"Второе пришествие Диогена"
«Свой среди призраков чужак на земле, чесал затылок Демьян Самокрут, разгоняя вшей. Рождённый под луной под солнцем умирает» Его не слушали. Мало ли кто топчет дороги Руси.
Но Демьяну было всё равно. Припадая на деревянную ногу, он переходил из деревни в деревню, а впереди катил бочку с тугим железным обручем. Днём он ставил её рядом с харчевней, откуда на задний двор выносили объедки, а на ночь переворачивал вверх дном. Упёршись в него макушкой, он слушал тогда, как стучит дождь и падают звёзды.
У Демьяна не было шеи, зато были глаза телёнка, а нос ходил по лицу, как смычок по скрипке. Он мог носить глаза на затылке, а язык, как гвоздику, за ухом. Впрочем, его лицо так заросло, что уже не отличалось от темени. Демьян шёл из ниоткуда в никуда, и его прошлого никто не знал.
Полагали, что он беглый монах, иудей или мусульманин.
Говорили, будто он проглотил беса и с тех пор носит свою судьбу за пазухой. Это писано вилами по воде, но любая биография вымышленная.
Целыми днями Демьян, как жаба, ловил мух, ожидая вечера.
Петухи по плетням кривили на него шеи, а деревенские, сгрудившись вокруг, грызли яблоки и травили комаров самосадом.
Наконец жара спадала. «Демократия это когда, не разрешая говорить, запрещают молчать! взобравшись на бочку, бил он тогда кулаком в грудь. Да и что толку болтать, когда ваши разговоры, как у немого с глухим»
Он вёл жаркие речи, опираясь на непристойности, как на костыли, безбожно врал и божился квашеной капустой, запах которой висел в бочке, как топор. Ему нравилось дразнить гусей, но толпа равнодушно зевала. В век телевидения чудаки не в диковинку. От обиды у Демьяна вставали волосы, а голос садился, как у простуженного евнуха. «Измельчал народ!» издевался он, притворяясь, что за спинами видит прошлое до седьмого колена. «Мала свистулька, а звону
» усмехались ему, запуская руку в штаны. Но Демьян не сдавался. «Миску щей здесь дают со скрипом, а бока мнут с удовольствием» доставал он последний козырь.
Тут в него летели огрызки. Он топал протезом, и бочка гудела, как колокол. Его уже грозили подвесить на колодезном журавле. «Так всегда, ворчал он, встречают по одёжке, а провожают по этапу».
И забросив язык за ухо, седлал дорогу.
Бывало, он служил вместо собаки, приспособив бочку, как конуру, лаял по ночам и, как сторож в колотушку, стучал по доскам протезом. Кормили его больше от удивления, чем из милости, а секли чаще, чем кормили. Раз хозяева застали его у телевизора. Самокрут щёлкал кнопкой, будто колол орехи. «Ищу людей», оправдывался он, когда его выталкивали за дверь. Однако с тех пор дурная слава шагала за ним, как вор, и его всё чаще провожали до околицы свистом и камнями.
Дорога к себе бесконечна. Но Самокрут прошёл её всю.
И теперь ему не нужны были проводники. Горланя на обочине, он не слышал эха и врастал в себя, как пень. Однажды мимо его стоянки проезжал губернатор. Лицо у него было таким толстым, что, заглянув в бочку, накрыло её, как блин сковородку. «Что надо, проси» глухо зашептал губернатор.
На носу были выборы, и голоса шли на вес золота.
Самокрут до крови закусил губы. Он задыхался. Но страх перед розгами оказался сильнее. «Ты загораживаешь солнце» ощупал он свесившийся сверху нос, делая вид, что перепутал со своим. В темноте легко потеряться, и губернатор выскочил, как пробка. «Я бы и стал Самокрутом, оправдывался он, часто моргая, не будь раньше губернатором»
Мылся Демьян в водосточной канаве, от которой несло, как из хлева. «Зараза к заразе не липнет!» дразнили его мальчишки с перекошенными от вони глазами. «В чистоте хорошо умирать», хрюкал он, пугая рой жёлтых мух.
И ему всё было божья роса. Свободный, как плевок на асфальте, он изменял женщине, едва воображал другую.
«Можно сойтись, но легче обойтись», мастурбировал он посреди площади, чумазый от сажи, ныряя в бочке, как поплавок. Его вой подхватывал ветер, и окрестные псы беспокойно дёргали цепью, шаря небо блестевшими глазами.
Похоть у всех в крови! орал он, когда ему пересчитывали рёбра.
Блуд блуду рознь! выдворяли его за эксгибиционизм.
В ту же пору посреди русского бездорожья объявился упырь. Он сидел на корточках, протыкая бородой свою тень, и никому не давал прохода. «Его нет, однако, его легко потерять, а найти невозможно», загадывал он встречным загадку. Слыша молчание, упырь вынимал глаз.
«Зачем он тебе, смеялся он, ты смотришь, но не видишь
» Щурясь, как в монокль, одноглазые, случалось, прозревали. И тогда в досаде вырывали оставленный им глаз. Упырь подбирал и его, прикалывая орденом на волосатое бугристое тело.
Хлестал дождь, а ветер, как кабан, ломал ветки. Смешивая брызги, Самокрут мочился в кустах, когда упырь прихватил его за мошонку. Место было глухим, как город: кричи, не кричи не помогут. Однако отчаяние тоже помощник.
Задрав от боли колено, Демьян притиснул упыря деревянным копытом. Тот завизжал и выставил ножом загадку.
Это смысл жизни, не раздумывая, выбил её Самокрут.
Пусти, пробормотал упырь, дай мне повеситься
Скрипела сосна, а его тело смотрело вниз тысячью вынутых глаз.
После этого случая Демьян уже не искал мест, куда Макар телят не гонял. Помыкавшись по свету, он облюбовал себе людную корчму, в которой одиночество развязывало язык наперегонки с водкой. Раз проездом на воды в ней сидел столичный профессор с женой. У обоих уже кустами цвела седина и на очках кисла улыбка. Вчера они весь вечер кололи друг друга, как янычары, но сегодня были счастливы: жена оттого, что настояла на поездке, а муж, что сократил её вдвое. Они ели кулебяки, а объедки относили караулившему под дверью Самокруту.
Профессор вышел первым и, дырявя тростью тень, сел на бревно. Его разморило, и, вставив спички в слипавшиеся глаза, он стал наблюдать, как бродяга набросился на лохань с помоями. Самокрут ел, словно голодная птица, пронося куски мимо рта и разбрасывая крошки. От запаха грязного тела у профессора закружилась голова. «И даёт же Господь здоровье» брезгливо поморщился он, уперев подбородок в ладони. Самого его уже год мучила язва, а диеты потихоньку сводили в могилу. Раньше он мог утешиться, обняв жену за плечи, а теперь представил дорогу, во время которой она наберёт в рот воды, а он будет вертеть головой, чувствуя себя брошенным, как лопух в поле. «И куда едем? с завистью покосился он на бродягу. Луна везде одинаковая» А Самокрут веселел с каждым куском. «Держи девку за уши, а тарелку за края!» перевернув лохань к солнцу, вылизывал он дно красным, коровьим языком.
Улыбка на его лице гуляла, как кошка сама по себе. Но он был старше своей улыбки.
Ты думаешь, смерть за горами, подсел он на бревно, а она идёт следом, как март за февралём.
Профессор отодвинулся и начал чертить тростью на песке.
Его горло стянул воротник.
Ты носишь привычки под шляпой, зашёл Самокрут с другого конца, но учти: если лягушку бросить в кипяток, она выскочит, а если медленно греть сварится
Профессор поёжился, у него вдруг защекотало в носу, и он громко чихнул.
Вот-вот поддержал Самокрут, ты родился стариком, а твоя жена умирает всю жизнь. Но на будущей неделе тебя хватит удар, а она будет продолжать курс, чтобы потом ещё дважды выйти замуж
Воротник превратился в испанский сапог, и профессор расстегнул пуговицу:
Пальцем в небо отмахнулся он.
Я не гадалка, возразил Самокрут, это ты живёшь сослагательным наклонением, а на ладони у тебя не хватает линий
Профессор непроизвольно глянул на руки, которые тут же вспотели. Они не знали мозолей и были отвратительно белы. А бродяга, перейдя на шёпот, гнул своё.
Человек ищет, где лучше, а находит, где раки зимуют, читал по его губам профессор, вот и ты, как ручка, нашёл свой колпачок: ты написал множество букв и ни одного слова
Правда всегда чудовищна, и профессор отшатнулся.
Полюбуйся, дорогая, растерянно пробормотал он, местный киник
Появившаяся жена зажимала нос платком: у неё слезились глаза и сводило скулы. В городе она ходила в церковь и теперь смущённо улыбалась, заставляя себя любить ближнего. Но вера пасовала перед вонью, выскальзывая, как обмылок.
Тебе сорок три года, меланхолично перечислял Демьян, нагло уставившись на её увядшую грудь, со дня твоего рождения прошёл век, а со дня смерти два. Тебя назвали Евой, но ты забыла своё имя и стала кукушкой.
Теперь ты клянчишь дни у мёртвого бога, но твои мысли стареют вперёд тебя.
Жена обомлела. Никто ещё так не говорил с ней. Она посмотрела на мужа, ей захотелось, чтобы он, как раньше, обнял её за плечи, но тот отвернулся, продолжая чертить на песке.
Женщина покраснела, её вид взывал к приличию.
Есть только одно приличие, ухмыльнулся Самокрут, не мочись на свою тень!
И тут же, спустив штаны, его нарушил.
Дорогой жена опять молчала. А профессор думал, что на свете только один спектакль, который смотрят кто с университетской кафедры, а кто сквозь щель в бочке.
На горизонте дыбились облака, и он чувствовал себя мертвецки уставшим, волоча бесконечную гирлянду тусклых дней, неотвязных, как лохмотья.
С годами бочка прохудилась, а обруч, проржавев, лопнул.
Демьян ставил заплаты, но вёрсты стачивали их, как зубы.
«Нас обдирают, как липку, думал он, и накажут всех без разбору: кого за рост, а кого за хвост» Строя рожу небесам, он стал говорить на языке, в котором не было будущего времени. Но вместе с будущим отступало и настоящее. Зато прошлое всё чаще вспыхивало углями в костре, и он грелся, вороша их хворостиной. Вот осветилось жирное лицо губернатора, которого погоня за голосами довела до инфаркта, мелькнули рябые, как курицы, деревенские, прошла вереница женщин, которых не было, но с которыми он был близок, вот зачернели головешками ёрзавший без любви профессор и его жена, причащавшаяся от мышиной возни.
Годы, как чёрствые крошки, хрустели на зубах, превращаясь в густую, липкую жижу.
А профессор вопреки предсказанию не умер. Он овдовел.
И теперь часто видел Демьяна во сне. Презирая и чертей, и ангелов, тот катил бочку мимо рая и ада. «Так честнее», объяснял он. И профессор, ещё пьяный со сна, чувствовал себя Самокрутом. «Свой среди призраков чужак на земле, чесал он плешивую макушку. Рождённый под луной под солнцем умирает»
От зимы к лету Демьян дряхлел больше, чем от лета к зиме. Он стал худее тени, чёрен лицом, как грех, и душа в нём цеплялась за скелет. Раз ему в руки попалась Библия.
Неграмотный, он вглядывался в буквы, как в морщины, силясь прочитать то, что было за ними. И ему вдруг открылись страницы предательств, мёртвые боги, вереницы страданий и бесконечная скорбь. От невероятной жалости к людям его нос заходил, как челнок в бурю, а ресницы захлопали, как двери. Он увидел, что люди изобрели множество вещей, которые мешают им прозреть, точно глаз, который вынимал упырь. «Одним глазом человек видит мир, другим себя, понял он, когда упырь ошибался, оставляя не тот глаз, люди слепли, видя только себя. Они держались за свои дома, как улитка за раковину, и думали, что вещи, как вавилонская башня, возносят на небеса, но носили их, как горб»
Умер Демьян во сне. Ему снилось, будто он идёт по базару, посреди изобилия ненужных ему вещей, в поисках лавки, которой там не было. «Седина? Лысина?» скороговоркой спрашивали впереди, запуская руку в расписную торбу. Демьян хотел, было, попросить новую бочку и вечность для размышлений.
Однако его упредили: в этот момент он испустил дух.