлых предметов, например, кирпичей.

— Работы пока нет, тренироваться будете, чтобы на реальной работе не опарафиниться, ясно, уроды?! — просто разъяснял причину возникновения такого вида деятельности начкар.

Часто отправляли избранных начальником караула в город, выполнять нормальную работу. К примеру, ребята помогали рабочим строить дороги или разгружать вагоны с товаром. Иногда некоторым счастливчикам доставалась "элитная" работа — разгрузка продуктов в магазин. Там, стопроцентно можно было чем-нибудь полакомиться, что-нибудь стащить или получить так недостающую человеческую ласку — видя худых, замученных кичмарей в грязной не стиранной неделями робе*, сердобольные заведующие или продавщицы угощали голодных пацанов пряниками, конфетами и соком. Было очень почётно забыть на время о вонючей арестантской каше и о безвкусном супе, который в шутку ли называли баландой. В город обычно рвались все без исключения, даже если пришлось бы весь день таскать тяжёлые мешки с мукой от которых становишься белым, как дед мороз. Парни готовы были на всё, лишь бы не быть какое-то время "за колючкой", лишь бы посмотреть на гражданских людей, пообщаться с ними.

Попадали в матросскую тюрьму за любое мелкое или крупное нарушение. Чаще всего за пьянку, неуставные взаимоотношения* или пререкания со старшими офицерами. Через "губу" проходили и совершившие более тяжкие преступления, даже убийцы. Таких держали иногда в одиночках (но не всегда) в ожидании решения суда. Затем их отправляли в дисбат или в тюрьму.

Одному молодому моряку пришло из дома письмо, в котором ему любимая и единственная сообщала, что выходит замуж. Парнишка был с Москвы. Горячий матросик сначала схватился за голову, потом за руль дивизионного автобуса и помчался на всех парах в аэропорт Елизово. Всю дорогу угонщик мчался на предельной скорости, на какую только способна была старая советская машина — 120 км. в час, не ослабляя давления ступни на педаль газа, даже на поворотах. Говорят, что по всем законам физики, он должен был перевернуться. Шлагбаумы на встречных КПП ломались, как спички. Когда эксперты вычислили среднюю скорость от его воинской части до аэропорта, она оказалась 125 км. в час(!) Надо отдать ему должное, парень оказался классным водилой, иначе бы не выжил. К счастью для сумасшедшего влюблённого жертв во время авторалли Петропавловск — Елизово не случилось. Как он собирался без билета улететь в Москву гонщик-пилот военному следователю ответить затруднялся. Принимая во внимание шоковое состояние подсудимого вызванное чёрной вестью из столицы, суд полностью оправдал убитого горем парня и отправил его служить далее. Но перед судом ему пришлось отсидеть целый месяц в одиночной камере на гарнизонной гауптвахте. Жертвы подобных и бесподобных случаев гостили здесь постоянно...

… На территорию "стратегическага военнага абъекту" медленно и мягко опустилась милость господня — воскресенье. Сегодня всем позволено было отдыхать. Никто не бегал по кругу, никто не носил "круглое" и катал "квадратное". Многострадальный холмик земли спокойно лежал у бетонной стены, никто не вонзал в его тело рассыпчатое страшные совковые и штыковые лопаты и не тащил его, болезного к противоположной стене. Все занимались кто чем хотел. А заниматься было, собственно, нечем. Хотя… можно было озадачить корыстных охранников доставанием водки. Но для этого сначала нужно было гдето достать деньги. Можно было покурить за белым домиком "Астру", щекоча себе нервы надеждою быть пойманным на месте преступления и этим повысить свой рейтинг в среде себе подобных. Но для этого надо было сначала стрельнуть её, эту "Астру" у кого-нибудь из караула. А сможешь ли ты это сделать? Вопрос.

Время отдыха — время неуставных взаимоотношений. Никогда не удаётся их избежать в эти злополучные часы. Да и признаться для "избежания" никогда не прилагается никаких усилий. Воспитание молодых нарушителей воинской дисциплины считается делом почётным и целиком переносится на хрупкие плечи старослужащих. А как оно проводится — на флоте подглядывать не принято, даже младшим офицерам...

… В коридоре между камерами стоял гроза тихоокеанского флота — полторашник*. Его дежурно-наглое выражение лица, презрительный взгляд, направленный вниз, на молодую летающую по палубе поросль… Его руки расставлены по сторонам, как у птицы готовящейся к затяжному полёту, его рот не закрывается, даже если его владелец молчит. Вздёрнутый нос, голова с приподнятым подбородком закинуты вверх. Его голова не желает опускаться до нормального уровня — его глазам приходится смотреть всё время сверху вниз. Он гневно покрикивает на молодых матросов, заставляя их вместо себя мыть полы. Сиплый от водки и простуды голос тупо повторяет заезженную, банальную флотскую фразу:

— Алё, быки! Быстро сокращаться на палубе!

И два щуплых, низкорослых "быка" в гюйсах* и тельняшках, согнувшись пополам, носятся с мокрой ветошью и "сокращаются".

… Не смотря на столь грозный вид, полторашник имел довольно доходную внешность: он был худ, слегка горбат и рост его был отнюдь не выше притесняемых им матросов. Прозвище эксплуататора удачно гармонировало с его плюгавой внешностью:

— Мозгляк! Ещё раз гавкнешь, я тебе ветошью пасть заткну! — Выглядывая из приоткрытой двери крикнул ему высокого роста годок*, — В выходной орёшь, как идиот, от тебя нигде покоя нет! Если и дальше будешь "неправильно" руководить приборкой, будешь вместе с дрищами* палубу тянуть!

Нос грозы флота накренился ниже уровня ватерлинии*, плечи втянулись, руки подбитыми крыльями беспомощно повисли вдоль прочного корпуса*, а корма его, малодушно виляя двинулась к выходу на улицу. И долго потом поломойщики не обнаруживали своего истязателя в поле зрения.

Молодые арестанты представляли из себя здесь довольно жалкое зрелище: худые, забитые, грязные, часто с разбитыми лицами, их страдания здесь были неизмеримо больше, чем у себя в части. Попасть сюда до двух лет службы считалось весьма дурным тоном. Этот пункт неписанного закона флота гласит так: "Ах ты дрищь поганый, не успел мамкины пироги выпростать, хоть какой-то долг Родине отдать, а уже борзеешь! Служить Родине, сука, не хочешь! Политики партии не понимаешь! На, держи плюху!"

В камере для них придумывали различные издевательства. Бобров был удивлён разнообразию и жестокости изобретённых пыток. К примеру, жертву заставляли нагнуться и смотреть в пол широко открытыми глазами. Потом неожиданно били сверху согнутой ладонью по шее. У несчастного испытуемого появлялось реальное ощущение, что у него выпали глаза и он невольно делал движение руками, как бы пытаясь поймать их, чувствуя при этом сильный испуг или ужас. Подобных "шуток" были десятки. И кто знает из каких истоков и глубин это шло? Не из тюремных ли? Экзекуции обычно сопровождались громким гоготом, гиканьем и страшной матерной бранью, равную которой уже, пожалуй, нигде не услышишь. Неуставные взаимоотношения — опасны для обоих сторон. Для молодых это граничит подчас с настоящим человеческим отчаянием, является причиной побегов и даже суицида. Сопротивление же провоцирует ещё более жестокие побои. Нерадивым старослужащим это грозило различными наказаниями, в случае прямой жалобы пострадавшего — вплоть до дисциплинарного батальона и даже тюрьмой. Но жалобы бывали крайне редко. Стукачей и слюнтяев на флоте не любят. Если на "киче" офицеры ловили моряка за "неуставняком" с поличным, то на нарушителя начинали сыпаться добавочные дни, как из рога изобилия и выбраться отсюда становилось архи сложно. А если срок отсидки на "губе" доходил до двух месяцев, тогда через суд, можно было и в дисбат загреметь.

За неуставные могли ограничиться сутками карцера*. О карцере на матросской киче стоит сказать отдельно. Это достойное место боялись все арестанты без исключения. В этой знаменитой комнатке возможно было находиться только в положении стоя. Настолько она была узка. Боевые офицеры, храбрые защитники Родины от внутренних посягательств, часто заливают туда ледяную воду. Постепенно у наказуемого немеют и отнимаются ноги, а иногда доходит до того, что тот, кто послабее почти теряет сознание. Но это вовсе не значит, что ему тот час же начнут оказывать первую медицинскую помощь. Пробыть в карцере пол-дня, а тем более сутки было очень сложно. Тот, кто там побывал — в глазах "кичмарей" автоматически поднимался до уровня героя.

ГОЛУБЕВ

Сергей вышел из душной камеры на улицу. Следом за ним не спеша, прогулочным шагом, держа руки в карманах, проследовал высокий красивый матрос. Он был крепкого спортивного телосложения, его наружность, несмотря на грязную потёртую робу, способна была притягивать к себе взгляды. Походка была по-кошачьи легка и бесшумна. На лице отсутствовала печать напряжения и тревоги, что казалось удивительным для столь экстримального места. Он держался так, как будто он находился не в матросской тюрьме, а дома или, по крайней мере, у себя в родной части. Он подошёл к Боброву, открыто улыбнулся, сверкнув ровным рядом белых зубов и заговорил с ним, как со старым знакомым — легко и непринуждённо.

— Привет зёма! Много д. б. дали?

— Семнадцать, — ответил Сергей, улыбнувшись в ответ и внимательно взглянул на парня, — да пять в части и того...

— Двадцать два, — закончил за него незнакомец, — Тоже не хило!

— А ты сколько здесь? — спросил его Сергей, в свою очередь, хотя он знал, как и все о знаменитом арестанте.

— Я здесь уже третий раз подряд, почти два месяца торчу. Привезли первый раз, трое суток всего было, всё время д. б. получаю. И всё время ближе к выходу. Характер у меня свободолюбивый…

Сергей снова улыбнулся и задал почти риторический вопрос:

— За что дают?

-То за сигареты, то за пьянку, то за неуставняк...- с чувством достоинства ответил матрос, последнее слово произнеся с отвращением.

— Так отсюда быстро почти никто, вроде, не выходит, — в голосе Сергея была слышна надежда. Ему просто хотелось верить, что не он один такой...

— Не ссы, братан, если вести себя ровно, не высовываться перед рексами лишний раз не трепать языком, можно и побыстрее выйти. Но такое здесь редко. Главное — с куревом не влетать. За найденную спичку — сутки, за бычок — двое, а если с поличным поймают — трое. Да ты это и сам уже знаешь! – засмеялся Голубев.

В ходе беседы немногословному Боброву редко удавалось вставить какую-нибудь фразу, приходилось довольствоваться междометиями, типа: Ага! Или: Ого! Или: Да ладно! Новый "кореш", который так ещё и не представился, оказался на редкость словоохотлив. -… ты далеко не побил рекорды по д. б.,- сыпал он,- Тут одного кадра привозили, у него всего сутки ареста было за то, что капитана третьего ранга судьбе на зло лейтенантом назвал! Случай, как ты понимаешь, на действующем флоте не слыханный. Когда он вышел от Комика, у него двадцать восемь суток накручено было! Вот лох!

Матрос задыхался от смеха.

Боброву, хоть и было не очень смешно, но чтобы войти в расположение, он тоже негромко рассмеялся.

— Ха-ха! С одного захода! — смеялся его собеседник, — У него погоняло потом Рекордсмен было. Я наградил! — Добавил он с гордостью.

— А Комик, это кто? — спросил Сергей, сам не зная зачем, ведь и так было понятно — кто это.

— Наш общий друг — комендант. Его за глаза все Комиком зовут, включая офицеров.

Кичмари гомиком обзывают, но, естест, не в его присутствии.

— На гомика он не похож, — вдумчиво произнёс Сергей, — Но то, что он комик — это точно!

Шутка новоявленного приятеля обоим показалась удачной, и их дружный смех на несколько секунд разорвал воздух. Пара чутких, внимательных ушей в кабинете начкара завертелись маленькими локаторами, пытаясь распознать природу странных шумов, не сказать больше — источник несанкционированных, запрещённых звуков. И конечно же им, локаторам, это удалось. Но офицер вовсе не спешил ринуться на улицу, он обедал.

— Война войной, — привычно пробубнил он, — А дэ-бэ по расписанию.

… — про Комика на киче анекдоты сочиняют только в путь, — продолжал матрос,- Хочешь, несколько свеженьких расскажу?

Продолжительный смех, раздававшийся после рассказа очередного анекдота, был высшей оценкой народного творчества местного значения и красноречиво говорил, что анекдоты действительно были смешными.

— Только ты поосторожней с погонялом и анекдотами. Коменд имеет мразёвую привычку подкрадываться сзади к арестантам и подслушивать о чём они скучают. Если он услышит слово гомик — считай, не выберешься отсюда никогда на волю-вольную. При слове "подслушивать" он сделал недовольную мину и скривил губы. Бобров тут же догадался об одной из причин долгого пребывания парня на киче, но решил не спрашивать его об этом. Поймав очередную недолгую паузу, он задал своему собеседнику вполне логичный вопрос, давно рвавшийся наружу:

— Как тебя зовут?

— Саня. А вообще, все кличут Голубем. Голубь — первый бандит и рецидивист в экипаже родного Бэ-Дэ-эРа — десятой краснознамённой дивизии Тихоокеанского флота! — невесёлой шуткой закончил Саша и протянул Сергею руку.

— А меня Сергей. Бобров, — и ребята крепко пожали друг другу руку.

— Сколько отслужил? — посыпались вопросы.

— Два с половиной!

— Годок! Я так и понял! Я тоже.

— А первые два раза на сколько сюда попадал? — вырвалось вдруг на волне радости у Боброва и он осёкся. Собственное любопытство ему вдруг показалось назойливым.

Но Голубев будто и не заметил этого.

— Поменьше выходило. Чем дальше, тем больше в болото засасывает. Здесь вроде бы не тюрьма, но всё же порой такое случается — глаза бы никогда не видели и уши не слышали. О чёрном неуставняке ты сам знаешь, бывает, с тяжёлыми увечьями, этим никого на флоте не удивишь. Но здесь недавно такое… — Он злобно поморщился, — Один сухопутный "моряк" воровал у своих, за это его сюда и посадили, здесь его эти "свои" и приговорили. Ну знали же ихние рэксы куда его садят, могли бы понять… Я бы всех до одного виновных — в расход… была б моя воля!

— Точно, — протянул Сергей, пытаясь добавить своё мнение, — уж лучше пусть убьют, чем такое! Это ж хуже смерти… за это только одно наказание может быть — расстрел… — он нервно потряс головой.

— А знаешь, Серёг, — Голубев, кивнул в сторону белого здания гауптвахты, — здесь в основном все — далеко не подарки, а остальные под них косят. Я с ними почти не общаюсь. Только в порядке исключения — отдельными фразами. Или кулаком. Они меня все боятся, — сказал он так уверенно, что не поверить было нельзя.

Помолчав, он нервно сплюнул и продолжил:

— Я, если честно, не очень-то разговорчив, а с тобой вот разговорился. Ты не такой, как они, я это чувствую. Ты воспитан по-другому… мне кажется, с тобой можно пойти в разведку! — глаза Саши заблестели.

— Да брось ты! Захвалишь! — Сергей махнул рукой и, чувствуя, что может растрогаться, отвернул голову в другую сторону и тоже сплюнул.

— Не скромничай, — не унимался Голубев и его рот снова засверкал рядом белых зубов, — Человека видно. Ты учился в ВУЗе?

— Н-нет, — замешкался Бобров, - Точнее начал, а потом бросил.

— А я не бросил, меня оторвали. Пошёл не со своим призывом. Я в карасях был старше дембелей! Уже на третьем курсе был, когда меня на флот призвали, который я тогда в гробу бы видел! Сейчас же, конечно, горжусь, что я мореман, — шутливо стукнул себя в грудь Сашка, — Но тогда… Сейчас бы я уже почти универ закончил. Если честно, то меня за драку на флот отправили — препаду по пьяни в табло зарядил. Привычка. Я раньше боксом занимался. А что, пусть не лезет к чужим девочкам! Во время призыва военком ткнул мне в грудь пальцем, и прогавкал, сука, как бешеная собака — всех хулиганов и пьяниц на флоот!!! — Голубев, подражая неведомому военкому, ткнул пальцем в в воздух. У Сергея от переизбытка не реализованных эмоций ёкнуло сердце. Он мгновенно вспомнил, как нечто подобное произошло и при его призыве. Но говорить ничего не стал, боясь, что сказанное собеседник воспримет, как плагиат, — После службы приедешь домой — восстанавливаться надо. – продолжал между тем Голубев, — Если восстановят. Да и в голове уже ничего не...

— А где учился? — перебил его Сергей.

— Да в Питере. Университет Шанявского. Слыхал?

— Нет, — Сергей отрицательно покачал головой, — Я из Сибири, из… — Где тебе! – тоже перебил его Саша и, шутя хлопнул Сергея по плечу.

— Ничего, Саня, не переживай, — Бобров осмелел и тоже в ответ хлопнул его по плечу, — Восстановишься, всё у нас ещё спереди!

— Восстановишься тут, — проворчал себе под нос Голубев, не оценив каламбур собеседника.

— А что такое? – шутливо-снисходительно вздёрнул брови Сергей.

— Серёг, ты знаешь, у меня через пару-тойку дней уже шестьдесят суток ареста набирается. И тогда по новому закону кэп имеет право отправить меня в дисбат на полгода с последующим дослуживанием. А могут и в тюрягу. Основание у них есть, — до странности упавшим голосом сказал Саша, — Не верю я, что пощадят...

Дружеский диалог превратился в затяжную паузу. Сергей ощущал жалость к своему новому приятелю. "Точно,- думал он, — Саня классный чувак, но видно судьба такая, тут уж ничем не поможешь."

Мало по-малу, со скрипом, разговор возобновился и вскоре набрал прежние обороты.

Молодые парни, кажется, уже чувствовали друг друга друзьями. Так быстро и искренне подружиться с незнакомым человеком, наверное, возможно только в юном возрасте. Люди, перешагнувшие тридцатилетний порог такой доверчивостью уже обладают редко. Информационно-увлекательная беседа старых воинов и молодых людей была неожиданно прервана бойким призывом:

— Матрос Голубев!

— Это нач. кар, — шепнул Саша, — Вечный литёха, хочет общаться! И тихо ответил:

— Я.

Через пару секунд перед ними, словно гриб в осеннем лесу вырос дежурный офицер. У него была мешковатая фигура и кисло-сладкая, моложавая внешность. Одутловатое лицо горело алыми пятнами, а белесые, почти телесного цвета брови торчали в разные стороны. Из-за закинутой на затылок фуражки впереди проглядывала сиреневая плешь. Инфантильный великовозрастный переросток стоял, едва заметно покачиваясь.

— Что? — задал начкар беспредметный вопрос и сильно икнул: — Ик! Сбиваешь с пути истинного вновь и-прибывшего? — от лейтенанта вкусно пахнуло мясом, чесноком и свежевыпитой водкой.

"Никак начинается делёжка", — с юмором подумал Сергей и сам перед собой застыдился своей нескромности. Он с шумом проглотил слюну и максимально напряг внимание.

— Никак нет, — отвечал между тем Голубев, — Наставляю!

— Поговори ещё у меня Голубев. Ик! — трубным голосом пробасил офицер, улыбаясь одной стороной рта, — д. б. и-хочешь? Ик!

— Никак нет, тащщ инт-нант! — Отвечал Голубев, чуть выгнув спину назад, рискованно дразня офицера своим ироническим настроем.

— Ик! Ты и-сделал, что я тебе и-приказал? — продолжил трубить офицер, снова страшно икая и маскируя своё врождённое заикание звуком "и".

— Ни как нет, э, то есть, так точно, тёрщ нант! — Чеканил слог матрос, подражая звуку голоса с неба свалившегося собеседника.

— Врёшь, Губарь! И-наверное опять молодых и-заставил вместо себя и-работать! — сочно протрубил лейтенант.

— Нота до-мажор, септ аккорд, — сардонически скривившись, тихо сказал Голубев. — Что ты тут и-при мне бормочешь какие-то умные и-слова?! Ик! Спицальна, чтоб я и-ничё не понял?! А может ты меня только что на х… послал? Откуда я и-знаю? Ты что меня тут иза тупого и-держишь?! А ну-ка и-пойдём со мной! — Закончил музыкант соло на трубе минорным аккордом.

И два старых знакомых направились в сторону входа в здание, два врага, застрявшие каждый в своём измерении. Один, застывший где-то между ступеньками служебной иерархической лестницы, не в силах сделать следующий шаг из-за смрадного перегара от Огненной воды, другой — в мире хаоса флотской системы наказания.

— Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона… — проворчал Голубев, следуя за лейтенантом, но слова его были отчётливо слышны даже Боброву, который тут же прыснул со смеху, но опомнившись, зажал себе рот обоими руками и… вновь остался стоять в одиночестве.

Подружиться с кем-либо было не лишне, тем более, что Голубев был в "авторитете" среди матросов. Голубева хорошо известен начальству не только на Петропавловской матросской киче, но даже в Большом Камне — в подобном же заведении. Когда и как он там побывал, оставалось только догадываться. О Голубеве ходили странные слухи. Чего только Сергей о нём не слышал! Совершенно невероятно, что он, злостный нарушитель воинской дисциплины, умудрился два раза за последний год побывать в отпуске, у себя дома — в

Ленинграде. Ничего не известно про его первый отпуск, но во второй он поехал по телеграмме из Ленинграда. В ней сообщалось о тяжёлой болезни матери. Пришли и документы свидетельствующие, что кроме сына — Александра Голубева у неё родственников нет. Из дома он вернулся через сорок один день, хотя отпустили его всего на двадцать. Простили. Почему? Никто из моряков этого не знал. После возвращения из дома он замкнулся в себе, очень редко с кем-либо разговаривал, стал раздражителен в отношениях с сослуживцами, на младших по призыву не обращал вообще никакого внимания. Службу нёс как-то безучастно, автоматически. На любопытные и назойливые расспросы обалдуев с буквой "ф" на плечах, только отмахивался. Отсутствие правдивой информации рождает слухи. Вскоре и вдруг всем стало известно, что мать Голубева вовсе не больна, что родственники у неё есть и это они провернули аферу с болезнью, чтобы незаконно выдернуть его домой, дабы устроить моряку "подарок" ко дню рождения. А сам Голубев, якобы, вернулся с отпуска со взяткой, чтобы задобрить командира корабля за просроченные три недели.

Слухи и сплетни в виде версий превращённые в аргументы без присутствия фактов, Саня не оспаривал — делал вид, что просто всего этого не замечает.

Будучи ещё курсантом учебного отряда подводного плавания города Владивостока, он, стоя часовым на боевом посту, блестяще справился с двумя пьяными дембелями — злостными нарушителями воинской дисциплины. "Морским волкам" никогда не видевшим моря до дому оставалось две несчастные недели. Чего не хватало? Как водится, напившись до умопомрачения, они стали придираться к часовому, мирно охраняющему имущество учебного отряда, если точнее — склад со сливочным маслом. Сначала они потребовали, чтобы он отдал им ключи от провизионного склада, (как позже выяснилось на суде — для обмена натурального продукта на "догон", попросту говоря на шило — спирт). Услышав робкие возражения юного часового, дембеля отобрали у него автомат и принялись жестоко избивать его. Глядя на направленный ему в лицо ствол, часовой стал отжиматься руками от земли. Но ключи всё равно не отдавал. Крутые волки, отставив к стене боевой автомат, продолжили экзекуцию — теперь уже били только ногами, на которых были не рабочие гады, но хромачи*. На жалобные просьбы Саши пощадить реагировали отрицательно. Синий гюйс с символами трёх великих побед и передняя часть галанки стали красными. Молодой постовой, отчаявшись дождаться от своих мучителей пощады, совершил поступок, который бандиты от него никак не ожидали: он из последних сил вскочил на ноги и схватил стоящий у стены автомат, страшными глазами глядя на дембелей.

— Мы моментально протрезвели, клянусь богом! Только вот ноги от страху спьяну отказали!

— эмоционально клялся позднее один из них военному прокурору.

Хулиганы не успели убежать или отобрать у него оружие: Голубев, дав два выстрела в воздух, совершил воинский долг часового: один из дембелей получил удар штык-ножом в грудь, второй — выстрел по ногам. Первый, к сожалению, скончался на месте, второй, к счастью, по сей день хромает на обе ноги, систематически рассказывая растроганным собутыльникам в пивной, как он пострадал в борьбе с внешним врагом, во время выполнения боевой задачи в море, и как потом был комиссован по ранению.

Закрытый военный суд оправдал Голубева полностью. И не мог не оправдать. Часовой — лицо неприкосновенное, имеет право стрелять нарушителям по ногам и бить их штык-ножом в грудь. Против него могло оказаться только одно: он позволил отнять у себя автомат. Но этот момент в суде почему-то опустили. А ведь могло всё кончиться плохо. Сашу на суде не только оправдали, но и вынесли справедливое решение о прохождении дальнейшей службы. По истечении пяти месяцев пребывания в учебном отряде, матросов отправляли на действующий флот группами, по разным местам службы. Голубев был отправлен отдельно от других, в такую часть, где даже близко не будет бывших курсантов из его отряда. Несмотря на эти предосторожности, через несколько месяцев о его прошлом знал весь экипаж подводной лодки, в которой он продолжал "отдавать долг Родине".

В течении двух лет с ним не произошло ничего из ряда вон выходящего. Служил так же, как все — четыре дальних похода, "выхода;", "стрельбы" и другой бесконечный, стандартный набор нюансов флотской службы. Стал одним из лучших по своей военной профессии, имел "первую классность", а значок — отличник боевой и политической подготовки носил вполне заслуженно. После второго дальнего похода за трудолюбие и добросовестность в морском походе был награждён двухмесячным отпуском.

Но однажды, в одну из тёмных ночей случилось нечто. Голубев, напившись с двумя неизвестными субъектами в полосатыхмайках, поочерёдно разбудил троих молодых матросов и жестоко избил их, нанеся одному из них ттп. Один из пострадавших на неделю попал в военный госпиталь, а Голубев — на пять суток в одиночную камеру гарнизонной гауптвахты. Через три недели, выйдя с губы, Голубев в тот же день избил тех самых двоих молодых (того, что вышел из госпиталя не тронул) за то, что они добровольно показали именно на него. Не забыл Голубев основательно попотчевать и своих собутыльников. На этот раз в госпиталь не попал никто, а Голубев же попал на ту же самую гауптвахту, только уже с семью сутками ареста. Через месяц, вернувшись из мест ограничения свободы службы, Голубев в тот же день туда же и загремел. Имея душевную беседу с командиром корабля, он отправил последнего в распространённейшие в великом и могучем пять букв. В сию же секунду герой получил уставной максимум — десять суток ареста.

— Я понимаю, что у тебя там горе приключилось в отпуске, — сказал в ответ кэп, — Но посылать командира корабля в п**ду, это уже нонсенс, это уже из ряда вон! Такого на флоте никогда не было! Ты… да ты предатель Родины! Десять суток ареста!!!

— Есть десять… Простите товарищ командир, — опустив голову сказал матрос.

— Поздно...

Тогда Голубев с сарказмом ответил:

— Десять суток за предательство Родины, не хило..."

Никто не стал разбираться и проводить расследование — а в чём же, собственно дело, почему моряк-трудяга вдруг стал бандитом? Командиров интересовали только голые факты и… теперь уже "криминальное прошлое" Александра Голубева. На этом следы эпопеи Голубев — служба — отпуск — служба — убийство — служба — кича — казарма — кича — кича пока что зашли в тупик. Что же произошло дальше, станет ясно из дальнейшего повествования.

СЛЕПОЙ ДОЖДЬ

Ближе к вечеру, когда ещё не село солнце, пошёл мелкий дождь. Из земли поднялся многоцветный яркий мост и медленно поплыл к небу. Запутавшись в колючей проволоке натянутой поверх бетонной стены, он остановил своё движение. Пытаясь вырваться из крепкого когтистого железного плена, мост стал рваться вверх. Проволока натянулась до предела, как струна и лопнула яркой вспышкой, издав глухой низкий звук. А мост, освободившись, стал ещё ярче и пошёл вверх, по дуге, через город и дальше, через залив к Аваче, по пути цепляя и карябая своими цветными дорогами-лентами полупрозрачные тусклые облака. Солнце спряталось за горбатые спины небесных "белогривых лошадок", дождь "прозрел" и пошёл сильнее.

Бобров, Голубев и ещё трое парней возвращались с работ из города. При разгрузке машины с вином отчаянным пацанам удалось стащить с десяток-другой бутылок — "огнетушителей" горячительного напитка. Их содержимое вот уже в течении почти часа весело носилось по артериям, венам и капиллярам юных героев. На гауптвахту "герои" шли пешком. Не боясь ни чёрта на земле, (того, в погонах, который их вел) ни бога в главном штабе флота с большими звездами на плечах, они громко, хором распевали песенки с морской тематикой. Их раскрасневшиеся лица были шутливо-сосредоточены. Матросы по временам протестующе, подчёркнуто чеканили шаг, выкрикивая слова известной песни:

Есть в море закон — он стар, как Земля,

Открыт неизвестно где,

Если крысы бегут с корабля Быть кораблю в беде...

"Чёрт в погонах" безуспешно пытался успокоить расходившийся морской хор, но из этой затеи ничего не выходило. Рогатый перебрал все приёмы устного запугивания, начиная с д. б., кончая карцером, трибуналом и, как следствие, расстрелом. Но, когда его горло стало издавать первые сипы вместо привычного командирского сочного рёва, он понял — единственный способ заткнуть проклятых пьяниц — это всемерная трезвость.

— Ну, с-суки, ля, придём в часть, вы у меня побегаете, в миг весь хмель выветрится! — тихо, но отчётливо произнёс он, — С-сукки, позор-рите меня, ля, перед гражданскими!

… Человек с пистолетом в кобуре стоял под крыльцом, малодушно прячась от холодного дождя. У него были невероятно широкие плечи и очень малый рост и от этого он казался почти идеально квадратным. Головы почти не было заметно, настолько она казалась маленькой по отношению к массивному туловищу. Фуражка 51 размера медленно поворачивалась, по-видимому следя за каким-то движущимся предметом. Прищуренные глаза оставались практически неподвижными. Они горели огнём неистового скрытого раздражения и злости.

Капитан-лейтенант Громыхайло был горд своей наблюдательностью, непреклонностью, строгостью и редким, почти нечеловеческим обонянием. Время от времени он втягивал холодный мокрый воздух своими широкими бизоньими ноздрями, словно пытался по запаху определить промили в крови проклятых нарушителей. Втянув очередную порцию воздуха и определив степень опьянения осужденных, он снова открывал большой рот с тонкими невидимыми губами, и голосом напоминающим бряцанье железом о железо, грохал: — Бего-ом, марш!

И через двадцать минут:

— Шагом!

И ещё через двадцать секунд:

— Бегом, ...!

Группа работников, как заводная, то бегом, то шагом топтала жёсткими до деревянности гадами* окружность магического круга.

Это продолжалось уже больше часа.

— Шагом! — В который раз прогремел офицер, — Ну чё, на, пьянь военно-морская, ля, выветрился у вас хмель из голов, на?

— Выветрился, выветрился! — наперебой затараторила группа работников.

— По голосам, на, слышу, что врёте, на! Бео-ом: арш! — И измученная вином и осенней прохладой группа поволочилась чуть быстрее, изображая уже подобие бега.

-Я сказал бегом, ля, на, а не шагом! Не шланговать у меня, а то будете здесь до утра, ля, землю месить! — грохотал офицер.

Для Боброва это не было удивительным. За две недели топтания "магического круга", он привык ко многим странностям и особенностям местного уклада. Если бы сейчас

Громыхайло приказал есть землю, он бы тоже не удивился, правда, с исполнением данного указания возникли бы проблемы. Сейчас его гораздо больше занимало, что дождь был слеп, как крот и шёл из ниоткуда. Над головою — чистое тёмно-голубое небо с редкими облачками, плывущими где-то в стороне. А радуга из семицветной красавицы, превратилась почему-то в одну широкую, красную полосу-дугу.

Бобров сильно задрав голову высоко вверх, тяжело топал полуразлезшимися флотскими ботинками по мокрой земле. "Не служба, а сплошной сюрреализм, — двусмысленно иронически подумал он, — Мистика! Опять какой-то странный знак. Говорила мне бабушка — учи народные приметы."

Ещё через каких-нибудь полчаса с виду почти трезвые головы были построены в один ряд. Шёл дождь.

— Слушать сюда, — проскрипел уставший от бега и холода офицер, — За нарушение, бл.., воинской трудовой дисциплины, то есть за пьянство при исполнении, понимаешь, боевых трудовых обязанностей, на, объявляю всем головотяпам по пять добавочных суток ареста! Капитан-лейтенант сделал несколько шагов из-под навеса. Кровавая полоса-дуга медленно расплывшись, растворилась в воздухе.

— Не слышу радостного повизгивания, товарищи матрасы!

— Есть пять суток, — загудела толпа.

— Служим Советкому Союзу, — ляпнул кто-то и каплей, казалось, пропустил это мимо ушей. Но все понимали — вряд ли это так.

На, как в мистической киноленте стали появляться густые облака, быстро затягивая небо. От солнечного света остались только слабые световые брызги. Дождь прозрел. "Потому как я устал от мелькания ваших синих рож..." — Пробежала по извилине Громыхайло шаловливая мысль.

И он закончил вслух:

— Всем стоять здесь до двадцати двух ноль-ноль. Сейчас, — он быстро посмотрел на часы, — девятнацать тридцать! — и широкая спина быстро поплыла к крыльцу.

— В случае замерзания разрешаю побегать! — не оборачиваясь, добавил он. — Но ведь дождь идёт, товарищ капитан-лейтенант, холодно! — понеслись возгласы надежды к убегающему офицеру, но так и не догнали его — ноги у офицера были быстрые, а дверь, что с грохотом за ним захлопнулась — дубовая.

Некоторое время команда стояла молча. У всех были уставшие, но успокоенные лица. Ещё через некоторое время плечи матросов начали подниматься к самым ушам. Шок и онемение, вызванные последним приказом военачальника, начали проходить. У команды начиналась мелкая дрожь.

— Похмелье выходит, — выдвинул гипотезу № 1 чей-то голос.

— Нет, просто дождь, — предположил другой голос.

— Можно побегать, — предложил единственное противоядие от холода третий.

— Сколько можно, ноги болят, — застонал четвёртый.

— Эх, сейчас бы по сто грамм, — размечтался первый.

— Алкоголик! — упрекнул его второй.

— А сам-то кто? — заступился за первого третий.

— А кто первый предложил? — заметил первый.

— Молчи вэмэушник, а то...- пригрозил второму третий.

— А-апчхи!!! — перебил всех пятый.

— Ага-га-га!!! — рассмеялась вся группа, кроме пятого и четвертого, которых трясло больше других.

— Я хочу домой, — стонал четвёртый.

— Может тебе ещё бабу сисястую...

— Неплохо бы...

— Довольно, господа артисты, утрите свои сопли! На этом акт дрянной пьесы заканчивается, — отчаянно вставил Голубев.

— Не нойте, как бабы, надо выдержать ещё часа полтора...

Бобров, понуро опустив голову вниз, печально посмотрел на свои многострадальные военноморские ботинки. "Вот гады!" — равнодушно, но двусмысленно подумал он. Подняв голову вверх и чуть-чуть качаясь взад-вперёд, он стал монотонно читать сочиняемые на ходу стихи:

— Шёл дождь слепой своей тропой...

— Уже не слепой! — послышался трясущийся голос четвёртого, — Если б слепой...

— Да заткнись ты! — третьему начали надоедать невесёлые факты, приводимые четвёртым, — Серёг, сочини что-нибудь высокое, — до странности твёрдым голосом попросил его Саша. Сергей ещё с минуту покачался, наморщил лоб, но его вовсе не стало тошнить импровизированными стихами. Не придумав ничего нового, он решил вспомнить своё давнее стихотворение, положенное на известную флотскую мелодию, родившееся в его голове ещё после первого похода:

Когда сойдёшь ты на берег желанный, Как по земле приятен первый шаг!

От воздуха земного будто пьяный, Со счастливою улыбкой на устах...

Оживший голос летал. Сам автор заметно волновался. И он уже не мог бы сказать от чего его больше бьёт дрожь — от холода или...

Виданное ли дело — читать стихи собственного изготовления перед арестантской матросской аудиторией!

А над водой гудок протяжный плачет -

В поход идут другие корабли,

И в мире нет почётнее задачи, Чем охранять покой родной земли!

"Вот бы мне сейчас гитару, я бы..."

— Моряки, а давайте я лучше спою, — предложил он.

Неожиданное предложение было встречено аудиторией рукоплесканием и гиканьем. Бобров начал потихоньку, скромно петь песни, одну за другой, и зрители с готовностью ему подпевали. С каждым отрывком новой песни вокалист распалялся всё больше и больше, в конце концов он начал скакать по плацу, изображая то микрофон, то гитару.

— Я пью до дна! — кричал он.

— Ты пьёшь одна! — Звезда как-то незаметно, сама собой поднялась над территорией гауптвахты, осветив своим сиянием обшарпанные стены тюрьмы и "колючку" зловеще вьющуюся над ними. И так сияла до тех пор, пока мокрый полуразвалившийся "гад" певца не разъехался совсем и не поскользнулся на мокрой земле. Бобров со всего размаху упал прямо в грязь. Его другу понадобились определённые усилия и угрозы, чтобы пресечь начавшиеся было насмешки из зала.

— Прошу внимания зрителей! — кричал конферансье Голубев, — Всякая пошлость отдельных неблагодарных свиней — слушателей-матрацов, будет пресекаться самым решительным и жёстким способом! — и Голубев для наглядности звонко щёлкнул кулаком по ладони, — Дадим нашей звезде ещё немного посиять!

Он, страшно дрожа от холода, повернулся к измазанному грязью солисту, и энергично продолжил тренировку красноречия: скандировал зал, — Пока я в море!

— Сергей! Все эти песенки, стишки, это хорошо, но, видит бог, народ устал от этих буржуазных штучек, от этих роков и сентиментальных патриотических песенок. Прочитай что-нибудь наше, братское, корефан...

Парни от холода и безысходности были на грани отчаянья и хмель от усталости начал шуметь в головах с новой силой.

— Ты что, против рока?! — удивлённо, тяжело двигающимся языком пробасил до этого всё время молчавший пятый член экипажа.

Его выпад был встречен дружным шиканьем команды.

— Маэстро шутит, — тихо, но выразительно проговорил Сергей, гордо повернув голову к "пятому", — маэстро сам из пурпурной страны. Концерт продолжается! Следующим номером программы — трагико-сентиментальная проза, представляю...

— А это что ещё за херня? Никогда о таком не слышал!

— Тьфу, Мозгляк ты всегда всё испортишь!

-… художник! — воздев руки к небу сказал поэт, — нарисуй мне солнце, мне… холодно-о… нарисуй в небе серебряную птицу, которая унесёт меня домой!

На лице Сергея не было ни тени улыбки. То ли слёзы, то ли дождь катились по его юному заросшему мягкой щетиной лицу. На лбу появилась поперечная морщина, взгляд устремился в никуда. Руки его медленно опускались вниз, пальцы сжимались в кулаки. С локтя некстати отвалился прилипший комок грязи.

— Я хочу домой!!! — взревел диким голосом импровизатор, вывернув кулаки внешней стороной от себя, когда руки дошли до бёдер.

Короткое эхо, ухнуло один раз и отразившись от стены, завершило монолог: "Домой!"последний раз повторило оно фразу-плагиат, украденную у "четвёртого" через подставное лицо. Представление завершилось.

Из-за дубовой двери высунулась маленькая голова капитана-лейтенанта Громыхайло.

— Я тя щас отправлю домой! Первым рейсом.

— Это он, тарщ мичман, в часть, говорит, хочет, в море — служить, говорит, хочу! — показывая рукой на Сергея, сказал Саша.

— Вот бар-раны, ля, ненормальные, — громко проворчал кап-лей, сильно втягивая воздух через ноздри, — оно и видно, как вы протрезвели, до сих пор глаза красные и перегаром прёт, аж за километр! Жрёте больше меня. Завтра я с вами разберусь. А ты, Голубев, зара будешь учить офицерские звания, я те, на, покажу, ля, мичмана!

Дверь с треском захлопнулась. Если бы она не была дубовой, то развалилась бы.

… В небе, ближе к горизонту, словно услышав крик пяти душ, проявилось красное солнышко и загудела железная серебряная птица.

— Реактивный, — выдвинул гипотезу номер один чей-то голос.

— Нет, это наш, пассажирский, дембелей везёт, домой, на материк…

ХОЛОД. КАРЦЕР.

В десять часов вечера человек с пистолетом в кобуре и крабом на фуражке, шествуя не спеша по коридору между камерами, трижды прогрохотал такое благозвучное и такое желанное слово:

— Отбой!!

Долгожданное и тёплое звукосочетание зазвучало в ушах арестантов вдруг так обыденно и… так по-домашнему...

Матросы гурьбой повалились на откинутые от стены деревянные нары. Общая камера была рассчитана на двадцать пять человек. Сейчас их было пятьдесят. О свободном месте не могло быть и речи. Лежали боком, впритирку друг к другу.

Моряки спали хорошим здоровым сном мёртвых. Казалось, ничего на свете не смогло бы теперь пробудить их от этого сна. За исключением, конечно, громкого зычного голоса начальника караула, который громыхнёт ещё в шесть ноль-ноль утра.

Но позже выяснилось, что это не совсем так.

Дождь прекратился в полночь. Ещё через час, холод, так долго ожидавший, когда придёт его время, упал сверху на Землю и стал шершавым ледяным языком лизать её мокрое, ещё тёплое тело.

Земле это не понравилось.

Но бежать было некуда. Она съёжилась, перестала дышать и… затвердела. Ещё через час очнулся сна Небесный художник. Он забыл куда вчера сунул кисть. Чертыхнувшись, он начал торопливо лить вниз белую краску, пытаясь нарисовать спасительную для Земли тёплую пушистую дорогую шубу. Но из этого ничего не получилось — вышел какой-то дешёвый пуховик. Нужен ли он был Земле? Ведь холод сделал уже своё подлое дело.

Окоченевшие во сне моряки стали просыпаться в половине шестого утра. Некоторые из них, стуча зубами и громко матерясь, приседали и бегали на месте, пытаясь разогреться. На всех была летняя форма одежды. Ночью людей спасло то, что их было больше, чем рассчитано — они спали вплотную друг к другу. В шесть ноль-ноль сонных трясущихся арестантов вывели на холодный плац и построили в колонну по два. Шёл снег. Кругом было белым-бело.

— Всем принять упор лёжа! — ударил железом о железо урод в фуражке.

Ответом были гробовое молчание и неподвижность пятидесяти статуй. Даже дробный стук зубов на мгновение прекратился.

— Скорей бы тебя сменили! — вслух помечтал кто-то из колонны.

Офицер, пробежав глазами по строю, согнул правую руку в локте, давая понять, что в кобуре лежит отнюдь не огурец.

— Кому сказал, упор лёжа, свиньи! Вам бы только чифанить на халяву да харю давить!

Всем отжаться по сто раз!

Людям, синим от холода, совсем не хотелось падать голыми ладонями на лёд.

— Может, сначала побегаем… для сугрева, — неуверенным голосом предложил кто-то из строя.

— Вы у меня щас побегаете, твою мать! — офицер выхватил пистолет из кобуры и выстрелил в воздух.

Организм, длиною полсотни метров, вздрогнув, упал на землю и стал вразнобой отжиматься. — Каждому отжаться по сто раз! — ещё раз повторил офицер, — Я считаю. Одновременно, вместе! Я сказал, вместе, чтобы легче считать! Раз, два, три...

После испытания льдом продрогшего организма, зарядка продолжилась спасительным бегом по кругу. Тела начали постепенно разогреваться только через довольно продолжительное время.

— Товарищь капитан-лейтенант, шинели! Нужны шинели, зима ведь началась! — кричали на ходу, бегущие по кругу.

— А то у нас вечно — форма номер раз, — пискнул Мозгляков, — часы, трусы, противогаз! По бегущей змее человеческих тел, пробежал лёгкий смешок.

— И форма номер восемь — что стырим, то и носим! — подхватил начатую тему матрос по прозвищу Будильник. Он был единственный из арестантов на гауптвахте у кого имелись наручные часы.

— Батареи в камере холодные, как лёд! Когда котельную запустят?! — вылетела на волю вполне логичная фраза.

Громыхайло одним выдохом дал исчерпывающий ответ:

— Зима началась только сегодня. И то — не официально. То есть приказа о переходе на зимнюю форму одежды от командующего флотом не поступало. А значит — зима для вас не началась! Когда поступит приказ, будете махать лопатами в здешней кочегарке и ходить в шинелях!

— А почему тогда вы сейчас в шинели?! — задал хороший вопрос круг.

— А потому, что это, во-первых, это не ваше дело, во-вторых, я отношусь к другому роду войск.

— Как к другому, ведь береговая охрана к флоту относится! — протестовал круг. — Сапоги, которые работают во флотилии, тоже к флоту относятся! Так что теперь их не относить к другому роду войск?! — доказывал Громыхайло.

— Да какой ты флот, ты — краснопогонник, — распалялся круг.

— Вэ-вэ-эшник!

Десница Громыхайло медленно стала сгибаться в локте.

— Собака!

— Рэкс ёб… й.

— Молчать идиоты.

Эту фразу офицер произнёс тихо. Его глаза судорожно бегали по кругу. Уши офицера, зашевелились маленькими розовыми локаторами, словно по звуку пытаясь определить, кто же из бунтовщиков был столь дерзок.

— Да здесь полный склад старых шинелей! Давайте нам их, мы же замерзаем!

Громыхайло вынул из кобуры пистолет. Вопросы и протесты, как по команде прекратились.

— Всем построиться! — рявкнул он.

От неподвижного строя огромными клубами валил пар.

— Хотите помёрзнуть? — задал он вопрос.

Но, вместо ожидаемого "нет, товарищ капитан-лейтенант, не хотим...", он не услышал ничего.

— Бунтуете? Ясно. Всем стоять до… до завтрака!

— До завтрака осталось минус пять минут ,- небрежно перебил его голос, поднявший первым вопрос о шинелях, — не имеете права по закону… лишать завтрака.

И "голос" показал ему своё запястье и блестевшие на нём часы с тёмным циферблатом.

Громыхайло подошёл к матросу и медленно приставил к его лбу холодный ствол пистолета. По строю пробежал быстрой волной ропот испуга и удивления. Такого ни кто из них не видел ещё никогда.

— Снять часы.

Испуганный матрос по прозвищу "Будильник" протянул дежурному офицеру свои "командирские".

— Часы, усы, трусы и гюйсы; — это святое на флоте. Разрешается носить.- тонким голоском возразил Мозгляков, чем вызвал неуверенный смех матросов, но тут же получил удар кулаком в грудь и опрокинулся на спину.

Громыхайло трясло от злости. В углах его губ появилась пена.

— С-с..., на камбуз* беом — арш!

На камбуз моряки входили в покрытых коркой льда робах. Ёжась и морщась, ели полузамёрзший толчёный картофель, твёрдый ржаной хлеб, пили слегка чем-то подкрашенную несладкую воду. В помещении столовой было три небольших обшарпанных стола. Ножки столов были прибиты к полу. По бокам каждого из столов стояли деревянные скамейки. Кормили людей в несколько заходов. Пока одни завтракали, другие стоя ожидали своей очереди в коридоре. Насладившихся приёмом такой "пищи" отправляли по камерам.

На камбузе царило угрюмое настроение.

— Сегодня кормят дерьмом, — многозначительно произнёс первый стол.

— И вчера тоже, — со знанием дела ответил второй, — всегда!

— Неправда, — засомневался третий, — вчера было полное дерьмо… и деревянная котлета.

— Козлы-ы, — взвыл первый стол.

— Дерьмо, дерьмо, жрать это не возможно, — отвечал второй, — с ума сойдёшь от голода!

— Вестово-ой!! — протянул кто-то с сарказмом и по столам гулко прокатилась волна не весёлого смеха, — Иди сюда с-сука — упал, отжался! Где этот гарсунщик ёб… й!

— Когда Громыхало дежурит, всегда — тоска-а!

— Он раньше в зоне служил и думает, что он до сих пор там.

— А чё здесь, не тюряга что ли? Да хуже!

Гул нарастал. Загремела посуда. Толчёный картофель кусками полетел на пол и на стены. — Дать бы чумичкой по башке, тому кто это всё придумал! — сказал кто-то и в сердцах врезал поварёшкой по деревянному столу.

— Вассэр! — громко предупредил чей-то голос, — Идёт!

Гул стал уменьшаться.

В помещение столовой ворвались широкие плечи:

- Што за дела такие?! А ну-ка всем встать!

Бунтовщики шумно поднялись со своих мест. Скамейки с грохотом повалились на пол. — Принимать пищу стоя! — вынес свой приговор караульный офицер. Однако, никто не пошевелился.

— Я сказал, принимать пищу стоя! — нетерпеливо повторил он.

— Рэкс поганый! — в полный голос раздалось гневное.

Офицер, резко развернулся на месте, почти точно попав на звук голоса.

— Што, блин?! Карцер! — отжонглировал он набором слов, смысл которых, тем не менее, всем был ясен.

Его взгляд упёрся в дерзкого смельчака. Громыхайло медленно поднял руку и ткнул в его лицо пальцем, едва не попав в глаз.

— Карцер! — снова выдохнул он.

— Меня зовут не "Карцер", а Бобров, — держа голос ровно, ответил смельчак.

— Ты что, Серёг! — растерянно шепнул ему Голубев, — ведь это не ты… это… Мозгляк сказал!

— Всё!

— Замордую, блин, литератор хренов! — выругался Громыхайло, — Ты думаешь я не замечаю, кто больше всех в строю базарит? Ты меня уже достал!

Как водится, обороняясь, Сергей перешёл в атаку.

— Сначала создайте условия для людей, хотя бы, чтоб можно было выжить, а потом уже наказывайте за протесты!

— А тебя никто не просил сюда попадать, служить надо, а не нарушать!

— Да ты хоть на изнанку вывернись, всё равно хоть раз да отправят сюда! Ходи по одной половице да жопу лижи начальству, тогда может быть и не...

— Так, проследуйте за мной, товарищ матрос! — сделавшись, как осенний закат — чёрнобардовым, проскрипел капитан.

Карцер в такую мерзкую погоду был совсем некстати.

Сергей стоял в камере босой. Экзекуторы, не открывая дверей, прямо через смотровое окошко лили внутрь ледяную воду. Сергей стоял переминаясь с ноги на ногу, но это совсем не спасало. Ноги ломило от холода и в конце концов они начали неметь. Сначала ему показалось, что нашёлся выход из положения: опираясь руками и ногами в противоположные стены камеры, он вскарабкался чуть выше по стене. Мелкие и острые камни предусмотрительно "вштукатуренные" в стены, больно, в кровь резали ладони и ступни. Через пару минут боль стала нестерпимой, да и мышцы уставали слишком быстро. Сергей со стоном опустился вниз. Этот маневр удалось повторить ещё несколько раз. Воду продолжали лить."Что же вы, сволочи, сколько можно?!",- вертелось у него в голове, когда он, уже плохо чувствуя конечности, в очередной раз вскарабкался на стену. Вскоре он ещё сильнее разодрал кожу на руках и ногах. Спасаться на стене стало уже невозможно. Мелькнула какая-то смутная мысль — обмотать руки и ноги галанкой и гюйсом и снова лезть на стену. Мысль эта оказалась слаба и её без труда вытеснили страх и ненависть и быстро переполнили всё сознание. Нижняя часть его ног почти полностью онемела, его мелко трясло. Он стал бешено стучать кулаками по двери.

— Откройте, гады! Ноги онемели, я их не чувствую! Ноги-и!!! Я же умру! — кричал он сильно севшим голосом.

Сундук, одетый в длинную шинель, только что сменивший человека с широкими плечами и маленькой головой, вынырнул из своей обогретой конуры, сильно икнул и, сцепив руки на своём совсем не военном животе, замер неподвижным изваянием.

— Ра-но, — раздельно произнёс он, увидев, что молодой караульный собирается открыть дверь. Лицо матроса выдавало испуг и растерянность.

— Я… может открою, товарищ мичман, я… пора, у него — ноги, — вибрировал караульный. В голове у "карася" носились ужасные картины мести, о которых он предостаточно слышал от своих товарищей по оружию. С проштрафившимися караульными срочной службы их командиры поступали самым что ни на есть бесчеловечным, не сказать, свинским образом — их часто садили в камеру с теми же людьми, которых они ещё вчера охраняли с автоматами в руках. И тогда, каково им там было, дайте волю воображению.

… Крик из карцера с просьбой открыть двери, деформировался в сплошной, динамично вылетающий из-за дверей мат и угрозы убить всех без разбора. Не один из объектов мести конкретно указан не был. Молодой караульный напряжённо, как верный пёс вглядывался в глаза замёрзшего на месте хозяина — мичмана и ждал команды. От волнения танцуя на месте, он нечаянно зацепил ногами ведро с водой и опрокинул его. Огромная лужа растеклась по коридору. Караульный виновато взглянул в глаза военачальника. — Ра-но, — снова бесстрастно прогудел монумент, — не вибрируй, Гвоздиков!

Через минуту Боброва в полубессознательном состоянии депортировали в общую камеру. А монумент вдруг ожил, зашевелился и пошёл в свой маленький тёплый кабинетик с телевизором и телефоном. Но вовсе не затем, чтобы вызвать скорую. А затем, чтобы достать огромный шмат сала, коий регулярно посылает ему "з ридной украйни" любящая мама.

ДЖАФ

Единственный "зелёный" — солдат по имени Джафар, невесть как попавший на матросскую кичу, был не то Туркмен, не то Киргиз, не то Турок, не то ещё кто — каждый считал по своему. Никто точно не знал его национальной принадлежности. Некоторые называли его цыганом, некоторые — евреем, некоторые, осердясь, обзывали жабой, сапогом или зелёным, но большинство устраивал сокращённый вариант его имени — Джаф. Сам Джафар на любое из прозвищ реагировал одинаково равнодушно.

— А-а, пиливат, — махал он рукой в сторону любопытствующих арестантов. И трудно было бы обнаружить на лице Джафара какую-нибудь тень обиды, даже искушённому психологу. Джафар служил в стройбате и к тому моменту ему исполнилось уже целых двадцать пять лет. Получается, что он был самым старым по возрасту арестантом. — Не свой призыв пошёль, — просто говорил он, — Крютиль, крютиль от армия, пилят — серна потом забраль — шакалы, — делал заключительный вывод солдат.

Но у матросов на киче была и другая версия:

— Да с гор он спустился за солью, а его поймали и в армию забрили!

Русский язык Джафар до призыва в армию не знал вообще. Если учитывать эту деталь, то Джафара можно было считать беглоговорящим по-русски, и знатоком языка.

— У нас в аиле никто не знай по руска, — любил говорить он, — Я до армия не знай. Подобную же фразу он использовал в качестве защиты в случае любой конфронтации; либо когда у него спрашивали сигареты или водку в долг:

— Я по руска плохо понимай, руска не знай.

В глубине души Джафар сознавал, что долг всё равно никогда не вернут. Поэтому не давал. Хоть Джафара здесь никто не обижал, но на всякий случай его держали в отдельной камере с первогодками — мало ли что может произойти. В остальном — всё, как у всех. Не трогали его отчасти оттого, что он был единственный здесь солдат, а может быть и потому, что он мог приспособиться к любой обстановке. Джаф знал, что матросам на солдатской губе приходится очень туго — нерусские бойцы, лица среднеазиатских и других национальностей были менее благородны к русским матросам. Поэтому он мысленно благодарил Аллаха, пророка Магомета и других святых востока за великую милость и доброту и за гостеприимство русских пацанов. Джафар по своей натуре — проныра и доставала. Он умудрялся продавать технический спирт и сигареты прямо на гауптвахте. Мало кому известно, как он в таких несвободных условиях мог заниматься таким свободным делом, как предпринимательство, и вообще, где он мог брать водку.

— Землякы приносят вотка сигарета, — обычно малопонятно отвечал он на расспросы.

Понятно, что с таким отношением к службе, он мог просидеть здесь до самого дембеля:

— Пиливат.

Водку матросам он продавал по дешёвке — рубль за "пузырь", а иногда, когда коммерческие дела шли похуже — за трёшку.

— Джаф, дай спирту, зёму* в одиночке заморозили, срочно требуется для растирания, — умолял его худой низкорослый матрос со странной фамилией Мозгляков.

Джафар, оглядев с головы до ног просителя, в уме прикинув его примерный срок службы и предположительный вес в коллективе, чуть развёл руки в стороны, отрицательно покачал головой и, сочувственно прищёлкнув языком, простонал:

— Нэту зёма, нэт водка.

— Джафар, у тебя есть, — уверял его Мозгляков, — Войди в положение, ты же знаешь, что такое карцер, скажешь, не был?

— Был, зёма, — с гордостью произнёс Джафар, — Два раза был. Толко без вода...

— Ну?

Джафар снова щёлкнул языком.

— Э-э, водка нэт, час дело плохо — не принёс.

Таким образом, продолжительные переговоры Мозгляков — Джафар к положительному результату не привели. Тогда рассерженный дипломат решил использовать в своём не лёгком деле совсем не дипломатические ходы.

— Слушай, зелёный, мне сам начкар сказал, что у тебя спирт есть, дай, для тебя же лучше будет.

Джаф, скривив губы, меланхолично ответил:

— Пусть он тебе и даст. На х… я видель этот сунтук.

— Смотри Жаба, подскочишь. Хорошо тут живёшь, не дёргайся! — продолжал угрожать Мозгляков.

Но вдруг он тихо усмехнулся чему-то и добавил:

— Меня вообще-то Голубь послал к тебе, если что.

— Колуб? — кожа на брезгливо сморщенном тёмном лице бизнесмена разгладилась, — Пащему раньще не кавариль? Малщаль. Колуб — свой щеловек. Щего за парень-то? — шипел Джафар, почему-то меняя узбекский акцент на татарский.

— Новенький. Годок. Громыхало его в карцере заморозил не по детски.

Джафар стал напряжённо думать и вспоминать, как месяц назад получил от Голубева сильный удар кулаком в грудь и как потом две недели она страшно болела, а огромный синяк не сходил ещё дольше.

— Ну так как? Фанера уже не болит? Теперь тебе жалко стало парня? — Нарочито развязным тоном, нагло ухмыляясь, задал Мозгляков совершенно уже не нужный вопрос. Джафар поднял на него свои коричневые глаза и, почти на чистом русском языке ответил:

— Да. Жалко. Но только вот этого! — и сильно ткнул в лоб Мозглякова толстым крючковатым пальцем, — Фамилия у тебя умная, а сам ты — дурак!

Голова на тонкой шее резко откинулась назад, ноги и бревнообразное туловище завибрировали на месте, словно вверху кто-то невидимый дёргал его за верёвочки.

-Ты чё? Ты… чё? Солдат?

— Старый солдат, — поправил его Джафар и произнёс с азербайджанским акцентом: — Ест атна пузырь. Тля себя хотель остафлять. Рас такой тело — Восьми по дешоффке, за пять рупля. Мошна в долг — потом фазвращай.

"Боится Голубя, урюк", — радостно подумал Мозгляков. Через несколько минут с бульканьем за пазухой он уже влетал в общую камеру. Почти с порога возбуждённо начал повествование: — Этот Джафраил, эта жаба долго ломался, — подпрыгивал он на месте, переиначивая имя солдата.

Дипломата плотным кольцом окружили матросы, жаждущие узнать, как проходила сделка. — Никак, нерусь, не хотел давать: нэ-эту водка, нэ-эту водка, — Мозгляков смешно скривил сухую длинную рожу и замахал руками так, как будто хотел взлететь, — Я его и так и сяк, мол, ты, сапог с-сука, гнида зелёная… а он — никак. Тогда я схватил его за грудки и придавил гада. Слегка, — и рассказчик сделал длинную интригующую паузу.

— Ну и что? — тяжёлым языком спросил Бобров.

— Дальше, дальше! — нетерпеливо кричала толпа.

— Он сломался, — продолжал перевирать сюжет Мозгляков, — Запросил пощады. Два литра ставил. Я, так и быть, взял только половину,- и, вдруг поняв, что сказал что-то не то, он втянул голову в плечи.

-Ты что, болван? — удивился Голубев, — щас пойдёшь за вторым литром!

… В жилах матросов уже кипела огненная девяносто шестиградусная лава. Досталось каждому всего по два-три глотка, но, видимо, этого было вполне достаточно, для того, чтобы началось осуществление каких-либо особо реформ в местном торговом законодательстве. — Суд удаляется на совещание, — объявил Голубев, — Для вынесения окончательного приговора...

Мозгляков втянул голову в плечи ещё глубже.

-… рядовому...

Мозгляков с облегчением перевёл дух.

-… Джафару Ибрагимову...

Суд "удалился на совещание" не сделав ни одного шага с места. Ровно через три секунды "суд" огласил вердикт по делу несчастного рядового, которого, однако, на заседание пригласить забыли:

— Виновен!

— … за ослиное упрямство и явно пренебрежительное отношение к годкам — морякам доблестного Тихоокеанского флота, за равнодушие, проявленное к участи умирающего героя, рядовой Синепупов Джафар приговаривается к изъятию у него последних четырёх литров шила, (пусть попробует не найти) и к проверке его прочного корпуса на герметичность. И всё это в качестве возмещения морального ущерба флоту, — и главный судья вытер рукавом лоб, несмотря на то, что в зале заседания было далеко не жарко, — Уф, ну вот, теперь, кажется, всё по закону!

— Молодец Голубь, красава! — раздавались из зала возгласы похвалы и аплодисменты «присяжных» и зрителей за столь блестящее выступление.

Оживление, вызванное принятием очередного глотка согревающего напитка усилилось, но, однако, через несколько минут вдруг неожиданно пошло на спад.

— Матрос Голубев, на выход!

Никому, кроме Мозглякова не было ведомо, каким образом о заговоре так быстро узнал начальник караула...

… Джафара и без того отгороженного от полосатой общественности железной дверью, стали охранять ещё лучше. К его камере приставили часового.

Голубева, по решению коменданта отправили в родную часть "продолжать бороздить просторы морей и океанов". Это произвело немалое удивление во многих умах, а в некоторых даже смятение:

— Комик с ума сосол! — обижено сопел Мозгяков, первым узнавший от кого исходит решение.

— Это не он сошёл, это наш твой кэп с ума сошёл, что тебя, козла, до сих пор в дизель не отправил! – прилетела ему жирная плюха из толпы.

Под глазами бывшего дипломата симметрично расположились два огромных синяка, верхняя губа синим пельменем свешивалась над подбородком, галанка на груди и гюйс были разорваны.

— Проклятый Голубь! Я убью этого каратиста хренова! Ненавижу… — стонал Мозгляков, трогая раненые части лица и тела.

Вдруг в его мозгу что-то звонко щёлкнукло и он почти закричал:

— Я тоже домой хочу!

— Мозгляк придурок, заткнись! Стукач! – снова кричали ему в ответ.

— Скажи спасибо, что его убрали, а то бы он тебе ещё раз...

— Тебе, Мозгляк, сейчас лучше быть там, где его нет! — доносились невесёлые для него шутки.

Несколько суток исправительно-трудовая часть жила обычной размеренной жизнью.

Котельная заработала, но батареи почему-то были едва тёплыми.

Приказ командующего флотилией о переходе личного состава на зимнюю форму одежды поступил только через три дня. Видимо, адмирал только через три дня после начала серьёзных холодов, случайно подошёл к окну и с высоты своего огромного роста увидел лежащий на земле снег. Потом он, вероятно, открыл форточку. Потом вышел на улицу. Ёжась от холода, адмирал понял — пришла она, зима..." Да,- подумал он, разминая своё могучее тело, — Теперь самое время позаботиться о простых смертных флота сего".

Матросикам на гауптвахте выдали шинели и шапки. О перчатках никто и не подумал спрашивать...

В одно прекрасное белое холодное утро, в очередной раз удивив всех, в новой партии арестованных снова появился Александр Голубев.

— Привет зёма, — удивлённо кричал Бобров, не зная уже, радоваться этому факту или печалиться, — Саня, ты что, опять?! За что??!

По гладко выбритой физиономии Голубева совсем не бродила, как раньше, жизнерадостная улыбка. Непривычно чистая наглаженная галанка гюйс и штаны, расстёгнутая новая шинель в купе с блестящими хромовыми ботинками, как острая бритва резали глаза грязных замызганных кичмарей.

— Канолевая? — Спросил Сергей, кивком головы указывая на его шинель.

— Нет жизни от этих шакалов, — протягивая руку Сергею, вместо ответа сказал Голубев и разочарованно покачал головой, — когда уже эти пол года кончатся!

— Ничего, Саня держись, скоро мы отсюда уйдём навсегда и уж больше никогда не вернёмся...

— Да. Уйдём. Скоро. Не вернёмся, — рассеяно повторял Саша фразы за Сергеем, — Осталось только прощальный вечер устроить. Со свечами, — ронял он, говоря это как-то отстранённо, как будто сам себе.

— Ты… о чём?

Глаза Саши поблескивали странными разноцветными фосфоресцирующими искорками.

Некоторые фразы он говорил сквозь зубы, зло. У Сергея по спине бегали мурашки.

Простодушному Боброву так и не удалось понять состояние друга. Волшебные таблетки, они же колёса, а так же иногда выкуриваемая папироса с "начинкой" и её цимус — "пятка" были тому причиной, но Сергей полагал, что это характер, что это круто и модно так себя вести... — Кэп мне вчера заявил, что через десять дней отправит меня в дисбат. Я думаю, что на этот раз он не пугает. Но я туда, сука, не пойду, — Саша звонко и коротко усмехнулся, — Сегодня наш экипаж уходит в автономку. И замену мне нашли. Когда не хватает людей, такими, как я затыкают все дырки. А потом, когда мы становимся не нужны, нас как мусор — за борт. — Так чё, они и со мной так?! У меня ж четыре автономки! Раньше по всем экипажам кидали, когда где спецов не хватает...

— Вот так,- из-за этого мы с ним и заспорили, — словно не слыша возглас собеседника, продолжал Голубев, — а заспорили мы с кэпом. Так ему меньше возни — отправил и всё. Он предложил мне остаться в казарме… А там, ты же знаешь, одни шланги и молотилы, бля! Я же не такой трус, как они! Я ему — да за кого ты меня, медуза морская тут держишь! У меня же рекорд во флотилии — пять автономок за два с половиной года! Больше только у старых рексов наберётся! Он мне — молчать! А я ему — ты, вэ-мэушник хренов! А-а-а-а! — он махнул рукой и его лицо исказилось гримасой страдания. Слёзы потекли быстрыми струйками. Сергей никогда не видел таких слёз. Даже по телевизору. Да это не слёзы вовсе, это кислота, которая сейчас сжигает их души. Говорят, что слёзы лечат душу. Нет, эти не лечат, эти...

— Ладно, тебе надо успокоиться, всё пройдёт, они поймут, — сказал Бобров и кивнул на парней, стоящих чуть поодаль.

— Прости, братан, я закинутый .

Впрочем, его собеседник пропустил последнюю фразу мимо ушей, так и не поняв истинную причину такой странной эмоциональности.

Сергею стало невыразимо больно за друга, за себя и за таких же как они пацанов, да так, что не на шутку заныло-заболело вгруди. Он почувствовал, как кожа на его голове сжимается к макушке и волосы поднимаются дыбом. Нет! Какой дисбат?! Да они, чё там охренели все? Его, героя моряка не раз тонувшего и горевшего в море??! А такие, как Мозгляк, такие чмошники в это время на гражданке будут ласкать девчонок и пить не вонючее шило, а нормальное вино?!

— Саня!

Через полчаса разговор друзей тёк уже в обычном русле. Голубев планировал какое-то дело. Если посмотреть со стороны на двух беседующих матросов, даже не слыша их голосов, то по жестикуляции и мимике можно было понять, что один из них что-то упорно доказывает, а другой его от чего-то отговаривает. Что один доказывал? От чего другой отговаривал? Как Громыхайло ни вслушивался, как не вглядывался, как не раздувал широкие ноздри — так ни чего из из полуприкрытой двери деревянного гальюна и ни увидел-не услышал-не унюхал — расстояние до них было слишком большое, специфический аромат отхожего места перебивал все остальные запахи, а говорили парни тихо да и ветер, зараза, шумел.

В тот же день земляки Джафара тайными тропами (о которых знали почти все кроме, разумеется, Громыхайло) доставили в часть четыре искомых литра технического спирта. К середине дня на работу выводить было почти не кого. Все бойцы были выведены из строя. Иные буйны головы, совсем без признаков жизни упали, да только не на могутны груди и не на богатырски плечи, а на деревянны нары. Молодые горячие тела, завёрнутые, как сосиски в тесто в чёрные матросские шинели охранный караул безжалостно поверг на откидные деревянные кровати. Те, кто ещё мог держаться на ватных поламывающихся ногах, топтали магический круг на плаце. Караул срочно усилили хорошо дрессированными собаками и вооружёнными людьми. К вечеру, когда всех загнали по камерам, усиление сняли.

ПОХМЕЛЬЕ.

Александр Голубев проснулся в двенадцатом часу ночи. Очень болела голова. Она трещала, грозясь и развалиться на множество частей. Трещины, как ему казалось, ползли по затылку и лбу. Саша на всякий случай обхватил её руками и чуть сдавил, чтобы предотвратить незапланированный распад. "Что ещё может быть после технаря, — с тоской подумал он, — Одно слово — шило." Матросы спали в повалку. Несмотря на то, что батареи немного грели, от дыхания павших исходил лёгкий парок.

Трезвый Джафар сидел рядом и осторожно трогал свою разбитую бровь, левая щека его была расцарапана, правая отмечена слабым, но большим синяком. Видимо, парень не сразу соглашался с постановлением липового суда.

"Вот я скотина! Втроём-то на одного!" — мысленно обругал себя Голубев, — ему стало тошно. На душе.

"Громыхайло, наверно, узнал о торговле Джафара и вместо наказания загнал его сюда. Не хило",- думал он. Ему захотелось попросить прощения, повиниться перед ним. Но демон или бесёнок, который уже владел его душой, гнал прочь эту мысль.

"Повиниться! Ха-ха! — смеялся бесёнок, — а не поздно? А хоть и так, ты не пойдёшь! Что пойдёшь? Иди! Что не идёшь? Голова болит? Ах, пото-ом… Ну-ну. Да и вообще, тебе всё равно в дисбат, а тут какой-то солдат. Узбек или кто он там. Плюнь на него! Тебе его надо ненавидеть, а ты жалеешь… Возненавидеть всех, иначе не выживешь..."

Но ненавидеть у Голубева сейчас не было сил и желания, впрочем, как и любить, поэтому внутренне раскаявшийся отвёл от Джафара взгляд и уставился на троих проснувшихся, но не протрезвевших ещё собутыльников. Они сидели у противоположной стены и активно травили анекдоты. Хохотать у них не доставало сил, поэтому собиратели устного народного творчества после окончания очередного пошловатенького анекдотика, по-старчески квакали с шумом втягивая в себя воздух и поочерёдно хватались за животы и. Глаза рассказчиков горели аномальным красным огнём.

Голубев начал тормошить Сергея:

— Серёга, Бобёр, про… просыпайся! — тряс он за плечо друга. Но друг не просыпался. Его голова, словно она была пришита к тряпичной шее, свободно болталась из стороны в сторону.

— Без признаков жизни! — задумчиво сделал заключение мед. эксперт.

— Что Голубь, как головка, вава? Куа-куа-куа! — заквакала противоположная стена.

Но Голубев не удостоил троицу даже поворотом головы. Он снова занялся оживлением друга.

— Серёг!

— Не реанимируешь, он — мёртвый пациент! — хрипели собиратели фольклора.

Но вдруг, вопреки их уверениям, больной стал подавать первые признаки жизни: сначала "пациент" сделал первый видимый вдох, издал нечленораздельные звуки, затем как водяной мельницей замахал руками и наконец, как говорится в старом анекдоте, совершил открытие века — с трудом разлепил слепленный неведомым клеем глаз.

— Голова, — медленно произнёс он.

— Ну что голова, у всех голова. У меня есть таблетки от похмелья, — дико улыбаясь, ответил Голубев и показал Сергею импортную упаковку, — последний писк! Бобров даже не поинтересовался, что это, зачем и откуда, выдавил:

— Давай.

Они проглотили по две таблетки. Через несколько минут стала успокаиваться головная боль. Сергей невольно прислушался к противоположной стене. Стена вещала о том, как молодой умный матрос облапошивает старого глупого офицера и овладевает его женой... … Сергей и не заметил, когда ему стало вдруг весело, он забыл даже, где находится. С удивлением и радостью он обнаружил, что мигрени нет вообще, а сам он смеётся тихим куриным смехом. Стены с шумом схлопывались друг с другом, сплющивая обитателей казённого помещения, их рожицы при этом удивительно смешно кривились, потолок падал на пол и, как мячик возвращался обратно. В голове Боброва сама собой звучала тяжёлая музыка и он с удивлением отметил, что ей очень легко управлять, сочиняя на ходу и самостоятельно меняя музыкальные ходы. Цветомузыка отражающаяся от стен, слепила глаза и сводила с ума. На полу сиротливо лежала пустая "псевдо иностранная" упаковка, та самая, которую только что показывал ему Сашка. Как говорят в Одессе — бросьте, Серёжа, всё, что угодно делается у нас, на Малой Арнаутской!

"Когда же мы успели? Всю?!" — удивлённо подумал он, да только сам не заметил, что — вслух.

— Как это когда, Серёг, ты чего? Мы уже два часа… оттягиваемся! — ответил Голубев — Да ладно! — выпучил глаза Бобров.

— Ну, парни немного помогли… Ну не смотри ты на меня так, как вошь на солдата. Пойдём лучше погуляем, сегодня в карауле зёма с Питера дежурит, он мне обещал дверь открыть, пойдём! — Голубев, улыбаясь во весь рот, потянул его за рукав.

Бобров, повинуясь всесильному магнетизму друга, безвольно последовал за ним.

— Зёма, Витёк, пади! — Крикнул в дверь Саша, сжимая в руке какую-то бумажку, похожую на банкноту.

— Я здесь! — желая подшутить, нарочито тихо ответила "стена" голосом одного из троих собирателей анекдотного жанра.

— Тут… дело есть! — ответил Голубев, ничего не поняв, и помотал головой.

Сладкая троица снова закудахтала наперебой, давясь от смеха.

— Ща пдайду! — наконец отозвался коридор почему-то московским диалектом. — Один раз живём, — как бы оправдываясь, уверял Сергея Голубев, — Щас погуляем, — обещал он нетвёрдым голосом, - Н… не волнуйся, Серёга, — успокаивал его хмельной маг,

— Всё будет окей!, — и, соединив большой палец с указательным, он сделал соответствующий знак.

Но у Боброва вовсе не было никакого волнения, сейчас он и сам бы не смог определить своё состояние. Через пять минут, сообщники в полутьме, качаясь, как степные ковыли, странными зигзагами пробирались то ли к главным воротам, то ли к вышке гауптвахты...

ЧЁРНАЯ ВЕСТЬ.

Спокойную размеренную утреннюю жизнь казармы, убаюкивающее шуршание мерно тянущейся палубы — ничто не могло потревожить, а значит — изменить. Годки сладко посапывали на своих любимых нижних коечках, вследствие чего всё вокруг говорило языком жестов или шёпотом. Молодые матросы беззвучно открывали рты, словно выброшенные на берег рыбы. Если бы эта сцена шла по телевизору, то могло бы показаться, что кто-то выключил звук. Нечаянно стукнуть баночкой по полу, значило на мгновение остановить бег юного сердца. Невзирая на неподвижность десятка молодых, пышущих здоровьем туловищ, жизнь продолжалась. Как уже заметил автор, в данный момент в сонном кубрике юнги мыли палубу, а опытные матросы возлежали на шконках. За окном прямо падал (именно падал, а не шёл) тяжёлый снег, точнее, валил хлопьями — на улице не обнаруживалось ни ветринки. Несчастные деревья стояли совершенно голые, немного стыдясь своей наготы, слегка подрагивая от холодного мокрого снег. В части не было ни одного офицера...

Казалось бы, что ещё нужно сейчас для счастья моряку? Хорошая погода, как бы, бесплатное питание, относительная свобода… Нет же! Вскройте острым кинжалом всепобеждающего любопытсва их грудные клетки, трепанируйте скальпелем тотального неверия их черепа, и вы обнаружите в записных книжках сердец и в ноутбуках правых полушарий головного мозга неказистые записи желаний. А то: подавай им бабу сисястую да бокастую, подавай им самогонки полный таз да Устинова приказ, подавай им на веки вечные друга верного проверенного, не поскупись, подай и музыку. А ещё вы там найдёте седеющую плачущую маму, которую честное военно-морское сердце и чистая юные души не видели вот уже 0,5 года, 1 год, 1,5 года, 2 года, 2,5 года и, наконец 3 года. Увидите родной дом, ставший любимым только здесь, на флоте. Ласкавшую их детство землю любимого дворика… Иные из них готовы хоть сейчас целовать её, даже если она залита мёртвым асфальтом. Клянущуюся дождаться девчонку, она теперь давно уже с другим… Что они, пацаны в тельняшках, не люди что ли, чтобы заставлять человека терять три с лишним года?! Моряков не дожидаются, так уж повелось. Каким любящим и честным в наше время должно быть сердце девчонки, чтобы ждать своего парня три года, а то и с лишним?

Так или иначе, новые записи в книжках желаний пришлось прервать — в казарму быстрым шагом вошёл Олег Оськин с бледным, как мел лицом. Он срывающимся от волнения голосом воскликнул:

— Пацаны, слышали?! Бобра, Бобра! — не в силах, кажется, далее говорить, он замолчал. — Что — Бобра? — приподнялось с койки одно из тел, — Успокойся, скажи толком, что случилось..

— Серёгу Боброва… застрелили! — крикнул он.

Оськин опустил голову и на мгновение закрыл глаза. Никто не произносил ни слова. "Духи" перестали мучить палубу. Всё замерло. Только голос Оськина беспомощно метался где-то под потолком, как птица, которая не может найти выхода.

-… на киче сгноили Серёгу из-за какой-то гитары! У него же всего пять суток было, какого хрена они его там месяц держали, козлы! Там же, как в концлагере, гауптвахта называется! Пускай этот Рукавишников валит на вольные хлеба!

— Как это?

— Напишем докладную на имя командующего флотом, подписи поставим. Пора тормошить это гнездо. И про шакалов на киче тоже упомянуть стоит. Зажрались. Накатывают моряков на чифане, что хотят, то и творят!

Никто так и не мог выйти из шока. Все обезумевшими непонимающими глазами смотрели на Оськина.

— Олег, ты знаешь, что там было? Можешь толком рассказать?

— Может это враньё всё-таки?

— Кто его застрелил? — сыпались в его сторону вопросы, но Олег, кажется, не замечал, кто их задаёт. В его глазах экипаж сейчас был единой беспощадной живой субстанцией, из чрева которой несётся шквал членораздельных вопросительных звуков.

— Спецназовцы, — эмоционально отвечал он, — Говорят, Бобёр ночью с каким-то

Голубевым и ещё с троими арестантами сбежал с кичи. Ночью, наглотавшись колёс, творили, не зная что.

— От кого ты это узнал?

— От Шутова, я только что его видел. Он по гражданке был одет. Шёл сообщить нам. Сказал, что сейчас пойдёт домой переодеваться в форму. Похоже, они скоро все тут будут.

— Да как же они умудрились бежать-то?

— Он говорит, что Голубь этот снял двух караульных — одного с вышки, другого у ворот, а автоматы они с собой забрали.

— Дураки, вот дураки, ну зачем? Они что, в тюрьме, что ли были?! А охранники то живы?

— Не знаю...

— Как Бобров то смог? Он ведь спокойный.

— Кича, говорят, сильно портит, меняет человека.

Но подтвердить эту фразу никто не решился, из присутствующих там никто ни разу не побывал.

— Где их накрыли?

— В городе в каком-то подвале. Вызвали солдат, с автоматами. Говорит, что, якобы, предложили кичмарям сдаться, а они вместо этого огонь открыли. Там их всех и положили. Говорит, что перестрелка целых пол-часа длилась. А среди солдат даже раненых нет. Для меня это удивительно. Я ещё по учебке помню, как Бобёр стрелял. На стрельбах у него промахов никогда не бывало.

— А Голубь, Голубь то кто такой?

— Да откуда я знаю! Вроде бы с десятой дивизии, с Бэдээра, годок, — отмахнулся Оськин. Похоже, что поток вопросов, сыплющихся со всех сторон на его голову, начинал его "напрягать", — Шутов всё быстро и коротко говорил...

Но боезапас вопросов у любопытных морских артиллеристов никак не кончался:

— А когда это произошло? — снова послал снаряд один из них.

— Уже дня четыре прошло, всё молчали, уроды! — Оськин выкатил глаза на вопрошавшего и, зыркая по сторонам, нервно прибавил звук: — А пацаны давно уже в цинке, сегодня домой отправят! Родаки Серёги прилетели вчера, у Голубя же нет никого… Мать полгода назад умерла, когда он в отпуск ездил!

Поток вопросов, как по команде прекратился. Немного помолчали. Потом вспомнили Рукомойника. Немало было сказано не лестных слов в его адрес, придумано импровизированных прозвищ. Кто-то даже назвал его сухопутным званием майор, что на флоте считается большим оскорблением. И выяснено было, наконец-то, кто же он всё-таки больше — человек или собака? Часто бывает так, что тот, кого бурно обсуждают, неожиданно появляется за спиной и, тихонько подкрадываясь, ввергает беседующих в молчаливое уныние. Именно так произошло и в этот раз. Капитан появился, непонятно откуда взявшийся, позади сборища, а рядом с ним стояли, возвышаясь двумя массивными глыбами боцман и "Добрый Бычок", командир бч-5.

— Я слышал сейчас, товарищ матрос, как вы обо мне не лестно отзывались. Сегодня же, немедля отправитесь на гауптвахту! — визгнул он.

Боцман и Бычок* то ли подтверждая, то ли выражая несогласие с только что сказанным замполитом, одновременно произнесли:

— Эх-м. — Гхэм.

А Рукомойник подал команду, обращаясь к матросам:

— Всем построиться!

Пока матросы, не спеша, по кирпичику возводили строй, состоящий из двух шеренг, в казарме то тут, то там возникали люди в чёрной военной форме. Материализация из воздуха офицерского состава шла полным ходом. Многие из них, молодые и неженатые, оказались вырваны из головокружительных объятий черноморских нимф всемогущим приказом капитана корабля. Их грубые военные пятки не щекотал уже мягкий черноморский прибой, а тугие, едавшие еды животы не грел уж тёплый песочек ещё солнечных пляжей бархатного сезона. Иные оказались вырваны из таких же объятий, но уже других нимф, других районов нашей огромной страны. Те, семейные, кому не повезло и кто не взял с собой свою вторую половинку, застали своих законных жён-бездельниц в объятиях преданных друзей-офицеров, которые по долгу службы не находились в этот момент в отпуске. Те, кому посчастливилось, прилетели позже и сразу же, не заходя домой, депортировали свои материальные субстанции прямо в казарму. Когда все были в сборе, сам капитан подводного судна сделал объявление для экипажа о Сергее Боброве. Признаться, в сбивчивом волнительном рассказе матроса Оськина моряки разглядели гораздо меньше белых пятен. Из сообщения капитана матросы узнали только одну новость: в живых из пятерых сбежавших осталось только двое — некие Мозгляков и Чернобровый. Голубев, Бобров и неизвестный матрос Рукавишников погибли.

ОСОБИСТ КРОНИН-КУНЯВЫЙ

Особиста Кронина-Кунявого боялся (опасался) весь личный и офицерский состав восьмой и десятой дивизий. В какой бы точке означенных дивизий особист не собирался тайно высадится — всё равно впереди него акустическим и магнитным штормом неслась информационная волна — девятый вал, метаморфинизируясь в волну страха. Разговоры о политике прекращались. Чтобы быть менее слышимыми, все говорили в полголоса, о чужом среди своих — о представителе всепроникающего КГБ на Тихоокеанском флоте. Уста народного фольклора прекращали тормошить покойника — незабвенного Леонида Ильича Брежнева и других ныне здравствующих членов верховной власти. Кронин-Кунявый не выглядел представительно, скорее наоборот — невзрачно. Он был худ, лыс, невысок, ходил медленно, чуть согнувшись, от этого немного походил на недогнутый вопросительный знак. Лицо имел бледноватое, погоны — красноватые, на каждом из которых сиротливо желтело по одной звёздочке средней величины. Предательски некрутая внешность майора не останавливала волны страхов, слухов, толков и передаваемых из уст в уста историй судебного ужаса. Посадить особист имел возможность кого угодно. И садил. В год на тысячу единиц военно-морского населения по плану — двоих-троих. Кронин план выполнял и перевыполнял. Хоть и имел Кронин столь дьявольский имидж, однако для семьи он всегда оставался любящим отцом, дедом, мужем. Больше всего на свете Кронин любил свою дочь и семимесячную внучку. Жалование следователя и пенсия официально выходили небольших размеров, не официальные же никто не знал. Дочь следователя ещё до замужества имела личный "трёхсотый мерседес". Но молву больше занимало даже не это, а то, как Кунявый при такой неприглядной внешности мог иметь "успех" у многих молодых женщин. Этого не стала бы объяснять даже жена проворовавшегося провизионщика.

Дело пятерых моряков, бежавших с гарнизонной гауптвахты, вел майор Кронин-Кунявый. Ни один из матросов, хоть сколько-то соприкасавшихся в последнее время с кем-либо из пятерых, не ушёл от подробного допроса. Кронин перевернул все тумбочки, перерыл все личные вещи в казармах и на кораблях, где проходили срочную службу ребята. С напористостью сыщика он перепахал всю, хоть сколько-нибудь податливую информационную почву на гауптвахте.

Надо отдать должное майору: проделав титанический труд, твёрдой рукой мастера он закрасил многие белые пятна этого дела, насколько, конечно позволяла закрасить их "политика партии", "уровень гласности" и "могущество судебной цензуры". Лёгкими нажимами на свидетеля, дружескими беседами по принципу "проговорка", быстрыми уговорами — (не хочешь, не говори, попробуй не скажи) малозаметными завуалированными шантажами, особист всё же выяснил правду о том, как Голубев первый раз попал на матросскую кичу...

… Некто старослужащие Мозгляков и Чернобровый изрядно подпив, принялись избивать молодых матросов. Когда пошли выяснения, откуда взялись следы побоев, они заставили "молодых" дать ложные показания на Голубева. Командир экипажа, зная вспыльчивый нрав Голубева, безоговорочно поверил дебилам...

… После происшествия на гауптвахте Черноброва и Мозглякова, с позволения командира, отправили лечиться в тюремный госпиталь сроком на три года, капитана Рукомойника перевели в экипаж лодки, которая вот уж три года стоит на приколе в "Сельдевой", политически подковывать других матросов.

— Еб… ь мозги другим пацанам, — объяснял Олег Оськин арестантам на "губе", рассказывая о замполите. Кстати, разгул годовщины на этой лодке был весьма и весьма высок. В этом экипаж лодки нисколько не отставал даже от многих учебных отрядов на печально знаменитом Русском острове.

Кронин сидел за рабочим столом, схватив руками свою голову, словно волейбольный мяч, как будто желая бросить её в корзину. Возможно, в тот миг он думал, что теперь она только для этого и пригодна. "Чёрт возьми, это что же получается — Голубев не трогал никаких часовых на губе?!"

Вышли они на свободу, дав трём охранникам-головотяпам взятки в размере двадцати рублей. Каждому. У Голубева и Боброва были в руках автоматы, но охранники им своё оружие не отдавали. Откуда у них взялось оружие — эту шахматно-математическую задачку Кронин так и не решил. В подвале, когда командир спецназа приказал им выйти с поднятыми руками, Голубев зачем-то дал очередь в потолок. Может быть у него на почве пьянства начались галлюцинации и он, как говорится, "бесов гонял"?

Солдатам приказали стрелять по ногам. Никакой перестрелки не было. Автоматы парни отставили к стене. Всю компанию трясло от похмелья и страха. Голубеву пуля раздробила тазобедренную кость, пройдя на вылет. До приезда врачей помощь им никто не оказывал. Все трое скончались в больнице от потери крови.

Оставшиеся в живых в один голос уверяют, что не помнят, откуда взялись автоматы.

— Помним эта, идём по городу, а у Бобра с Голубем за спиной Акаэмы висят... Кронин, копаясь в личных вещах Сергея Боброва, обнаружил там с десяток картин, нарисованных на больших альбомных листах карандашами, фломастерами и акварельными красками.

— Занятно, неплохо, — бормотал он, перебирая и разглядывая работы.

На одной из них огромная подводная лодка, тринадцати сантиметров в длину, бороздила полупрозрачные глубины океана, преодолевая армады медуз и заросли зелёных водорослей. На другой ветер ворошил густые космы деревьев, а позади их торчал пирс с лодками, а над ними блестело жёлтое солнце и летали крикливые надоедливые чайки. На третьей тёмнобардовое солнце поднималось из глубин океана, стряхивая с себя… (чёрт, где-то я уже это слышал или читал!) На четвёртой...

— Опять флот, — шевелил губами майор, — Парень гордился службой на флоте, а флот убил его.

При просмотре одной из картин и без того бледное лицо офицера стало ещё белее, на нём отчётливо проступили, похожие на трупные, синие пятна и испуг исказил его черты. Затем испуг исчез, уступив место молчаливому гневу, обиде. Нижняя челюсть отвалилась и стала подпрыгивать.

— Что это? — спрашивал Кунявый. Вся кровь бросилась ему в лицо — Что это?! — продолжал кричать неизвестно кому майор.

Что могло так напугать бесстрашного, старого боевого офицера, почётного отца и деда? А вот что. С великолепной картины на него смотрела молодая симпатичная девушка. Руками она прижимала к жёлтый цветок, улыбаясь открытой счастливой улыбкой. На голове у девушки почему-то красовалась матросская бескозырка с надписью "Тихоокеанский флот". Ленты бескозырки двумя чёрными дорожками спускались по её шее и груди вниз. Позади неё синела ровная неподвижная гладь воды, а ещё дальше возвышался знаменитый богатырь — легендарный вулкан Авача, а из его гигантского жерла вырывались красными щупальцами языки пламени, клубы дыма чёрным джинном поднимались вверх, а лава медленно и угрожающе ползла жёлтой змеёй к подножию. Внизу картины стояла неказистая надпись:

"самоволка".

Девушка с цветком была страшно похожа на его дочь.

— Аня, ты что? — спрашивал у неё майор.

Но девушка ничего не отвечала.

"Это срисовано с фотографии!".- чутьём сыщика понял майор.

Он стал листать не до конца доделанный дембельский альбом. Точно! Есть фотография! Всё скопировано точно, только Авача не дымится. Да она уж с полвека, как мертва, фантазёр! -Ах ты, художник хренов, замордую блин! — скрипел зубами майор, на мгновенье забыв даже, что Сергея уже нет.

"Объелся груш", — с горечью подумал дед, вспомнив мужа Ани.

Невероятные предположения вихрем проносились в голове Кронина. Он закрыл глаза. Но образы внучки, дочери и Боброва не уходили. Интуиция сыщика внезапно вдруг прекратила работу, уступив место бессменной хранительнице тела и духа госпоже паранойе. Он порывистым движением достал из нагрудного кармана фотографию голенькой внучки и приложил в альбоме к фотографии Сергея и стал их сравнивать. Но увидеть сходство оказалось сложновато. Один ребёнок был слишком большой, другой — слишком маленький.

Один был одет, другой — гол.

— Хорошо, подождём с полгодика, — сказал он сам себе. И тихо добавил: — А потом всё равно замордую!

Зачем ждать, майор? Не легче ли устроить допрос дочери? Вам же не привыкать, майор? — кричала его вторая половина… души. Или ума?

Эпопея по творчеству художника и поэта не закончилась. Кронин, немного успокоившись, занялся исследованием стихов. Ими был исписан небольшой блокнот. Стихи о любви, о море, о доме, посвящённые матери и, конечно же, причине самовольных отлучек из части — неизвестной девушке. Девушке икс. Потому что имени в них указано не было...

Звонким эхом над морем несётся её голосок, Увязая в дожде, значит с летом прощаться пора.. Капли крупные, падая, быстро уходят в песок, Льётся песня печально и слов её не разобрать...

Он же как заклинание краткое имя твердит

И в немом пониманьи склоняется вежливый зонт... Море в тёмных волнах, словно тайну скрывает дожди И тяжёлые тучи уносятся за горизонт...

Море в тёмных волнах, словно золото прячет дожди И тяжёлые тучи уносятся за горизонт...

Самотканые песни были даже с нотами, что немало удивило следователя.

— Я когда-то немного разбирался в нотах, — сказал майор и забрал блокнот и рисунки с собой.

Через неделю Рукомойник исчез бесследно. Поговаривали, что он уволился. Но куда он уволился, знали только капитан корабля и майор из Особого Отдела Кронин-Кунявый.

ПОМИН.

Всю зиму поговаривали, что Небесный художник помер. Слава богу, это не правда. Просто он долго спал. Разве может умереть тот, кто накропал такую длинную противную холодную, а значит неправильную зиму? А кто её стирать будет?

… В мастерской художника работа шла полным ходом. Мастер рисовал апрель. Получалось пока неплохо. Но, как обычно, у него появилась одна загвоздка: не хватало жёлтой краски, а зелёной совсем не было. Голубую, синюю и белую он истратил на небо, первые ручейки, снег и подталости. Жёлтой хватило только на подснежники. Из-за её нехватки солнце получилось какое-то бледное и, чтобы скрыть это, пришлось нарисовать его в дымке. Кстати, коричневой и чёрной у него тоже не нашлось. Их он истратил на трёх каменных братьев-великанов, тех, что он поставил ногами прямо в воду, чтобы они снова и снова провожали уходящие в боевые походы корабли.

Вдруг, среди тающего снега Мастер увидел свой прошлогодний плевок. Художник стал подошвой гада остервенело растирать его. Размазав грязь, он с разочарованием обнаружил, что сделал только ещё хуже. Раздражительный и капризный, как и многие таланты, Мастер плюнул с досады, сказал что-то, ни к кому не обращаясь, и... достал сигарету.

В прокуренной каптёрке дембеля пили крепкий и острый, как шило напиток.

— Через две недели — домой, — мечтательно произнёс один из них, держа в руке железную кружку. На дне её бултыхалась огненная жидкость.

— Ладно, хорош микрофонить, мужики, — торопил другой, — третью за что пьём?

— Третью? Как обычно — за любовь!

— За дружбу! — предложил один из них и размахнулся, намереваясь чокнуться.

— Постой, постой, — остановил его Оськин.

И, сделав небольшую паузу, добавил:

— Сегодня — полгода.

Всем стало ясно, о чём речь.

— За Серёгу, — печально произнёс грубый мужской голос.

Высокий здоровенный парень, стуча железом о зубы, первый залпом выпил жгучее крепкое флотское шило.

Другие рассказы автора на канале: