ДВОЕ ИЗ ЛАРЦА
Как многие мужчины маленького роста Сергей Александрович Патрацкий чрезвычайно самолюбив и амбициозен. Прозвище у Сергея Александровича — Наполеон. Рост его не выше метра шестидесяти, а любимое выражение, когда общался с подчиненными по бригаде: «Я — врач! А вы — фельдшер». Вроде — всяк сверчок, знай свой шесток.
Но все по инструкции из «Должностных обязанностей сотрудников ССиНМП г. Москвы».
Конфликтность Наполеона — эталон для медицинского психолога. Скандалить доктор начинал с первого слова общения. Особенно, если напарник или напарница хоть на сантиметр оказывался выше его лысеющей, покрытой редким седым волосом макушки. Патрацкому, несмотря на рост, удавалось как-то «смотреть свысока» даже на гигантов.
Среди ста шестидесяти сотрудников на подстанции работали два друга-фельдшера Саня Купцов и Гоша Короедов, которых за глаза называли «Двое-из-ларца».
Патрацкий устроился на скорую еще в начале 70-х, а эта парочка пришла в конце 78-го сразу после демобилизации из армии. Оба служили в десанте и легко нашли общий язык.
Двухметровые фельдшера — большие любители пива и молоденьких фельдшериц, жизнерадостные флегматики. На их гранитной безмятежности лицах не отражалось иных эмоций, кроме радостного ощущения легкости жизни. Глядя на них, читатель может припомнить изречение Эразма Роттердамского из повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу»: «Счастливей всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые, ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются.»
«Двое из ларца» действительно были счастливы всегда. Пока не поработали с Наполеоном.
О Патрацком они знали теоретически. Виделись. Здоровались. Но работать вместе им не доводилось.
И вот, однажды, бригада сложилась волею старшего фельдшера — Наполеон и Двое-из-ларца. Три мужика, а с водителем — четыре! Факт невероятный и крайне редкий.
Что должны были натворить Саша с Гошей, чтобы начальство, презрев все доводы рассудка и непременную объективность того, что всякая женщина медик, по возможности должна работать вместе медиком-мужчиной — вдруг объединить в одной бригаде сразу трех мужчин? Полагаю, что-то очень серьезное. Достаточно серьезное, чтобы не простить, и недостаточно, чтобы уволить.
Надо сказать, что увидав себя в подчинении у Патрацкого, Двое-из-ларца вломились к старшему фельдшеру и принялись каяться и умолять избавить от этого дежурства. Они обещали, что больше никогда и предлагали выкрасить забор, или еще как-то бескорыстно отработать. И старший фельдшер, назначивший друзей к Патрацкому на целый месяц, сжалился:
— Отработаете сутки, а там посмотрим.
Осчастливленные Двое-и-ларца вышли из кабинета, уверенные, что уж сутки они выдержат. Это ничего. Это можно потерпеть.
Как они ошибались.
Чтобы довести напарника до истерики Патрацкому хватало и часа.
Он наслаждался властью не стесняясь, откровенно и злобно, не уставая демонстрировать свое превосходство над «тупыми санитарами» на каждом вызове, намеренно ставя фельдшеров в дурацкое положение и высмеивая перед пациентами и родственниками.
— Сколько раз вам можно говорить, — возмущался Наполеон, — что носилки надо брать на вызов сразу, а не бегать за ними потом! Мы теряем драгоценные минуты!
Пока Двое-из-ларца вдвоем перли больного по лестнице, Патрацкий, обмахиваясь карточкой, шел впереди как «Чапаев на лихом коне» и гундел, что таким долдонам даже носилки нельзя доверять, если на них лежит больной, а не груда кирпича. Потому что непременно уронят и что-нибудь сломают!
Чего скрывать, что родственники и пациенты непременно соглашались с доктором, сочувствовали ему и строго смотрели на фельдшеров, которых принимали за туповатых санитаров.
В течение дня в бригаде зрел конфликт. Все чаще раздавалось Наполеоново:
— Я — врач! А вы — фельдшера! Делайте, как я сказал!
Двое-из-ларца, которым амбиции доктора типа «замесить и нарубить!» уже в печенках засели, мечтали только об одном, дождаться вечера и, в пересменок разлететься по другим бригадам. Однако, в шесть вечера один другому трагически сообщил,
— Мы с ним будем до утра.
У доктора Патрацкого была еще одна скверная особенность — двигательный невроз. Сидя на стуле, он постоянно подпрыгивал, перебирал руками пуговицы на халате, трогал нос, сделав пальцы граблями, приглаживал остатки волос, смотрел на часы, сплевывал, шмыгал носом, хмыкал, подмигивал и, обращаясь к собеседнику, тыкал ему пальцем в грудь. А когда злился, бил кулаком в мебель. Чем сильнее уставал доктор, чем больше всяких хаотичных движений совершал. Не двигался он только когда спал, хотя, как мне рассказывали, носом он шевелил даже во сне.
Весь день Купцов и Короедов мечтали завалить к бочке с квасом, однако, когда один предложил тормознуть и выпить по кружечке, возвращаясь с вызова на подстанцию, а второй поддержал — гадкий Наполеон отрезал:
— Не положено! Завтра напьетесь! Привыкайте терпеть!
И ребятам ничего не оставалось, как терпеть до конца дежурства.
Они по очереди вскипали и успокаивали друг друга. Аргумент был веский — убить доктора нельзя, он вписан в бригаду, а с калекой работать трудно. Вот и приходилось терпеть.
В четыре утра, пришел вызов — «белая горячка» с большущим знаком вопроса. Оно может быть, кому-нибудь и покажется странным, но если звонят на 03, то выезжает обычная бригада скорой, а потом уже на себя вызывает психиатров.
Если сами справиться не могут.
Диспетчер, недолго думая, поднимает бригаду Наполеона. Не посылать же девчонок к психу?
На квартире перепуганная женщина и ее небритый запойный муж, словивший «белочку» и гонявшийся за ней с ножкой от стола, видимо, принимая за главную ведьму, напустившую на него чертей и вызвавшую страшные голоса в разгоряченном мозгу.
«Белая горячка» — алкогольный психоз с галлюцинациями. Развивается волнами, то обостряясь до истинного безумия, то сменяясь относительными «просветлениями» в сознании и включением критического отношения запойного к своему состоянию.
Когда приехала бригада скорой, мужик успокоился и, присев в коридоре у двери, принялся доставать изо рта что-то длинное, похожее на проволоку, себе задавая вопросы и отвечая на них. Женщина сидела в ванной и вышла, когда прибыла бригада, а детей она отправила к соседям еще вечером.
Не особенно задумываясь, как это выглядит со стороны, Патрацкий почесал голову, взбив на макушке остатки волос, дернул плечом, шумно выдохнул через нос и тоже залез в рот, вспомнив, что еще с ужина между зубами, где-то в глубине застрял рубленый бифштекс с яйцом…
Мужик в горячке почуял в докторе своего и доверительно спросил:
— Ты их тоже видишь?
— Кого? — спросил доктор, нервно озираясь. Пока Двое-из-ларца примеривались, как надо мужика вязать.
— Червяков, — ответил мужик, «доставая» очередного «нематода» изо рта и внимательно рассматривая.
— Конечно, вижу. — Не стал переубеждать больного опытный доктор. — Ишь, как извивается, зараза!
Женщина с ужасом смотрела на чудного доктора, сопоставляя его с мужем.
Откуда ей было знать, что с психами спорить нельзя!
Патрацкий забегал кругами по комнате, при этом он крепко чесал голову, оставляя ногтями на лысине багровые полосы, подлетел к «трехногому» столу, припертому к стене и комоду, стукнул кулаком и сказал, как можно убедительнее:
— Мужчина! Надо срочно ехать в больницу. Червяков могут вывести только там!
Мужик не возражал. Женщина тоже.
«Светлое окно» проявило себя — понимание возобладало над галлюцинациями, потому запойный без всяких споров побрел к машине, по пути смахивая с головы «тараканов» и отплевываясь «червяками». В машине Патрацкий усадил больного в салон рафика, туда же загрузились на привычные места Саша с Гошей. А сам доктор устроился рядом с водителем, чтобы показывать дорогу в психоприемник на Потешной улице, куда обычно и отвозили алкашей еще задолго до Ивана Бездомного.
Патрацкий был уверен, что водители все тупые, города не знают и им обязательно надо показывать маршрут. Поэтому водители его тоже ненавидели. А кому понравится, когда тебе под руку постоянно говорят:
«Притормаживай, прибавь газу, направо, налево, перестраивайся, вон знак. Куда ты гонишь? Подуди ему! Включи сирену! Обгоняй, обгоняй»!
Садясь, Патрацкий все тем же начальственным голосом дал указание фельдшерам:
— Сопроводительный лист оформите!
Сопроводительные листы или сопроводки, которые в те времена валялись везде и в кухне вместо подкладки под горячий чайник, и в туалете, и в водительской комнате, для записи счета при игре в домино, лежали у фельдшеров во всех карманах…
Неизвестно, кто это сделал, ясно только, что кто-то из них написал одну сопроводиловку на больного, а другой — на доктора, в примечании которой в творческом порыве добавил, «больной в халате самовольно сел в машину 03 и выдает себя за врача».
В приемное отделение Патрацкий вбежал, оставив запойного мужика с фельдшерами. Зачем-то потрогал и раскидал журналы, лежащие на столах, несколько раз хлопнул дверью, убедившись, что спец-замок не сломался, а заклинен нарочно, и налетел на дежурную медсестру, которая пришла выяснить — что там за шум в приемном?
— Где врач? Мы больного привезли! — медсестра хлопала глазами, зевала, а доктор Наполеон, не получив ответа, выскочил в длинный коридор, чем совершил непростительную, можно сказать — роковую ошибку.
Коридор психоприемника — это сакральное место, куда больному можно пройти только в сопровождении санитара, только в одном направлении в сторону палат. А вот так бегать, да еще и кричать, размахивая руками — запрещено, потому что такое поведение работников психиатрической службы отвлекает от дела и злит.
Купцов с Короедовым, которые отлично помнили все правила поведения в психушке, придерживали под руки мужика с «белочкой», двери в коридор не касались. Они остановились в смотровом кабинете психиатра, и терпеливо ждали, покаа их примут.
Обе сопроводиловки они положили на стол.
Патрацкий, который помчался по коридору, выкрикивая «Где врач?», вернулся, так и не найдя никого. То ли от усталости старый скоропомощник забыл правила, то ли наплевал на них, не знаю. Он еще несколько раз выскакивал в коридор, кричал: «Кто-нибудь, примите больного!»
Наконец явился одуревший от безумных суток, сверкающий исцарапанной лысиной и добролюбовскими очками в железной оправе, психиатр.
Он подошел к столу, взял верхний сопроводок, прочитал и спросил, зевая:
— Патрацкий, кто? — он вопрошающе поглядел на двух из ларца.
Влетевший в смотровой кабинет следом за психиатром и успевший проверить все незапертые комнаты, Наполеон, плечом саданул шкаф и, долбанув по обидевшей его дверце кулаком, сказал:
— Ну — я! Я — врач Патрацкий!
— И давно он с вами? — спросил психиатр, обращаясь к стоящим фельдшерам.
— С утра, — предельно честно ответили Двое-из-ларца.
Патрацкий, не придавший значения этому диалогу, поскреб затылок, а потом, больно тыкая пальцем в грудь психиатра, сказал:
— Мы больного привезли. У него — белая горячка. Вы понимаете? Принимайте его скорее! И мы поехали! Нас ждут больные люди! — Патрацкий умолчал, что больше всего надеется хоть часик подремать на подстанции.
Психиатр поглядел на Наполеона и, с его сопроводиловкой в руках, молча вышел.
Спустя пару минут, в смотровую, хрустя суставами и зевая, вошли два здоровенных санитара, которые спросили:
— Кто, Патрацкий?
— Я — Патрацкий! — немедленно отозвался Наполеон.
— Пошли! — пригласили санитары.
— Пошли, — согласился он. Но на всякий случай добавил, — Я — врач!
— Да, мы знаем, — ответили «братья-санитары», и доктор, совершенно успокоившись, и ничего не подозревая, пошел с ними.
В санитарной комнате парни ловко вытряхнули врача скорой помощи из халата и одежды, оставив в одних трусах, потом также ловко напялили на него лиловую байковую пижаму без воротника и карманов с растянутой резинкой на штанах, так что они спадали при каждом шаге. Потом санитары завели доктора в отделение, где в палатах без дверей и с решетками на окнах пытались спать еще с полсотни различных психов, принятых днем и ожидающих подробного осмотра и сортировки по отделениям.
— Вон свободная койка, ложитесь.
Вот только тогда Патрацкий понял, что попался.
Он рванулся к двери, но не тут-то было. Открывалась она специальным ключом, и этот замок работал отлично.
Доктор поскребся, поорал, что он — врач! Ему ответили, что это всем известно и, в конце концов, когда впрыснули в ягодицу аминазину, он подергался и затих.
А Двое-из-ларца тем временем сдали мужика в горячке, спокойно доработали смену до восьми утра и, с чувством выполненного долга, уйдя с подстанции, завернули до ближайшей пивной.
Доктора Патрацкого хватились только через два дня, когда он не вышел на работу. Дома его тоже не было. А на вопрос, — где он может быть? Короедов, задумчиво глядя на Купцова, сказал,
— В психушке, наверное? Где ж еще?
Обалдевший от такой наглости, и, к счастью, воспринявший реплику Короедова всерьез, старший фельдшер стал обзванивать психбольницы и в самом деле нашел Патрацкого в больнице Ганнушкина. Он бы, может быть, на этом успокоился, мало ли врачей с ума сходит на скорой помощи? Если бы Короедов не добавил, уходя:
— Значит, где оставили, там и лежит?
— То есть как это «где оставили»?
И тут Короедов, конечно, рассчитывая на понимание начальства, сознался, что они уложили Наполеона в психушку. Как бы случайно. Пошутили. Заполнили сопроводиловку, а психиатр в приемнике все принял за чистую монету и оформил доктора как буйного шизофреника. Купцов первым понял, что земля под их ногами загорелась, понимания не дождутся, и успел добавить:
— Все-таки, мы фельдшера всего-навсего, а там врачи! Им-то оно виднее!
Зав подстанцией помчался в больницу выручать доктора.
Перепуганный психиатр, понявший, как его подставили, уперся.
— Патрацкий — болен! Он социально опасен! Он чрезвычайно агрессивен! Он чешется и кричит! Правда сейчас уже тише и меньше.
Завподстанцией убеждал, что невроз, которым страдает врач скорой помощи не психическое заболевание, в психушке лечиться нет необходимости! Что любой, окажись в подобной ситуации — станет агрессивен и будет кричать! А чесаться — не преступление. Мало ли людей чещется? Всем психушка нужна?
Зав старался убедить психиатра, что Патрацкий в быту и на работе — душка, лапочка и пушистый зайчик, что его обожает и в нем души не чает вся подстанция! О чем недвусмысленно сообщает его, заведующего, визит и текущая беседа. Ведь, окажись Сергей Александрович на самом деле таким, каким его описывают психиатры — разве б стал он — заведующий, приезжать и пытаться забрать больного? Настоящему психу и место в психушке!
Надо сказать, красноречие заведующего не прошло мимо ушей психиатра, который поломался для приличия, но уже понимал, что если тихо не избавится от беспокойного невротика — скандала не удержать в границах больницы. А это непременный и весьма болезненный удар по репутации отделения и всей клиники.
Так что заведующий, в конце концов, отстоял своего незаменимого и очень хорошего сотрудника, которого обожает вся подстанция.
Вялого, сонного Патрацкого, с насыщенной аминазином задницей отвезли домой отсыпаться. А зав вернулся на подстанцию разбираться с хулиганами.
Однако, что кривить душой, рука не поднималась написать заявление в милицию. Вот уж кого действительно и ценили и любили. Ребята-то золотые. На все руки от скуки. Да и юрист по телефону объяснил, что заявление подать может только сам пострадавший, а он сейчас никакой — отлеживается дома. В общем, по началу, обошлись словесной выволочкой в кабинете заведующего. Потом, к концу недели явился присмиревший, задумчивый Патрацкий и сообщил, что: « Он ничего писать не будет, пусть они извинятся!».
Главное условие:
— Только пусть извинятся перед всеми на утренней конференции –пятиминутке.
Ну что ж, они извинились.
Когда доктор нашел в себе силы выйти на дежурство, фельдшера вышли и, потупив глаза долу, произнесли вразнобой:
— Простите нас Сергей Александрович. Мы были не правы.
Патрацкий, еще не отошедший от аминазина, принял извинение. Он зевнул, погрозил им пальцем и сказал:
— Вот это правильно. Не забывайте, что вы — фельдшера, а я — врач!
Что удивительно, на аминазине его невроз прошел. Правда, ненадолго.
Прошло еще недели две, и все вернулось на круги своя. Патрацкий опять бегал и чесался, кричал, что он врач и не позволит… а Двое-из-ларца, выкрасившие и забор и фасад и перекрывшие крышу на подстанции, уже работали в другую смену, но всегда на разных бригадах.
Я появился на подстанции за пару месяцев до ухода доктора Наполеона на пенсию и не испытал «удовольствия» работать с ним. Мы виделись по утрам, когда приходили или уходили с дежурства, здоровались.
А вот Гошу с Сашей я знал весьма неплохо. Они оба поступили в мединституты и уже в перестроечные годы работали в московских больницах врачами. Один реаниматолог, другой то ли хирург, то ли уролог… потом их следы пропали.
О той истории они никогда не вспоминали и сами ее не рассказывали. Откуда я узнал? А как вы думаете? Ведь в ней был и еще один участник — водитель. Вот он-то мне и рассказал. Но, я не очень ему поверил. Мало ли баек и побасенок рассказывалось? Всем верить, веры не хватит.
В конце 90-х я однажды по работе приехал для встречи с заместителем главного врача психиатрической больницы на Потешной улице. Руководство поручило заключить договор о сотрудничестве наших клиник и нужно было утрясти некоторые организационные вопросы к договору.
Мы обсудили все необходимые темы, и, закрепляя соглашение, разлили по 50 мл психиатрического коньяка.
Чтобы о поддерживать разговор, я припомнил эту историю, завершив ее словами: «хотите верьте, хотите нет».
На что психиатр, доктор наук, хлопнул пятьдесят граммов коньяка, улыбнулся и произнес.
— А ведь это я его тогда положил.