Уважаемые друзья-подписчики! Всегда сложно писать о поэзии, о поэтах особенно. Ведь тонкая материя все это. Но когда еще писать о них, как не сейчас. Когда они ходят с тобой по одним улицам, дышат суетой сегодняшнего дня, но при этом имеют свой, уникальный, поэтический взгляд на мир.
Некогда Константин Батюшков заметил: «Поэзия, осмелюсь сказать, требует ВСЕГО ЧЕЛОВЕКА». Потом на эти слова эхом отозвался Пушкин: «Поэзия бывает исключительно страстью немногих, родившихся поэтами: она объемлет и поглощает ВСЕ наблюдения, ВСЕ усилия, ВСЕ впечатления их жизни». Эхом на эхо вторит Гоголь: «Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и всякий другой на своем поприще». Стихи – не форма частного предпринимательства или продукт цеховой выучки, не перфоманс и не дискурс, не гранты и не татуированные «тинки», а мировоззрение и поступок, которые требуют самоотдачи и даже готовности к «полной гибели всерьез». Во имя стихов нынче как-то не принято умирать – за них получают премии, соревнуются позициями в лонг- и шорт-листах. А ведь Поэзия – это когда ты на мосту между снайперами с обеих сторон – осознанно и внятно, осмелюсь сказать, почти как христиане первого века.
Эти слова принадлежат волгоградскому (ныне московскому) поэту Сергею Калашникову.
Сергей Борисович Калашников родился в 1973 году в ГДР, в семье военнослужащего. Окончил Волгоградский государственный университет. Кандидат филологических наук. Поэт, эссеист, филолог. В настоящее время доцент Московского городского педагогического университета. Его поэтическое и литературоведческое творчество, отличающееся глубиной мысли и оригинальностью образов, вызывает неизменный читательский интерес.
Несколько лет Сергей Борисович был топовым лектором «Горьковки» в просветительском проекте «ЛИТЕРА-TERRA». Его циклы лекции «Поэзия и власть», «Дуэль в русской литературе», «Метасюжеты русской литературы XIX века» и «Мифосимволическое пространство Царицына-Сталинграда-Волгограда» собирали аншлаги.
"Тема «филологического романа" довольно стабильно присутствует в научной прессе вот уже двадцать лет. Мозаичные произведения, тема которых — литература и язык, и которые притом написаны живыми словами, по-моему, стоит обозначить понятием «филологическая проза».
Не мысля гордый свет забавить,
как сделал некогда точь-в-точь
предшественник, хочу представить
залог достойнее и проч. –
полуцитат, полунамеков,
полуболтливых полуглав.
Не говоря уже о сроках,
законы физики поправ.
Я не воздвигнул уходящей
гранитной вещи к небесам.
Воздушный памятник парящий
соорудился как-то сам.
Но труд закончен. Где же кружки?!
Серебролукий, мне прости!
Et cetera, как пишет Пушкин.
Не знаю, как перевести.
[1] Роман писался в течение 20 дней и с самого начала был заказан – для факультетского проспекта.
Если пошлет мне Бог читателей, то они, вероятно, смогут заметить, что роман включает 113 персонажей, 229 цитат и 1051 стих. Опытному художнику переход от одного лица к другому может показаться слишком неожиданным и необъясненным. Автор и сам чувствует справедливость оного замечания, но решается выпустить сочинение в свет по причинам, важным скорее для него, нежели для публики.
Сочинителя, действительно, можно упрекнуть в погрешностях плана, однако искушенная филологическая публика, пожалуй, согласится с тем, что недостатки сценария вполне искупаются достоверностью переживания и точностью его передачи. При желании любезный читатель может самостоятельно реконструировать фабулу произведения, взяв за основу труды Б.В. Томашевского. Автор вполне предоставляет ему это право, ссылаясь в свое оправдание на «Заметку…» хорошо ему знакомого А.С. Грибоедова: «В превосходном стихотворении многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее…» и т.д.
Заранее отклоняя от себя упреки в эпигонстве и обильности заимствований из прочих сочинений, мы не знаем, чем возразить, кроме как словами О. Мандельштама: «Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна».
* * *
В тот день, когда взойдёт сутулая звезда,
а родина опять уйдёт наполовину
во тьму, под снегопад, неведомо куда,
в себя, в конце концов, — и нечем будет спину
от холода прикрыть, и снова нечем спать,
а впрочем, всё равно и даже слава Богу,
что в каждой конуре собачья благодать
и Лермонтов опять выходит на дорогу.
До одури курить и напиваться в дым.
Царь-пушка или царь — конечно, самозваный.
А Пушкин на коне милягой молодым:
до смерти далеко, вернее — слишком рано.
Двуглавые орлы над башнями парят.
Шмонаться тут и там, а звёзды всё моложе
и рдянее. Цветы бы всем блядям подряд
с Цветного подарить — сомнительно, но всё же.
Качнутся с бодуна фонарные столбы.
Дожить бы до Москвы разбитыми губами —
а там по Кольцевой, да если б да кабы,
да в расписных слезах матрешкой в метротраме
рассматривать толпу, искать её лицо —
хоть зуб порой неймёт, да радуется око;
и ниточку вдевать в Садовое кольцо,
и курвой называть, и лыбиться широко.
Публикации Сергея Калашникова можно найти в журналах «Звезда», «Знамя», «Сибирские огни», «Литературная Армения», «Южное сияние», «Отчий край», «Плавучий мост», в альманахах «РАритет» и «Образ».
Чешуеблещущий тритон,
дитя беспечной Амфитриты,
подкожной оторопью волн
мы с чуждой бездной перевиты.
Там нереид немолчный хор
и муз проворных хороводы
пронизывают до сих пор
двоякую твою природу.
А здесь, на хрупчатом песке,
мои пересыхают жабры.
И жилка вздулась на виске,
еще трепещущая – как бы.
Но, свой треножник волоча
по этим гибельным просторам,
со внутренним слезоточа–
щимся не разминуться морем.
И не перенырнуть никак
его до самой подноготной.
Но, чтобы ожил известняк,
и искры хватит водометной.
19.08.2000
Книга стихов Сергея Калашникова начинается плачем тритона, лишённого соприродной ему стихии, если угодно, соприродного общения.
«Железнодорожные вагоны…»
Железнодорожные вагоны
в тамбуры затаривают тьму.
Станции, окурки, перегоны,
переезды. Слуху моему
музыкой далекий этот скрежет
кажется. Вольфрамовая нить
лампочки кому-то перережет
горло или вены – не зашить.
И не надо. Поздно. Умирая,
не давала мне заснуть всю ночь
мýзыка? музы́ка? – я не знаю.
Но ничем, ничем ей не помочь.
2002
«Руки в брюки и шарфик на шею…»
Руки в брюки и шарфик на шею.
Узелочки ленивого дыма.
Мы умрем и уже хорошеем,
и канаем вразвалочку мимо.
Плащичок нараспашку и ворот.
Ухмыляясь, прилипла к губам
папироска. Единственный Город
есть на свете – мы встретимся там.
На каком-то с последним трамваем
затихающем насмерть проспекте.
И из горла слова выбираем
при безжалостном, вспыльчивом свете.
Это зрячие ночи под веки
так и просятся, выход ища.
Но над нами музы́ка навеки
за поэзию, дружбу и сча…
2002
«Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы…»
Вокзал. Урюпинск. Ночь. И рельсы
здесь обрываются. Конец.
Скажи мне что-нибудь, о если
я жив еще. Я – не жилец.
Звенит мороз. Пустует площадь.
Под фонарями светло-пег
позавчерашний снег. На лошадь
похож понурый человек
в окрестной мгле. Свежо, прохладно.
Мертво и холодно. Патруль —
не закурить ли мне? – обратно
идет. Склонившийся на руль
таксист задремывает. Вспышка
ладони светом озарит
и два лица. – Прощай, братишка! —
так скажет местный мне бандит,
воткнув «перо» на «денег нет».
И остановится картинка,
и все, что видно, – два ботинка
и запрокинувшийся свет.
Подонка нет на самом деле.
Но пусто так, что должен быть —
чтобы никто не знал о теле,
за что могли его убить.
2003
"Поэт должен быть дерзким..."
Хорошая книга хорошего поэта
Книгу «Каменный остров» я прочел с радостью и острым сопереживанием. Уверенное владение формой, когда отдельные скачки размера, игра с ударением, неправильности рифмы выглядят, да что там выглядят – являются виньетками мастера. Приглушенная, очень индивидуальная, но от этого не менее выразительная образность. Глубокое эмоциональное прочувствование, выраженное прекрасным русским языком в тонкой поэтике, где лиризм зачастую трагичен, но никогда не переходит в надрыв. Поначалу смущал однообразный размер в поэтических циклах, но и это вполне логично и дает некий камертон в понимании законченной поэтической главы книги. Тематика и эмоциональный фон узнаваемы: жизнь и смерть, жизнь и поэзия, женщина и Муза. В общем, самые главные, самые настоящие предметы истинной поэзии.
Важно и то, что стихотворения С. Калашникова полны исторических, литературных, религиозных аллюзий. Эти отсылки всегда вполне уместны и отнюдь не перегружают стихи, а тонко и точно работают на настроение, объем и высоту слога.
«Каменный остров» – это именно книга, а не собрание стихотворений. Книга со своей атмосферой, своей ясной и прозрачной структурой, где каждая вещь хороша и сама по себе и прекрасно работает на целое. Буду очень рад иметь такую книгу в своей библиотеке.
Валерий Белянский
К музе
I…
и прочее, и про соседку
по парте – вздор и дребедень.
Страница из тетради в клетку
и, в общем, заурядный день —
и первое стихотворенье,
его размытые черты.
Я помню чудное мгновенье,
но помнишь ли мгновенье ты
то самое, когда ребенку
под ноги бросила листву
и музыкой по перепонкам
ударила? Аллею ту
ты помнишь? Точно не забыла?
То полусвет, то полутень —
как будто было, было, было
и не было – в тот самый день.
07.09.2013
II
Только, знаешь, меня не неволь!
Я с утра приберу этот мусор:
сигареты, стихи, алкоголь —
а еще называешься Муза!
Я тебя ни о чем не просил,
только ты все равно навязалась
и в начале рассудка и сил
просто на ночь однажды осталась.
Дескать, негде и не с кем сейчас,
расскажи мне о том и об этом —
не смыкая сидели мы глаз
и болтали с тобой до рассвета.
Все, что было, – пустые слова,
чепуха и младенческий лепет.
Только лопни, моя голова,
только пулю пусть кто-нибудь влепит,
если, сволочь, тебе изменю!
Я дышать навсегда перестану
этим горлом – спасибо ремню! —
но поэтом когда-нибудь стану.
27.10.2013
Творческие достижения: лауреат литературной премии журнала «Отчий край» (2021)
Премия волгоградского журнала "Отчий край" молодая, вручается поэтам, писателям, ученым и носит имя первого главного редактора издания – крупного российского литературоведа, профессора Виталия Смирнова.
НА НОЧЬ ГЛЯДЯ, ИЛИ «АРАМЕЙСКАЯ НОЧЬ»
"Чтобы стать хорошим читателем, необходимо отождествлять себя с автором"
Аравийский кузнечик, мой мученик славный,
корнесловье травы, стрекотанье цикад,
не читается слово под буквой заглавной
ханаанских стрекоз, не читается – над.
Это – первый исход, это бегство в Египет.
Это – ужас и свет застревают в очах.
Это – смерти язык. И сосуд этот выпит –
и качается ночь на воловьих плечах.
В новую книгу, которую Сергей Калашников представил читателям библиотеки, вошли стихотворения 1998–2018 годов.
Сережке Васильеву
1
Чудо черного солнца и пепла:
я ручаюсь за все головой —
чтоб зима под ногами окрепла
и таращилась черной вдовой.
Дело №... Сведение звука.
И пиджак продается с плеча.
То ли небо совсем близоруко,
то ли вера еще горяча,
то ли мне, сосунку-пионеру,
за последней остаться межой —
как свои принимая на веру
очертания жизни чужой.
2
А когда пойдем по дрова
или вброд через эту реку,
станет ясно, что дважды два
не равняется человеку.
Даже если своим крылом
опрокинет полнеба птица,
раньше надо бы — поделом! —
не печалиться, а креститься.
Не креститься, а бить челом,
не челом — а с разбегу оземь.
Вот и пялится чучелом
неживыми глазами осень!
3
Быть русским — курить на закат,
молиться кресту и осине
и не обернуться назад,
а только подумать — о сыне.
Приученной к пьянству рукой
кормить голубей из ладошки
с похмелья — и снова в запой,
домашней шарахаясь кошки.
А после — что омут, что суд:
тепла кровяного не пряча.
И знать, что уже не спасут,
и верить, что будет иначе.
4
Третьи сутки — дымы да туман.
Всех чертей поименно и скопом —
горе-воин, казак-атаман —
шебуршишь по углам и окопам.
Третьи сутки такую фигню
видит око, что впору креститься.
От живого огня да к огню
неживому — беги, огневица!
Око видит, да сломанный зуб
все неймет по причине известной:
то ли лес, обреченный на сруб,
то ли в черном какая невеста.
Третий вечер маячит в окне
перекличка грачиного стада.
Это Фет? Или кажется мне?
Если кажется — больше не надо!
Третье утро не ангел, не бес —
просто русский поэт на стакане
посреди изумрудных небес.
И на море на том океане
по колено, по пояс, по грудь
речь-голуба — по самые плечи!
Кое-как бы, куда бы нибудь —
да уже отбояриться нечем.
5
В горле стоит вода.
Лежбище и зимовье.
Нужно ответить «да»
и поплатиться кровью.
Снег почернел в ведре.
Прикосновенье плоти
с оборотнем на бедре,
с черепом на обороте,
со змеей на спине.
Ласточка строит глазки —
слава Богу, не мне.
Набережная, коляски,
облако над землей,
пена и пыль столетья.
А за твоей спиной
тишина и бессмертье.
6
Это лучшая участь, поверь:
только ночь да гундосые шавки —
чтоб ногами в открытую дверь
да ломать соболиные шапки.
Сколько можно в распутстве степей
и безбрачии рек упражняться?!
А предложат остаться — не пей,
даже просто не смей оставаться!
А не то нам тоской терема
разрисуют, разложат на части.
Чу, очнулся: во рту — сулема,
и в печенках — дремучее счастье.
7
В душе скребутся ёжики да кошки.
Отложим эту русскую забаву —
расписывать рейхстаги и матрешки:
и так покуролесили на славу,
еще одну увековечив боль.
А Родина, паскуда и зараза,
то каблуками щелкает «Jawohl!»,
то заливает оба глаза
собой, одной собой — безбрежно, далеко.
Во рту — полтина. Бредит кривизною
овал луны. И Сириус и Ко
приглядывают пристально за мною.
8
От березы и от сохи
для картавого с детства слуха
ты воркуешь свои стихи,
словно голубь Святого Духа,
будто ангел всея Руси,
забухавший на кровной ветке.
Можешь даже хоть на фарси
и швырять со стола салфетки:
— Ты — поэзия или как?!
За базар отвечаешь, дура?!
— Будешь бабой своей, дурак,
помыкать и литературой!
9
Грызи подсолнух, бирюза
небес, и улыбайся хитро.
Да будет чистой, как слеза,
твоя последняя поллитра!
Бычок, окурок, Божья срань —
все шито-крыто, сыто-пьяно.
Рыдай по ангелу, Елань,
Евангельем от Иоанна!
10
Приручаем, бросаем, любим,
оставляем опять одних,
правду-матку при детях рубим,
чтобы после стыдиться их.
Пишем книги и ходим в службу,
цедим водочку под ранет.
А у мертвых какие нужды?
Только мертвых у Бога нет!
Так что ты там давай, Сережка!
Те, кто здесь, — мы все дураки.
Знать, поэтому голубь крошку
и берет — из твоей руки.
11
Сколько раз я себе обещал!
Обещанья — призвание наше.
...на бильярде шарами трещал,
крестословицы плёл в «Простокваше».
Сигаретой прожженный пиджак:
неспроста куковала кукушка —
чтоб серебряной водки наждак,
чтобы даже любая чекушка
отдавали навытяжку честь.
Словно голубь по райские крошки,
ты взлетел и не можешь присесть
помолчать на дорожку.
Выйдет боком хозяйский оброк:
недоимки, полюдье, обноски.
Скоро осень — готовится впрок
новый план продразверстки
на бездомных людей и собак.
Это наши жемчужные слезы!
Повторяю: прожженный пиджак!
Пятый раз отцвели абрикосы,
пятый раз Тот, Кто должен, воскрес.
Ты прости, не сподобился мимо.
И стоит нецелованный крест
над картавой душой серафима.
12
Опять смолою плачут образа.
Куски небес и спелого мороза
молочный пар — но хватит за глаза
одной страницы, если это проза.
Лес уронил багряный свой убор.
Все затопило солнечным елеем —
как будто здесь поставили собор
блаженному Васильеву Сергею.
2016–2021
Читайте с детьми!
Пока поставлю многоточие...
Смотрите мои публикации, ставьте лайки и подписывайтесь на мой канал, история печати через историю страны!
Ситникова Татьяна Владимировна- кандидат филологических наук, Лектор ВОЗ, Действительный член Царицынского генеалогического общества, исследователь-краевед
#Городская_печать#Царицын_Сталинград_Волгоград#