— Гляди, Сережа никак идет? — прищурившись от яркого солнца, показала рукой на бредущего по дороге человека Дарья Ивановна.
— Где? Да не! Окстись, мать! Зачем нам тут он?! — сплюнул Афанасий Петрович на ступеньку. — Он, поди, еще долго отсиживаться будет, а лучше бы вообще там и сгинул.
— Нет. Всему приходит конец, Афоня, — нахмурилась тётя Даша. — Да он это! Он, точно! Ивашкин!
Она быстро спустилась с крылечка, побежала к калитке, потом вышла на дорогу, стала махать рукой, улыбаться.
— А ну в дом зайди, глупая! — грозно рыкнул на жену Афанасий. — Ты ему еще хлеб–соль вынеси, душегубу. В дом пошла, я сказал! А то щас…
Он замахнулся на Дарью Ивановну кулаком. Та отвернулась, сделала вид, что велений мужа не слышала. Пусть только тронет! Ухват у неё всегда под рукой, да и поленце, если что, найдется! Себя в обиду не даст.
Между тем идущий по пыльной, дрожащей жарким маревом дороге мужчина снял кепку, вытер рукавом лоб, поправил висящий на плече рюкзак. Путник тоже заметил стоящую у околицы женщину в белой рубахе и цветастой, льнущей к полным ногам широкой юбке. Босые ступни тети Даши легко, как будто и не дотрагивались до земли, перенесли её поближе к Сергею.
Женщина замерла, прижав руки ко рту. Она рассматривала осунувшееся, в оспинках лицо, потертый, явно с чужого плеча пиджак, грубые ботинки и штаны, подпоясанные обычной веревкой.
— Ну что, теть Даш, здравствуй что ли! — нарочно радостно кивнул, поравнявшись с соседкой, Сережа. — Ну что ты так смотришь? Не признала?
Дарья Ивановна, закусив губу, сокрушенно замотала головой, кинулась к мужчине, обняла. И пусть от него шел тяжелый, гнилой запах давнего пота, пусть обросшее щетиной лицо стало совсем серым, а руки в мелких заживших порезах немного тряслись, но это был Сережка, постреленок, которого она кормила кашей, пока мать мальчика уходила на работы в поле, который играл на крылечке деревянными лошадками и солдатиками, а потом, закемарив, приваливался к сидящей рядом женщине, клал свою голову на её пухлые колени и морщился, если тётя Даша гладила его по спине.
— Признала. Ты проходи! Проходи, родной! Покормлю, а потом баньку! Давай, ну! — суетливо стирая слезы со щек шершавыми, чуть кривыми пальцами, зашептала Дарья Ивановна. — Дождался ты своей свободы, да? Ведь не сбежал?
— Не, на этот раз всё честно, тёть Даш… — вздохнул Сергей, потом, поймав на себе суровый взгляд Афанасия Петровича, пожал плечами. — Я лучше к себе пойду. Не надо ничего, теть Даш, правда! Я рад вас видеть, рад, что здоровы.
— А что у тебя? Изба холодная, поди, мыши там хозяйничают. Нет, ты к нам…
Она не договорила. Злой, громкий окрик мужа прервал её шепот.
— Дарья, чтоб ноги его тут не было, убивца, поняла? Не смей в дом звать, не пущу всё равно! Сережа, иди отсель, смердишь больно!
Гость усмехнулся, подхватил рюкзак и зашагал прочь.
— Сережа… Ты прости его, Сережа… — всё причитала Дарья Ивановна.
Но Сергей даже не обернулся, уверенно идя вверх по улице, где на самой окраине деревни стоял его дом. Выкрашенные когда–то в темно–голубой цвет стены выцвели, посерели, окна черными, пустыми глазницами без стекол смотрели на улицу тоскливо, обреченно.
Открыв дверь, мужчина зашел в прохладные, пахнущие прелыми половицами сени. Ему в лицо метнулась невесть откуда взявшаяся тут бабочка, забилась и юркнула на свет.
— И тебе свободу, горемычная! — кивнул Сергей, постоял немного, прошел в горницу.
По комнате гулял ветерок, трепал замохрившиеся снизу шторки, взметывал в падающем с неба лезвии солнечного света пыль.
На полу валялись острые куски стекла. Кто–то специально бил окна, колотя их то ли палкой, то ли камнями.
Мужчина выругался, бросил вещи на скамейку, снял пиджак.
Найдя в углу веник, Сережа хотел прибраться, стал остервенело мести грязь и сор к выходу, снял рубашку, оголив худое, в каких–то отметинах тело, пыхтел и чертыхался, потом выпрямился, замер.
На стене, пригвожденная кнопкой, висела фотография матери, Елизаветы Андреевны. Она с зачесанными назад короткими волосами строго смотрела на сына, поджав губы. Она его так и не простила, ушла, не дождавшись своего Сережки…
Узнав из письма тёти Даши, что мать уже не жилец, что осталось ей месяц–два, Сергей как будто разум потерял, уговаривал охранников отпустить его попрощаться, совал какие–то деньги, но работники тюрьмы только крутили пальцем у виска. Тогда Сережа, ведомый то ли бесом, то ли Богом, решил сбежать, попался, получил «добавку» к сроку. Но ему уже было как будто всё равно. Хоть всю жизнь держи его за колючей проволокой, внутри–то уже все умерло, а тело… Тело по инерции совершает нужные ему отправления, работает, спит, болеет, исходит паром в жару или дрожит от холода, но уже ничего не ждет. Никому оно больше не нужно…
— Ну здравствуй, мама, — тихим, бесцветным голосом прошептал мужчина.
Женщина на фотографии всё также сурово смотрела на сына. Нет, не простила Елизавета Андреевна сына.
Сергей отвернулся, вздохнул. Опять взявшись за веник, он принялся махать им так, что пыль дымными клубами взметнулась в стороны. Мужчина чихнул, перекрестился, распахнул дверь, впустив в избу еще больше воздуха.
Часа через два пол был вымыт, стол отчищен, выскоблен, с подоконников сметены осколки, вынесены во двор половички, развешены на заборе.
— Пусть пожарятся, — сам себе сказал Сережа. — Теперь бы поесть. Что, мать, у нас сегодня на обед? Вот, гляди, тушенка есть, хлеба немного. Я, мам, заработал кое–чего, привез. Тебе памятник поставим, оградку, ты не думай…
Сергей не мог быть в тишине, казалось, что мама отвечает что–то, вздыхает, стоя у окна.
Открыв банку, мужчина стал вилкой ковырять тушенку, отламывал от буханки черного хлеба куски, быстро съедал их.
Захотелось пить. Выйдя из дома, Серёжа зачерпнул ковшиком из бочки воды, жадно выпил, потом, расставив ноги и наклонившись, плеснул себе на спину, охнул от того, что вода была неожиданно холодной. Еще раз плеснул, стало приятно, сердце гулко стучало в груди, отдаваясь в висках пульсирующим чувством.
Серега, отбросив ковшик и не став запирать дверь, пустился бегом по тропинке к реке. Поскользнулся, зацепился ступней за торчащий корень, неловко упал набок, расцарапал кожу, но как будто и не заметил, вскочил, помчался дальше.
Как мальчишка, он, скинув брюки, забежал по пояс в воду, чувствуя под ногами илистое дно, прохладное, вязкое, задержал на секунду дыхание от того, что ледяная вода облизала бледное его тело, вызвав дрожь. А потом нырнул вперед, вытянув руки. За пальцы цеплялись водоросли, грудь разрывало от того, что хотелось вздохнуть, но Сергей терпел, не разрешая себе всплыть. Он уже давно научился терпеть, не разрешая телу управлять собой. Когда–то давно это самое тело завладело им, разбуянилось, загубив молодого своего хозяина, засадив его на скамью подсудимых…
Когда уже стало невмоготу, Сергей всплыл, встряхнул головой. Широко раскидывая руки, мужчина перевернулся на спину, медленно поплыл на середину неспешной, широкой реки. Сверху, как колпаком, его накрывало небо, курчавилось белыми, с серыми подпалинами от теней облаками. Высоко, кажется, у самого солнца, кружил, расправив крылья, коршун. Его пронзительный крик отражался от воды, усиливался, дробился и тонул, уносимый ветром.
Сережа лег «звездой», дышал, слушая воду, своё сердце, чувствуя, как течение относит его всё дальше от родного берега.
На миг захотелось ему поддаться силе воды, пусть унесет, перевернет и потопит, спрячет в корягах, засосет в иле. Сгинет Серега, да и дело с концом.
На нем клеймо, душегубец он, убийца, и будет это с ним до конца дней. И грех на душе будет всю жизнь.
А ведь всё могло быть по–другому…
Сергей вернулся после армии, хотел уже на Варваре, тети Дашиной племяннице, жениться. Варька ему письма писала, чушь всякую, о любви ни слова, но парень знал, Варя принадлежит ему, вся целиком…
Он помнил их последний поцелуй. Вечер был, холодно, февраль кусался, точно аспид, носы приходилось прятать в поднятые воротники полушубков. Сергей шел с курсов механиков, Варя догнала его, сунула свою ладошку в колючей варежке парню в карман, прижалась к плечу.
— Замерзла? — спросил Сережа.
— Немножко, — тихо ответила она.
А потом он её поцеловал. Последний раз.
Через два дня, поддавшись уговорам мастеров, Серега пошел отмечать с ними день рождения Степаныча. Афанасий Петрович тоже там был, Сережку как родного приобнимал, наливал ему рюмку за рюмкой, называл зятем. Уж сговорено было у них всё, что по весне Варя замуж за парня выйдет…
А когда на рассвете Сережа оторвал голову от пола, то увидел страшное. В руке его был нож, а рядом, поджав ноги к груди, лежал бледный, почти белый на лицо Валерка Атаманов, старший механик.
Мужики сказали, что повздорили Сережа и Валя. Атаманов что–то про Варвару как будто сказал, началась драка. Пьяный Серега схватил нож и…
— Помнишь что–нибудь? — спросил следователь, чиркая в блокноте.
— Нет, — зажав гудящую голову руками, выдохнул Сергей. — Вообще ничего…
Завертелось следствие, потом суд, приговор. Сергей еще долго вспоминал, как мать растерянно смотрела на него, мяла в руках платок, осунулась вся, а как услышала решение суда, откинулась назад, закрыла глаза.
Варвару отослали к родственникам, она с того рокового дня Сергею не писала, не виделись они. Где она теперь? Надо спросить у тети Даши, но ведь не скажет! Афанасий Петрович «недозятя» близко к дому не подпустит.
— Противно на тебя смотреть! — плюнул он, когда Сережу уводили. — Надо же, гадину какую пригрели! Чтоб духу твоего не было рядом, понял?!
Значит и теперь не смилостивится, не даст о Варе переговорить…
Сережа перевернулся на живот, быстро заработал руками, доплыл до берега.
В кустах завозились утки, закрякали. Видимо, там были их гнезда, а Сережа напугал сонных матерей, греющих яйца.
— Не трону, ухожу уже! — махнул на них рукой мужчина, оделся.
Телу стало легче, а внутри всё равно пусто, выжжено. На «зоне» мужики много говорили о том, что будет «после», когда они выйдут, освободятся. Многих ждали жены, подруги, какие–то дела, а Серега так в растерянности и провел годы заключения, таращился на свои руки. Как могли они сделать такое?! Валя был другом, старшим товарищем, а теперь…
Слух о том, что вернулся Сергей, быстро разлетелся по поселку. Как будто по делам спешили мимо его избы соседки, вытягивали шеи, пытались рассмотреть, что происходит в доме.
— …Да страшный, я сама видела! Весь в рисунках, как будто и беспалый, то ли мизинца нет, то ли указательного! — нашёптывала сплетница–Зинаида, отвешивая покупательнице муку. — Ужас! Что в голове у него, кто же теперь разберет! Их же, убивцев, могила только исправит!
Женщины кивали, с опаской поглядывали в сторону Сергеева дома…
Увидев впереди делегацию односельчанок, якобы идущую к колодцу, в котором уж лет десять воды не было, Сережа чуть ускорил шаг.
— Добрый день, бабоньки! С пустыми ведрами? К несчастью! — весело крикнул он, замахал рукой.
Женщины зашептались, обсуждая, что пальцы у освобожденного все на месте.
— Да мы вот… Туда… — забормотали они, бочком пошли от Сережи, исподтишка рассматривая его чистую, голую грудь.
— С возвращением, Сергей Дмитриевич, — сказала Ольга Романовна, бывшая птичница, работавшая на ферме, пребывающая нынче на пенсии. — Сереж…
Она подошла совсем близко, снизу вверх взглянула на парня, кивнула на его дом.
— Мож, помочь чем надо? Хозяйство начинать сначала тяжело, тем более без женских рук… Ты это… Скажи, если что надо… — прошептала она, обернулась, не слышат ли товарки. Те притихли, следили за разговаривающими.
— Нет, спасибо. Вы, Ольга Романовна, идите. Я же понимаю, что клеймо на мне, что не ко двору я теперь. К Зинаиде пришел в магазин, так она аж отшатнулась, будто я рецидивист какой… Вон, и на вас теперь косо смотрят.
— Да и пусть смотрят! А пойдем–ка, я тебе чаю сделаю, хочешь? Материн–то самовар остался? Не выкрали?
Ольга Романовна смело зашагала впереди, Сергей поплелся следом.
В избе от деятельности соседки сразу стало как–то теснее, ярче, уютней.
— Вот, — виновато ткнула рукой в разбитые стекла женщина. — Ребятишки побили. Сначала один, потом второй камень подберет, кинет. Да… Тяжело тебе будет. Садись, пей. Я еще у Зинки булок купила, дай, думаю, тебе занесу.
Ольга Романовна положила на тарелку три посыпанные сверху корицей сдобные булочки, села напротив парня, подперла подбородок рукой.
— Спасибо, теть Оль. Не надо больше ничего. Говорить станут… — хмуро ответил Сергей.
— Ну и пусть говорят! Милый, я за свою жизнь столько всего видела, что мне уже ничего не страшно! А говорят тут в–основном одни и те же. Серёж…
— Чего? — отпив чая, поднял голову парень.
— А ты вообще ничего не помнишь? — прищурившись, спросила женщина.
— Да ничего. Думал, может приснится потом, как всё было… Но нет. Чернота.
— А вот Афанасий–то Петрович всё помнит до мельчайших подробностей, — усмехнулась Ольга Романовна. — Всем рассказывает, что и как. Тут начальство новое в районе появилось, с проверкой приезжало, твой дом тоже на заметку поставили, а Афанасий тут как тут, расшаркался, говорит, изба эта душегуба, его бы выселить, а дом хорошим людям отдать. Ну, руководство «галочку» поставило, больше не наведывалось. Ты–то у участкового отмечался уже?
— Завтра пойду. Думаете, скажет уезжать?
— А Бог его знает. Не думай об этом. Сереж, хочешь, я Варе сообщу? Она недалеко, в Ракитино живет.
Сергей замер, сжал губы, помолчал, потом отрицательно помотал головой.
— У нас с ней ничего уже не будет. Кто я и кто она… В прошлом всё. И не надо об этом больше. Спасибо вам, тётя Оля, вы идите, а я спать лягу.
Сергей встал. Ольга Романовна тоже поднялась со стула, пожала плечами.
— Ну и правда, заболтала я тебя. Отдыхай.
Она кивнула, вышла, слушая, как Сережа закрывает за ней дверь, оглянулась, нахмурившись, и направилась к своему дому…
На следующий день Ивашкин отметился у участкового, пошел искать работу, прежде всего туда, где трудился раньше. Афанасий Петрович первым подлетел к бригадиру, стал возмущенно жестикулировать, заявив, что, если Сергея примут, то все мастера уволятся, все как один, не желая дышать одним воздухом с убийцей.
— Прямо так все и разбегутся? — усмехнулся Полевой, новый бригадир, приехавший сюда года полтора назад.
— Да. Все! — уверенно закивал Афанасий.
— Ну поглядим. Сергей Дмитриевич, вы в «кадры» идите, оформляйтесь! — распорядился Полевой.
Афанасий Петрович покраснел. Никогда такого не было, чтобы с его мнением не считались!
— Да как же можно?! Это же… — ткнул он в сторону Сережи пальцем.
— Человек это. Понятно? — спокойно ответил Полевой. — Ему тоже жить надо. Он свое отсидел, всё. Идите, Афанасий Петрович, нет у вас дела что ли?
Афонасий обиду проглотил, ушел, но работников против Сергея настроил знатно. В столовой все от него отсаживались, руки при встрече не подавали, отворачивались. Если просил он прикурить, делали вид, что глухие.
— Зачем изводишь его? — качала головой Дарья Ивановна, слушая похвальбы мужа. — Ну ведь жизнь его продолжается, не мешай!
— Так пусть продолжает он свою жизнь где–то в другом месте! Не хочу, чтобы маячил тут, мысли всякие в голову лезут!
— И неспроста… — шепотом отвечала тетя Даша. Муж замахивался на неё.
Афанасий всегда при воспоминании о той трагедии вынимал из шкафчика графин, стопку, садился за стол и пил, не закусывая. Если жена пыталась отобрать водку, отгонял её. А у самого руки трясутся, глаза бегают по её лицу, точно ищут там что–то…
Прошло лето, осень отзвенела дождями, уступив место пышнотелой, богатой до снега зиме.
Сергей как жил отшельником, так и сидел один в своей избе вечерами. Собаку завел, Назаром прозвал, отремонтировал дом, привел в порядок двор, кое–как старался делать вид, что, как и все, радуется каждому утру. Только, сидя в темноте и слушая, как тикают часы на стене, хотел кинуться в прорубь вниз головой и больше не всплывать. Грех потянет вниз, ко дну, клещами стянет горло, выдует последний вздох, и дело с концом!
Ольга Романовна всегда смотрела на избу Ивашкина, на трепещущий в окошке свет, вздыхала. Ну как тут помочь?..
Варваре она позвонила в марте.
— Варя, это тетя Оля, узнала ты меня? — быстро заговорила она в трубку.
— Да. Что–то случилось? — тихо спросили на том конце провода.
— Варь, тебе тётя Даша сказала, что Сергей вернулся? Я хотела…
— А я не хотела. Мне убийцы не нужны!
— Но, Варя, он совсем не похож… Он совершенно не такой, я думаю… — начала Ольга, но Варвара с ней разговаривать больше не стала.
— До свидания, Ольга Романовна! Меня больше не интересует Ивашкин. Я, знаете ли, ТАКИМИ не интересуюсь.
Варя бросила трубку. Она сидела на кровати в одной ночной рубашке, по спине от открытой форточки полз холодок. Женщина передернула плечами. Мужская рука властно потянула её за плечо, опрокинула назад. В комнате погас свет…
Сергей потихоньку вставал на ноги, привык жить сам по себе. Это больше как будто и не доставляло неудобств. Косые взгляды он не замечал, вел себя уверенно, прямо смотрел собеседнику в глаза.
А потом в его жизни появилась она…
… Её звали странным именем, городским, вычурным — Майя. Она была вся «нездешняя», экзотическая: какие–то кружева, каблуки, пальто модное, приталенное, прическа, а не «пучок», как носили большинство женщин в Гараево.
— Я, понимаете, репортер, ну, журналист. Мне надо взять у вас интервью! — подскочила она с блокнотом. — Можно?
Майя похлопала глазами. Сергей даже улыбнулся, забавляясь её детским смущением.
— Нельзя, — наконец ответил он.
— Ну отчего же? Вы передовик производства, мне вас порекомендовали… — схватила она его за руку, а потом вдруг горячо зашептала:
— Ну пожалуйста! Я уже битый час тут бегаю, никто со мной разговаривать не хочет. Мне статью сдавать, а вы все…
Она шмыгнула носом, отвернулась.
— Ну ладно… — протянул Ивашкин. — Валяй, задавай свои вопросы. Только учти, я самый неподходящий для тебя экземпляр.
— Да? — радостно улыбнулась Майя. То ли она была рада, что он–таки согласился, то ли тому, что он «самый неподходящий». — Мы пишем для молодежи. Вы бы рассказали простым языком о своей работе, о задачах...
Серега, видя, как подмигивают ему ребята, поправил невидимый галстук, важно кивнул.
Он говорил, как она и просила, доступно, понятно, разжевывал, приводил примеры, показывал на макетах и настоящих деталях. Майя слушала, записывала, зажав карандаш пальчиками с красными ноготками… А потом начала икать.
Смущенно отвернулась, откашлялась, покраснела.
— Извините… — прошептала она, совсем растерявшись. — Мне бы водички…
Сергей отвел её в столовую, попросил журналистке компота.
— Кто–то вас вспоминает! — улыбнулся он.
— Это мама, наверное. Она очень переживала, как я поеду сюда, так далеко от дома. Она у меня тревожится много. Извините, а я могу позвонить ей? — вскинула бровки Майя.
Ивашкин согласно кивнул.
— У секретаря есть телефон. Я провожу.
Они прошли к зданию руководства, Майя быстро набрала номер, отвернулась, стесняясь разговаривать при Сергее, что–то быстро зашептала.
— Ну? Как? — спросил Сережа, когда Майя освободилась.
— Хорошо! Спасибо! Итак, продолжим?
Майя уже приготовилась записывать, но за её спиной раздался кашель. Афанасий Петрович, поправляя лямку полукомбинезона, поздоровался, представился, кивнул на Ивашкина и выдал Майе всю его подноготную, красочно, со статьями и подробностями.
Он внимательно наблюдал за выражением лица девушки, ждал, что сейчас она испуганно отшатнется от Сереги, но Майя лишь пожала плечами.
— Я знаю это и без вас. А то, что вы сейчас сделали, это подло. Извините, вы мешаете!
Она взяла Ивашкина за локоть, потянула в сторону. Тот, оторопело моргая, пошел за журналисткой.
— Вы всё знаете? — наконец спросил он.
— Ну да. Но это ничего не значит. Ваше прошлое мы опустим, мне важны детали рабочего процесса…
Она ему еще что–то говорила, сыпала вопросами, а он как будто оглох, только кивал и отвечал невпопад, глядя, как дрожит длинная сережка в мочке её ушка, маленького, аккуратного ушка…
После Вари у Сережи никого не было. Плотские утехи он себе не запрещал, но не более того. Клеймо, невидимое, но жгучее, отнимало у него право на семейную жизнь. Девчонки, как узнавали о судимости, сразу делали вид, что торопятся. Другие, коим от Сережи было нужно несколько иное, нежели романтика с далеко идущими планами, начинали смотреть на него даже как–то хищно, думая, что игра с таким парнем — это как игра с огнем.
А огня не было. Сергей как будто постарел, перешагнул свою молодость и оказался в унылой старости.
Но Майя вдруг как будто снежком в него бросила, и Сереже стало смешно, легко, захотелось дурачиться и веселиться.
Он проводил Майю до комнаты в общежитии, где она остановилась, попрощался, а потом всю дорогу домой глупо улыбался.
Ольга Романовна хотела его окликнуть, позвать к себе на блины, но не стала. Уж очень странно выглядел прежде всегда угрюмый Сережа…
В апреле Майка снова явилась пред очи Ивашкина, сказала, что теперь задали писать очерк о жизни рабочего человека.
— Я сразу подумала о тебе, можно? Ты же расскажешь? — тараторила она, едва поспевая за широко шагающим Сергеем. — Да погоди ты! Я же на каблуках! И еще… Я хочу познакомить тебя с моей мамой. Она…
Сережа вдруг остановился. Майя налетела на него, схватила за руку.
— Что такое? — испуганно спросила она.
— Не надо никаких мам! Что ты себе вообще в голову вбила, а? И не стану я ничего тебе рассказывать ни о себе, ни о чем. Хотя… Давай о «зоне» расскажу, хочешь? Как там и что, тоже ведь судьба, часть моей жизни! А ты маме почитаешь. И посмотрим, захочет она потом со мной знакомиться или нет.
Ивашкин говорил резко, грубо сжав Майкино плечо.
— Уходи! — наконец отпустил он её. — Иди и найди себе другого, хорошего, образцово–показательного!
Он ушел, не оглядываясь. Стало вдруг страшно, что он уже привязался к Майе, она снилась ему по ночам, а днем он улыбался, вспоминая её милый щебет. Но она слишком чистая, слишком «другая». Ему с ней не по пути!
Журналистка исчезла в тот же день, уехала, даже в дирекцию не заглянула, чтобы показать предыдущую статью.
— И ладно! — уговаривал себя Серега. — Так лучше. Ну что девчонке жизнь ломать?!..
… Афанасий Петрович "сгорел" за одну весну. Он стал высыхать, сжался, посерел. Медленно шел на работу, еще медленнее домой. Из рук его валились детали, мужчина то и дело хватался за бок, морщился.
— Сходил бы, проверился! — уговаривала его жена.
— Отстань! Сам знаю, что делать! — огрызался Афанасий.
А в конце мая его увезли прямо с работы в больницу.
— Да что же так тянули? — выговаривал потом ему врач, глядя сверху вниз на сухого старика. — Запустили, что теперь с вами делать?!
Афанасий Петрович пожимал плечами, а когда врач ушел, с ужасом посмотрел на жену.
— Как же так, Даша, а? Не хочу…
Он закусил костяшки пальцев, а Дарья Ивановна, пожав плечами, ответила:
— Это тебя наконец Бог наказал. Изверг!
И ушла. Она потом навещала мужа, приносила домашнюю еду, кормила его с ложки, но сочувствия не было. Она как будто даже радовалась состоянию мужа.
— Что, Валерка тебя на тот свет позвал, да? — прошептала она, наклонившись, чтобы поправить на больном одеяло. — Теперь ты мне уже ничего не сделаешь. Я Сереже и всем расскажу, я…
— Убью! — вяло сжал кулаки Афанасий, закашлялся, давясь словами.
— Попробуй! — уже открыто рассмеялась Дарья Ивановна…
… Сережа сидел на стуле в избе, мутными, потухшими глазами смотрел прямо перед собой. В голове нудно повисли мысли о том, что сегодня годовщина смерти матери, о том, что он, Серега, пропащий человек, что в его личном деле всю жизнь будет запись о том, чего он даже не помнит. А потом возникло какое–то отвращение к себе, к самой возможности причинения боли другому.
— Извини, мам. Но я не могу так больше… Майка, понимаешь, я её, кажется, полюбил… Я знаю, сам виноват, сам всё исковеркал, но я не хочу дальше. Это тяжело, когда на тебе такое клеймо…
Сергей протянул руку к столу, взял с него коробок спичек. Он стал зажигать их одну за другой, бросать на пол. Занялись лежащие на половицах выписки из судебного дела, потек, заструился по полу дымок, запахло жженой бумагой и тряпками.
Ивашкин закрыл глаза, заплакал. Из черноты выскакивали картинки из тюремной жизни, мерзкие, грустные, пошловато–однообразные. Потом высветилось лицо матери. Она строго смотрела на сына, качала головой.
Сергею надо собраться, жить дальше, но пружина уже сжалась до предела, теперь ей путь только обратно — выстрелить, подскочить, ударив Серегу в лоб, пробить его насквозь, принеся облегчение…
Половичок, облизанный огнем, стал тлеть, испуская неприятный запах. Сергей закашлялся, но не убежал, а только сел на пол, привалившись спиной к ножке стола…
Теперь только дождаться конца…
… Когда Дарья Ивановна дошла до дома Сережи, из окон уже валил дым. Женщина закричала, стала звать на помощь.
Мужики, ворвавшись в избу, затушили, затоптали огонь, вытащили Серегу на улицу, стали лить на него холодную воду. Ивашкин кашлял, проклинал своих спасителей, отбрыкивался.
— Да ты что же удумал, а? Что же ты, глупый, с собой сотворить хотел?! — увидел он перед собой тетю Дашу, стал слушать, что она шепчет. — Да не виноват ты. Подставил тебя Афанасий. Он Валерку тогда… А я догадывалась, но он запугал меня, грозился тоже убить, коли разболтаю. Ой, Сереженька… Прости ты нас… Прости!
Она хватала мужчину за руки, целовала их, пыталась поймать Серегин взгляд, но Ивашкин зажмурился, отвернулся. Перед глазами всё закружилось, стало трудно дышать.
«Нет клейма! Нет, чист, чист, чист!» — стучало в голове.
Было жалко маму, которая не пережила позора, клеветы, жалко лет, проведенных в тюрьме, чувств к Варе жалко, жалко, что согласился тогда пойти выпить… Но и это была его жизнь. Он почти сдался, не сдюжил, но…
У дверей больничной палаты замаячила в ярко–синем платье Майя, заметалась там, пытаясь за спинами врачей разглядеть Сергея. Она подошла к его кровати, виновато потупила взгляд, пожала плечами.
— Извини мою навязчивость… Но я пришла… Я, знаешь, гостинцев принесла. Вот тут пирожки, моя бабушка пекла. — Девушка смущенно положила пакет на тумбочку. — Тебя когда выписывают? Врач сказал, что у тебя просто легкое отравление угарным газом, — сообщила она.
— Майка, милая! Я этого не делал, слышишь?! Я этого не делал! — схватив журналистку за руку и притянув к себе, зашептал хрипло Сережа. — Это другой человек. Майя, можно я тебя поцелую?
Девушка счастливо улыбнулась…
… Майя не стала его женой, уж больно из разных жизней они были. Но дружить не перестали, встречались иногда. Сережа был благодарен этой девчонке за то, что приняла его таким, какой он был тогда. Она показала ему, что у всех есть будущее, надо только разрешить себе в него поверить.
Сергей встретится со своей будущей женой через два года, смело, гордо шагнет к ней, сделает предложение. Ему нечего скрывать, его прошлое чисто и достойно.
Афанасий Петрович не доживет до суда, хотя напишет чистосердечное признание, что снимет все обвинения с Ивашкина. В последние часы Афанасий станет просить жену привести Сережу, чтобы извиниться перед ним и получить местечко в раю. Но Ивашкин не придет.
— Трус! — скривившись, прошепчет Афанасий, крепко схватится за руку жены, а потом соскользнёт в черноту, оставшись там один на один со своей болью и страхом вечного ада.
А за окном будет литься рекой на землю солнце, согревая всех тех, кто идет в будущее и опять поверил в счастье…