Александр ЕВЛАХОВ
Такое название обрела книга поэзии и прозы Бориса Алексеевича Чичибабина, столетие со дня рождения которого исполнилось год назад. В нем всего два слова, одно из которых в переводе с украинского означает "наперекор" или "вопреки". Почему это сделано вряд ли нуждается в объяснениях, поскольку вся жизнь выдающегося русского поэта связана с Украиной. На долгие пять лет он покидал ее лишь однажды, когда находился в Вятлаге по обвинению в "антисоветской агитации". И еще название книги исключительно точное, потому что именно такой- наперекор и вопреки обстоятельствам была жизнь Чичибабина.
Его предпочел уникальный ученый- литературовед, историк и культуролог- ответственный редактор книги Борис Федорович Егоров,о котором я недавно писал и кто вручил мне этот ее экземпляр с дарственной надписью, приехав в Москву сразу после выхода книги. Жизнью и творчеством Бориса Алексеевича он занимался обстоятельно, посвятив им отдельную монографию. Так же обстоятельно он подошел и к сборнику "Всуперечь потоку".
Предположительно, причиной ареста Чичибабина были стихи — крамольная скоморошья попевка с рефреном «Мать моя посадница», где были, например, такие строки:
Пропечи страну дотла,
песня-поножовщина,
чтоб на землю не пришла
новая ежовщина
Зато абсолютно достоверно, что именно в Лефортовской тюрьме поэт написал стихотворение, ставшее его визитной карточкой. Порой его цитируют даже те, кто не помнит, что оно принадлежит перу Чичибабина.
Кончусь? Останусь жив ли?
Чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.
Школьные коридоры
тихие, не звенят.
Красные помидоры
кушайте без меня.
Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.
Лестницы. Коридоры.
Хитрые письмена.
Красные помидоры
кушайте без меня.
Предпочтительнее, разумеется, прочитать сборник в оригинале. В этой публикации мы ограничимся автобиографическим рассказом Чичибабина "Выбрал сам", несколькими стихами разных лет, фрагментом его эссе "Мысли о главном".
Выбрал сам
Я родился в 1923 году в Кременчуге, на Украине. Подписываю свои стихи фамилией Чичибабин- это фамилия моей матери. Она находится в родстве со знаменитым химиком Чичибабиным это мой двоюродный дедушка, но я его никогда в жизни не видел. И никогда в жизни не видал своего отца - моя фамилия по паспорту Полушин, фамилия усыновившего меня отчима. Он был военнослужащим, поэтому семья часто меняла города, я в детстве жил в Кировограде, потом очень долго на Харьковщине. Окончил школу в 1940 году в Чугуеве, а в 1941 - м началась война. В 1942 - м был призван, служил в авиационных частях Закавказского фронта до окончания войны.
После демобилизации в июне 1945-го поступил в Харьковский университет на филологический факультет. Я сдавал экзамены за два курса -хотел через год перейти на третий курс, но мне не удалось кончить ни одного: в июне 1946 года был арестован. Когда меня спрашивают: за что? - я отвечаю: ни за что, как многие в те времена. Вероятно, кто - то передал кому - то мои стихи, в которых, возможно, было что - то, хотя по тем временам особенной крамолы быть не могло. Разговоры, болтовня, стихи ... «За антисоветскую агитацию», как было сказано в приговоре Особого совещания, меня осудили на пять лет, по тем временам срок смехотворный. Это лишний раз подчеркивает, что арестован я был воистину ни за что. Все пять лет полностью отсидел- Вятлаг- и вышел еще при жизни Сталина, в 1951-м. И, пожалуй даже, самые тяжелые годы моей жизни были не лагерные, не тюремные а эти вот несколько лет по выходе на волю, когда ... Вы знаете, как тогда смотрели на людей, которые были осуждены за политическое преступление, антисоветскую агитацию. Конечно, мне нельзя было и думать о продолжении учебы, ни на какую более или менее сносную работу нельзя было устроиться, да и специальности у меня никакой не было.
Очень долго так тянулось: Харьков, провинция. И характер у меня замкнутый, за себя хлопотать не умею. После смерти Сталина, когда пахнуло хрущевской оттепелью, если бы это была Москва, может быть, мне удалось бы раньше издать свои первые книги. Мои друзья передали стихи в Москву и в 1963 году вышла моя первая книжка . Но уж очень поздно она вышла, когда оттепель шла на спад. Одна из рекомендаций в Союз писателей была С. Я. Маршака. Мне вообще везло на хороших людей. Последняя книжка вышла в 1968 году, и с тех пор - полное молчание, полное забвение. Меня не печатали, я был изолирован от широкого круга читателей, которому были адресованы мои стихи. Но читатели - друзья были у меня всегда. И в Харькове, где я живу постоянно, и в других городах. Хотя бы самых дорогих, самых близких, без кого не представляю своей жизни, я просто обязан назвать: Леонид Ефимович Пинский, Александр Шаров, Александр Галич - всех их уже нет в живых.
Меня спасла Лиля. Не могу произнести «моя жена», не люблю почему - то слова «жена», - любимая, друг, первый читатель моих стихов, единственный судья и подсказчик. С тех пор мы не расстаемся. И с тех пор я перестал думать о печатании, стал писать, смею думать, лучшие мои стихотворения совершенно свободно, заранее зная, что они никогда не будут опубликованы, перестал ходить в Союз писателей. Так что исключение меня из Союза в 1973 году, в конце концов, даже справедливо - я давно потерял с с ним всякую связь. А конкретным поводом для исключения были стихи о Твардовском, стихи «отъезжающим», «С Украиной в крови я живу на земле Украины». То я - украинский националист, то я - сионист ... Так и не разобрались, кто я на самом деле. И вот, один человек, начальник отдела снабжения в трамвайно - троллейбусном парке, который знал мои стихи (я выступал в Харькове на вечерах) , предложил мне пойти к нему работать. Пошел туда, приземлился ... Числился мастером, кладовщиком, рабочим склада. Долго не решался уйти. да и они меня не отпускали: был нужным им человеком писал отчеты, делал заявки, деловые письма писал. - Не умею отказывать, мне очень трудно сказать «нет».
И вдруг - перестройка, гласность. Меня стали публиковать, восстановили в СП (с сохранением стажа). На собрании разное было, кто - то произнес: «Что мы тут говорим - жизнь человека прошла». Как и все мы, не мог не мечтать, что придут такие времена, когда мы будем читать Платонова, Гроссмана! Я был не готов к этому времени ни морально, ни нравственно. Вообще считаю, что мои лучшие стихи - о Главном, о вечном. Нравственные, философские вопросы добра и зла, красоты, совершенства это меня больше занимает. Но время, которое мы с вами живем, не позволяет думать о вечности.
Когда мы читаем великую прозу, мы можем и не думать об ее авторе. Читая ее, мы любим не автора, а героя - Дон Кихота, Тиля Уленшпигеля, Наташу Ростову, Алешу Карамазова. У лирического поэта герой - сам автор, сам поэт. Это его мы любим, и он должен быть достоин нашей любви. Он должен быть похож на свои стихи, он и в жизни обязан совпадать с тем образом любимого поэта, который сложился у читателя-друга. И горе и беда, если не похож, если не совпадает: тогда он не поэт, а самозванец и обманщик, и читатель рано или поздно поймет это и уже не поверит ему. Хоть обстоятельства отучали заниматься литературным делом, отучить быть поэтом невозможно. Это так же, как со свободой. Если есть у человека внутренняя свобода - он будет свободен и в тюремной камере, где пять шагов в длину и шаг в ширину. Он будет свободен, потому что он внутренне свободен, и эту внутреннюю свободу никто у него не отберет - никакие лагеря, никакие тюрьмы, никакие преследования.
Так невероятно трудно быть тем, что люди называют поэтом, так невероятно трудно писать стихи ... И правда, как Ахматова, - нельзя. А что говорить о Пушкине, о Тютчеве, а что говорить о том, что мы живем после Блока, после Цветаевой, Пастернака, Мандельштама? Но мы не бросаем писать стихи. Есть какая - то отчаянная, безнадежная дерзость: как же - после них - все - таки писать стихи? Значит, ты смеешь думать, что скажешь то, что они не говорили? Смеешь и можешь сказать, дерзаешь сказать?
Читатель стиха всегда есть и всегда будет. Многие годы я писал стихи без всякой надежды на то, что их когда-нибудь прочитают, что их услышат, писал свободно и призванно и, может быть, поэтому написал очень мало и, наверное, не очень профессионально. Я никогда не считал себя поэтом, но и мне всегда хотелось говорить стихами о Главном, о самом Главном в жизни для меня и, значит, по моей вере, для всех людей. Спасибо вам, кто любит мои стихи. Я до сих пор не могу поверить, что они пришли к людям, что их печатают, читают, слушают, что их - вот чудо кто - то любит. Недаром же я всегда знал, что я самый счастливый человек на свете: разве для человека, пишущего стихи, может быть большее счастье в жизни, чем знать, что твои стихи услышаны, что они нашли отклик и обрели друзей? Нет для меня никого роднее и ближе тех, кто полюбил мои стихи, и только бы заслужить и оправдать, и не потерять по своей вине эту нежданную, невозможную, невыносимую любовь. 1988
О популярности Чичибабина в шестидесятых годах красноречиво свидетельствует такой факт. В своих первых книгах знаменитый кардиохирург и писатель академик Н. М. Амосов цитирует неопубликованные на тот момент (написаны в 1946 в Бутырской тюрьме) стихотворения Чичибабина: в «Мыслях и сердце» (1964) — «Махорку» (опубликована год спустя в сб. «Гармония»), в «Записках из будущего» (1965) — «Красные помидоры» (впервые опубликовано в 1989!).
КЛЯНУСЬ НА ЗНАМЕНИ ВЕСЕЛОМ
Однако радоваться рано -
и пусть орет иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орет,- а я-то знаю:
не умер Сталин.
Как будто дело все в убитых,
в безвестно канувших на Север -
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться,-
не умер Сталин.
Пока во лжи неукротимы
сидят холеные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждет доносчик,-
не умер Сталин.
И не по старой ли привычке
невежды стали наготове -
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков,-
не умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чертом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?
Клянусь на знамени веселом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!
1959
НА ЖУЛЬКИНУ СМЕРТЬ
Товарищи, поплачьте один на свете раз
о маленькой собачке, что радовала вас,
что с нами в день весенний, веселья не тая,
перебирала всеми своими четырьмя,
и носик нюхал воздух, и задыхалась пасть,
и сумасшедший хвостик никак не мог опасть.
Мы так ее любили, не знали про беду.
Ее автомобилем убило на ходу.
Мне кажется все время, что это только сон,
как жалобно смотрели глаза под колесом.
А сердце угасает и горлышко пищит
и просит у хозяев живительных защит.
Как тягостно и просто тянулась эта ночь!
Ни ласкою, ни просьбой уже ей не помочь!
Ласкали и купали, на трудные рубли
ей кости покупали - а вот не сберегли.
И стали как культяпки и выпал из-за щек
четыре куцых лапки и бедный язычок.
Ребята озорные, от горя потускнев,
в саду ее зарыли, как будто бы во сне.
Проснемся рано утром, а боль еще свежа.
Уже не подбежит к нам, ликуя и визжа.
В земле, травой поросшей, отлаявшись навек,
она была хорошей, как добрый человек.
Куда ж ты улетело, куда ж ты утекло,
из маленького тела пушистое тепло?
До смерти буду помнить, а в жизни не найду:
стоит над нею холмик в Шевченковском саду.
Животик был запачкан, вовсю смеялась пасть.
Прости меня, собачка, что я тебя не спас.
Не хватит в мире йода. Утрат не умаляй.
По гроб в нутро мое ты царапайся и лай.
1964
У меня - такой уклон:
я на юге - россиянин,
а под северным сияньем
сразу делаюсь хохлом.
1951
Один в нужде скорблю душой,
Молчу и с этими, и с теми,
уж я - то при любой системе
останусь лишний и чужой.
Мысли о главном
Есть мысли, которые становятся для нас руководством на всю жизнь. Такой мыслью стало для меня вычитанное у любимого Бердяева мудрое, благое и точное противопоставление религиозного, благородного и плодотворного чувства вины, присущего свободному человеку и приводящего к покаянию, искуплению, воскрешению, - рабскому чувству обиды, безбожному, низменному и губительному , рождающему новые обиды и неостановимое бесконечное зло. А мы все сегодня полны и только и живем этим страшным рабским чувством...
Когда один из самых культурных и уже поэтому один из немногих истинно свободных людей в стране - Дмитрий Сергеевич Лихачев призвал нас всех к покаянию, Господи, как возмутилось в нас это чувство: пусть палачи и насильники каются, разрушители храмов, голодоморы, казнокрады, начальники, аппаратчики, а нам - то в чем? Мы непричастны, мы в стороночке, сами обиженные, жертвы, винтики. Да вот в том, что были винтиками, и покаемся! Академик Лихачев, чудом избежавший расстрела на Соловках, не считает, что ему не в чем каяться, не снимает с себя вины за все зло, всю ложь, все грехи своего времени и государства. И академик Сахаров не снимал. И те семеро, что вышли на площадь, протестуя против ввода наших войск в Чехословакию, не снимали и не снимают. И кто в лагерях да психушках при Брежневе сидел, не считают себя героями, винятся, каются. В том, что жили в такое время, в такой стране и, значит, не могут быть непричастны ко всему, что творилось тогда, да и по сей день творится, не могут не разделять вины и ответственности за все, что делалось и делается, было и есть. Да так всегда и велось на свете: чем душа праведней, тем она сама себя и считает грешней и виноватей, тем больше ей есть в чем покаяться, а мнили о себе, что не в чем, те, кто понаглей да поподлей, ну разве что еще дурачки по слепоте да недомыслию.
Нет, не изжили мы в себе рабов и, Бог весть, изживем ли. Культуру мы и сейчас сплошь и рядом подменяем идеологией, к тому же тоталитарной, упрощенно воинствующей, все богатство, всю сложность духовной жизни со всеми противоречиями, оттенками, версиями сводящей к двум полюсам: богатые и бедные, белые и красные, а «кто не с нами, тот против нас». И оттого что полюса эти противоположно поменялись, ничего в нашей рабской непримиримости не изменилось. Вчера мы все поголовно были «красные», в детские годы любили Гайдара (а ведь это действительно прекрасный детский писатель), потрясались фильмом о Чапаеве (а ведь это действительно великий фильм), собирали в своих библиотеках лучшие книги из серии «Пламенные революционеры» (а ведь в этой серии были хорошие книги, для нее писали Трифонов и Эйдельман. Давыдов и Окуджава , Аксенов , Войнович , Гладилин), сегодня мы все белые > , да еще и такие , что белее и быть невозможно , поем песни о поручике Голицыне и корнете Оболенском , с умилением поминаем всех без разбора русских царей, возрождаем традиции русского дворянства, и любимый герой у нас Столыпин с его идеей «великой России», и во враги этой «великой России». а значит, и в свои враги мы зачисляем не только Ленина большевиками, но и всех революционеров и либералов, начиная с Радищева, да и чуть ли не всю русскую литературу. А ведь русское бунтарство, скоморохи, еретики, раскольники, Болотников, Разин, Пугачев, Булавин, как и русская. революционная мысль- Радищев, декабристы, Герцен, народники- это ведь тоже русская традиция, наше наследие. Что ж это у нас за судьба вечно от какого - то наследия отказываться? Вчерашние поголовные атеисты, сегодня мы скопом бросаемся в православную церковь, опять - таки не с покаянием, а за утешением и помощью, не подозревая того, что путь веры и трудный, и тернистый, и уж в любом случае индивидуальный, личностный, свободный и ответственный путь. Не просить и ждать от Бога помощи, милости, чуда, а «помочь Богу нужно», - говорит Зина Миркина, и правильно, по - моему, говорит. Разуверившись в наших любимцах и лидерах, устав от их парламентской и митинговой болтовни, поняв - таки, что они такие же рабы, не истины алчущие, не добра возжаждавшие, а воюющие друг с другом за свою правоту, за свой верх, за свою власть над душами, в предчувствии беды мы по - прежнему ждем выхода и спасения от кого угодно и чего угодно, но только не от самих себя...
Не нужно идти за толпой, растворяться в массе, - к этому нас уже призывали. То, что верующий называет Божьей волей, только в тишине, только в личной сосредоточенности можно услышать. Бродский сказал в Нобелевской речи, что человечество спасти уже нельзя, поздно, но отдельного человека никогда не поздно, еще можно и должно спасти, и мне это очень близко и дорого. Только с отдельного человека и начинается пробуждение, воскресение, спасение, только так и начинается всякий путь. И если мир спасется, то только так - через личность.
Не представляю, чтобы к истине можно было прийти «соборно». А у нас - как? Вот Бухарин ругал Есенина - значит, напрасно мы его реабилитировали, поскольку он враг России и русского народа. Маяковский не любил Булгакова значит, он еще хуже Сталина и тоже враг народа. Да не могли Бухарин любить Есенина, а Маяковский - Булгакова, это же понятно и естественно. И что это за установка, что всякий русский должен любить Есенина и Булгакова, а если кто не любит, так тот и не русский? Даже о Пушкине, как ни хочется, нельзя так сказать. Толстой Шекспира не любил, Ахматова - Чехова, - это печально, но это их дело, и ничего тут не скажешь. Великая личность явление неоднозначное, сложное, меняющееся во времени. Сейчас у нас в стране антиленинское поветрие. За семьдесят с лишним последних лет нашей народной жизни накопилось столько зла, которое в нашем сознании, справедливо ли, несправедливо ли, связано с этим именем, что разобраться в этом очень не просто. Для нас сегодня что Сталин, что Ленин, что Маркс - во всех них мы видим виновников нашей русской беды. Вряд ли это может быть правдой. Мы и в слове «социализм» не слышим сейчас ничего хорошего, а между тем идеи социализма, идеи социальной справедливости будут жить на земле, пока живо человечество…
Долгие годы, да что годы - века, мы, русские, утешали себя да, кажется, и сейчас пытаемся утешить себя мыслью о какой - то особенной русской духовности, об особенной нашей, в отличие от всех других народов и стран, близости к Богу. Пусть у нас кровавая и нелепая история, пусть другие страны и народы богаче нас, материально благополучнее и благоустроеннее, зато мы превосходим их какой - то «особенной» статью, некоей мистической «всемирной отзывчивостью», богопослушностью и богоизбранностью. Мы даже гордились своей темнотой и бедностью, по крайней мере, видели в них какое - то знамение: «убогий» значит «у Бога», - вот мы какие: мы у Бога , мы ближе всех к Богу.
И за революцией нашей, великой и русской, стоят благословляющие и вдохновляющие фигуры прекраснейших и благороднейших русских людей - от Радищева и декабристов до лейтенанта Шмидта. Она была, ее не перечеркнешь, не забудешь. Мы приняли ее наследство, страшное, темное, безобразное, но нам не избавиться от него. Это не только недостойно, безответственно, безнравственно, но в конце концов, и безграмотно, противоестественно, просто невозможно. Наш долг, наша задача пока еще не поздно, покаяться во всех ужасных, непростимых грехах революции, государства, своих собственных (а их у каждого немало) , исправлять ошибки революции , искупать ее преступления, не словами, а поступками, делами, трудом искупать, преобразовывать ее (это прекрасное, любимое слово «преображение») согласно с тем велением, с той волей, с тем зовом, которые верующий человек определил бы как Божьи для того чтобы вместе с ней, искупленной и преображенной, обновленными и просветленными вернуться в божественное лоно мирового человечества. И молиться. И верить. И любить.
1992...1994