В первый день Успенского поста, 14 августа, я листала ленту в соцсетях. Обещала себе, что до разговения постараюсь меньше сидеть в Интернете, но не сдержалась. А как тут сдержаться? Курская область. Столько-то погибших, столько раненых, столько без вести пропавших. Беженцы, волонтеры. А вот видео бегущего срочника. Его подхватывают наши военные. А вот допрос украинского пленного. Монах из Горнальского монастыря, который находится прямо на границе с Украиной, рассказывает, как убили болящего Сережу. А у кого-то – Медовый Спас и фото пчел. У кого-то, слава Богу, – крест и смыслы.
Понимала, что от этого моего бесконечного нервного чтения никому никакой пользы, один только вред. Но и поделать с собой ничего не могла.
И вдруг среди всего этого потока я наткнулась на пост одной удивительной женщины. Она, правда, удивительная. Живет в Донецке. Журналист, волонтер, вечно помогает старикам, детям, вообще всем. Куда-то бежит, что-то делает. А еще она пишет стихи: про жизнь, про смерть, про войну. Зовут ее Ирина Белоколос. Она писала про этот свой день – 14 августа. Только десять лет назад, в 2014 году. Тогда произошла ее встреча с войной.
«Крещение войной»
Потом, по телефону уже, она рассказала, что десять лет назад в числе прочих журналистов делала сюжет. И тут – прилет. Конечно, она знала уже, что у них на Донбассе идет война, что гибнут люди. Но пока, как и многие, не пробовала ее на «вкус».
– Мы были еще не пуганными, – говорила она.
Наткнувшись на тот ее пост, я перечитывала и перечитывала его. Раз, два, три.
«Сегодня день, память о котором хотелось бы вытравить. Наше с сыном «крещение войной». Горячий осколок в руке, трупы на главной улице города, трупы в сгоревшей вместе с людьми машине ДПИ во дворе, лужицы крови на асфальте, вставшая дыбом ива во дворе 1-й горбольницы – под корни ивы влетел осколок, засыпанная стеклом земля, валяние на этой земле под надсадный крик коллеги "Ложись!" и свист над головой. Много чего видела после, но это было первое, лицом к лицу "свидание" с войной. Сегодня ровно 3730 дней нашей войны».
Я читала и не могла вместить. Не только эту страшную цифру – 3730. Но и другое. 14 августа 2014 года – для меня ведь тоже очень важная дата. Только я не хочу ее забывать, потому что она – о жизни и счастье. В тот день я родила нашу четвертую дочь Тоню.
Для меня все роды запомнились чем-то особым. Четвертые тем, что ребенок мой весил аж 3600. Для моих габаритов это что-то невероятное. До этого самой крупной была Соня – 3050. А остальные – по два с чем-то. А еще они, как и остальные, запомнились каким-то непередаваемым чувством радости и ликования. Новый человек пришел в мир! Новая жизнь!
Я возилась с дочкой в роддоме и параллельно читала новости. Бомбежки Донбасса, погибшие дети. Это казалось невозможным, нереальным, чем-то, чего просто не может быть. Мозг и сердце отказывались это воспринимать. Как это все может быть, если я только что родила свою дочь? Может, и хорошо, что все внутри меня противилось. Иначе у меня пропало бы молоко. Как ни крути, тогда, десять лет назад, это было еще далеко. Как будто не с нами. Из какой-то другой, чужой жизни. И чужой смерти.
А сейчас это все стало ближе. Настолько близко, что в это тоже сложно поверить. И обострены чувства.
Десять лет назад, в один и тот же день, у меня был праздник и новая жизнь. У тех людей тоже началась новая жизнь. Но лучше бы не начиналась – такая. И все это сейчас сплелось для меня в какой-то клубок переживаний. Рождество и Распятие. Рождение моей дочки и ужас, который обрушился на тех людей именно в празднование Изнесения Честных Древ Животворящего Креста Господня. Креста, который они в тот день взяли – вольно или невольно. И несут почти четыре тысячи дней.
Рядом и живы
Я поделилась своими ощущениями под постом Ирины.
– Летом 14-го сильно стреляли по больнице Вишневского, – писала она. – И почему-то именно по родильному отделению. Мы репортаж делали об этом. Несколько младенцев родилось в подвале. Спасали врачи и рожениц, и детей. Сейчас этим ребятишкам по 10 лет стукнуло уже.
Моей дочке тоже десять.
– Ведь это вся их жизнь, – писала еще одна наша знакомая.
Они другого и не видели. Язык не поворачивается говорить: «Мы с вами! Держитесь!» Вы там, а мы тут – со своими мелкими проблемами, неприятностями, неудобствами.
– Война враз меняет приоритеты. Если все твои рядом и живы, это счастье! – говорила мне Ирина.
Знаете, у меня примерно в эти дни Сбер заблокировал все счета, карты и банк-онлайн. За гуманитарные сборы. Потом разобрались и разблокировали. Но эта неделя была для меня огромным стрессом, потому что там – Машины «инвалидные» деньги. Я писала им, звонила, молилась, а они все говорили, что идет рассмотрение моих материалов. А потом я вдруг подумала: «Господи, это такая мелочь по сравнению с тем, что сейчас в Курской области, в Белгороде, на Донбассе, а я ною. Да они сейчас были бы счастливы оказаться на моем месте». Знаете, как говорят: «Твоя "несчастная" жизнь – это чья-то мечта». В общем, подумала так и прочитала благодарственные молитвы. И тут мне пришло сообщение, что меня разблокировали.
Даже не знаю, зачем я это рассказала. Наверное, потому что, правда, для всех нас наступает время, когда многое, что еще вчера было важным, сегодня становится мелким и незначительным. И наоборот. А счастье – это когда рядом и живы. И надо благодарить.
«Это и есть жизнь»
А так, да. Все сплелось в какой-то клубок. Тогда, 14 августа, думая о том, какие разные смыслы несет для меня и Ирины этот день, я вспомнила другую историю.
Это было давно, больше десяти лет назад. Не было еще никакого Майдана, и никакой войны еще не было. Даже на Донбассе. Тогда рожала свою дочь одна моя подруга. Мы молились, и все шло благополучно. И в этот же день другая наша общая подруга хоронила свою. Девочка родилась гораздо раньше срока и прожила три дня. Слава Богу, ее успели крестить. За нее мы тоже все молились. И я тогда думала: «Надо же, всё рядом – рождение, смерть».
– Это и есть жизнь, которая пробивается сквозь любые препоны, – ответила мне тогда под своим постом Ирина, когда я писала, что десять лет назад, когда у них гибли люди, я рожала и была между нами пропасть.
А потом началось то, что началось. Это коснулось многих из нас – кто, как когда-то Ирина, никогда до этого не пробовал войну на вкус. И коснулось украинцев, которые до этого делали вид, что Донбасс их не касается. Это же все равно «где-то там».
Помню, знакомая одна с новых уже территорий, когда началась СВО и они попали под раздачу, сказала мне:
– Надо же. А Донбасс так живет уже девять лет.
До этого считала их сепаратистами. А сейчас паспорт российский получила, за наших пацанов молится, потому что дрогни они – всё, конец там людям.
С 2022 года все чувствуется ближе и острее, да, хотя многих лично и не коснулось. И слава Богу! Но все туже заматывается жизненный клубок.
Два парня – одноклассники. В одном дворе жили, за одними девчонками бегали. Один мобилизован и погиб. Другой женится. И всё это – с разницей в месяц. Причем женится на девушке, в которую оба были влюблены. И на похоронах погибшего бойца тот, кто остался жить и женился, обещал, что будет помогать его родителям. И их общую любовь никогда не обидит. Не только ради нее и себя, но и ради того, кто ушел. Клубок.
В кафе недавно с Машей были. Там справляли день рождения какого-то ребенка. И нам тортика перепало. Просто случайно. Весело было, тепло. Мама именинника беременна вторым. Сияет. И тут же читаю новости. Суджа. Застрелили беременную женщину. Беженцы, беженцы, дети. Всё это сейчас, в одну минуту – праздник и смерть. И пропасть. Но слышу, как за праздничным столом начинают говорить, что там, на войне, сейчас родной брат беременной мамы. И на веселом детском празднике вдруг поднимают бокалы за тех, кто там – в окопах. И слезы. Клубок. Но это и есть жизнь, которая пробивается через все препоны.
Остаться родными людьми
А есть сейчас и другие клубки – пострашнее, хотя куда уж страшнее. Но позапутаннее – точно. И сколько времени нужно будет, чтобы их распутать, я не знаю.
Обычные русские люди, простые. Я знаю Надежду – мать семейства. От других отличает их только то, что у них в семье сразу несколько человек воюет. Причем – по обе стороны. Сын мобилизован, зять добровольцем пошел. И если за сына они молятся, то зять креститься отказался. Когда они уходили, он с другом, таким же добровольцем, к ним заехал попрощаться.
– Я зятя три раза просила креститься, он отказался, – рассказывала мне Надежда. – Я объясняла, что молиться за некрещеного – это монашеский крест. Я не смогу. Молюсь за него только на литургии оглашенных, когда вся Церковь это делает. А сама не смогу. Но тот друг его оказался крещеным. Я ему говорю: «Я за тебя буду молиться». А он: «Не надо!» У меня внутри все похолодело. Вот говорят, что в окопах нет неверующих. Есть. И язычников много. Я никогда не думала, что буду это все переживать.
В общем, молится Надежда за сына, плачет у нее душа за зятя и его друга. При этом в молитвах поминает и парня по имени Семен. У мужа – родня на Украине. Это зять его сестры.
– С ним было чудо, если это можно так назвать, – рассказывала мне Надежда. – У них же там все два года мобилизация. И все годны. И мы здесь за него сильно молились, чтобы Сему там не призвали. А его призвали. Но незадолго до этого у него на голове выскочила родинка, которая стала расти просто в геометрической прогрессии. Военком сам его к врачу и отвел. И тот, когда эту штуку на башке у него увидел, сказал, что нельзя его никуда отправлять. Каска даже не налезет. А если кровить начнет, что с ним будут делать? В общем, половину головы исполосовали, вырезали. Кусок кожи с волосами с груди взяли, туда прилепили. Жуткое зрелище, фотки видела. Но оказалось – доброкачественное. Зато он два года там «косил», его только сейчас взяли, когда там уже мертвых берут. Вот и получается: родные – здесь, родные – там. И молятся люди, чтобы все остались живы и не встретились на поле боя. Чтобы не нужно им было друг в друга стрелять.
Родители Надеждиного мужа тоже с Украины. На похороны отца даже не смогли поехать, хотя это было до СВО. Но кучу документов надо было уже собирать. Успели только на девять дней.
– А в 21 году меня как ужалило: «Надо свекрови у нас в России сделать вид на жительство!» Сделали. И я звала ее к нам на Новый год. А она: «Нет, приеду весной!» Но началась СВО, и никуда она не приехала. Только через год, в 23-м, нашли способ ее привезти – через половину Европы. Она же под украинцами была. Вот больше года у нас здесь. А дочка ее, сестра мужа, у которой тот зять Семен воюет в ВСУ, просит, чтобы мы ее здесь держали и никуда не пускали домой, если она запросится. Мы и не пустим, пока все не закончится. Вот такая жизнь. Я всем говорю, что наша главная задача – остаться в этом всем родными людьми.
И думает Надежда, как и я сейчас, что казалось десять лет назад, что между нашей жизнью и жизнью на Донбассе – пропасть. А вот он – Курск. И мы сами смотрим в эту пропасть и молимся. И меняемся. Да, люди сейчас очень меняются.
«Одни гибнут, другие пляшут»
Я понимаю, что все эти мои мысли и чувства хаотичные, разрозненные. Я уже и сама запуталась, о чем я пишу. Но просто надо говорить, говорить. Надо это все куда-то выплескивать, иначе разорвет изнутри. Но почему еще я все это начала. Я в эти дни наткнулась еще на несколько текстов. Все они о Курской области и о том, что часть страны живет так, как будто ничего не происходит. Одни гибнут, другие поют и пляшут. Та самая пропасть.
Один священник рассказывал, как приехал в Москву на похороны родственника и ему бросился в глаза какой-то нескончаемый праздник. И если подойти к людям и спросить, что трагического происходит, то скорее всего не услышишь слова «Курск». У них – свои проблемы, а «то» их не касается.
Журналистка писала, что не понимает, как могут москвичи сейчас отдыхать на тех же Патриках. Как вообще сейчас могут люди в одной стране жить: часть – так, а другие – как в Курской области.
И много-много еще такого. Всем не давала покоя именно Москва. Как будто только здесь живут люди, которых ничего, кроме их благополучия, не касается. Но это старая добрая традиция ругать москвичей.
Хотя в эти дни читала я и другое:
– Мы здесь собираем на новые территории материальную помощь, а они, оказывается, ездят отдыхать на море в Бердянск.
Но тут только руками развести и остается.
К чему я это? Раньше я тоже время от времени удивлялась, что такая пропасть у нас между людьми. И одним нет дела до того, что происходит у других. Да, такие были всегда и всегда будут. Но уже давно, хотя бы по моим сборам, я вижу, что людям не все равно. Вот этим обычным простым людям, которых не коснулась напрямую война и чужая беда, им не все равно. Которых коснулось – тем более.
Пропасть уже не разделяет. Она есть, но люди протягивают в нее руки, чтобы вытянуть тех, кого могут достать. И поддерживают друг друга, чтобы самим не упасть.
«Вы что, их не видите?»
Тот священник писал, что по-настоящему его радует в эти скорбные дни то, что некоторые его украинские знакомые сочувствуют жителям Курской области. Я его понимаю, у меня тоже есть такие знакомые. Одна из них 14 августа поздравила меня с праздником. И еще туже замотался тогда мой личный клубок. Но меня радует и другое. Если сейчас вообще что-то может радовать. Люди. Наши прекрасные люди.
Москвичи, которых все ругают, принимают у себя дома курских беженцев. Одни, другие, третьи. Четвертые, набив ими до отказа свои и так маленькие квартиры, ищут, куда бы пристроить тех, кто не поместился.
Мелькает в ленте, что кто-то готов поселить у себя на даче тех, кто остался без крова. Кто-то – на морском побережье. У них там гостевой дом. Сейчас, в разгар сезона, они готовы бесплатно дать этим несчастным беженцам крышу над головой.
Мне постоянно кто-то звонит и спрашивает, куда отнести или отправить одежду, моющие средства, одеяла, продукты. Я сама еще плохо знаю, но ищу информацию. Самое интересное, что звонят и тащат вещи еще и те, кто вечерами тусуется на тех же Патриках. Но им не все равно. Понимаете? Им не все равно.
Волонтеры, волонтеры. Молодые парни и девчонки. Я звоню одной.
– Прости, я еле говорю, всю ночь размещали людей, – отвечает она.
Волонтеры ездят туда и гибнут. Но ездят. Все это и в Москве, и по всей стране. Читаю, как один модный блогер вывозил людей из приграничных районов. Модный блогер. Другой загрузил машину продуктами и поехал туда. Люди, которых многие считают бездельниками.
Как волонтеры из Запорожской области, к которым самим еще ездят с помощью другие волонтеры «со старой России», отправились с гуманитарной помощью в Курскую область? Посмотрите вокруг, неужели вы этого не видите?
Кто-то – непонятно кто – почему-то ехидно писал, что Церковь молчит про Курск. Как воды в рот набрали. «Наверное, заняты своими оскорбленными Олимпиадой чувствами».
Священник спасал у себя в храме людей. Сколько вообще священников помогает сейчас людям! Монахи вывозили из-под обстрелов старых бабок, рискуя своей жизнью. В храмах – какие-то пункты сбора всего, чего только можно. Люди несут, и несут, и спрашивают, чем еще помочь. Это всё – Церковь.
И это сейчас везде. Какой вечный праздник, какое равнодушие, какое молчание? Вы что, не видите этих наших прекрасных людей? И москвичей тоже? Почему их только ругают? Но невозможно не радоваться, глядя на них, даже сквозь слезы. Это было всегда: и с Донбассом, и с новыми территориями, и с «Крокусом», и со всем всегда. Но именно сейчас, на фоне Курской области, они видны так ярко. Это и понятно. Тут уже не где-то там, где-то с кем-то. Это с нами со всеми. И, кстати, на их фоне просто исчезли те, кому все равно.
Хотя и отдых должен быть. Люди должны отдыхать, их нельзя загонять в пучину депрессии. Кому от этого будет лучше? Надо жить, обязательно надо жить. Тем более сейчас. Когда пропасти уже нет. Мы все стоим на ее краю. И все туже заматывается клубок.