Всё. Обед готов, бельё вывешено, дети гостят у мамы и вернутся только завтра. До любимого сериала ещё сорок минут. Сорок минут, которые Маринка может посвятить себе.
Любимый сериал – это сильно сказано. Маринка терпеть не могла сериалы. Но это было единственное средство хоть как-то успокоить кипящие от повседневности мозги, отвлечься от быта.
Она слегка сочувствовала глупым сериальным гусыням, которым всё – как на блюдечке, а они наступают на одни и те же грабли, да ещё по несколько раз в каждой серии.
Вот Маринка, она бы не так…
И этому, из сериала (... как его бишь...) так бы ответила!
А то, видишь ли, мамаше своей жалуется, гад.
И свекрови... Ну, мамаше его я бы уж ответила! Нет, вежливо, конечно.
Сказала бы, мол, что вы, мама, сынку своему (...да как же его зовут?..) Вы сынку потакаете, а он вам не всё рассказывает.
Вы, мама, - язык не поворачивается её мамой называть - вы, мама, вот не знаете, что у него в другом городе вторая жена и ребёнок.
А-а, знаете???!!!
Так ты заодно с ним, старая мандолина? И плевать тебе, что здесь у него дети, внуки ваши, между прочим. И за двоих от прошлого брака ему ещё восемь лет алименты платить.
Маринка завела будильник, чтобы не пропустить сериал и вышла на балкончик. Она подвинула к себе консервную банку, назначенную пепельницей, и закурила.
"Надо Олежке домашние тапки купить, у Славика терпит пока.
А Олюшка новый купальник просит. И правда, грудь начала расти.
Не успеешь оглянуться - бабкой сделает.
Где денег-то на купальник взять? Может, у мамы?
Так я ей ещё за сандальки для Славки не вернула.
А мой где? Что-то припозднился…"
Марина перевесилась с балкона.
"Нет, не видно. Вот где он? Обед готов, а его где-то носит… А пусть-ка Олька сама на купальник попросит. Внучке-то мама не откажет. И мне бы, конечно, дала, да неудобно просить без отдачи".
Маринка чиркнула зажигалкой и затянулась дымом. Она любила сидеть здесь, курить и разглядывать деревья, небо, чужие балконы с вывешенным бельём и всевозможным хламом, с которым люди никак не могут расстаться по доброй воле.
На перилах балкона с разнокалиберными цветочными горшками сидели два воробья.
"Вот птичкам хорошо. Как там? "Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, торопливо не свивает тра-та-та-та-там гнезда".
Откуда это? Аж завидки берут: ни тапочек, ни купальников. Живи себе, солнышку, червякам да крошкам радуйся".
Один из воробьёв вспорхнул и перелетел на ветку, что тянулась к маринкиному балкону с росшего напротив клёна.
Следом за первым воробышком отправился и второй.
Но он даже не успел коснуться лапками ветки, как первый воробей налетел на второго и вцепился ему клювом и коготками прямо в спинку.
Второй воробей сначала растерялся, но потом как-то извернулся, оставив, правда, несколько перьев в клюве противника, и сам бросился на обидчика.
Сцепились пичуги не на шутку: медленно планируя к земле, поплыли в воздухе серенькие пёрышки.
Драчка закончилась так же неожиданно, как и началась.
Птички, нахохлившись, опять сидели на некотором расстоянии друг от друга на ветке клёна.
Не стесняясь Маринки, они перебрасывались между собой явно обидными воробьиными словами.
Маринка прислушалась.
- Как ты мог! На кого позарился! На эту белокрылую. Да ты знаешь, что про неё соседи говорят? - на повышенных тонах первой начала воробьиха.
- Ни на кого я не зарился. - пробубнил воробей. - Случайно вышло. Просто я...
Но разгорячённая воробьиха перебила его:
- У тебя всё просто. А ты хоть раз подумал своей пустой башкой, каково мне тут разрываться? – её крылья горестно опали.
Воробей, словно это его не касалось, сидел и то одним, то другим глазом безучастно поглядывал в небо:
- Почему это, как что – сразу и разрываться? Сидишь себе в уютном гнёздышке…
- Уютном?! Да ты посмотри, что ты натаскал сюда вместо мягкой сухой травки и пёрышек! Брёвна какие-то. И очёски собачьи, - от возмущения воробьиха даже подпрыгнула на ветке и, казалось, была готова снова вцепиться в воробья.
- Ты же... вроде, была довольна...
- А куда мне было деваться, если первое яйцо уже было на подходе, а ты порхал неизвестно где и с кем и даже не удосужился вовремя гнездо закончить. Наверно, гонялся за своей белокрылой.
- Да почему моей-то? – неискренне возмутился воробей.
- Это ты очень правильно заметил - не только твоей, а и всего района.
Я видела, всё-о-о видела, - воробьиха мстительно прищурилась.
- Что это ты видела?-
- Всё! Всё видела! Никакая она не белокрылая, а крашеная! На халяву выкрасилась! Эта пьянь, дворник Сашка деревья белил, извёстку расплескал и ведро чуть не опрокинул. Так она, бесстыжая, тут же подсуетилась, - я видела, ви-и-идела, - и в эту лужицу с извёсткой крылья макала и на солнце сушила. Макала и сушила…
- Почему же сразу - бесстыжая? И на халяву крашеная! Сказанула тоже... Может, это случайно у неё получилось. Ну, искупнуться захотелось, раз случай такой подвернулся.
- Знаем мы эти купания. Наслышаны! Я бы тоже, может, смогла бы вот так: бросить всё, сидеть и крылья красить целыми днями.
- Ну и покрасила бы, - воробью явно по душе пришлась такая перспектива.
- Как язык у тебя повернулся сказать такое? – зашлась в гневном чириканьи воробьиха. - У тебя что, память отшибло совсем?! Ты забыл, что у меня тогда уже пять яиц лежало в гнезде и ещё должны были появиться. Что ж, по-твоему, мне надо было этакими купаниями в извести яйца простудить? Сижу здесь одна-одинёшенька на твоих, между прочим, яйцах, грею, лелею их и света белого не вижу. Ни сочувствия от тебя, ни любви, ни ласки, - причитала воробьиха, - а ведь что до этого чирикал дни напролёт? Что обещал?
- Я тебе очень даже сочувствую, - вкрадчиво, вполголоса прочирикал воробей и на несколько шажков приблизился к подружке. - А насчёт любви... Тебе что, девяти яиц мало? Ещё хочешь? – воробей молодцевато приподпрыгнул на ветке. Глаза у него враз масленно заблестели.
- А у тебя, бессовестный, всё одно на уме! Только и успевай хвост задирать. На-кося, выклюйся! Распрыгался тут! Права была моя мамочка. Не за тебя надо было бы выходить. Ведь порхал же за мной один, такой положительный…
- Да-да, положительный. Старый и бесхвостый, - тут же мстительно попытался отыграться воробей за сорвавшуюся любовную утеху.
- Да ты на себя посмотри, - хладнокровно парировала воробьиха. - У самого в хвосте трёх перьев не хватает!
- Ты же и выдрала, а теперь сама этим тычешь!
- Да, я выдрала. И было за что. Мне добрые воробьи начирикали, как ты гусеницу, прекрасную зелёную гусеницу, ещё живую, заметь, точно такую, как я люблю, отдал этой, прости господи, - и она, не сдержавшись пару раз пребольно тюкнула клювом своего супруга.
Воробей снова почувствовал себя виноватым и принялся жалобно чирикать, оправдываясь:
- Да не отдавал я ей. Просто сидел и думал: самому съесть эту гусеницу или тебе отнести. Тут белокрылая как раз и подлетела. Чики-чики, чики-чики там всякие – как жизнь, как дела? Ну, я и зазевался немного, а она – раз! – нахально выхватила гусеничку прямо из моего клюва и проглотила. Я и какнуть не успел!
- Недотёпа неповоротливый! А почему? Потому что у тебя на уме одни чики-чики. Был бы серьёзным воробьём, так не посмела бы она.
А тот… Ну и что, что бесхвостый. Зато каждую крошечку в гнездо своей клуше тащит, каждое пёрышко, каждую травиночку. Вчера, гляжу, – он сидит на ветке, ждёт чего-то. Я в гнезде прибралась, выглянула – сидит. Я вздремнула от скуки, одной-то каково, тебя ведь нет, как нет, порхаешь со всякими крашенными... Опять выглядываю – сидит! Уж сумерки, а он, бедняжка, лапку одну поджал. Замёрз, однако сидит!
Может, думаю, ждёт кого-то? А он вдруг как бросится вниз и кусочек печенья подхватил. И сразу в гнездо, к этой своей, не приведи господи... "Вот, любимая, это тебе!" Оказывается, он ждал, когда коляска с ребёнком отъедет с этого места. Высмотрел, что малыш в коляске печенюшку не столько ел, сколько крошил и по сторонам разбрасывал.
- Ха-ха, эта, извини за выражение, любимая, выгнала его вчера. Вот он и сидел, размышлял, не знал, как домой вернуться.
- Но пораскинул мозгами, в отличие от тебя. Тут ему печенька и помогла... Только вот ума не приложу, за что же эта курица серая его выгнала? Такой положительный воробей...
- Ну-у. За что, за что... За белокрылую.
- И он туда же?! А я так хорошо о нём думала… Господи, да за что же это нам, воробьихам, участь такая! Сначала неси яйца, потом насиживай их месяц, потом птенцов месяц корми, потом летать их учи, только обучишь, выгонишь молодых из гнезда, новые яйца на подходе. И такая круговерть всю жизнь! У меня вон уже и перья выпадать стали, и морщины первые появились на лапках. Что это за жизнь? Об этом ли я мечтала, сидя у мамочки под крылышком…
- Мя-а-а-у! – раздался откуда-то снизу душераздирающий кошачий вопль.
Воробьи вспорхнули и, напрочь позабыв о распре, в страхе бросились к гнезду охранять свою кладку.
Из полуподвального окна, забитого досками, продиралась наружу тощая, будто побитая молью, кошка:
- Устроился, да, гад?- хрипела она не обратив никакого внимания на воробьиную панику. - А семерых детишек сиротами оставить хочешь? При живом-то отце?
Породистый ангорский красавец возлежал на вельветовой подушечке в окне второго этажа и щурил глаза на небо. Безоблачная синева, смешиваясь с янтарём кошачьих глаз, сулила их обладателю счастливое будущее и нескончаемую очередь кошек, страждущих отразиться в этих прекрасных очах хоть один раз.
- Идите, детки, полюбуйтесь на папашку своего! – не унималась многодетная мать. - Продал вас родитель за "Вискас", который я и не нюхала, да за средство от блох. И плевать ему, паразиту, что мы тут с голоду пухнем. А что говорил, что обещал… Весь квартал своими серенадами на уши ставил! Все слышали! Права была моя бедная мамочка, царствие ей небесное и чтобы колёса полопались у того мотоцикла, что её насмерть сбил…
Тут в комнате зазвонил будильник: по телеку начинался Маринкин сериал.