В постиндустриальной культуре широко распространён миф не только о независимом искусстве — «искусстве ради искусства» — но и о независимом знании — «науки ради науки». В представлении некоторых приверженцев данной идеи, знание является этакой «священной коровой», оно по умолчанию «объективно», «непредвзято» и не может быть использовано как инструмент подавления и угнетения.
Подобная позиция восходит к эпохе Просвещения. В XVIII в. европейская философия в лице великих просветителей вырабатывает концепцию, при которой знание наделяется неким «светом истины», коснувшись которого человек автоматически перерастает свои пороки. Однако это совсем не так.
Поскольку наука есть надстройка над экономическим базисом, то изначально объективное знание начинает работать на идеологию. Таким образом, знание становится инструментом её натурализации, то есть начинает обслуживать интересы господствующего класса. Критическая теория разоблачает эту натурализацию, показывая, какие идеологемы стоят за мнимой понятностью и «естественностью» суждений об окружающем мире.
Знание как инструмент диктатуры господствующего класса
Представления о том, что знания являются инструментом осуществления диктатуры господствующего класса восходят ещё к Платону (429/427–347). Так, в диалоге «Политик» Платон объявляет знания исключительной привилегией аристократов, утверждая, что только этот класс должен иметь доступ к образованию, поскольку метеки и простые граждане не обладают должными способностями [08. С. 14–61]:
Ну, а государственное искусство и всё, что относятся к государству, а также искусство править и всё связанное с правлением будем ли мы считать чем-то единым и тождественным? <…> Существует ли у нас счётное искусство? <…> Оно, я думаю, несомненно относится к познавательным искусствам. <…> Но коль скоро оно познало различие в числах, мы ведь не припишем ему большей роли, чем роль судьи того, что познано? <…> Ведь и любой зодчий не сам работает, а только управляет работающими. <…> И вносит он в это знание, а не ремесло. <…> Поэтому справедливо было бы сказать, что он причастен познавательному искусству. <…> Но только, я думаю, после того, как он вынесет суждение, это ещё не конец, и он не может на этом остановиться подобно мастеру счетного искусства: он должен ещё отдавать приказания — какие следует — каждому из работающих, пока они не выполнят то, что наказано. <…> Итак, мы понимаем теперь, что определяющей границей тут будет не количество правителей — много их или мало, не насилие или добрая воля, а также не бедность или богатство, но некое знание, — если только мы хотим следовать тому, что было сказано раньше.
Френсис Бэкон (1561–1626), отец новой европейской философии, говоря «знания – сила», под «силой» подразумевал могущество британского правительства, поскольку его члены, обладая знаниями об окружающем мире, могли строить флот, основывать колонии и реализовывать амбиции Британской империи, но знания тех, кто не был допущен до власти, не имели такой силы [05. С. 78–79]:
И далее, пусть кто-нибудь подумает, прошу об этом, какова разница между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии, и он увидит: между ними такое различие, что — по справедливости сможем сказать—«человек человеку бог», и не только вследствие оказываемой помощи и благодеяний, но также и вследствие разницы их состояния. И это происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук.
Материалистическое обоснование идеологических последствий знания также дано у Карла Маркса (1818–1883) [07. С. 125—126]:
Но Мальтус! Этот негодяй извлекает из добытых уже наукой (и всякий раз им украденных) предпосылок только такие выводы, которые «приятны» (полезны) аристократии против буржуазии и им обеим - против пролетариата. <…> Уже его первое сочинение, один из самых примечательных литературных примеров успеха плагиата за счет оригинальных работ, преследовало практическую цель - «экономически» доказать, в интересах существующего английского правительства и землевладельческой аристократии, утопичность преобразовательных стремлений французской революции и ее сторонников в Англии. <…> И ради этой цели он фальсифицирует свои выводы в области науки. В этом его низость в отношении науки, его грех против науки, не говоря уже о его бесстыдном плагиаторстве, практикуемом им в качестве ремесла. Выводы Мальтуса по научным вопросам сфабрикованы «с оглядкой» на господствующие классы вообще и на реакционные элементы этих господствующих классов в особенности; а это значит: Мальтус фальсифицирует науку в угоду интересам этих классов.
А так же у В. И. Ленина [06. С. 303—304]:
Старая школа заявляла, что она хочет создать человека всесторонне образованного, что она учит наукам вообще. Мы знаем, что это было насквозь лживо, ибо всё общество было основано и держалось на разделении людей на классы, на эксплуататоров и угнетенных. Естественно, что вся старая школа, будучи целиком пропитана классовым духом, давала знания только детям буржуазии. Каждое слово её было подделано в интересах буржуазии. В этих школах молодое поколение рабочих и крестьян не столько воспитывали, сколько натаскивали в интересах той же буржуазии.
В целом, в советской прессе первой половины XX в. теме эксплуатации знания в интересах капитала посвящались целые статьи. Так, например, А. Н. Студитский в статье «Мухолюбы-человеконенавистники» говорит о том, как американские менделисты используют данные генетики и концепцию Ч. Дарвина в качестве оправдания расизма [09. С. 14]:
Развернем хорошо оформленные, богато иллюстрированные номера «Журнала наследственности», центрального органа американской ассоциации генетиков. Перелистаем тетрадь за тетрадью и проследим, как из года в год развивалось это направление в биологии, какие цели оно преследовало, какие задачи ставило и пыталось разрешить. Журнал посвящен проблемам наследственности, он призван развивать менделевское направление в биологии и эту свою задачу выполняет. Менделизм представлен в журнале во всех видах: печатаются материалы по генетике растений, животных и человека. Но стоит вчитаться в эти статьи, и из-за плеча автора на читателя глядит изуверская физиономия погромщика из Ку-Клукс-Клана.
Б. Э. Быховский в статье «Наука современных рабовладельцев» громит буржуазную психологию и кибернетику за то, что они приравнивают человека к машине и тем самым низводят рабочего «до положения автоматов-роботов» [04. №6. С. 44]:
Буржуазная психология уже в течение нескольких десятилетий пропагандирует изучение человека как говорящего орудия. Одно из господствующих в капиталистических странах, и особенно в США, психологических направлений — бихевиоризм — отвергает коренное, качественное различие между высшей нервной деятельностью человека и животных и решительно выступает против изучения человека как сознательного, мыслящего, общественного существа… <…> Если бихевиоризм стирает грани между физиологическими и психологическими, биологическими и социальными закономерностями, то кибернетика растворяет все закономерности в общих физико-математических законах.
Бенедикт Андерсон (1936–2015) в своей работе «Воображаемые сообщества» показывает, как вполне нейтральные на первый взгляд знания и институты – перепись, географическая карта и музей – обслуживают и утверждают колониальное угнетение [02. С. 285]:
…Европейцы часто пытались легитимировать распространение своей власти квазизаконными методами. В число самых популярных среди них входило «наследование» мнимых суверенных прав туземных правителей, которых европейцы уничтожали или подчиняли своей власти. В любом случае узурпаторы, особенно оказываясь vis-à-vis с другими европейцами, вовлекались в реконструкцию истории собственности своих новых владений. Отсюда появление, особенно под конец XIX в., «исторических карт», призванных демонстрировать в новом картографическом дискурсе древность особых, плотно упакованных территориальных единиц. Через хронологически упорядоченные последовательности таких карт выстраивался своего рода политико-биографический нарратив династического государства, иногда обладающий бездонной исторической глубиной.
Его брат, известный историк и марксист, Перри Андерсон (род. 1938) отмечает, что не нейтральность знания вовсе не означает его неистинность, поэтому необходимо использовать критическую теорию как метод отделения истинного знания от его политического употребления [03. С. 158-159]:
Несмотря на то что исследование происхождения естественных наук совершенно выходит за рамки их собственной теоретической области, можно сказать, что чем больше они развиваются, тем меньше они нуждаются в каком-то ином теоретическом объяснении своего развития. Институционализированный «поиск истины» и структура проблем, поставленных господствующей парадигмой, в значительной степени достаточны для объяснения их собственного роста. <…> Напротив, дисциплины, подобные литературным исследованиям, традиционно называемые гуманитарными науками, редко претендуют на подобного рода кумулятивный прогресс рационального характера. Они подпадают под тот же вид внешних детерминирующих их происхождение факторов, но затем никогда не отклоняются от них, как естественные науки. Иными словами, они не обладают ни аксиологической стабильностью, основанной на самостоятельном истинном отражении действительности, ни саморефлексирующей мобильностью, позволяющей объяснить изменение их моделей исследования с точки зрения их собственных понятий. <…> «Всеобщее» в концепции тотальной идеологии, не делающей различий,— отмечал Адорно,— в конечном итоге превращается в ничто. Раз она перестала отличаться от какого-либо истинного сознания, она больше непригодна для критики какого-либо ложного сознания» . Он справедливо настаивал на том, что линией раздела, отделяющей любую такую социологию знания от исторического материализма, служит «идея объективной истины».
Луи Альтюссер (1918–1990) в статье «Идеология и идеологические аппараты государства» доказывает, что самая главная тайна идеологии заключается в том, что она не называется себя идеологией. Она всегда говорит: «это наука»; «наука доказала»; «это естественный ход вещей»; «это само собой разумеющееся»; «так заложено природой», но никто называет это идеологией [01. С. 14-58]:
И все же рабочей силе для ее воспроизводства недостаточно обеспечить только материальные условия. Мы говорили о том, что наличная рабочая сила должна быть «компетентной», то есть способной функционировать в сложной системе производственного процесса. Развитие производительных сил и их исторически сформировавшийся тип на данный момент приводят к тому, что рабочая сила должна обладать (различной) квалификацией и воспроизводиться как таковая. <…> В отличие от рабовладельческой и крепостной общественно-экономических формаций, воспроизводство квалифицированной рабочей силы при капитализме имеет тенденцию (речь идет об определенном законе) обеспечиваться не «на месте» (обучение на производстве), а все чаще – вне производства: в школьной капиталистической системе или в других инстанциях и общественных институтах. <…> Чтобы перевести эти утверждения на более научный язык, скажем, что воспроизводство рабочей силы требует не только воспроизводства рабочей квалификации, но и воспроизводства ее подчинения правилам установленного порядка. То есть воспроизводства подчинения господствующей идеологии у рабочих и воспроизводства способности правильно манипулировать господствующей идеологией у эксплуататоров, чтобы они и «на словах» тоже обеспечивали доминирование господствующего класса.
Таким образом, критическая теория возникает как метод «очистки» знания от его идеологической составляющей. Невозможно полностью восстановить истинность знания, искажённого идеологией, но можно максимально приблизится к истине, понимая какие идеологемы, предрассудки и субъективные мотивы влияют на его интерпретацию.
Хоркхаймер и Адорно как родоначальники критической теории
Началом критической теории принято считать статью немецкого философа и социолога, основателя Франкфуртской школы Макса Хоркхаймера (1895—1973) под названием «Традиционная и критическая теория». В ней М. Хоркхаймер упрекает традиционную теорию в том, что она консервирует существующие институты в силу инерции собственного языка, привнося в исследования некоторые оттенки оценивания [11]:
Ложное сознание буржуазного ученого в либеральную эпоху проявляется при рассмотрении самых разных философских систем. На рубеже веков оно нашло наиболее наглядное выражение в неокантианстве Марбургской школы. Отдельные стороны теоретической деятельности специалиста возводятся в ранг универсальных категорий, или «моментов» мирового духа, вечного «Логоса». Другими словами, важнейшие составляющие общественной жизни сводятся к теоретической деятельности ученого. Так, «сила познания» называется «силой первоначала». «Порождение» (Erzeugung) означает «творческий суверенитет мышления». <…> Cледуя этой логике, прогресс в осознании свободы на деле означает, что предстающая перед учёным ничтожная толика реальности обретает свое наиболее адекватное выражение в виде производной. В действительности, научное призвание не является самодостаточным моментом в работе или исторической деятельности человека, однако здесь часть и целое меняются местами. И если разум рассматривается как нечто поистине определяющее ход событий в обществе будущего, подобное гипостазирование Логоса в качестве реальности представляет собой завуалированную утопию.
Традиционная теория не может обходиться без слов «важно», «ценно», «особо важно» и т.п., например, «важнейшим аспектом рассматриваемой нами проблемы является»; «особо важным фактором развития следует признать»; «наиболее ценно в данном культурном производстве». В результате получается текст, не дающий представления о действительной работе целого, когда нужно учитывать все факторы, а не только те, которые почему-то сочтены автором «важными» или «особо ценными», но зато закрепляющий консервативную инерцию самих институтов и консервативный язык их описания.
Критическая теория исходит из того, что язык и привычки описания социальной действительности сформированы конкретными ситуациями. И даже понятие вроде «объективности», согласно Хоркхаймеру и Адорно, сформировано капиталистическим производством, поскольку оно выпускает всё больше вещей и утверждает власть объектов над человеком – власть рекламы, власть потребления. Подобная «объективность» выглядит как само собой разумеющееся, но на самом деле поддерживает систему эксплуатации и потребительского поведения [10. С. 22-23]:
Миф превращается в Просвещение, а природа - во всего лишь объективность. Усиление своей власти люди оплачивают ценой отчуждения от всего того, на что их власть распространяется. Просвещение относится к вещам точно так же, как диктатор к людям. Они известны ему в той степени, в какой он способен манипулировать ими. Человеку науки вещи известны в той степени, в какой он способен их производить. Тем самым их в-себе становится их для-него. В этом превращении сущность вещей всегда раскрывается как та же самая в каждом случае, как субстрат властвования. Этой идентичностью конституируется единство природы. <…> . Принцип имманентности — объяснение каждого события как повторяющегося — который отстаивается Просвещением в противовес мифологической продуктивной силе воображения, есть принцип самого мифа.
Именно поэтому критическая теория никогда не говорит: «знание»; «культура»; «политика»; «практика». Она говорит: «знания»; «культуры»; «политики»; «практики». Подобное употребление исходит из того, что невозможно свести поведение сложной системы к уже известным данным об этой системе, поскольку всякий раз конфигурация системы знаний или действий, с которыми имеет дело исследователь, оказывается ситуативной, обусловленной только теми параметрами, которые он может с наибольшей верностью установить и понять, почему данная конфигурация работает именно так.
Некоторые выводы
Подводя итог первой части, мы можем выделить несколько особенностей критической теории. Критическая теория исходит из того, что знание никогда не бывает нейтральным. Даже если знание позволяет достичь некоторых объективных представлений об окружающей действительности, его следствия будут идеологически ангажированы. Поэтому основными задачами критической теории являются:
- выявление идеологических компонентов знания;
- очищение знания от этих идеологем;
- реконструкция перехода нейтрального знания к знанию, которое обслуживает систему привилегий.
Критическая теория всегда разоблачает натурализацию идеологии, то есть превращение идеологии в нечто естественное и само собой разумеющееся, показывая, какие идеологемы стоят за мнимой понятностью и «естественностью» суждений об окружающем мире. Она возникла между Первой и Второй мировыми войнами как реакция на угрозы нацизма и фашизма, которые выступали с позиции натурализации идеологии.
Таким образом, критическая теория – это a priori антинацистская, антифашистская и антитоталитарная теория. И с этим связано её второе свойство: она исследует, при каких условиях знание утрачивает нейтральность и превращается в инструмент идеологического контроля
Литература
01. Альтюссер, Л. Идеология и идеологические аппараты государства (заметки для исследования) / Под. ред. И. Калинина, В. Софронова; пер. с фр. С. Рыднина // Неприкосновенный запас / под ред. И. Прохоровой. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – № 3 (77). – C. 14-58.
02. Андерсон, Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма / Под ред. С. П. Баньковской; пер. с англ. В. Николаева. – М.: Кучково поле, 2016. – 414 с.
03. Андерсон, П. Размышления о западном марксизме; На путях исторического материализма / Под ред. О. В. Постнова; пер. с англ. – М.: Интер-Версо, 1991. — 272 с.
04. Быховский, Б. Э. Наука современных рабовладельцев // Наука и жизнь / Под ред. А. С. Фёдорова. — М.: Изд-во «Правда», 1953. — № 6. — С. 42-44.
05. Бэкон, Ф. Сочинения в двух томах. Т. 2 / Под. общ. ред. А. Л. Субботина; пер. с лат. З. Е. Александровой, А. Н. Гутермана [и др.]. – М.: Изд-во «Мысль», 1978. — 582 с.
06. Ленин, В. И. Задачи Союзов Молодёжи (речь на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодёжи 2 октября 1920 г.) // Полное собрание сочинений / Под ред. В. В. Горбунова, Е. А. Кругловой. — М.: Издательство политической литературы, 1981. — С. 298—318.
07. Маркс, К. Теории прибавочной стоимости (IV том «Капитала») // Сочинения. Т. 2. Ч. 2 / К. Маркс, Ф. Энгельс; Под ред. В. К. Брушлинского, И. И. Прейса; пер. с нем. — М.: Издательство политической литературы, 1963. — 702 с.
08. Платон. Политик // Сочинения в четырёх томах. Т 3. Ч. 2. / Под общ. ред. А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса; пер. с древнегреч. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та; «Изд-во Олега Абышко», 2007. — С. 9—89.
09. Студитский, А. Н. Мухолюбы-человеконенавистники // Огонёк / Под ред. А. А. Суркова, С. К. Герасимова [и др.]. — № 11 (1136). — М.: Типография газеты «Правда» им. Сталина, 1949. — С. 14-16.
10. Хоркхаймер, М., Адорно, Т. Диалектика Просвещения: Философские фрагменты / Под. ред. Ю. Здорова, пер. с нем. М. Кузнецова. — М.—СПб.: «Медиум»; «Ювента», 1997. — 310 с.
11. Хоркхаймер, М. Традиционная и критическая теория / Под ред. М. Меньшиковой, И. Будрайтскиса; пер. с нем. А. Егоровой // DOXA / Под ред. А. Арамяна, М. Гривачёва, В. Ершова [и др.]. – [Электронный ресурс] URL: https://doxajournal.ru/translations/ctheory (Дата обращения: 03.10.2021).
Не забудьте подписаться на наш канал в других социальных сетях для получения еще большего количества интересного контента! Ждем вас: