г). Несоответствие классового сознания фактическому классовому положению. Если за время чтения интерлюдии вы успели забыть, о чём идёт речь, то в этой, 3-й подглаве раздела об истмате мы говорим о проблемах классовой теории, существующих в настоящее время. Итак, пункт «г», то есть четвёртая из этих проблем.
Увлекаясь классовыми построениями, мы слишком часто забываем, что человек устроен несколько сложнее, чем молоток и даже калькулятор, а потому его экономическое бытие вовсе не обязательно определит его сознание каким-то раз и навсегда определённым образом. Сама теория забывает об этом реже, чем отдельные её сторонники (недаром же теория говорит, что прежде всего общественное бытие определяет общественное сознание), но кое-что тоже забывает.
На этот счёт можно выделить такие моменты.
Во-первых, напомню читателям факт, прекрасно известный теории и без меня: конкретный человек может не разделять идеи и ценности своего класса. Если миллион капиталистов или аристократов в среднем без проблем осознают себя господствующим классом, знают, на чём покоится их господство, и стремятся сохранять его и далее, то ничто не мешает конкретному капиталисту или аристократу быть слабоумным и ничего этого не осознавать, либо же быть Энгельсом или Лениным и не только из неких внеэкономических соображений отвергать собственный господский статус, но стремиться перестроить общество так, чтобы в нём вовсе не было господ. В других классах процент таких «отклонений от эталона» чаще всего более высок, причём по ряду причин – обычно в неблагоприятную для нас сторону: скажем, процент пролетариев, готовых свергать капиталистов и строить новое бесклассовое общество, бывает значительно ниже, чем процент капиталистов, готовых защищать старое классовое общество и своё в нём господство.
На практике нерадивые адепты теории даже этот простейший факт усваивают плохо: с одной стороны, среди них всегда находится немало желающих расстрелять всех буржуев поголовно, а с другой, сохраняется простор для ревизионистской демагогии в духе КПРФ, которая десятилетиями, не смущаясь, протаскивает в свои ряды самых что ни на есть махровых капиталистов под благосклонными взглядами многих рядовых членов, готовых верить, что всё это – наши современные полезные энгельсы. Или хотя бы саввы морозовы. Ещё более в среде марксистов распространён культ пролетария и в частности фабрично-заводского рабочего, которому априори приписываются буквально сверхчеловеческие качества и достоинства – и неважно, что конкретный пролетарий может быть, допустим, троцкистом, хулиганом, алкоголиком, лизоблюдом и каким угодно ещё нехорошим человеком, нимало не стремящимся приблизить построение социализма.
Во-вторых, классовое сознание человека обычно отстаёт от его фактического классового положения. Это естественно, так как материальным условиям бытия всегда требуется время, чтобы перестроить сознание переменившего класс человека. Зачастую условия вообще не успевают сделать этого в полной мере, и сознание приходит в должное соответствие с бытием только у детей или внуков обладателя нового классового статуса. А особенно цепко будет держаться за прежнее сознание человек, не просто живущий желудочными побуждениями, но индоктринированный какой-то идеей своего бывшего класса.
Теория это в общем-то учитывает. Так, учебник Константинова в главе про общественное сознание прямо пишет об устойчивости в новом обществе идей и традиций, унаследованных от прежнего общества – в том числе, естественно, и в головах отдельных людей. Положение Сталина об обострении классовой борьбы по мере развития социализма исходит из этого же свойства человеческой психики: упорствующие в старых идеях представители вчерашнего господствующего класса будут стремиться вернуть своё прежнее положение в обществе тем отчаяннее, чем дальше оно уплывает в прошлое. А реакционную роль, которую играют вчерашние крестьяне, приходя на заводы и вливаясь в коллективы старых революционных пролетариев, демонстрировал даже советский кинематограф ещё в двадцатых годах.
Однако нерадивые адепты любят, чтобы всё было просто – и нередко обращаются к самым утопическим представлениям XIX века, предполагая, что как только изменится общество, так немедленно изменятся и все люди поголовно. На эти грабли в первые месяцы Октябрьской революции наступили и сами большевики, отпуская, например, всякую контрреволюционную сволочь под честное слово. Повторять этот опыт не следует – нам и первый раз очень дорого обошёлся.
В-третьих, господствующий класс располагает таким мощным оружием, как пропаганда – поэтому он в состоянии морочить угнетённый класс очень, очень долго, мешая сознанию угнетённых измениться в соответствии с их экономическим бытием. Так, пролетарий, мечтающий влиться в ряды мелкой буржуазии, появляется в обществе в заметных количествах только потому, что система вешает перед его носом привлекательную морковку и непрерывно талдычит ему: «открой свой бизнес», «перестань работать на дядю», «стань Уважаемым Человеком». В благополучные времена вера в морковку тем сильнее, что некоторым пролетариям даже позволяют иногда откусить от неё. Ну а во времена неблагополучные материальная морковка заменяется нематериальной: пропаганда начинает делать всё, чтобы угнетённые классы идентифицировали себя по национальному, религиозному или ещё какому-нибудь фактору, иногда совершенно мелкому и смешному, конфликтовали между собой в соответствии с этими идентичностями и ни в коем случае не вспоминали об идентичности классовой. Наконец, отдельный жанр сегодняшней пропаганды составляет пропаганда антикоммунистическая. Даже если угнетённый гражданин уже не верит ни в бизнес, ни в национальное величие, ни в божественную благость и погружён в полную безнадёжность по поводу окружающей реальности, то в антикоммунистические байки он нередко всё-таки продолжает верить – «да, наша жизнь ужасна, но коммунисты же устроят концлагерь, Оруэлла и ад на земле!».
Что со всем этим делать, теории неизвестно. Приходится опять полагаться на автоматизм, а именно на мантру «холодильник обязательно победит телевизор». Мантра, может, и сработает в конце концов, но у противника опять заведомое преимущество: он-то действует сознательно, а мы полагаемся только на естественный ход вещей. Поэтому вопросы противодействия господствующей пропаганде следует тщательно разработать, благо кое-какая практика на сей счёт у нас уже есть.
В-четвёртых, упитанный пролетарий может вообще отказываться признавать себя угнетённым, и не только причислять себя к «среднему классу» (естественно, что такой пролетарий усваивает терминологию господствующей пропаганды), но даже чувствовать своё мифическое единство с местной элиткой. Страту рабочей аристократии наша теория выделяет ой как не зря, но в периоды благополучия в обществах ядра буржуазного мира «средним классом» может ощущать себя подавляющее большинство пролетариев, а не только рабочая аристократия.
Особый случай представляет собой упитанный представитель трудящихся классов социалистического общества. Как мы видели на примере позднего СССР, он может начать напрямую ассоциировать себя с господствующими классами капиталистических и феодальных обществ и возмущаться несоответствием его сознания русского аристократа фактическому экономическому и социальному положению советского инженера, шахтёра или комбайнёра. Одновременно он перестаёт ощущать внутреннее единство с угнетёнными классами эксплуататорских обществ: ведь он образованный, а они нет, у него есть политические права, а у них – только иллюзия, он сыт, а они голодные, у него есть квартира со всеми удобствами и толстый социальный пакет, а у них чаще всего есть только цепи и страдание. Как работать с такой аберрацией классового сознания – вопрос. Во всяком случае, пропаганда позднего СССР решение этой задачи провалила, хотя современная КНДР, кажется, вполне с ней справляется.
В-пятых, я утверждаю, что сознание коммуниста – если он действительно коммунист – имеет надклассовый характер. Естественно, некие корни по-прежнему немного связывают его с фактическим классовым статусом, но в целом, став коммунистом, нацелившись построить бесклассовое общество и стараясь вести себя так, как надлежит члену такого общества, он преодолевает экономический интерес родного класса (а вместе с ним – и классовое сознание) и стремится ко всеобщему благу (как это благо понимается в рамках концепции бесклассового общества, разумеется), а не только благу своего класса. Именно поэтому коммунист отрицает рабочистскую мечту с её конкурирующими между собой рабочими кооперативами: коммунисту не надо, чтобы пролетарий захватил родной завод и счёл, что дело сделано, поскольку капитализм якобы обрёл человеческое лицо – нет, коммунисту надо, чтобы капитализм был уничтожен, чтобы всё общество работало как единое предприятие, чтобы каждый человек находил в обществе удобное себе и полезное обществу место и никто не проигрывал в экономической конкуренции за отсутствием таковой.
Всё сказанное в этом пункте означает, что проблемами классового сознания, отнюдь не являющегося чистым порождением фактического классового статуса человека, теория должна заниматься отдельно, и что расхождения между сознанием и реальностью обязательно нужно постоянно учитывать в живой практике.
--------------------------------------------------------------------------------------
4. Упрощённое представление о механизме общественно-экономической эволюции. Эта последняя проблема исторического материализма вновь отсылает нас к теме автоматизма. Как, согласно базовой схеме истмата, происходит эволюция человеческих обществ? Производительные силы общества растут автоматически, пока им позволяют (или даже способствуют) производственные отношения: ведь люди в общем заинтересованы удовлетворять свои потребности как можно полнее, а до всеобщего изобилия ещё очень далеко, поэтому они в общем стремятся производить больше. Затем производственные отношения превращаются в тормоз дальнейшего развития: в рамках старых производственных отношений производить больше не удаётся, этому мешает интерес доминирующего в обществе господствующего класса доминировать в рамках исчерпавшей себя формации и далее. Через какое-то время классы, обладающие прогрессивным интересом (таким, который позволяет больше производить) и всё больше страдающие в рамках прежних производственных отношений (ведь жизненные потребности прогрессивных классов не удовлетворяются), валят эти отношения, создают новые и позволяют производительным силам в расширившихся рамках вновь созданных производственных отношений расти дальше. Одновременно классы-победители удовлетворяют свой прогрессивный интерес и свои жизненные потребности за счёт новых угнетённых классов – и в конце концов интерес победителей перестаёт быть прогрессивным. Цикл повторяется несколько раз, пока на сцену не выходит пролетариат, объективным интересом которого является уничтожение классового общества и создание бесклассового, ибо никаким другим путём удовлетворить жизненные потребности пролетариата невозможно. Собственно, всё. И что же тут не так?
а). Полный провал с понятием «объективного интереса». Здесь у нас беда с самого начала, так как понятие интереса употребляется в теории как нечто интуитивно ясное. Я, во всяком случае, не видел, чтобы где-то его пытались формализовать. А ведь оно вовсе не ясно, а, напротив, весьма туманно.
Во-первых, интерес может быть общеклассовым, групповым, частным. В рамках истмата чаще всего подразумевается общеклассовый интерес (выступающий в качестве мотора классовой борьбы), но, как я уже показал выше, классовая теория разработана у нас весьма неглубоко, а в рамках модели «есть два класса, буржуазия и пролетариат…» и интересы у классов будут такими же чрезвычайно приблизительными. Мы, конечно, можем декларировать, что у рабочей аристократии и прекариата одинаковый интерес, но… возвращаемся к приведённому выше примеру с неспешными долгоживущими инопланетянами. А вот чтобы наш прогноз об участниках и исходе классовой борьбы имел практическое значение и был точным, чтобы мы могли успешно вмешиваться в классовую борьбу и добиваться нужного нам результата, нам надо понимать классовый интерес на гораздо более глубоком уровне.
При этом, чем ближе к земле, тем большее значение приобретает интерес групповой и частный. Нам надо знать, будет вон тот завод бастовать или нет и почему, нам надо гарантировать, что вот этот пролетарий Вася Иванов не сдаст нас товарищу майору потому-то и потому-то. К слову, тут как раз уместно вспомнить о проблеме несоответствия классового сознания фактическому классовому статусу. Несоответствие часто возникает по той причине, что конкретный представитель класса может руководствоваться совершенно иными соображениями, чем предписывает ему классовая теория.
Во-вторых, интерес может быть экономическим, политическим и каким угодно ещё (интерес надеть на женщин паранджу, например). В рамках истмата чаще всего подразумевается экономический интерес, иногда – политический, о других вспоминают вовсе уж редко. А ведь все они могут тянуть в разные стороны, а вовсе не в одну; и хотя экономический интерес считается главным, хотя, согласно модели, это он – движитель эволюции социума, на практике он нередко отступает на задний план. Больше того, даже и экономические интересы у одного класса в конкретный момент времени могут быть разнонаправленными: скажем, всегда есть набор объективных аргументов за сохранение текущей ОЭФ и за её ликвидацию, за вступление в борьбу с господствующим классом и против такого действия.
В-третьих, что самое печальное, интерес может быть не только объективным, но и субъективным; и хуже того, «объективным» какой-то интерес может оказаться только в глазах теории, но не с точки зрения конкретного носителя интереса. Хрестоматийной ловушкой здесь являются различные конфликты между пролетариатом и коммунистами: если пролетарий (особенно коллективный) заявляет коммунисту, что не пошёл бы ты нафиг, плевал я на твой социализм и тем более коммунизм, нас и при буржуях неплохо кормят, то коммунист, не просветлённый дао, впадает в ступор и даже начинает приглушённо всхлипывать: как же так, ведь теория предписывает пролетарию совсем иное поведение, а «Манифест Коммунистической партии» вообще постулирует, что у коммуниста якобы нет никаких собственных интересов, отличных от интересов пролетариата…
Касаемо определения интереса можно сказать ещё многое, но в целом проблема интереса даже шире и выходит за рамки простого отсутствия определения. Так, теория регулярно забывает, что люди (и в том числе большие их группы) допускают ошибки в расчётах, что они могут прямо игнорировать экономический интерес (можно и тут сослаться на классиков: скажем, в работе «Успехи движения за социальное преобразование на континенте» Энгельс утверждал, что немцы непрактичны, и «принцип» может превалировать у них над экономическими резонами), что в выборе и преследовании любых своих интересов они бывают открыто иррациональны, что они в очень разной степени способны к сплочению вокруг своих интересов, к сбору и анализу информации, позволившей бы им свои интересы реализовать.
Как следствие всего этого, «объективный интерес» оказывается почти теоретической абстракцией, которая худо-бедно работает только применительно к господствующим классам, но почти никогда не позволяет предсказать поведение остальных, особенно здесь и сейчас. Максимум, что чётко говорит теория о связанных с понятием интереса сложностях – это допускает, что классовый интерес может быть осознанным и не осознанным (причём она использует для осознавших и не осознавших предписанные им интересы классов ужасные, неудобоваримые гегельянские термины «класс-в-себе» и «класс-для-себя»). Мириться с такой ситуацией, безусловно, нельзя – иначе мы так и будем сидеть у разбитого корыта, размышляя, почему же общественно-экономический механизм работает не так, как постулирует наша замечательная модель. Вульгаризация марксизма приводит нас тут к неожиданному сходству с нашими рыночными противниками: несуществующий «человек экономический», который рассудительно, обладая всеведением и почти что всемогуществом, выбирает товар на рынке – главный герой рыночных моделей экономики. Но разве не такого же точно героя мы создаём, повторяя и повторяя заклинание «объективного интереса» без попытки осмыслить, что же кроется за ним на самом деле?
Добавлю ещё, что вопрос интереса тесно связан с вопросом классового сознания – понимая один, скорее всего, поймёшь и другой, и наоборот.
б). Фактор государства и тезис об отмирании государства и права. Следуя заветам Энгельса и понимая государство в узком смысле слова (то есть исключительно как отделённый от народа аппарат насилия в руках правящего класса), мы забываем об организующей функции государства и тем самым утрачиваем представление о государстве как о прогрессоре. Между тем даже эксплуататорское государство может ускорять движение общества по формационной цепочке, смягчать для населения последствия всеобщего господства частной собственности, реализовывать общественно полезные крупные проекты, не интересующие частного собственника, да и попросту создавать единое общество взамен конгломерата перманентно конфликтующих друг с другом мелких собственников и общин. Разумеется, эксплуататорское государство при этом остаётся орудием в руках господствующего класса и ни разу не является нейтральной надклассовой силой – однако неверно и низводить его до простой военно-полицейской машины, будто бы одинаковой в любом обществе одного и того же уровня развития.
Сказанное тем более касается социалистического государства. Согласно классическим представлениям, после победы революции государство должно было начать отмирать, а к моменту достижения коммунизма – отмереть полностью ввиду исчезновения классов (а, значит, и классового принуждения) и возникновения всеобщей сознательности граждан (все участвуют в управлении обществом, никто не совершает никаких безобразий – значит, принуждать некого и не к чему). Однако последующая практика социалистического строительства перечеркнула эти представления как безнадёжно утопические.
Социалистическому обществу (которое, в отличие от обществ эксплуататорских, строится по преимуществу сознательно) есть дело до множества таких сфер, которыми эксплуататорские общества либо не интересуются вовсе, либо интересуются лишь с точки зрения извлечения прибыли. Современный уровень развития производительных сил при этом требует создания всё более крупных производящих коллективов и координации их деятельности во всё более крупных масштабах. То и другое вызывает необходимость централизованного, на уровне всего общества, управления экономикой, наукой, образованием, медициной, культурой и массой других вещей. Как следствие, социалистическое государство, носитель организующей функции общества, в этой части только укрепляется и, несомненно, останется мощным и разветвлённым также и при коммунизме. А массовость участия граждан в управлении не означает, что управление может совершаться стихийно и что оно не будет требовать специального аппарата – поэтому от специальных организующих структур никуда не уйти, да и незачем это делать. Равным образом, при коммунизме сохранится и правовая система: люди не могут стихийно знать все правила поведения в обществе, включая, скажем, технику безопасности на атомной электростанции, а верить в поголовное соблюдение всех принятых в обществе норм миллиардами человек без всякого исключения лишь в силу общей привычки и добросовестного настроя – несомненный утопизм. Функция принуждения, сопровождающая правовую систему, в известной мере останется поэтому даже при коммунизме – в десятикратно, двадцатикратно меньшем объёме, но останется.
Доказавшая всё это реальная практика социалистического строительства в какой-то момент была даже теоретически обобщена, и энгельсовско-ленинский взгляд на государство изрядно изменился. Так, в учебниках истмата и у Константинова и у Корнфорта, пусть не конца последовательно, но в общем изложено сказанное мною выше. Тем не менее, впоследствии всё это постепенно забылось: послесталинские эксперименты в различных социалистических и переходных обществах неизменно включали ослабление государственной компоненты и попытки вернуться к автоматизму развития, избавиться от необходимости сознательного строительства; а последующий крах почти всех этих обществ вызвал и теоретический паралич, в результате чего мы откатились к корням и сегодня снова читаем «Происхождение семьи, частной собственности и государства» или «Государство и революцию» как истину в последней инстанции, даром что критерием истины является практика. Эта ситуация нетерпима – ведь мы должны ожидать, что необходимость строить социалистическое общество ляжет на наши плечи, и, следовательно, мы должны знать, как строить его сознательно. Но вместо этого мы отрицаем необходимость управления и декларируем нечто вроде «самоорганизовавшийся пролетарий и сам как-нибудь всё сделает». Меж тем «самоорганизовавшийся пролетарий», если ему действительно удастся организоваться, неизбежно породит сначала организованную централизованную большевистскую партию, а затем и социалистическое/коммунистическое государство со всеми его институтами – ведь это единственно возможный результат действительно эффективной самоорганизации…
в). Пренебрежение другими вторичными факторами. Открыв экономический фактор развития общества как важнейший, коммунистическая теория настолько увлеклась именно им, что осмысление роли других факторов оказалось на двенадцатых ролях и им до сих пор уделяется мало внимания. О факторе государства я уже сказал выше, но он далеко не единственный: есть, например, фактор природно-географический, есть фактор роли личности (вполне описанный у Константинова), есть фактор неравномерности мирового развития (ленинская работа «Империализм как высшая стадия капитализма» – именно на эту тему), имеется столь важный аспект человеческого сознания, сильно влияющий на реальность, как определение оным сознанием круга «своих», и так далее, и так далее. Но современные нерадивые адепты теории весьма мало всем этим интересуются. Впрочем, и не только современные – Энгельс в одном из писем 1890 года уже успел высказаться по их поводу, заодно объяснив причины их появления:
Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодёжь иногда придаёт больше значения экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчёркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии. Но как только дело доходило до анализа какого-либо исторического периода, то есть до практического применения, дело менялось, и тут уже не могло быть никакой ошибки. К сожалению, сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и могут её применять сейчас же, как только усвоены основные положения, да и то не всегда правильно. И в этом я могу упрекнуть многих из новых “марксистов”; ведь благодаря этому также возникала удивительная путаница.
Письмо Йозефу Блоху, т. 37, стр. 393-397.
Более того, на сегодняшний день кое-какие второстепенные факторы развития общества уже подробно разработаны в не очень марксистских версиях (скажем, «Ружья, микробы и сталь» Даймонда, мир-системный анализ Валлерстайна и его последователей), но для вульгаризаторов всё это – не материал для углубления нашей собственной теории, а злобесные измышления, посягающие на основы, с которыми надо бороться, а не адаптировать их. Вот то ли дело Гегель…
Завершая обзор проблем исторического материализма, уместно будет резюмировать, что как бы не половина из них – проблемы вовсе не теории как таковой, а лишь широких масс нынешних горе-марксистов. Но, как известно, лишь усвоенная массами теория становится материальной силой – поэтому так или иначе, а эту ситуацию нам придётся разрешать. В том числе актуализируя старые тексты в новые, потому что старые, кроме текстов МЭЛС, всё равно никто не читает, да и классиков тоже читают чуть лучше, чем никак.
[продолжение следует]
Автор: Александр Хайфиш
Время написания: декабрь 2020 года, апрель-май 2022 года