сем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
За пределами нашего малолюдного канала всё течёт, всё стремительно меняется (и не всегда - в лучшую сторону), а тут - извольте видеть - тишь да благодать, только тени Прошлого да рассказы о Былом. Нынче в нашей эскейпической параллельной реальности - очередная глава из удивительных промеморий некоторого попугая, продолжающего описывать нового своего владельца, в компании с которым и Жакобу, и нам придётся провести ещё какое-то время
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
Часть вторая
Девятнадцатый век
«Дай вам Бог жить все дни вашей жизни»
(Джонатан Свифт)
ГЛАВА III
... Утро его начиналось всегда трудно, я бы сказал, мучительно: виною всему были крайне поздние возвращения домой, и, как правило, почти всегда – навеселе, а зачастую и вовсе в изрядном подпитии. Маврикий, приученный к распорядку дня хозяина, терпеливо заходил в комнату Бориса через каждые пять минут и монотонно повторял: «Борис Николаевич, на службу пора! Борис Николаевич, на службу пора!..» Борис Николаевич недовольно бубнил что-то, в раздражении махал руками и натягивал одеяло как можно выше, но это не никак не спасало его от следующего прихода Маврикия и от его ровного, лишенного каких-либо интонаций, голоса. Минут через сорок фон Лампе сдавался, и, отчаянно зевая, садился на край кровати, чмокая губами и водя шершавым языком по пересохшим с похмелья губам. Заученным жестом Маврикий подавал хозяину пузатый графин с рассолом, либо с клюквенной водою, и скучно смотрел, как его содержимое немедленно исчезает в пылающих мехах хозяйского организма. Выпив, Борис удовлетворенно говорил «Хорошо!», после чего немедленно валился назад в подушки. Маврикий, не удивляясь, забирал графин и шел на кухню варить кофей, после чего ставил чашку на столик возле постели и громко восклицал: «Ай, беда, проспали на службу-то!» Почему-то эта фраза действовала на коллежского секретаря отрезвляюще, он вскакивал, испуганно смотрел на часы, пытаясь совместить показания стрелок с реальной действительностью, и, обжигаясь, пил дымящийся кофей, неразборчиво кляня то какого-то Созонтьева, поддевшего его на десять рублей, то вообще некую Мадлен, которой уж сегодня-то он непременно «задаст фейерверку»…
Так как на службе после смерти протежировавшего ему сенатора фон Лампе к Борису стали относиться с подозрением – и это понятно! Немногим из екатерининских любимцев удалось усидеть на своих местах! – ему пришлось поведать в узком кругу, но, непременно, так, чтобы слышал столоначальник, историю о грустной судьбе своего отца, всею душой не принявшему заговор гвардейцев и оставшемуся верным императору Петру Федоровичу, а за то сполна испивший все невзгоды капризной судьбы – арест, перевод в далекий заброшенный гарнизон, смерть близких, забвение друзей… И лишь участие всегда сочувствовавшего покойному императору – заодно и брату! – Филиппа фон Лампе спасло его – малолетнего Бориса – от такой же печальной участи, что постигла, увы, всю его семью! Такая трактовка событий, лишь немного не соответствовавшая исторической правде, помогла Борису удержаться на плаву, ибо, как известно, император Павел Петрович всячески жаловал пострадавших от действий царственной матушки своей сторонников свергнутого Петра Федоровича. Правда, чем закончилось недолгое правление Павла – известно достаточно хорошо: окруженный со всех сторон многочисленными заговорщиками, он пал от рук горстки вооруженных офицеров, проникнувших в Михайловский замок в ночь на 12 марта. Нити заговора плелись достаточно долго, а список его участников был столь пространен, что, несмотря на серьезнейшие меры предосторожности, известия о предстоящих событиях зачастую достигали ушей вовсе не тех людей, которым бы надо было о сем знать. Возможно, в том и было серьезное отличие века нынешнего от времен прошлых, что на столь серьезный проступок, как заговор против августейшей особы, люди шли как на пикник – изрядно нагрузившись шампанским, вдоволь наговорившись и, по сути, особо не опасаясь, будучи уверенными в собственной безнаказанности и в совершенном успехе предприятия. Представить себе подобную беспечность в царствование Петра Великого или же Анны Иоанновны абсолютно невозможно – и это, признаться, говорило о значительном смягчении нравов, произошедшем в обществе всего за какие-нибудь семьдесят – восемьдесят лет! Не случайно на умы всех подданных Империи спустя всего лишь четверть века так подействовала казнь пятерых участников вооруженного бунта декабря 1825-го – и это после того, как не выветрилась еще память о кровавых плахах Волынского с конфидентами, Долгоруких, Кикина со товарищи и прочих, и прочих, и прочих… Так вот, надобно заметить, что слухи о некотором брожении умов в преддверии чего-то, что изменит в корне политическую ситуацию в державе, начали витать в воздухе еще до Рождества. Некоторые многозначительно отмалчивались по этому поводу, некоторые делали загадочные лица, а кое-кто – видно, самые отпетые и беспечные – безудержно хвастали о своей причастности к кругу посвященных… Сразу же после события Борис немедленно причислил себя к заговорщикам, открыто ликовал и всячески расписывал свое самое деятельное участие в подготовке переворота – мол, не мог оставаться в стороне, смерть любимого дядюшки, бывшего ему вместо отца, и т.д. Когда же ему поминали недавние его же слова о печальной участи собственного родителя и приверженности обоих братьев фон Лампе к Петру Федоровичу, Борис недовольно морщился и говорил, что это была вынужденная маскировка: не мог же он, в самом деле, открыто расписаться в своей противуправительственной деятельности и ненависти к императору Павлу! Одним словом, и тут сумел выкрутиться – людей подобного сорта не заставишь признаться во лжи, даже если прижмешь к стене, они как песок – просыплются у тебя меж пальцев!
Так или иначе, но новый император Александр – сын Павла Петровича – участников заговора особо не жаловал, будто стыдясь косвенной своей причастности к отцеубийству. Говаривали даже, что, когда граф Пален вошел к нему и сообщил, что дело сделано, Александр расплакался как мальчишка и все повторял: «Я не хотел этого! Я не хотел этого...» Прекрасная, но слабая душа молодого человека непросто переносила тяжесть осознания собственной подлости, а потому почти никто из участников мартовских событий в фавор, как они ожидали, не попал и значительных постов впоследствии в новом правительстве не занимал – разве что за редким исключением. Накипь же, подобная Борису фон Лампе, на каждом углу подобно пустой бочке громыхавшая о собственной значимости и ведущих ролях в стане заговорщиков, вскоре тоже осознала, что здесь – дело деликатное, и лучше бы впредь помолчать, пока об этом не распорядились другие.
Не знаю уж, каким образом и за какие заслуги – а, вернее всего, по ошибке - но уже к лету того же года Борис был пожалован в титулярные советники, чему радовался безмерно и праздновал сие событие кряду несколько дней, изведя на это едва ли не с тысячу рублей – разумеется, из кошелька Ксении Филипповны. Впрочем, буквально через некоторое время этим же кошельком ему пришлось воспользоваться уже по-крупному, а все из-за неуемного своего характера и извечной склонности к авантюризму: как-то, будучи в изрядном подпитии, он с компанией приятелей-собутыльников завалился на известную в Петербурге квартиру некоего Друцкого – человека темного, репутации самой сомнительной и, поговаривали, что шулера, хоть за руку его никто никогда не ловил… Не ловить-то не ловил, но везение, сопутствовавшее этому человеку в картах, было просто фантастическим: не один человек выходил из-за его стола с потерянным лицом и блуждающим взором! По рассказам свидетелей, он был одинаково удачлив что в вист, что в фараон, что в метании банка, что в другие игры – без разницы. Квартиру свою на Васильевском он содержал на широкую ногу, никогда в ней не переводились ни шампанское, ни закуски, двери были открыты для всех, мало-мальски знакомых либо с хозяином, либо с кем-нибудь из его приятелей – хотя бы и через третьих лиц. Можно было посередине ночи позвониться к нему, сказать запросто: «Здравствуйте, Иннокентий Львович, я – приятель князя такого-то!» и ожидать самого радушного приема. Одного только сей Друцкой не любил – когда гость, пришедший не в первый раз, не принимал никакого участия в игре: тут уж он начинал излишне вежливо улыбаться и интересоваться, по какой причине тот не играет? Оставалось сесть за стол или спешно ретироваться, сославшись на срочные дела – третьего было не дано, ибо Друцкой был не только удачливый картежник, но и опытнейший бретер. Сказывали, что, когда он стрелялся с шести шагов с неким помещиком Матвеевым, имевшим неосторожность оскорбить Иннокентия Львовича то ли недоверием к его чистоплотности в игре, то ли чем другим, то великодушно уступил ему право первого выстрела, насмешливо поглядывая на растерянного помещика. Когда же тот от волнения выстрелил и попал Друцкому только лишь в плечо, серьезно, впрочем, задев кость, последний перестал улыбаться и, молвив сквозь зубы: «Ну-с, кажется, довольно!», не целясь, сразил белого как привидение Матвеева прямо в сердце.
Вот к этому-то человеку и занесло Бориса фон Лампе как-то зимним вечерком. Отрекомендовавшись, Борис поначалу только присматривался к игре, да пил шампанское, однако уже спустя пару часов не выдержал и, дрожа от азартного возбуждения, что с ним всегда приключалось в таких случаях, уселся напротив хозяина, как всегда метавшего карту за картой с неизменной улыбкой на гладком холодном лице. Не прошло и получаса, как двести рублей, что были у фон Лампе с собою, уж были проиграны, он тут же занял у приятелей еще сто – не стало и их… Растерянно поднимаясь, он был, однако, остановлен Друцким фразою: «Вам угодно играть еще? Извольте, я готов в долг, зачем же уходить? Сколько изволите?» Обнадеженный, Борис сызнова кинулся к столу и сам не заметил, как задолжал банкомету десять тысяч. Ужас и отчаяние, охватившие его, не остались незамеченными хозяином: любезно улыбаясь, он вышел из-за стола, сам откупорил еще одну бутылку шампанского и, приобняв неудачливого игрока, ласково заговорил с ним. Мол, это – не беда, случается со всяким, иной раз и отыграться случится, тому известно несчетно случаев, а что до денег – так и отдавать никакой спешки нет, как фон Лампе сможет – так и рассчитается… Дескать, весь Петербург знает, что он, Друцкой, никогда с долгами никого не душит, ибо дорожит дружбою, дружба – она превыше всяких денег стоит! Проводив таким образом гостя до дверей, он с чувством пожал ему руку, велел приходить запросто и называть его без церемоний Иннокентием, да помнить, что ни малейшей – он так и произнес раздельно: «ни ма-лей-шей» - надобности в деньгах у него нынче нет, а потому делать глупости, или спешно перезанимать эту сумму у кого-то ему ни к чему. Достаточно просто иногда заглядывать, да выпить с хозяином по бокалу шампани… Вот такой любезный господин был этот Друцкой!
Борис, понятное дело, после столь гигантского проигрыша был весьма расстроен, заявившись под утро домой, накричал из-за какого-то пустяка на Маврикия, воспринявшего, впрочем, эту выволочку со стоицизмом титана духа, и даже пребольно зачем-то щелкнул меня по клюву со словами «На вот тебе, дурак ты этакой!» Но уже вскоре, благодаря удивительному свойству собственной натуры не помнить ничего неприятного – полагаю, это качество присутствует у всех, от природы не очень умных людей, – он воспрял духом и стал жить как прежде, словно бы и не висел над ним дамоклов меч в виде совершенно невозможной для него суммы. Надобно заметить, что в описываемые мною времена – да, собственно, и много позже! – карточный долг для дворянина был не то, чтобы предметом не обсуждаемым, нет – это было дело чести! Не выплатить его автоматически означало, что для этого человека отныне закрывались все двери, он больше не существовал для общества, даже потомство его, ни в чем, в принципе, не повинное, носило на себе клеймо позора родителя своего. Можно было увести чужую жену – это являлось даже проявлением некоего молодечества, порицалось в свете, но с легким оттенком одобрения: вот, мол, каков орел! Можно было озорничать с балеринами, причем, намеренно так, чтобы об том уже на следующее утро говорилось везде! Можно было просто так – из ничего – вызвать на дуэль человека и пристрелить его как куропатку… Но - только не карточный долг! Так вот, спустя пару месяцев на квартиру к Борису заявился сам господин Друцкой собственною персоной. Застав хозяина совершенно врасплох – в одном халате и с больною, по обыкновению, головой – он с вежливою полуулыбкой прошел в комнату, не без затруднения нашел себе покойное местечко в одном-единственном свободном от хаотично разбросанных предметов туалета кресле и милостиво разрешил принести себе чашечку чая – от кофе он категорически отказался, сославшись на неполезность сего напитка. Дождавшись прескверного чаю – Борис покупал его недорого у какого-то восточника в Гостином дворе для самых непритязательных гостей, – он чуть пригубил его и, заметно поморщившись, отставил в сторону, пристроив на липкий от пролитого шампанского столик.
- Что ж вы, друг мой, не зайдете, не навестите? – осведомился Иннокентий Львович, с некоторой брезгливостью во взоре оглядываясь вокруг себя. – Я уж, признаться, забеспокоился – поздорову ли господин фон Лампе, может, приключилось что? Да нет, говорят, на службе бывает, давеча, вон, в балете его видели – здоровешенек! Ну, думаю, значит, обиделся на что-то, надо наведаться, поговорить…
- Да нет, что вы, Иннокентий Львович…, - растерянно забормотал, побледнев, Борис, явно испытывая неловкость за свой несвежий халат и растрепанные волосы. – Напротив, я как раз думал навестить вас… на днях…
- Ах, какая жалость! – немедленно расстроился Друцкой, даже покачав головою. – Значит, я скверно подумал на ваш счет – вот мне вперед наука будет: не думай о людях плохого! – и языком поцокал: дескать, дал маху! - А, ежели с другой стороны посмотреть на сей предмет: денег вы мне должны, носа – не кажете, как мне изволите трактовать сие?
- Не извольте беспокоиться, Иннокентий Львович, - фон Лампе не смел даже присесть в присутствии ироничного кредитора, - я обо всем помню, но, однако ж, позвольте, вы же сами говорили: спешки никакой нет… Вот я и…
- Спешки не было, - с неожиданной жесткостью отрезал Друцкой, посерев глазами. – А теперь – есть! Я вам дал довольно отсрочки, вы же даже не изволили заглянуть, объясниться, как это принято средь порядочных людей – мол, так и так, господин Друцкой, простите великодушно, нет ли возможности еще подождать? Я – что, я – пожалуйста, мне – не трудно… Но вы же, сударь, даже этими простейшими обязательствами всячески манкировали, сами же, между тем, везде бывали, деньгами – заметьте! моими деньгами! – сорили без меры… Я навел справки – надо сказать, к людям вашего сорта всегда относился и отношусь без симпатии, а потому, сударь, даю вам времени еще две недели, но чтобы вся сумма была вами погашена. Как – не знаю, полагаю, впрочем, что вам есть к кому обратиться… Не так ли?
С этими словами Друцкой, вновь весьма любезно улыбаясь, неторопливо встал и, еще раз зачем-то оглядевшись, откланялся, оставив сокрушенного неприятным известием хозяина. Сокрушался он, впрочем, недолго, ибо ход его дальнейших действий был предусмотрен и предсказан чрезвычайно осведомленным Иннокентием Львовичем – иди, дескать, голубчик прямо к Ксении Филипповне, да не мешкая! Понятно, что ничего другого ему и не оставалось. Уж, право, не знаю, что и как рассказывал Борис своей покровительнице – сам он об том не распространялся, а малейшие вопросы на эту тему холодно пресекал, но к назначенному сроку, явившись на знакомую уже ему квартиру, долг отдал, причем, с таким лицом, словно сумма эта для него была сущим пустяком, и, случись ему проиграть в десять раз больше, то без особых затруднений выплатил бы и это. Г-н Друцкой и бровью не повел, будто бы и не сомневался в платежеспособности фон Лампе, с прежнею любезностью предложил тому шампанского, затем устриц прямо из французской ресторации, а после уж прямо за стол – к картам. Удивительно, но тут у Бориса неожиданно проснулся некоторый отдел головного мозга, отвечающий за обычную человеческую осторожность и благоразумие, и он со всей деликатностью, на какую был способен, мягко отказался, сославшись на нехватку времени. Друцкой понимающе закивал, сузив холодные глаза свои, и велел человеку проводить фон Лампе, что со стороны выглядело буквально так: весьма польщен вашим приходом, но впредь прошу обо мне позабыть! Сконфуженный Борис, тем не менее, гордо вскинул подбородок и, накинув шубу – подарок известно кого! – с достоинством удалился под насмешливыми взглядами завсегдатаев, разумеется, достаточно просвещенных до мельчайших подробностей насчет истинной подоплеки происшедшего…
Я, собственно, не затем поведал эту историю, чтобы как-то разнообразить скудноватый портрет Бориса фон Лампе – думаю, с ним все понятно до скучного! – а к тому, чтобы вставить по существу в повесть мою любопытнейшую фигуру г-на Друцкого, вызвавшего у меня, признаться, изрядный интерес своею выпуклостью и каким-то удивительно привлекательным налетом цинизма. Люди подобного толка, однако, в то время были довольно распространены – они жили, как хотели, избегали любви, дружбы, и по сути своей чрезвычайно напоминали крупных хищников, смертельно опасных и всегда одиноких. Позднее я сумел убедиться, что они, вероятнее всего, были порождением своей эпохи – времени, когда понятия «честь», «гордость», «отвага» закладывались в ребенка раньше грамоты, а за звон злата и шелест ассигнаций можно было купить только отщепенцев из своей среды, да людей самых низменных чувств, воспитанных такими же моральными бастардами. Когда держава российская стала стремительно капитализироваться, идя по неизбежному пути прогресса, люди эти, как некие реликты, стали потихоньку вымирать, оставляя после себя горьковатый привкус утраты чего-то уникального, невосполнимого… У каждого времени – свои герои!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу