Слово долговечнее зданий. Слова исчезают последними.
«Чего не хватишься, ничего у вас нет...», – говаривал Воланд по схожему поводу. А что поделаешь? Антипод Воланда, мудрец Михаил Гефтер, шутил, что название романа Чернышевского стало звучать с другой интонацией: горестно-недоуменной, с разведёнными руками: «Что делать?».
Так получилось. Нет, кое-что осталось. Парк, останки церкви (железобетон всё-таки), валун с полустёртой трогательной надписью. И слова - в дневниках, воспоминаниях, повестях.
Купец и дворянка
По-русски – Марьина Гора. Однако создатель этой «горы» наверняка хотел, чтобы перевод с финского был не такой простонародный, а торжественный, романтичный: Гора Марии. Любопытно, слово осталось.
Исторический парк Мариоки – и в документах, и на картах. Рядом посёлок Молодёжное с исчезнувшим прежним именем: Метсякюля, - а тут ничего нет, а имя есть. Слово долговечнее зданий. Слова исчезают последними.
Бывшая усадьба стала таинственным романтическим парком. С развалинами, валунами. Прежняя ухоженность прочитывается, и тем романтичнее становится парк у самого устья Чёрной речки (прежнее название – Ваммельйоки), на горе.
Пора рассказать про владельцев этой усадьбы: Мария Всеволодовна Крестовская-Картавцева, 1862-1910, и Евгений (отчество как из романов Писемского или пьес Островского) Эпафродитович Картавцев, 1850-1932.
Да. Иллюстрация к вульгарно-социологическим схемам: обуржуазивание дворянства, и наоборот. Дворянка и купец. Дворянка не так, чтобы очень состоятельная и вся в искусстве: театр, литература – к ним салон, чтобы людям культуры, писателям, музыкантам, режиссёрам, учёным, артистам, было где приятно провести время.
Купец, буржуа – богач, управляющий Акционерным обществом северо-западных железных дорог, директор Крестьянского поземельного банка. Не купчина в поддёвке, в смазных сапогах, но европейский буржуа. Автор экономических работ, путевых заметок. То есть в салоне не потеряется, найдёт, о чём поговорить и с писателем, и с учёным, особенно с учёным.
И чтобы закончить с вульгарной социологией (а заодно и с пьесами Островского), как и полагается в таких ситуациях: купец души не чает в обожаемой им дворянке, а дворянка – прелестна, капризна, взбалмошна, даже истерична. Но буржуа (купец) всё ей прощает. Она – жемчужина в его сокровищнице. Он ей гордится больше, чем северо-западными железными дорогами.
Мария Всеволодовна Крестовская – дочь писателя Всеволода Крестовского. Да, того самого: «Петербургские тайны», «Кровавый пуф»; в своё время романы эти котировались не ниже романов Достоевского. То-то Достоевский и увековечил Всеволода Крестовского в образе безумца, без пяти минут отцеубийцы Мити Карамазова в последнем своём романе.
Если уж о родственных связях, то Мария Всеволодовна – сестра известного (в своё время) советского скульптора, Игоря Крестовского. С его творениями житель Московского проспекта встречается часто. Статуи на фронтоне здания Ленсовета. Рабочий, колхозница, всё вот это... Кроме этого Мария Крестовская – тётя великого художника, Ярослава Крестовского. И довольно о родственных связях.
Мария и усадьба
Она окончила Смольный. Замуж не вышла. Пошла в артистки. Работала в частных антрепризах в Киеве. Там подружилась на всю жизнь с писательницей и переводчицей, Татьяной Щепкиной-Куперник (её перевод «Сирано де Бержерака» Эдмона Ростана – лучший...).
Забеременела от немолодого, семейного художника. Уехала в Петербург рожать. Родила сына, Всеволода, любила его безмерно. Стала писать романы и рассказы. Печаталась в хороших столичных журналах, «Вестник Европы», «Северный вестник».
Дружила с писателями, Антоном Чеховым, Леонидом Андреевым, последний, впрочем, невысоко ценил её беллетристические способности, о чём и сообщал не только другим, но и ей достаточно едко.
Познакомилась с Евгением Эпафродитовичем Картавцевым, каковой потерял голову от знакомства с такой женщиной. Предложил руку и сердце. Ход не тривиальный. Серебряный век, конечно, и вроде как цивилизуемся, но жениться не то что на разведёнке с ребёнком, а на матери-одиночке с незаконнорожденным сыном… Для сословного общества (а Россия была и оставалась отсталым сословным обществом, хоть в Серебряном веке, хоть в Золотом – особенно, в Золотом) - смелый шаг. Евгений Эпафродитович этот шаг сделал.
Более того, он подарил избраннице имение, усадьбу, неподалёку от излюбленных дачных мест всей столичной интеллигенции. Знаменитый литературный критик Корней Чуковский - в Куоккале, там же - знаменитый русский художник, Илья Репин, в Метсякюле Леонид Андреев выстроил дачу на аванс (поэтому и назвал её «Аванс»), в Териоках Мейерхольд спектакли в дачном театре ставит, тут же знаменитый русский психиатр Бехтерев отдыхает, неподалёку микробиолог Сергей Виноградский.
Здание дачи в Мариоки (названном Картавцевым в честь жены) строил подающий надежды молодой столичный архитектор-новатор Иван Фомин. Он одним из первых в России стал применять в строительстве зданий железобетонные конструкции. (Был ещё один такой же новатор в Киеве, Владислав Городецкий, путешественник, охотник и архитектор, выстроивший знаменитый Дом с химерами на Банковой, 10). В будущем Иван Фомин – лауреат Сталинской премии и создатель жуткого (на мой вкус) сталинского неоклассицизма.
В Мариоках в здание с башней (замок, настоящий замок!) был проведён водопровод. Перед замком разбит цветник. Чтобы на скудной карельской почве росли красивые цветы, Евгений Эпафродитович вывез из Украины несколько тонн первоклассного чернозёма.
Оранжерея с тропическими растениями. Фонтан (раз водопровод есть). И к замку на горе – лестница, которую Мария Всеволодовна не без кокетства назвала «лестницей грешниц». (Декаданс, Серебряный век – не забывайте). На этой лестнице Мейерхольд хотел ставить пьесу Метерлинка «Сестра Беатрис».
Интеллигентный народ потянулся в замок, к очаровательной хозяйке и её умному мужу. Кого здесь только не было, от Бехтерева до Репина. Репин написал портрет хозяйки и назвал его «Грёзы». Картавцев повесил этот портрет к себе в кабинет. Где сейчас это полотно, неизвестно. Репродукции есть, а портрета нет. В Русском музее - только карандашный набросок к портрету, поступивший в музей из частной коллекции в 1964 году. Татьяна Щепкина-Куперник, не раз бывавшая в усадьбе подруги, целый стихотворный сборник посвятила этому месту: «Сказки Мариоки».
Трагедии
Серебряный век есть Серебряный век, как же без трагедий? У Марии Всеволодовны завязался бурный роман с соседом по даче, частым гостем замка, микробиологом Сергеем Виноградским. Не последний был человек в науке, основатель экологии микроорганизмов и почвенной микробиологии.
В период его парижской послереволюционной эмиграции институт Пастера под него, под его работы создал целый отдел агробактериологии, каковым Сергей Николаевич Виноградский до самой своей смерти в 1953 году и руководил.
Роман с Крестовской был (повторюсь) бурный. Муж всё понимал, терпел и страдал. Роман закончился разрывом. Тоже бурным. На этом-то разрыве Мария Крестовская и написала свой лучший роман: «Исповедь Мытищева». Не знаю, каковы его художественные достоинства, но Бехтерев настоятельно рекомендовал всем молодым психиатрам читать это произведение. Бехтерев плохого не посоветует.
А потом началась русско-японская. Сын, Всеволод, морской офицер, ушёл на фронт. Пришло сообщение о его гибели в Цусимском сражении. Евгений Картавцев думал, что не откачает супругу. А сообщение оказалось ложным. Писарь что-то перепутал. Всеволод вернулся. На радостях женился. Эту его радость мать не разделила. Невзлюбила невестку настолько, что не разрешила молодой чете жить в своём замке, который после своей смерти завещала … медицине. Повелела, чтобы после её смерти в Мариоках был устроен санаторий.
Тут-то и случилась настоящая трагедия. У Марии Крестовской-Картавцевой обнаружили рак. Евгений Картавцев возил её по швейцарским, парижским, берлинским клиникам – безрезультатно. Она вернулась в Мариоки. Там и умерла. Овдовевший Картевцев похоронил её под гигантским валуном, на котором она любила сидеть.
На валун скульптор Лишев (тоже будущий сталинский лауреат) водрузил скульптуру, бронзовую Марию Всеволодовну, у подножия была скульптура поменьше, игрушечный плюшевый мишка, с которым Крестовская не расставалась во время болезни, в бронзе, разумеется.
На валуне была выбита эпитафия, которую написал Картавцев: «При жизни недостаточно ценил и лелеял тебя, дорогая Марьюшка, зато по смерти свято исполню волю, заветы и желания твои. Твой всей душой Евгений».
У валуна всё тот же Иван Фомин построил небольшую белокаменную церковь. В те поры будущий сталинский лауреат строил много культовых зданий. Честное слово, они были по-настоящему красивы, не то, что его огромные монстры 30-х годов. Образовалось кладбище у церкви. Там был похоронен и Леонид Андреев. В 1958 году его прах перетащили на Литераторские мостки на Волковом кладбище в Петербурге.
А потом...
А потом Картавцев не успел переоборудовать Марьину гору и замок Марии в санаторий. Первая мировая, три революции (Февральская, Октябрьская и финская), гражданская война. Санаторий Картавцев построил во Франции, куда эмигрировал, умудрившись сберечь капиталы.
Марьину гору снесло войнами. Нет замка, вместо «лестницы грешницы» ныне не действующий трамплин для лыжников. Нет церкви. Остался остов. Железобетонную конструкцию не так просто снести…
Остов взорвали в 1958 году (видимо в честь переноса праха Леонида Андреева на Литераторские мостки). Нет бронзовых мишки у валуна и Марии Крестовской-Картавцевой на валуне. Осталась только надпись: «При жизни я мало ценил и лелеял тебя, Марьюшка...» Слово долговечнее бронзы.
