1. Для чумазого обывателя, немного беременного смутными предощущениями чего-то духовного и потому старающегося сохранять полуинтеллигентной свою внешность, начавшего интересоваться историей и принявшегося читать «об истории» и даже «про историю», верхом методологической мудрости, её цветущей сложности и одновременно сущим откровением является так называемый «исторический подход». О, Боже!..
Что же это такое — «исторический подход»?
2. «Исторический подход» — непродуманное и, к прискорбию, отчасти нелепое словосочетание.
В самом деле, подход предполагает движение подходящего с последующей остановкой подходящего у предмета, к которому подходящий подходит. Если этой остановки нет, то никакой это не подход, а просто ход, не предполагающий никаких специальных остановок.
Может всё же показаться разумным, что историк или кто бы то ни было, исповедуя «исторический подход», так и поступает — идёт к своему предмету и останавливается возле него, начав его тщательно после собственной остановки изучать. Однако так поступает любой исследователь, добравшийся до своего предмета: та или иная остановка, осмотр, детальное или не очень описание предмета, пребывая в шаговой доступности от него, есть норма научного исследования. Историки со своим «историческим подходом» тут никаких новаций в научное изучение не привносят.
3. Весь специфический смысл «исторического подхода», стало быть, не в подходе как таковом, а в том, что он «исторический».
Определение «исторический» можно понимать, как минимум, в двух значениях: (1) историчности, то есть некой эпохальности, свершения и (2) относящийся к предмету истории, исторический по принадлежности истории, без претензии на собственную грандиозность.
Разумеется, (1) историческую методологию можно считать грандиозным свершением человеческого гения, (2) но вообще-то всякое обращение человека к своей памяти или памяти общества о прошедших событиях уже исторично и претендовать во всех этих случаях на глобальность какого-то свершения самим таким обращением к прошлому откровенно идиотично.
Так что приходится разумно довольствоваться значением определения «исторический» как уточняющим техническим термином, чуть-чуть раскрывающим специфику исторического исследования.
4. Социология изучает состояния, статику общества в пространстве.
История занимается противоположным делом: изучает изменение, динамику общества во времени.
И историчность дела историка состоит в том, чтобы схватить предмет во время его жизни и проследить изменения, которые предмет претерпел (1) родившись, (2) во время своего прижизненного хождения по мукам и, (3) наконец, узнать как он умер в один день с политическим дирижёром И. В. Сталиным, как тот же композитор С. С. Прокофьев.
5. Тут мы должны отметить совершенную необходимость для историка дела социологии, изучающей пространственные состояния общества. Именно: предмет историка должен оставаться самим собой на всём протяжения всех изменений, свершающихся с ним от рождения до смерти. Предмет не должен в процессе изучения превращаться из реки в лес, а из леса — в лошадь, спички или чьё-нибудь настроение повеселиться на свадьбе, а то и погоревать на похоронах. Если лес усилиями людей сведён и превращён в поле, историк должен на этом закрыть главу исторического лесоведения, отправиться обедать или сменить предмет, занявшись историческим полеводством, а если паче чаяния поле под паром, то и — историческим луговодством, каковые предметы, поле и луг, тоже должны оставаться самими собой на протяжении всего их изучения историком-полелуговодом.
С другой стороны стоит, конечно, отметить и необходимость истории для социологии. Ибо никакого разнообразия общества в пространстве у социолога не будет, если общество не будет меняться во времени, если общество не будет историчным.
Так или иначе, но историку нужен стоп-кран, чтобы остановить события и изучить их хотя бы в относительной их неподвижности. В этом смысле дело историка похоже на суммирование ряда социологических срезов общества в подвижную картину, как ряд фотоснимков при должной прокрутке позитива фотоленты превращается в подвижное чудо кинематографии братьев Луи Жана Люмьера (1864 — 1948) и Огюста Луи Мари Николя Люмьера (1862 — 1954).
6. До сих пор всё сказанное об историке и историческом его подходе приемлемо, приемлем даже сам термин «исторический подход», хотя он не раскрывает содержательной части дела историка, то есть что историк делает подойдя к своему предмету на расстояние вытянутой ноги.
Нелепости и выкрутасы ума историка начинаются тогда, когда этот ум начинает настаивать на трёх принципиальных моментах.
(1) Методологически только «исторический подход», — то есть рассмотрение предмета с позиций его, предмета, времени и в его, предмета, контексте, — научен, всё прочее — это А. Т. Фоменко, Г. В. Носовский, В. Суворов (В. Б. Резун), то есть всё сплошь антинаучное, несуществующее, попросту надуманное или высосанное из пальца (историк изучит вопрос и достоверно укажет — из какого).
(2) Содержательно результат работы историка даёт объективную кинокартину общества, на неё и следует ориентироваться в отношении общества к прошлому.
(3) К самому «историческому подходу» возможен и нужен «исторический подход».
7. Эти три позиции «несломленного историка», суетливого и вечно занятого историческим прахом текущего главаря социального легкомыслия, запросто громятся, а сам историк берётся в плен и садится в крепость философии на хлеб и воду реальности.
(1) Относиться к прошлому как к (1) прошлому можно, но в структуре времени имеется ещё (2) настоящее и (3) будущее, а также в онтологии человеческого бытия имеются (4) вневременные состояния, значимые с точки зрения не времени, но вечности. Полнота рассмотрения прошлого требует применения всех временных позиций в отношении к нему, как и отношения вечности к этому тленному.
(2) Чистый объективный историзм гносеологически и онтологически невозможен. Историк из настоящего вслух врёт или пишет правду о прошлом. Это возможно только так, что в прошлом не всё убито, не всё потеряно, что-то ещё осталось и по этим актуальным настоящим остаткам историк пытается реконструировать целое, бывшее в прошлом сполна, а сейчас представленное в руинированном состоянии и, во всяком случае, не в актуально-целом виде.
Историку неизбежно приходится заниматься реконструкцией целого в своём уме. Этот ум индивидуален и субъективен. Субъективизация прошлого начинается уже с выбора источников и отсеивания «ненужных», а заканчивается, в лучшем случае, целостной картиной прошлого, неправомерно претендующей на правдоподобие.
Что работа историка — это авторская кинокартина по мотивам войны и мира или даже по мотивам таких литературных материалов войны и мира, как роман Л. Н. Толстого «Война и мир», у трезвого ума не вызывает никаких сомнений.
Насколько этот субъективный взгляд, человеческий аспект значим, свидетельствуют сами историки, время от времени переписывающие свои книги, в которых последнее издание разительно отличается от первого отсутствием, скажем, козыряния съездам КПСС и решениям её пленумов. Ещё веселее, когда другой историк из тех же самых, то есть уже кем-то отснятых, материалов смонтирует такую свою киноленту, что первый кинематографист взвоет и сочтёт другого кровным врагом.
Такие казусы, время от времени встречающиеся на пути у «исторического подхода», несомненно свидетельствуют, что итоги труда историка — не более чем индивидуально и социально приемлемые, лишь отчасти правдоподобные, субъективные иллюзии индивида и общества о своём прошлом. И людям хорошо бы знать в структуре иллюзии чисто иллюзорную и чисто объективную её части. К сожалению, инструментальных средств отделить одно от другого у человечества нет.
Насколько это субъективное может довлеть в труде историка видно по сентенции или даже максиме, высказанной Фридрихом Энгельсом в письме Конраду Шмидту.
«Вообще для многих молодых писателей в Германии слово «материалистический» является простой фразой, которой называют всё, что угодно, не давая себе труда заняться дальнейшим изучением, то есть приклеивают этот ярлычок и считают, что этим вопрос решён. Однако наше понимание истории есть прежде всего руководство к изучению, а не рычаг для конструирования на манер гегельянства. Всю историю надо изучать заново, надо исследовать в деталях условия существования различных общественных формаций, прежде чем пытаться вывести из них соответствующие им политические, частноправовые, эстетические, философские, религиозные и т. п. воззрения. Сделано в этом отношении до сих пор немного, потому что очень немногие люди серьёзно этим занимались. В этом отношении нам нужна большая помощь, область бесконечно велика, и тот, кто хочет работать серьёзно, может многое сделать и отличиться. Но вместо этого у многих немцев из молодого поколения фразы об историческом материализме (ведь можно всё превратить в фразу) служат только для того, чтобы как можно скорее систематизировать и привести в порядок свои собственные, относительно весьма скудные исторические познания (экономическая история ведь ещё в пеленках!) и затем возомнить себя великими. И тогда-то и может явиться какой-нибудь Барт и взяться за то, что в его среде, во всяком случае, сведено уже к пустой фразе».
Энгельс, Ф. 208. Фридрих Энгельс — Конраду Шмидту. 5 августа 1895 г. — Маркс, К. Энгельс, Ф. Сочинения. Изд. 2. В 50 тт. Т. 37. М.: Государственное издательство политической литературы, 1965. С. 373.
«Всю историю надо изучать заново...» Это ли не отчаянная ярость субъективизма! Причём Ф. Энгельс здесь субъективистичен двояко: (1) субъектно-объектно, отвергая все предыдущие исследования, не будучи удовлетворён именно ущербностью, неполнотой их объективности, и (2) субъектно-субъектно, заявляя собственную марксистскую субъектность, как (2.1) способную отвергать все предыдущие исторические исследования, так и (2.2) способную на собственные новые исследования, готовые выявить и выявляющие объективный ход истории и царящие в ней объективные законы.
(3) «Исторический подход» к «историческому подходу», наметившийся уже у Ф. Энгельса, но почему-то ещё не применённый им к самому себе, есть проявление историками саморефлексии, в общем-то не любящими методологически заморачиваться, так они норовят ковыряться в деталях, не слишком соображая как из этих деталей получится у них целое. Небось как-нибудь да получится!
«Исторический подход» к «историческому подходу» был провозглашён, в частности, А. Грамши, настаивавшем на историческом подходе к самому материалистическому пониманию истории этими двумя богами исторического материализма — К. Г. Марксом и Ф. Энгельсом.
Иными словами, саму марксистскую историческую методологию итальянским коммунистом А. Грамши предложено рассмотреть как исторически преходящую и требующую уточнений, дополнений, поправок, а то и целостного «былинного отказа» (epic fail) марксистского «надмозга» (overmind) от неё.
Самое пикантное в этом предложении или даже требовании А. Грамши то, что оно методологически безупречно. «Врачу, исцелися сам!» Предлагаемые всему миру принципы должны быть применимы и к тому, кто делает предложение миру принципов.
И этот experimentum crucis не проходит ни Зигисмунд Шломо Фройд, ни Карл Генрих Маркс, ни Фридрих Энгельс.
Эти трое не проходят его уже с первой попытки, но загвоздка тут ещё в том, что «исторический подход» к «историческому подходу», раз осуществлённый, получает не только гносеологическо-методологический статус, но и статус познавательно-онтологический, он становится рефлексивным актом и фактом исторического познания, бытийной реальностью мира. А значит и над ним, как и над любым предметом познания, можно и нужно провести тот же самый эксперимент: «исторически подойти» к «историческому подходу» к «историческому подходу»... А. Грамши, пересматривающего и ревизующего К. Г. Маркса и Ф. Энгельса, самого можно и нужно пересмотреть и ревизовать. И так далее. И бесконечно так далее…
8. Три карты историка, — «тройка, семёрка, туз», — биты. Сам историк посажен в крепость и «тискает романы» сокамерникам, то есть развлекает их «значимыми историческими нарративами».
Тюремно-крепостной статус историка, в общем-то адекватен его социальному статусу: историк у времени в плену, причём в плену у прошедшего времени… Так что тюрьма и тюремная библиотека лишь проявляют подлинную сущность историка.
Но что же делать свободному человечеству? Вместе с историком добровольно пребывать в казематах и равелинах пленённой мысли?
Нет, конечно. Следует оставить Кесарю кесарево, историку — пыльное прошлое, а самим людям знать и помнить, что существует настоящее, ежесекундно надвигается существованием будущее, и они вместе с прошлым целиком входят в состав вечности.
Ориентир свободного человека — вечные звёзды. Кормчие звёзды! Sub specie aeternitatis выстраиваемый образ мира и предшествующее ему мировоззрение и суть предельная цельность в её статике и динамике, цельность, доступная человеку, человеком обласканная и отвечающая человеку взаимностью.
А «романы тискать» — это пустое, хотя временами и занятное для сокамерников времяпрепровождение... Значит ли это, что дело историка — полностью никчёмное и ничем не оправданное, кроме полупрезренного занятия — «пересказа нарративов»? Нет, конечно, не значит. Трудолюбивый и методичный историк может из множества зачерствевших в архивах булочек с изюмом наковырять изюма целый килограмм, а то и два. И изумить изюмом человечество. Правда, изумить лишь минут на пять. Изумление исторически преходяще, это знает и сам историк.
2024.08.23.