После долгого перерыва мы вновь с вами возвращаемся к воспоминаниям великого Муслима Магомаева. Великим его назвали люди, но когда читаешь его строки о самом себе, понимаешь, что он был самым обычным, как и мы, Человеком.
Подборка статей:
Занятия в музыкальной школе. Вышний Волочек.
Муслим Магомаев проникся любовью к этому неприметному, но уютному русскому городу и его простым, доверчивым жителям. Здесь он впервые понял, что такое русская душа.
В течение жизни он много путешествовал по России, встречался со многими людьми, но именно здесь, в Вышнем Волочке, он почувствовал её, России, душевность. Это убедило его в том, что первое впечатление часто оказывается самым верным.
В Волочке Муслим Магометович продолжил занятия в музыкальной школе-семилетке у Валентины Михайловны Шульгиной. Это была замечательная женщина — мудрый, терпеливый педагог. Кроме школы она работала в городском драмтеатре музыкальным оформителем, подбирала и обрабатывала музыку для спектаклей. Еще Валентина Михайловна руководила хором в каком-то учебном заведении… То есть была она не только человеком щедрой души, но и щедро одаренным.
Мне нравилось в Валентине Михайловне редкое для педагога качество: она могла быть и строгой, и доброй одновременно. Она не заставляла меня делать что-то конкретное, а предлагала варианты.
Каждый раз, когда я добивался успеха, она это замечала и хвалила меня, даже если я ленился и играл не так хорошо, как мог бы. Она как будто говорила: «Ты не хочешь учить задание, но всё равно играешь хорошо». Обычно в школе не принято поощрять учеников за свободное исполнение, но Валентина Михайловна, наоборот, отмечала, что я могу по-своему трактовать некоторые произведения.
«В девять лет иметь своё музыкальное мнение, — сказала она про меня на экзамене, после которого я перепрыгнул сразу через класс, — это совсем неплохо и ко многому обязывает». Я и сам чувствовал, что учусь в Волочке лучше, чем в родном Баку. Может быть, это потому, что русский мороз хорошо прочищал мозги?
Спустя много лет Муслим Магомаев снова посетил Вышний Волочек. Он спросил, жива ли его няня. Ему ответили, что она ещё жива, но стала сумасшедшей и побирается на кладбище.
Старуха узнала его, хотя он сильно изменился и уже не был тем мальчиком, которого она помнила. Муслим почувствовал жалость к ней и понял, что зря обижался на неё в детстве. Он дал ей много денег, но она тут же пошла побираться.
Муслим приехал в Волочек не выступать, а как гость. Ему просто хотелось встретиться со своим русским детством. Вместе с Валентиной Михайловной они посетили театр, а затем отправились в школу. Он вспомнил свой класс и не удержался — сел за парту.
В конце концов, его уговорили спеть в Летнем театре в городском саду. Слушатели сидели на лавочках, деревьях и даже на заборе.
Где бы он ни находился — в солнечной Италии, тёплой Ялте или заснеженном Заполярье — он всегда писал письма своей учительнице. Его письма начинались неизменно так: «Дорогая Валентина Михайловна, пишу Вам из...»
«…Как видите, я не из тех, кто забывает любимую учительницу и любимого человека. Поверьте, я всегда помню о том, что Вы Эля меня сделали… Очень хочется поговорить с Вами, узнать о Вашем здоровье, работе.
Я по-прежнему с грустью вспоминаю Волочек. Не знаю, почему он так запал мне в сердце. Есть города и лучше, а так тянет к Вам. Что хорошего в Волочке, такой же он или строится? Неужели снесли дом, где жили мы с мамой. Так не хотелось бы этого».
Муслим провёл в Вышнем Волочке примерно год. Однако по определённым причинам ему пришлось покинуть это место. Его мать, молодая и красивая женщина, имела право на создание новой семьи. И действительно, в то время у неё уже был близкий человек — актёр, который стал её мужем. Неизвестно, как бы они поладили, но Муслим рад, что теперь у него есть прекрасные сестра Таня и брат Юра, который является музыкантом.
Я вернулся в Баку. Мне так хотелось привезти маму в родной дом! Ещё в Волочке, когда мы получили письмо от бабушки Байдигюль и тёти Муры, которые писали, что соскучились и ждут меня, я ответил, что приеду в Баку при одном условии — если со мной будет мама. К тому времени я уже очень привязался к ней.
Тётя Мура, которая сыграла важную роль в моём возвращении, ответила: «Я на твоём месте не ставила бы нам ультиматум…» Прочитав письмо, я сказал маме: «Я тёте никаким матом не писал». Она рассмеялась: «Да не матом, а ультиматум… Условие, значит».
Человеку трудно без матери, но в жизни без жертв не обходится.
Она имела все права на Муслима, но понимала, что ему будет лучше с другими людьми. Хотя мать и говорила с затаённой горечью, что не только она родила его, но и его таланты принадлежат ей, она ошибалась. Таланты Муслима — это не только её заслуга.
Мне передались от неё голос, а от Магомаевых — их музыкальность. На меня повлияла атмосфера семьи, в которой я вырос, и наша музыкальная школа... А ещё была консерватория и оперный театр, куда я тоже приходил как в родной дом.
Всего этого мать не могла бы дать Муслиму, учитывая её образ жизни и разъезды по разным городам. Она понимала это и отпустила его. За это он был ей благодарен.
Муслим считал подарком судьбы, что рос в культурной среде, которая его сформировала. Он вырос среди замечательных музыкантов, которые окружали его в детстве и юности. О многих из них он рассказал в своей книге «Живут во мне воспоминания».
Когда бабушка привезла Муслима из Вышнего Волочка в Баку, тётя Мура была в ужасе от его нового тверского говора. Он говорил: «эва», «придурок-то», «гляди-ка», «тю-у-у…».
Его строгая тётя, привыкшая к литературному языку, была очень расстроена. Она сказала: «Джамал, ты только послушай, как разговаривает Муслим». Она не понимала, откуда у него этот диалект.
Но это был не диалект, а просто его привычка перенимать на слух местный акцент. Когда он приезжал в Москву, то тянул гласные и говорил с московским акцентом. А когда возвращался в Баку, через пять-шесть дней у него появлялся бакинский говорок.
После поездки в Волочок он действительно говорил ужасно, как парень из глухомани. Тётка с утра до вечера всплескивала руками и трагическим голосом произносила известную российскую фразу: «Что делать?» Дядя Джамал говорил, что ничего делать не надо. Муслим — парень со слухом, он отойдёт. Он до конца жизни помнил свои «эн» и «эва». Во дворе его долго не узнавали: когда он уезжал, он был одним, а когда вернулся — другим.
Рождение голоса
В этом месте рассказа я должен перевести дыхание, потому что надо вспомнить, как началось главное дело моей жизни. А началось оно с того, что я увидел фильм «Молодой Карузо». Нет, не тот, американский, с Марио Ланца, называвшийся «Великий Карузо», а итальянский.
В нём роли играли драматические актёры, а озвучивал великого неаполитанца молодой Марио Дель Монако. Героиню в этой ленте играла Джина Лоллобриджида. "Я только догадывался, что можно петь так: меня уже начинало интересовать пение."
Для того, чтобы вы прочувствовали все эмоции Муслима, предлагаю дальнейшее повествование вести от его лица.
"Я продолжал учиться в музыкальной школе, вымучивал гаммы и «ганоны», ненавидя эти упражнения, которые, ви дите ли, необходимы пианисту. Хотя к обязательным музыкальным предметам я все же относился снисходительно. Если мне надоедала муштра (воинское обучение) или чужая музыка, я сочинял свою. Но вот моим увлечением стало пение."
В детстве я слушал пластинки, оставшиеся после моего деда. Среди них были записи известных итальянских оперных певцов: Карузо, Титта Руффо, Джильи, Баттистини и других. Пластинки были старыми и тяжёлыми. Чтобы они не издавали шипение во время воспроизведения, я придумал использовать вместо патефонных иголок заточенные спички. Благодаря этому звук становился более мягким. Одной спички хватало на одну пластинку.
Слушая записи вокальных произведений, я анализировал басовые, баритоновые, теноровые партии. Брал клавиры и пел всё подряд, сравнивал то, что делали знаменитые певцы, с тем, как пел я сам: к четырнадцати годам у меня проснулся голос и я забасил. Но петь при посторонних стеснялся и потому скрывал свою тайну и от домашних, и от педагогов. Не стеснялся я только одноклассников, потому что скрываться от них было бы смешно.
Еще лет в восемь-десять, до того как мама увезла меня в Вышний Волочек, в нашем школьном хоре я с удовольствием пел своим высоким детским голосом. Ребята так и просили меня: «Покажи Буратино», то есть чтобы я попищал, как популярный персонаж из детского фильма. Любил я попищать им и песенку «Моя лилипуточка» из не менее популярного в то время фильма про Гулливера… Однажды в хоровом классе я почувствовал, что педагог все время посматривает в мою сторону. Потом она остановила хор и сказала:
– Рашид Бейбутов…
Я растерялся:
– Почему Бейбутов?
– Хорошо поешь, красиво…
Меня поставили запевалой. На школьном концерте я должен был петь «Песню нефтяников Каспия» Кара Караева. (Кстати, через двадцать лет я снова пел её – как профессиональный певец и уже на правительственных концертах.) А тогда, в школе, я пронзительно звонким голосом выводил: «Песня мужества плывет на морском просторе…» Нужно было обладать большим воображением, чтобы в том моём детском дисканте услышать мужество.
Это было моё первое выступление в зале Бакинской консерватории, на большой сцене (наша музыкальная школа находилась в одном здании с консерваторией).
Но тогда я не придавал этому значения: пою себе и пою на здоровье.
Много лет спустя, когда я уже был известным певцом, я встретил нашего педагога-хоровика и спросил её:
– А почему вы на меня тогда все время посматривали да еще запевалой поставили? На что тогда вы обратили внимание?
– Ты пел красивым звонким детским голосом.
Я удивился:
– И вы мне об этом не сказали?
– А не надо было. Иначе тебя эксплуатировать бы стали. И голос бы испортили. А так ты рос как все нормальные дети. Я за тобой следила… Помнишь, тебя солистом перестали ставить? Голос у тебя стал меняться…
Когда я понял, что у меня есть голос, то старался петь как можно больше. Для меня день не попеть было трудно: видимо, сама моя природа просила этого. Но петь при слушателях я не отваживался. Поэтому ждал, когда опустеет школа. Тогда-то и начинался мой вокальный час. Первым и пока единственным слушателем был вахтер дядя Костя. Худой, худее не бывает – как будто на скелет наброшена рубашка, – бледный, с колоритным длиннющим носом. Он сидел и слушал меня внимательно. А я пел и радовался, что моё пение ему ужасно нравится. Этот человек к музыке не имел никакого отношения, но был очень музыкален.
«Можно я сделаю вам замечание, Муслим?» – вежливо спрашивал он. Я так же вежливо говорил: «Пожалуйста, дядя Костя». Замечания были по делу. Это было странно. Редко от кого, даже от знатоков, я слышал впоследствии такие точные. Уже когда я ушёл в училище, то приходил навещать дядю Костю.
Потом этот мой самый первый слушатель как-то незаметно исчез, видно, ушел на пенсию. Позже я встретил его, уже старика, на улице. Как я обрадовался! «Здравствуйте, дядя Костя». – И руку протягиваю. Он резко отдернул свою: «Не надо мне руку жать… У меня туберкулез… Открытый». Мы поговорили, я предложил ему деньги, он не взял. «Дядя Костя, у меня есть деньги. Я в Баку теперь известный…» Он категорически отказался. Раскланялся и ушел.
Я незаметно пошел за ним. Хотел узнать, где он живет. В крайнем случае деньги под дверь подсуну. Смотрю, он заходит в булочную и просит подарить ему – именно подарить, а не подать! – кусок хлеба. Вскоре я узнал, что он умер.
Поскольку, в отличие от дяди Кости, я не мог слышать со стороны своего голоса, то не мог знать, как он звучит. Я уже говорил, что в семье у нас магнитофона не было, да я и не пел дома, поэтому один из моих одноклассников предложил пойти к его соседу, у которого магнитофон был, и записать меня, а потом прослушать. То, что я услышал, поразило меня: я не мог представить себе, что баритональный бас на пленке и есть мой голос. Это было для меня настоящим открытием – оказывается, это пою я, а не какой-то взрослый мужчина! Я к тому времени столько наслушался пластинок с записями итальянских певцов, что уже мог оценить звучание своего голоса на магнитофонной пленке. В четырнадцать лет я басил совсем не как подросток: голос мой уже оформился.
Скрывать тот факт, что я запел, было все труднее. В это время мы создали тайное общество меломанов. Собирались у моего друга Толи Бабеля, страстного поклонника Козловского и вообще Большого театра, и слушали вокальные записи. Как заговорщики, чтобы не узнали наши педагоги, мы слушали записи и джазовой музыки. Почему общество было тайным и почему как заговорщики? Просто то, что мы слушали, не входило в школьную программу. А нам мало что разрешалось кроме академической программы: порядок в школе был очень строгий.
Помню, тогда мы все поголовно были влюблены в Лолиту Торрес – после триумфального успеха фильма «Возраст любви» с ее участием.
Мы знали все её песни, старались исполнять их в её манере. Естественно, делать это в здании школы было нельзя: если бы я сыграл или спел что-нибудь из репертуара Лолиты Торрес или Элвиса Пресли, которым мы тоже увлекались, то меня бы выгнали или с урока, или вообще из школы. Так, например, было с известным впоследствии нашим джазменом Вагифом Мустафа-заде, с которым я вместе учился. За то, что он увлекался джазом и играл его очень хорошо, его выгоняли из школы, потом, правда, опять принимали – музыкант он был великолепный. Сейчас его имя внесено в Американскую энциклопедию джаза как одного из лучших джазовых музыкантов мира.
Как в школе разоблачили талант Муслима
Мой интерес к другим музыкальным жанрам, видимо, скрыть не удавалось, потому что наш директор Таир Атакишиев пожаловался на меня тёте Муре:
– У меня такое ощущение, что Муслим увлекается легкой музыкой.
Тетя строго спросила:
– Ты что, действительно стал увлекаться легкой музыкой?
– Какая же это легкая – это неаполитанские песни! Их исполняют все знаменитые итальянские певцы.
– А что, ты считаешь, что это классическая музыка? – Строгости тогда в нашей школе были невероятные…
Тем не менее мы продолжали собираться на квартирах у моих друзей и слушали всё, что нас в ту пору интересовало: вокальные записи и то, что нельзя было купить в магазинах. Поэтому мы доставали «рёбра», то есть записи, сделанные на рентгеновских снимках, и часами слушали «неразрешенную» музыку. Постепенно от прослушивания мы перешли к практике. Уже тогда у меня началось как бы раздвоение в моих музыкальных пристрастиях: я любил и классику, и джаз, эстрадную музыку.
Мы организовали свой небольшой джаз-банд, играли дома у Игоря Актямова, который был кларнетистом, но при этом достаточно успешно учился играть и на саксофоне. Я собрал и кружок струнников и обработал, как умел, каватину Фигаро – в переложении для двух скрипок, альта, виолончели и рояля. За роялем, естественно, сидел я. Репетировали мы тоже тайно, потому что наш педагог по музыкальной грамоте считала, что я хоть и очень способный, но усваиваю предметы неохотно. Отвлекаться на посторонние занятия при таких моих учебных успехах было непозволительно, но я отвлекался.
И все-таки учительница меня разоблачила. Как-то на уроке она подошла к моей парте и увидела у меня под рукой что-то постороннее: я дописывал партии для нашего ансамбля к «Элегии» Массне. Она при этом что-то объясняла классу, а тут вдруг смолкла. Я прикрыл рукой свой «шедевр».
– А ну-ка, покажи, покажи!
Я отвел руку, учительница взяла ноты, внимательно посмотрела и, улыбнувшись, покачала головой. Спросила удивленно:
– Это ты писал? – Я кивнул. – Ну, знаешь!.. – Она как бы обращалась к классу. – Ты делаешь вещи, которые никто из сидящих здесь не сделает, а элементарное выучить не хочешь. Как это вам нравится?
Я пробубнил, опустив голову:
– И до этого дело дойдет.
Мне не хотелось тогда объяснять учительнице, что я и сам сочиняю музыку. Что, к примеру, мою скрипичную пьесу уже исполняет мой друг Рафик Акопов. А потом, зачем я буду раскрывать ей нашу тайну? Позже, узнав о моих сочинительских «грешках», меня перевели в класс детского творчества, где я начал «творить» пьесы и романсы, причем на стихи с детства обожаемого Пушкина.
Нет ничего тайного, что не становится явным. Банально, но верно. В конце концов в школе узнали про моё пение. Сначала меня услышала наш педагог по русскому языку Мария Георгиевна. Услышала случайно: я не знал, что в школе кто-то есть. «Та-ак, мне что-то об этом говорили, – с удивлением произнесла она. – Но я не думала, что это настолько звучно и красиво. Ну, Муслим, буду ждать приглашения в первый ряд на твой первый концерт». Я, конечно, смутился, но внутренне ликовал. На следующий день об этом узнала вся школа. Мало того, на уроках музлитературы меня сделали вокальным иллюстратором – я вместо пластинок пел арии и романсы.
Но домашние всё ещё не знали, что я пою. Как-то собрались у нас гости и кто-то попросил:
– Пусть Муслим покажет нам, чему научили его в школе. Сыграет Баха или Моцарта.
Дядя Джамал съехидничал:
– Сыграть-то он сыграет, только вы смотрите стулья не поломайте от восторга.
Я разозлился, сел за рояль и выдал им… каватину Фигаро. Стулья не ломали, просто сначала была немая сцена, закончившаяся шумным восторгом. Больше всех был доволен и удивлён дядя Джамал: в доме, у тебя на глазах растёт молодой человек, все только и думают, как бы сделать из него хорошего пианиста и композитора, а он, видите ли, садится за рояль и… (О подобной сцене рассказал и Пласидо Доминго. Его родители до поры не знали, что их сын поёт. И когда он примерно в такой же ситуации запел, они открыли рты от удивления.)
Домашние были против
Ломка голоса у меня произошла к четырнадцати годам. Я её особенно и не заметил, потому что тогда не собирался быть певцом и об этом не думал. Но когда я вдруг обнаружил, что у меня настоящий, певческий голос, тут все как сговорились: нельзя ему ещё петь, у него переходный возраст. Я стал петушиться – да мне плевать на это ваше «нельзя»! Неужели не слышите, что это не мутационный голос? Во время ломки голос хрипит, с баска на петуха срывается, а тут уже ровный баритон-бас. Всем он нравится, все восхищаются, а петь не дают.
Мой любимый дядя – дирижер Ниязи тоже был против: «Рано еще тебе петь». (Ниязи действительно приходился мне дядей. Он племянник Узеира Гаджибекова, который, как я уже говорил, был наш родственник: они с моим дедом были женаты на сестрах. Ниязи – это сценическое имя дирижера, а полное его имя – Ниязи Зульфугарович Гаджибеков.) Но я не послушался нашего замечательного музыканта.
Ладно, думаю, запрещайте, а я пойду в Клуб моряков. Он находился рядом с нашим домом. Директор клуба прослушал меня и сказал: «С таким голосом и к нам в самодеятельность?» – «А что делать? Петь дома?» Мне уже хотелось на сцену. Директор взял меня. Я ездил с концертами и вскоре благодаря этой самодеятельности стал известен в Баку.
"Но профессионалы не хотели меня признавать..."
Слух о моих «морских» делах дошел и до Ниязи. Он отчитал меня, а директора клуба предупредил: «Смотри, если будешь эксплуатировать его по своим «моряцким объектам», голову тебе оторву». Но все же непреклонный Ниязи сдался, дал добро: «Ладно, так и быть, пой, но я уже буду за тобой следить. И давай учись». Но петь на настоящей сцене не разрешал, даже когда я уже учился в музучилище. В Баку однажды приехал Хрущёв, готовился правительственный концерт. Вроде бы решили, что я выйду на сцену. Ниязи – ни в какую…
Поскольку в музыкальной школе не было вокального отделения (и быть не могло), меня прикрепили к лучшему педагогу консерватории. Сказали, что Карузо из меня Сусанна Аркадиевна не сделает, но и не испортит. Возможно, она и не могла научить меня особым вокальным премудростям, но ухо у неё было гениальное – распевала она сразу. Как правило, хорошие педагоги – в прошлом неудавшиеся певцы. И наоборот: хорошие певцы – неважные педагоги. Карузо спросили, почему он не преподает. Он ответил: «А зачем? Так, как я пою, не каждому подойдет. А кому-то я просто могу и навредить. Ведь я не могу сказать: пой, как я. А говорить: пой, как ты поёшь, потому что только так и надо петь, – глупо».
Муслиму - 15 лет
В пятнадцать лет началась моя учеба у Сусанны Аркадиевны. За каждый удачный урок она угощала меня моими любимыми цукатами из арбузных корочек собственного изготовления. И хоть я любил и люблю сладкое, но занимался с удовольствием и без цукатов… Занятия в музыкальной школе шли своим чередом. Кроме того, был класс детского творчества. Каждый день я успевал позаниматься и с Сусанной Аркадиевной. Я приходил к ней домой. К моей радости иной раз на наши уроки заглядывал её сосед Рауф Атакишиев.
Он был превосходный певец, работал в Бакинском оперном театре. В своё время закончил Московскую консерваторию сразу по двум классам: по вокалу у А. В. Неждановой и по фортепиано у К. Н. Игумнова. В Бакинской консерватории Рауф заведовал кафедрой фортепиано. Более десятка его учеников стали лауреатами международных конкурсов. Педагог, пианист, певец – средоточие талантов. И неизвестно, какой ярче… Ниязи рассказывал мне о Рауфе Атакишиеве:
– С этим гением однажды я чуть с ума не сошел. У нас с Рауфом сольный концерт. Оркестр выучил для него и вокальное произведение, и фортепианное. Перед самым концертом подходит ко мне, трясется: «Маэстро, у меня, по-моему, что-то не очень с горлом… Может, я поиграю?» – «Играй, Рафик, дорогой». Он походил, походил, смотрю, опять нервничает: «Маэстро, может, попробовать спеть?» – «Пой, Рафик, пой». Опять ходит, ходит. «Нет, маэстро, все-таки я, наверное, поиграю». – «Играй!» Осталось пять минут до выхода. Я ему говорю: «Давай, дорогой, делай что хочешь: хочешь – пой, хочешь – играй, а хочешь – пляши. Ты все умеешь». В конце концов Рауф все-таки пел. И как пел!
Сусанна Аркадиевна сама на рояле не играла. А мне во время урока было лучше петь стоя. Жена Рауфа Атакишиева, Зульфия, – пианистка. Она и играла мне. Но одно дело, когда за роялем была она, другое – когда сам Рауф. Я приходил и первым делом спрашивал: «А Рауф дома?» Если нет – расстраивался. А когда он был дома – настоящий праздник музицирования! В быту Рауф Исрафилович был человек непритязательный. На сцене – вальяжный, ослепительный тенор, а здесь выходил к нам запросто – в трусах и майке: «Ну что, Муслимчик, сегодня петь будем?» И три-четыре часа праздника с этим ренессансной одаренности человеком. Мы пели с ним и в жизни, и на оперной сцене, дружили до самой его смерти. Царство ему небесное!
В Баку приехал Большой театр. Эталон нашего оперного искусства. Приехал первый раз в моей жизни. Вот и случай, решили мои покровители, представить меня, юное дарование, на суд «небожителей». Руководство нашего Бакинского оперного театра вместе с Ниязи заручились согласием одной маститой певицы прослушать меня. Впервые я услышал её голос на пластинках моего друга в том нашем «тайном» кружке меломанов. Тогда пластинок с записью итальянских певцов в продаже не было, у нас выпускались только записи наших, отечественных мастеров вокала, в основном солистов Большого театра. Так что имя той певицы было мне известно и её авторитет тогда был для нас несомненен.
Терзала меня примадонна и так и сяк: и то спойте, и это, попробуем распеться, а теперь арию… Аккомпанировал я себе сам. Если номер был посложнее, за рояль садился концертмейстер. Я спел куплеты Мефистофеля из «Фауста», каватину Фигаро из «Севильского цирюльника», неаполитанские песни. Пел часа полтора… Никакого отклика. Каменное лицо. «Спасибо, молодой человек. Вы покуда погуляйте, а мы тут побеседуем с товарищами». Беседа затянулась. Вышла наша стихийная комиссия под водительством дяди Ниязи с опущенными носами. Не понимая, что происходит, я подошел к солисту нашего театра Бунияту-заде, великолепному баритону, который всем тогдашним баритональным знаменитостям сто очков вперёд давал.
– Дядя Буният, а что это наши носы повесили?
– Да мало ли что, сынок, бывает. Старая она. Не понимает молодых.
– Что она сказала?
– Ничего не сказала. Носитесь, говорит, с ним, а ничего особенного. Мальчик с хорошим голосом, и не больше.
Я взвился, но быстро остыл. Задумался… Кто знает, что было в голове у примадонны? Вроде бы пел я, как пел всегда. Волновался? Да нет, не очень. Может, за рамки академические вылез? У них, у стариков, своя школа, строгая. Или я уже итальянщиной грешил?.. До сих пор не знаю.
Но тогда я озадачился. Да и мои домашние засомневались: не рано ли парню голосом козырять? Моих родных все еще продолжало беспокоить, что у меня, совсем еще юноши, голос взрослого мужчины. Они были уверены, что у меня продолжается мутация, что голос еще может измениться или я вообще могу его потерять. Необходимо было показаться специалисту по связкам. А тут как раз дяде Джамалу на глаза попалась газетная статья, в которой говорилось, что где-то на окраине Москвы живет то ли ларинголог-певец, то ли певец-врач. В общем, специалист по голосовым связкам и пению, некто Петров. Редко бывает, чтобы человек разбирался и в связках, и в тонкостях вокала. А тут такой универсал. Дядя Джамал сказал мне:
– Я в Москву еду. Собирайся, поедешь со мной.
Продолжение следует... От автора канала:
Вот так мы узнали, что таланту Муслима Магомаева, оказывается, препятствовала пожилая женщина, а до этого было множество других трудностей. У меня появилось чувство дежавю.
Хочется отметить, что Магомаева учили музыке с детства, в то время как я прошёл лишь театральную школу и учусь петь самостоятельно. Интересно, что будет со мной, когда я найду своего педагога?
Мне очень понравилась фраза Муслима о том, что «хороший педагог — это неудавшийся певец». Так вот почему так много педагогов по вокалу?
