Квасюк.
Сегодня, в начале ХХI века, в России очень много юристов, бухгалтеров, экономистов, наверное, чтобы одерживать победы на финансово-экономическом фронте. В Советском Союзе было очень много инженеров, наверное, чтобы одерживать победы на фронте техническом. Не берусь утверждать, но смею предположить, что среднестатистический инженер образца последней трети прошлого века, в сущности, мало чем отличается от среднестатистического юрбухэкономиста, разве что содержание последнего обходится дороже, поскольку он привык по дороге на работу и обратно сидеть в пробках на собственной иномарке.
Среднестатистический, - означает: не бездельник, но и не трудоголик; не авантюрист, но и не простофиля; не стремящийся, но и не отлынивающий; не талант, но и не без способностей. Эти качества относятся, разумеется, только к профессиональной деятельности (и в мыслях нет касаться неприкосновенного). Чем начальство занимает рабочее время юрбухэкономистов, - пусть нам поведают летописцы современности, я же из той своей современности попытаюсь оживить колорит среднеинженерного бытия в учреждениях непроизводственной сферы, то есть, в советских НИИ и КБ, а также на кафедрах технических ВУЗов.
Посещая подобные учреждения, я обращал внимание на тягу непроизводственного инженерства к настольному и настенному литературно-изобразительному творчеству. То там, то сям красовались афоризмы, изречения, стихоплётные изделия, нередко сопровождаемые забавными иллюстрациями и схемами. Самодеятельное занятие подобным творчеством (в разумных пределах) не возбранялось, а поздравительные стенгазеты к праздникам – общесоветская практика, инициируемая (даже) и внимательно отслеживаемая партийными органами на местах. Увы, всех нас так или иначе тянет к самовыражению. О, какое буйное цветение праздного бумаготворчества порождало, порой, рабочее время советского инженерства. Здесь были и вполне художественные галереи, и красочно сброшюрованные литературно-философские трактаты, и – поэзия, поэзия, поэзия! Каких только «литературных шедевров» и «зверских теорий» не поначитался и не понаслушался я за долгую технарскую жизнь. Конечно, не будем преувеличивать, ни о какой массовости и даже широкораспространённости подобных явлений говорить не приходится, да это и понятно, - таланты, они ведь…
Мне, типичному научному работнику-технарю, до этой истории, как-то не приходилось даже косвенно соприкасаться с авторами подобных произведений, хотя в технарском лексиконе нередко попадались словечки, термины, а то и понятия, заимствованные именно из этих странных источников. Так кто же, и каков же он, сей таинственный усреднённый автор? Много лет назад праздное размышление на эту тему лениво посетило меня в один из жарких июльских дней, когда я встал в очередь за кружечкой кваса. Продавщица литровым ковшом наполняла объёмистый бидон домохозяйки; передо мной стояли также: девочка со скрипкой в футляре, пожилой гражданин с газетой и влюблённая парочка; за мной встал в очередь генерал-майор в лётной форме. Кружечка холодного кваса вмиг нормализовала мое мышление: ставить подобную задачу, решил я, - столь же нелепо, как искать усреднённый типаж покупателя в очереди за квасом.
Эпизод припомнился мне много позже, когда читал я крохотную брошюрку-тетрадочку, сидя на кафедре тепловых двигателей машиностроительного института, куда заехал для первичного ознакомления с диссертационной работой иностранного аспиранта, научный руководитель которого, известный ученый-аэродинамик, профессор Михаил Аркадьевич Бойм, предложил мне быть вторым оппонентом.
После того, как научный руководитель с диссертантом, не в соответствии с канонами, но по употребляемой практике, в течение четырех часов в кабинете профессора произвели в моем мозгу требуемые в русле диссертации усовершенствования моих физико-математических и экспериментальных взаимосвязей, я был приглашён в соседнюю комнату попить чаю, где и познакомили меня с Василием Романовичем Квасюком. Шёл 1996 год, Василию Романовичу исполнилось шестьдесят. Это был крепыш среднего роста, светловолосый без единой проседи, с лицом настолько добродушно-открытым, а взглядом настолько прямым и хитровато-простоватым, что ни в жизнь не заподозришь его в способности генерирования какой-либо материализации, функционально отличной от линейно-монотонной. Пока готовился чай, Василий Романович посоветовал мне, в качестве отвлечения от «научных эмпирей», полистать любую из многочисленных тетрадочек, лежащих у него на столе, и, как-то «ненароком» пододвинул ко мне одну из них. Вообще, от подобного «чтива» у меня что-то вроде аллергии, но тут, то ли от научного переутомления, то ли из вежливости я не бросил после первых же двух строк, тем более, что на улице началась гроза и торопиться не имело смысла. Я начал читать.
«Давным давно человечество поделилось на осёдлых и кочевников. Осёдлые оседали и созидали, кочевники кочевали и брали; что-то все они друг от друга перенимали и каждые совершенствовались в своём предназначении. Совершенствование созидателей состояло в постижении фундаментальных законов природы; совершенствование кочевников состояло в постижении обширных законов бытия, что позволило им вскоре отказаться от неудобств кочевой жизни и перейти к приватизации жилищного фонда, созданного осёдлыми созидателями.
Глубинные законы природы постигались созидателями через точные науки,- мало кому понятные и, следовательно, отторгаемые, как руководством, так и простолюдинами. Обширные законы бытия охотно обсуждались всеми, кому не лень, и потому постигались своеобразно,- путём чудесного возникновения тоже своеобразных наук, названных общественными.
Точные науки (технические для технарей), они ведь (гадюки противные) не переносят даже ничтожных неопределённостей, оговаривая самые простенькие допущения, и жёстко отвергая наши естественные слабости: что-то чуточку подправить, что-то слегка приукрасить. Возьмите к примеру какую нибудь ТММ, что официально расшифровывается, как Теория механизмов и машин, а у студентов – терпи мучайся и молчи, или тут моя могила. Сфальшивь ты ну хоть капельку при расчёте самого плёвого эвольвентного зацепления зубчатки,- так ведь заклинит же к чёртовой бабушке, и потом хоть ломом,- всё равно не провернуть.
Совсем другое дело – науки общественные – никааких тебе ломов болтов и зубьев. Вот состязались в Риме риторы в риторике; тут и философия, и история, и логика, а кто побеждал? Тот, кто лучше знал историю, философию, логику и ещё всякие премудрости? Вроде бы должно было бы, чтобы было так, но ведь было же и не так. А потом появилось Римское право и ещё много чего, а когда дожили до журналистики,-тут уж вообще… И вдруг, совершенно неожиданно и так почти незаметно, в некоторых словоупражнениях проявились две крохотные, всегда современные и модные подружки-очаровашки: ложь и фальшь. С созидателями у них сразу не склеилось, зато гуманитарии – кавалеры, что надо!
А гуманитарии мотаются туда-сюда (слуги больших кочевников), и вроде как всё про всё знают (больше же не кому), а потому с давних времён и поставлены толковать нам всем,- как всё устроено, и как мы все про всё должны понимать. Но им этого мало; они и нас всех иногда (особенно перед выборами) зовут к их общему базару. Сами-то они меж собой собачутся (политикой называется), а нас тянут за рукав: давайте, дескать, вместе, в открытой полемике искать истину и справедливость. Щас! – сказали технари. Нашли дураков! Если вы из года в год каждый день упражняетесь и состязаетесь в словоблудии,- кто же вас профессионалов переблудит? У вас в колоде шесть тузов. Нет уж, ребята,- ищите сами, а мы как нибудь про своё родное – про технарское. Для технаря закон гражданина гласит: не лезь, и не спорь (с гуманитариями). Они заодно и культуру приватизировали.
И вот технарим мы наше технарское, а кочевники на нашу голову придумали управленцев,- поместь неудачного гуманитария с неудачным технарём. Но страшнее для нас их учёные. Самые ушлые среди них – экономисты, там вообще пробу ставить негде, и наука у них – обзавидуешься,- на любой вкус; а то вдруг начнут рисовать интегралы, а мы никак не врубимся: нахрена они им нужны? Для созидания наш технарь должен прорваться через экономиста (цепного пса большого кочевника); если прорвался – будет произведено наше изделие, если нет – басурманское.
Всё произведённое, что вы видите вокруг, произвели созидатели (больше же некому). Кочевники не производят ничего; они зарабатывают много-много денег и покупают всё, что произвели созидатели. А сколько разных прекрасных транспортных средств насозидали созидатели,- ну не для себя же, а? Конечно, гуманитарии в своих толкованиях всё лихо размажут на всех (кто бы сомневался).А как же? Вот, мол, рабочие, крестьяне.., ну и прочий трудовой люд… едут – кто на работу, а кто и в отпуск с семьёй… и никаких тебе кочевников. Нет, нет, ребята, ну посмотрите же всё-таки повнимательней: сколько народу средь бела дня кочует в океанских, в речных и воздушных лайнерах! А сколько в поездах!! А уж сколько в машинах!!!»
Я перелистнул несколько страниц и мой взгляд остановился на следующем
« История государства Российского – есть результат действия (или бездействия) трёх сил, имя которым: правитель, челядь и технари. Правитель – князь, царь, предсовнаркома, генсек, президент. Челядь – бояре, дворяне, правительства, советы, госдумы.
Технари – ну, по природе-то они, как и везде, - из ремесленников, рудокопов, кузнецов… - словом, народ любознательный и авантюрный.
Русский технарь испокон веков господской волей определён в военно-промышленный комплекс, где всегда самые современные высокоразвитые технологии, дабы вооружить войско русское (не меньшее, чем у басурмана) оружием и доспехами (не хуже, чем у басурмана), но народу нашему доверчивому господа объяснили, что бытовые технологии недоступны русскому технарю, а доступны лишь технарю басурманскому, поэтому покупать будем всё заграничное. Живут бояре да радуются, - басурман то чай понимает, кого благодарить.
Кончается обычно эта боярская лафа одним и тем же: войском супостата у границ Российских и широким общественным мнением, что на нас никто нападать не собирается. Когда же очередной Сигизмунд распространяет дружеские намерения к нам все глубже и глубже, первым, как правило, спохватывается правитель, и – к челяди: что же делать? А те – к технарям! Традиционно, мудрость руководства состоит в абсолютно неожиданном привлечении русских технарей: чтоб у басурмана (лучше у немца или англичанина) технарскому делу опять обучились (отстали ведь, бедалаги), а потом кнутом сукиных детей по кузницам, по корабельным верфям, да по «шарашкам» пороть нещадно, чтоб учителей-то своих и обогнали; чтоб стрелы, кольчуги, да сабли лучше ихних; чтоб пушки, да самолёты, да танки лучше ихних. И ведь получается (пока), вот уж сколько веков получается. Победим, а там можно и школу технарскую опять раздолбать (экономить ведь надо).
О народ, о русский народ, да хрен с ними, с боярами, ну погляди повнимательней на обычную ратную кольчугу, да восхитись – сколь огромен, прекрасен и удивителен труд русских технарей: рудокопов, металлургов, кузнецов, слесарей; сколько же их по Руси-великой, чтобы одеть войско русское, не говоря уже о других доспехах и оружии. А народ поглядел-поглядел, да и опять начал слагать песни о Разине, Пугачеве, да Кудеяре-атамане..
Помимо технарей, на Руси есть ещё и лжетехнари (ну, для России, - неудивительно), которых кое-где стали называть робоносцами (робу носят). Робоносца с технарем путать нельзя, хотя по внешнему виду они мало чем отличаются (у технаря роба поопрятней). Технарей инженерного и высшего научно-технического звена не следует путать с технической интеллигенцией и научной общественностью. Интеллигенция – чисто русское изобретение. В большинстве своём – это демагоги и бездельники. Техническая интеллигенция – бездельники при технике, научная общественность – бездельники при науке.
Русский технарь свободно шагает по земле, правда, с привязанной гирей, с которой за столетия почти сроднился. За рубеж его не пускают, боятся (там лишь техинтеллигенты да робоносцы). Один раз не уследили, - забег технарей был в середине двадцатого века. Так этот гад с привязанной гирей обскакал всех и первым вышел в космос. Тут запад понял, что он у нашей челяди в неоплатном долгу. Весь мировой политический аппарат был приведён в действие с единственной целью: обуздать русского технаря, и началось…»
Я отложил тетрадочку и вопросительно посмотрел на профессора. Михаил Аркадьевич широко улыбался, по-видимому, реагируя на выражение моего лица. Василий Романович угощал нас свежезаваренным ароматным чаем, а я внимательно смотрел на него, удивляясь несоответствию прочитанного простецкому образу предложившего мне данное чтиво. Из беседы выяснилось, что Василий Романович действительно, с детства увлекается сочинительством, правда, совершенно другого рода, и действительно, к прочитанному мной авторски непричастен, хотя насобирал подобной литературы немало, поскольку она вызывает на кафедре интересные дискуссии, а порой и забавные конфликты.
Профессор, не разделяя интереса к подобным политфилософским трактатам, посоветовал мне познакомиться с творчеством самого Василия Романовича, заметив вскользь, что в самые ближайшие времена следует ожидать невиданного расширения специфического народного мыслеизлияния (вероятно, он имел в виду интернет). В последствии, неоднократно посещая кафедру, я каждый раз отмечал про себя, особые доверительные отношения между профессором и Василием Романовичем, о котором случилось мне узнать много чего интересного, и которого я, вследствие этого, назначаю главным героем настоящей байки.
Василий Романович Квасюк – явление исключительной редкости. Пройдя в отделе газодинамики на кафедре тепловых двигателей машиностроительного института славный путь от механика до ведущего инженера, он снискал популярность, далеко выходящую за пределы не только отдела и кафедры, но, страшно сказать, - самого энергетического факультета. Василий Романович недавно вышел на давно заслуженную пенсию, но слухи и легенды о нём не забыты, а литературное наследие его продолжает удивлять, будоражить и озадачивать пытливые умы неумолимо сокращающегося научно-инженерного и, даже, - педагогического персонала кафедры.
Литературная деятельность почётного пенсионера единодушно признана феноменом, с которым не встречался никто нигде и никогда. Василий Романович писал свои творения только в маленьких ученических тетрадях, для упорядоченного хранения которых, по особому указанию руководителя газодинамического отдела профессора Бойма Михаила Аркадьевича, автору был специально выделен просторный шкаф. К нескрываемой радости автора, сам профессор, порой, заглядывал в тетрадочки, что также способствовало популяризации данного высокохудожественного творчества. Вообще, к чтению охотно допускались все; из шкафа разрешалось доставать любую тетрадь; относительно свежие шедевры лежали на рабочем столе автора. Что его побуждало к столь необычному занятию, - понять при помощи здравого рассудка не мог никто, следственно, явление единодушно принималось, как нечто, не предназначенное для определения.
Годы бегут, тетрадочки время-от- времени пропадают, вот я и подумал: а не привести ли мне несколько перлов, так сказать, - для более предметного взгляда на вот это вот нечто. Творить автор начал с детства; особенно его, почему-то, увлекала тематика, связанная с женским днем «Восьмое марта». Эта тематика, как любят говаривать литературные критики, - «красной нитью прошла через всё его творчество». Большинство стихотворений было опубликовано в школьных, а с годами, - в кафедральных и факультетских стенгазетах. Одно из ранних, где, однако, уже угадывается самобытность автора:
«Восьмое марта мчится, мчится,
Блестят весёлые глаза,
Нам вместе радостно учиться,
И пить крюшон здоровье за!
Девчонки в классе расцветают.
Мальчишки, видя их красу,
О разных подвигах мечтают,
Гуляя стайками в лесу.
Умчится время озорное,
Минуют школьные года,
Но каждый раз со всей страною
Мы новым вёснам скажем – ДА!»
Сотни подобных творений приводить не осмеливаюсь. Перед тем, как привести последнее по этой тематике, считаю не лишним упомянуть о многочисленных авторских комментариях, типа:
«Вот и март, - пивко, гитара,
Завалюсь в диван плечом.
Спи спокойно, Цеткин Клара,
Только мы-то тут причем?»,
или:
«Должен я за воскресенье
В стенгазету дать стихи.
Где-б добыть мне вдохновенье?
Прости, Господи,- а-а-апчхи!
(чихнул при занюхивании стопки водки чёрным хлебом, густо намазанным горчицею)».
Привожу последнее по данной тематике:
«Опятьопять – Восьмое марта,
Опять мимозы, торт, вино,
Опять они полны азарта, -
Всё, как у нас заведено.
Восьмое марта вновь сияет,
То снегом вешним, то дождём.
Поздравить тех, кто нас пленяет,
С надеждой трепетною ждём.
Дождались чудного мгновенья,
Пред нами вновь явились ВЫ,
Как мимолётные виденья,
Как музы с берегов Невы.
Опятьопять – столы содвинут,
Газетами застелют их,
Опять потоком речи хлынут,
И захлебнут мой скромный стих.»
С этим, последним творением произошла следующая история. Машинистка, печатавшая тексты в газету, оказалась девушкой образованной, но не прочувствовавшей специфики истинной поэзии. Она разбила «опятьопять» пополам, разделив половинки запятой. Утомлённый партийной жизнью сотрудник, зачитывавший творение на партбюро, между двумя «опять» тяжело вздохнул, что восторженному взлету стиха придало настроение, обратное замысленному, и стихотворение было снято с опубликования. Осерчавший на партбюро Квасюк в стенгазету более не писал. Между прочим, замечу, что через полгода, машинистка, за неуёмное рвение к исправлению авторских текстов, поплатилась неожиданным скандалом, когда на папку с документами, направленными в Академию наук, вместо авторского текста: «Материалы для чл-корр Обухова А.Н.», напечатала: «Материалы для члена корреспондента Обухова Алексея Никаноровича».
Замахнувшись, даже, на кратчайший обзор поэзии Василия Романовича, я быстро осознал опасность возникновения разного рода передержек и рисков, связанных, в частности, с обоснованием выбора тех или иных рифмооткровений из разрозненной массы бессистемного рукописного материала. Изрядная доля стихов, так или иначе касалась математических или физических терминов, употребляемых, правда, не без научных погрешностей и шероховатостей, например:
«Пусть в вашем сердце, навсегда
Я стал «персоною нон грата»,
Мой путь отныне – череда
То вверх, то вниз, - как Лемниската»
Среди плоских кривых, действительно, есть Лемниската Бернулли, однако, никаких периодических перемещений (вверх-вниз) она не описывает. Математическое соответствие поэтическому образу можно поискать среди трансцендентных кривых; вполне подходит, например, Циклоида, если в представлении автора «череда» располагается на прямой линии, или Эпициклоида, если упомянутая «череда» в фантазиях поэта воображается, как некий круговорот, что математически соответствует окружности, правда, тут надо поработать над рифмой.
Автору нравилось, порой, увлечься необычным словом или словообразованием, например, из области природных явлений. Так были воспеты: ветросвирепость, травоцветение, заиндевелость, листо- и снегопадение, солнцеподжарость. Продемонстрирую на «заиндевелости». Начинает поэт, обычно, с безобидных стихоупражнений, типа:
«Кусты дрожащие покрылись
Несмелой бледностью снегов,
В морозном солнце заискрились
Просторы светлые лугов,
И даль безбрежная небес
Лазурью заиграла славной, (плавной странной)
Еще недавно чёрный лес
Заиндевел в дали туманной»
Дальше – больше, от стиха к стиху, пока, наконец, не дорвется до «душеразудалой» кульминации (не без влияния К.Пруткова)
«Когда скучаю одиноко
Среди безумствующих грёз,
Когда, вдруг, затускнеет око
От щелочно-кислотных слёз, -
В альбом я вклею отраженье
Влечений тёмных (вэри вэл),
Чтоб замерли твои движенья,
Чтоб твой восторг заиндевел»
Завершается цикл «темоизлияния», как правило, своего рода поэтическим «ультимо кредо»:
«Уж мне не взгрезятся виденья,
Увы, увы, -
Вулканотрепет вдохновенья
Забрали Вы.
Вулканопепел изверженья
Давно осел,
Лишь ты, мой стих, избегнул тленья, -
Заиндевел!»
Помимо подобных «циклов», автор увлекался вольным (или, скорее, фривольным) словосочинительством, извиняемым, разве что, состоянием временно находящей игривой раскованности:
«Опять упьюсь, и вознесусь
Мечтой в дифуроинтегрулье…
Проснусь, очнусь, опохмелюсь,
Опять к начальнику припрусь,
Где тщетно вновь постичь стремлюсь
Могучих мыслей криворулье.»
Десятки, нет, пожалуй, всё-таки сотни подобных шедевров, написанных мелким, убористым, но очень разборчивым почерком, заполняли бесчисленные страницы ученических тетрадей. Между рифмотворениями, сначала изредка, но потом всё чаще стали появляться отдельные циклы изречений, называемые «плоды раздумий», что вкупе с усилением назидательной составляющей произведений, и поклонниками, и критиками было воспринято, как расцвет плагиатообразия авторской идеи.
Профессор Бойм был более категоричен, отметив, что с годами, литературно-поэтическое творчество Василия Романовича, «матерея, стало всё более отдавать Прутковщиной».
Перед тем, как покончить со всем этим безобразием, приведу последнее, как иллюстрацию отмеченного профессором.
«Мой портрет.
Великодушен, непонятен,
Немногословен, неречист;
В моей судьбе немало пятен,
Но, в глубине души – я чист.
Красой, достоинствами скромен,
Но странно, - женщинам я люб.
Мой мозг – коварен и спокоен,
В быту я – тихий однолюб.
Талантами не награждённый,
Не музицировал, не пел,
Небрежно в чтенье просвещённый (посвящённый)
Зато, в черченье преуспел.
Несу я скромно многознанья
В сей равнодушный бренный мир.
Лишь от тебя я жду признанья,
Мой стих, мой горестный вампир.»
На этом, со вздохом облегчения, прекращаю вынужденное издевательство над долготерпением уважаемого читателя, решительно подавив в себе помыслы даже о самом безобидном прикосновении к «плодам раздумий».
В качестве «жалкого лепета оправданья» и первой попытки объяснения замечу, что вынужден был начать с обращения к поэтическим экзерсисам Василия Романовича, поскольку роль и суть бумаготворчества в его необыкновенной жизни удобнее постичь, лишь, в неразрывной связи с нелепой чудаковатостью сих произведений, свидетельствующих о высокой степени внепрофессиональной письменной раскрепощённости автора. Прямым следствием данной разновидности раскрепощённости, профессор М.А.Бойм считал уникальную способность Василия Романовича к оперативному написанию научно-технических текстов заданных объёмов на любую заданную тему. Однако, пора уже, наконец, обратиться непосредственно к жизнеописанию нашего героя.