Из "Записок" Ивана Захарьина
Еще в начале декабря 1839 года, когда отряд только что подходил к урочищу Биш-Тамак (здесь Хивинский поход), главноначальствующий, в виду наступивших 30-градусных морозов и частых буранов, от которых гибли по ночам часовые, сделал распоряжение, чтобы ночные часовые на постах сменялись через каждый час, а не через два, как было обыкновенно установлено.
К сожалению, это гуманное распоряжение генерала Перовского (Василий Алексеевич) не всегда исполнялось в точности, по той простой причине, что на гауптвахтах, где был главный караул, не всегда и не у всех начальников караула были часы, составлявшие, в то время, некоторую роскошь у армейских офицеров.
Таким образом, часовым приходилось, иногда, выстаивать на своих постах долее даже двух часов; если в это время быль сильный мороз, да еще с метелью, часовой, по чувству простого самосохранения и самозащиты, прятался от бурана и вьюги за тюки. И вот, произошел, однажды, в колонне генерала Циолковского следующий печальный случай.
Около тюков с провиантом стоял, ночью, часовой, еще молодой солдат Владимирской губернии Петр Позднеев; поднялся страшный буран. Проходит час, проходит другой, совсем закоченели у Позднеева руки, а смены нет как нет.
Поставил несчастный солдатик ружье к тюку, а сам присел у ружья на корточки, спрятал замерзшие руки под полушубок, да и прикорнул немножко. В это время проходил патруль; вместо того, чтобы разбудить прозябшего солдата, или поскорее сменить его, унтер-офицер поляк взял тихонько ружье часового и ушел с ним.
Когда, спустя всего несколько минут, Позднеев проснулся и увидел, что ружья нет, он страшно перепугался, - знал, что от неумолимого и безжалостного генерала Циолковского (Станислав Фомич) его постигнет жестокое наказание.
И вот, опасаясь, что с минуты на минуту придет смена, и его найдут без ружья, часовой решается на следующий необдуманный поступок: оглядывая бесконечную белую степь, он увидел, что невдалеке стоить на ночлеге другая колонна; не долго думая, Позднеев бросается туда, тихо подходит к плац-форме, где в козлах стояли ружья, и видит, что часовой, от стужи, спрятался за тюками и дремлет. Солдатик взял одно ружье и быстро возвратился к своему посту.
Когда пришел к нему тот же патрульный и с ним смена, то увидели, что Позднеев стоит с ружьем.
- Чье у тебя ружье? - спросил патрульный.
- Мое, сударь, - отвечал Позднеев.
Тогда у солдатика спросили нумер его ружья и при этом показали ему собственное ружье. Отпираться стало невозможно, и Позднеев повинился во всем.
Генерал Циолковский сильно стал раздувать это дело - просто, по жестокосердию своему. О проступке Позднеева доложено было главноначальствующему отрядом, и генерал Перовский приказал наказать солдатика и тем покончить дело.
Но генерал-майор Циолковский, в качестве колонного начальника, стал настаивать, чтобы часовой Позднеев за свой проступок был подвергнут, в пример прочим, расстрелянию, что его преступление де очень важное: сон на посту, утрата ружья, самовольная, без разводящего ефрейтора, отлучка с часов и, наконец, кража оружия в соседней колонне.
Начальник колонны так энергично настаивал на своем бессердечном желании, что генерал-адъютант Перовский вынужден был, наконец, уступить, и отдал приказ судить часового полевым военным судом, в 24 часа.
Позднеев был приговорен к смертной казни через расстреляние, и приговор этот был, на другой же день, над ним исполнен, в присутствии всей 1-й колонны и при нескольких стах людей из других колонн, нарочито командированных для присутствия при смертной казни.
Случай этот вызвал сильный говор во всех колоннах. Все обвиняли генерала Циолковского в бесчеловечности и ненужной жестокости. Указывали на то, что нужно снисходить к нижним чинам, безропотно, зачастую, замерзающим на часах; что, скорее, следовало бы генералу Циолковскому установить более правильную смену часовых в своей колонне, чем внушать патрульным унтер-офицерам, из ссыльных поляков, похищать у измученных и задремавших часовых ружья, что отряд пока дойдет до Хивы, то этак, пожалуй, придется расстрелять всех тех, кто не замерзнет и т. д.
Теперь следует сказать несколько слов о личности начальника 1-й колонны генерал-майора Станислава Циолковского.
Он, по рассказам, попал в Оренбург, вскоре после польского мятежа 1831 года, в качестве ссыльного полковника польских войск, сильно скомпрометированный. Вскоре же по приезде генерала Перовского в Оренбург, полковник Циолковский сумел вкрасться к новому военному губернатору в такое доверие, так заискать перед ним и расположить его к себе, что поход 1839 года застал его командиром башкирского войска, в чине уже генерал-майора.
Существует весьма основательное сведение, что Государь Николай Павлович, прощаясь с Перовским в начале 1839 года в Петербурге и хорошо, по-видимому, зная о том недобром влиянии, какое имел Циолковский на молодого оренбургского губернатора, настоятельно советовал ему не допускать к себе этого ссыльного поляка. Тем не менее, Циолковский попал все-таки в экспедицию, и стал, затем, "злым гением" отряда и всего похода.
Во время похода, он умышленно изнурял людей своего отряда, доводя их, прямо, до повальной смертности; при телесных наказаниях, он часто наказывал солдат так жестоко, что они обыкновенно долго хворали в походном лазарете после наказания; он особенно мучил и истязал заслуженных солдат и унтер-офицеров, имевших известный серебряный крест за взятие Варшавы; когда началась гибель отряда, то генерал Циолковский был единственным человеком, не умевшим, или не желавшим скрыть своего злорадства.
Генерал Циолковский отлично, по-видимому, знал о той ненависти, какую питают к нему солдаты всего отряда вообще, а его колонны в особенности. С наступлением сумерек, он почти никогда не выходил из своей кибитки, а если и случалось, то в сопровождении ординарца и вестового: он, видимо, боялся нападения; кибитку его всю ночь, сторожили двое часовых, из числа лично ему известных и им избираемых солдат.
Он особенно стал осторожен после одной бесчеловечной расправы, учиненной им под самой уже Эмбой, над заслуженным фельдфебелем Есыревым. Дело это (как изложено оно в имеющихся у меня отрывочных "Записках" и поныне благополучно здравствующего Г. Н. Зеленина) происходило так.
Однажды, в половине декабря, когда отряд был уже под Эмбою, в 6 часов утра, в полной еще темноте, генерал-майор Циолковский обходил свою колонну в сопровождении своего адъютанта и ординарца. Навьючка верблюдов, начавшаяся, как и всегда, с двух часов, почти уже кончалась, и все кибитки и джуламейки были завьючены (упакованы в тюки); лишь одна чья-то не завьюченная джуламейка стояла в стороне.
Едва увидел ее генерал Циолковский, как громко закричал: - Чья это джуламейка? Какого быдла (скота)?!
Оказалось, что неубранная джуламейка принадлежала фельдфебелю Есыреву, который сам находился при навьючке верблюдов, в арьергарде, чтобы присматривать там за порядком с таким расчётом, дабы, по заведенному начальником колонны порядку, выступить с ночлега в 6 часов. Но Есырева задержало в арьергарде что-то неожиданное, а находящийся при нем вестовой не распорядился почему-то убирать джуламейку без хозяина; и вот, желая успеть в одном месте и избавиться от наказания за опоздание при выступлении, Есырев проштрафился в другом.
Циолковский приказал немедленно найти виновного и привести его пред свои очи.
- Как ты смел оставить свою джуламейку не навьюченною, когда, давным-давно, навьючена даже моя?! - накинулся начальник колонны на несчастного фельдфебеля, едва тот появился пред ним.
- Помилуйте, ваше превосходительство! Я не виноват: я находился в арьергарде, при навьючге тюков, сегодня в ночь пало шесть верблюдов; надо было разобрать тюки и...
- Ты еще смеешь рассуждать, каналья! Не исполнять моих приказаний и оправдываться! Нагаек! - с пеной у рта, тряся нижнею челюстью, закричал Циолковский.
Тотчас явились казаки, раздели заслуженного, отбывшего несколько кампаний фельдфебеля Есырева почти донага, несмотря на 35-ти градусный мороз, оставив его, буквально, в одной рубашке, положили на шинель, взяли за руки и за ноги, и началось истязание. Генерал Циолковский закурил сигару и стал ходить взад и вперед.
Когда два рослых оренбургских казака, хлеставшие несчастного с обеих сторон толстыми, лошадиными нагайками, видимо измучились, то "человек-зверь" приказал сменить их новыми "палачами поневоле".
Наконец, несмотря на свое крепкое, почти атлетическое телосложение, Есырев совсем перестал даже вздрагивать телом и кричать, а стал лишь медленно зевать, как зевают иногда умирающие. Взгляд его больших голубых глаз совсем потух, и они как бы выкатились из орбит. Прогуливаясь вблизи казни, чтобы, стоя на месте, не озябнуть, Циолковский случайно взглянул в это время на Есырева и приказал прекратить наказание.
Несчастного, едва дышащего фельдфебеля, прикрыли снятою с него, ранее, одеждой и отнесли замертво в походный лазарет, на той шинели, на которой он лежал во время истязания. По "Запискам" подполковника Зеленина, Есыреву было дано более 250 нагаек; между тем, как за самые тяжкие уголовные преступления (например, за отцеубийство) суровые законы того времени присуждали виновных лишь к 101 удару кнутом.
Фельдфебель Степан Есырев поступил в службу из мещан города Углича, служил, затем, в войсках, расположенных в Царстве Польском, участвовал в штурме Варшавы и был произведен за это в унтер-офицеры; при укомплектовании, перед Хивинским походом, Оренбургских линейных батальонов, Есырев, в числе лучших унтер-офицеров, был переведен в 5-й линейный батальон, расположенный в г. Верхнеуральске и там назначен фельдФебелем; "ростом был очень высокий, бравый и дородный муж" (по "Запискам" Г. Н. Зеленина).
Ко всеобщему изумлению, фельдфебель Есырев остался жив; он пролежал лишь более шести недель в лазарете. На его счастье, отряд был, в это время, в нескольких всего переходах от Эмбенского укрепления; по прибытии туда, несчастного положили в настоящий лазарет, и там, благодаря хорошему уходу и всеобщей заботливости о нем, а главное благодаря своему атлетическому телосложению, Есырев избежал смерти, отделавшись лишь утратою, навсегда, своего богатырского здоровья.
После страшного наказания Есырева, ропот в отряде вообще, а в колонне генерала Циолковского в особенности, настолько усилился, что стал громким и почти открытым; солдаты, не скрываясь, говорили: "первая пуля ему", то есть, в первом деле с неприятелем Циолковский должен быть застрелен, как бы во время сражения.
Когда узнал обо всем этом генерал Перовский, то решил, наконец, сместить этого варвара, и начальником 1-ой колонны был назначен полковник Геке (Карл Карлович), состоявший чиновником особых поручений в походном штабе Перовского.
После похода генерал-майор Циолковский получил Анненскую звезду, хотя, спустя всего неделю после этой награды, в Оренбурге получен был высочайший приказ, коим Циолковский увольнялся от службы, по домашним обстоятельствам.
Эта отставка, состоявшаяся без желания и прошения жестокосердого поляка, сильно оскорбила его самолюбие: он в следующую же ночь выехал в свое имение, отстоящее 80 с чем-то верст от Оренбурга. Там он вновь принялся было за прежнее, истязая уже не солдат, а своих крепостных людей; но они не в силах были перенести зверские жестокости этого злого человека, и спустя всего три недели по отъезде Циолковского из Оренбурга, в этот город пришло известие, что генерал убит своими крепостными. Случилось это так.
Тот самый повар, которого Циолковский наказывал, во время экспедиции, чуть не ежедневно, решился избавить крепостную дворню от злого барина, ставшего еще более злым по приезде в деревню, вследствие своей невольной отставки. Для приведения своего намерения в исполнение, повар выбрал темный и теплый августовский вечер.
В доме были отворены все окна. Циолковский сидел в своем кабинете и читал книгу, облокотившись головою на ладонь правой руки; пуля попала ему прямо в висок, так что он не пошевельнулся и даже не переманил позы, - как сидел, прислонившись к письменному столу, так и остался.
Повар, взглянув после выстрела в окно и увидев, что барин не упал, вообразил, что промахнулся и бросился бежать; неподалеку от дома была картофельная яма, в которой он и спрятался; там он просидел до утра, пока мимо ямы шли на работу крестьяне и громко говорили о смерти барина.
Услышав слово "смерть", повар догадался, что он не дал промаха, вышел из ямы, прямо прошел в дом, где был уже становой пристав, объявил ему о своей вине и спокойно отдался в руки правосудия. Таков, значит, был страх пред генералом Циолковским, что предстоящее повару наказание чрез палача, на эшафоте, было ничто в сравнении с теми истязаниями, которыми мог подвергнуть виновного сам Циолковский, если бы поваре промахнулся.
Таким образом, окончил свою жизнь этот "варвар рода человеческого", говорится в имеющихся у меня "Записках подполковника Г. Н. Зеленина".