Рудольф Штейнер Перспективы развития человечества Материалистический познавательный импульс и задача Антропософии

Перевод 17 Докладов, прочитанных в Дорнахе, 2 Апреля-5 Июня 1921г.

(из 204 тома G.A. Dornach/Schweiz)

1 Доклад

Дорнах, 2 Апреля 1921 года.

В этих докладах будет рассмотрено время материалистического развития преимущественно в середине и второй половине 19 столетия. Сегодня в первую очередь нас может интересовать теоретическая сторона материалистического развития. Некоторое из того, что я сегодня скажу о этой теоретической стороне, однако, может также быть сказано в примерно таком же смысле для более практической жизненной стороны материализма. Как было сказано, что мы хотим более внимательно посмотреть на то, что вступило во весь цивилизованный мир в середине и второй половине 19 столетия, как материалистическое мировоззрение.

При такой вещи речь идёт собственно, о двояком. Сначала о том, что мы должны ясно понять, насколько далеко преодолено нечто такое, как материалистическое мировоззрение, что мы в определенной мере должны нести в себе все те представления и идеи, которыми мы можем быть защищены, чтобы отклонять материалистическое мировоззрение, как таковое.

Единственно, что наряду с этим пребыванием защищенным необходимым миром представлений, мы прямо от точки зрения духовной науки, необходимо нуждаемся ещё в нечто ином. Нам необходимо понять этот образ материалистического представления. Понять в первую очередь по его содержанию, а во-вторых также понять, насколько глубоко в человеческое развитие могло войти это экстремальное материалистическое мировоззрение.

Может показаться противоречием, что с одной стороны здесь утверждается, что материалистическое мировоззрение должно быть побеждено, а с другой стороны, что его снова нужно понять.

Для того, кто стоит на почве духовной науки, это в действительности не является противоречием, а только кажущимся противоречием. Дело обстоит по большей части так, что в ходе развития человечества должны наступать моменты, которые сначала это человечество определенным образом вниз спускают, которые человечество спускают под определенный уровень, чтобы оно потом через себя самого снова могло подняться. И для человечества не было бы никакой помощи, если бы оно через какое-нибудь божественное решение или нечто подобное могло бы от этого оберечься и не должно было бы проделать снижение бытия.

Для человечества совершенно необходимо было опуститься, как в отношении мировоззрения, так и жизни, чтобы оно пришло к совершенной пригодности его сил свободы, также и в нижнем положении. И опасность состоит, собственно не в том, что такое нечто вступает в правильное время – а это для теоретического материализма было, собственно, середина и вторая половина 19 столетия – но опасность состоит в том, что, когда в течении нормального развития такое наступило, это затем сохранится и дальше, что тогда это необходимое только для определенного периода времени, понесется и в будущие времена.

И, если можно сказать, что материализм для человечества в определенной связи был испытанием, которое было проделано в середине 19 столетия, то с другой стороны теперь снова является правильным, что дальнейшее сохранение материализма должно теперь принести ужасно плохие последствия, и, что то, что мы наблюдаем происходящие мировые и общечеловеческие катастрофы, покоится именно на том, что человечество в широких кругах хотело бы задержаться на этом материализме.

Что же, собственно, означает теоретический материализм?

Он означает такое мировоззрение, что человек в первую очередь охвачен тем, что выделывают материальные процессы его физического тела. Теоретический материализм изучает физически-чувственные процессы физического тела, и, если даже сначала имеется то, что он в этом изучении имеет более или менее достижения, всё же он притянул эти последние последовательности и относительно мировоззрения. Он в определенной мере объясняет человека из взаимодействия этих физических сил, а душевное объясняет, как такое, что просто вызывается через совместную работу этих физических сил.

Однако, он также предпринимает попытку изучения физической природы человека. Это последнее, дальнейшее исследование физической природы человека, является тем, что должно остаться. То, что 19 столетие, как закономерность получило из этого физического исследования, это есть то, что должно остаться проходящим явлением в развитии человечества. Но мы это хотим понять как раз, как такое проходящее явление.

Что же, собственно, предстоит?

Теперь, если мы взираем назад в развитие человечества, и пользуясь тем, что я давал в «Очерке тайноведения», достаточно далеко взираем назад, тогда мы должны сказать, что существо человека проделало различные стадии. Теперь мы должны ограничиться только тем, что человеческое существо в ходе земного развития проделало само. И мы должны будем сказать себе, что это человеческое существо изошло в течение земного развития, - конечно, в сравнении с сегодняшним обликом, - из примитивного формообраза, и затем преобразовало этот формообраз, и приходило всё ближе к такому облику, какой человек имеет сегодня.

Насколько долго остаются в грубом человеческом облике, настолько долго будут находить не такое уж особенно большое различие, когда прослеживают историческое бытие человека.

Кто средствами, имеющимися для внешней истории, сравнит облик древнего египтянина или древнего индуса с обликом современного цивилизованного европейца, тот найдёт сравнительно небольшие различия, если он остаётся совершенно при грубом рассмотрении. В отношении этого грубого рассмотрения выступают большие различия относительно примитивного формообразования, имевшегося у прачеловека, только во времена, которые лежат далеко раньше исторического времени.

Но, если мы тоньше подойдём, если мы войдём в скрытое от внешнего взора, то только что сказанное не имеет значения, а нужно будет сказать, что между организмом сегодняшнего цивилизованного человека и организмом древнего египтянина (или древнего грека, римлянина) очень большое, значительное различие. И, хотя также преобразование в исторические времена произошло в очень тонком смысле, но всё же произошло именно в отношении всех тонких образований организма.

И то, что там произошло, достигает определенной кульминации, определенной высшей точки в середине 19 столетия. Как бы парадоксально это ни звучало, это совершенно верно, что в отношении внутреннего формирования, в отношении того, что в человеческом организме вообще может стать, человек в середине 19 столетия был самым совершенным.

Именно, начиная с того времени наступает некий такой род упадка, что человеческий организм захватывается обратным преобразованием. Тогда было в середине 19 столетия так, что именно те органы были образованы самым совершенным образом, которые служат, как физические органы, рассудочной деятельности.

То, что мы называем человеческим рассудком, человеческим интеллектом, нуждается в физическом органе. Эти физические органы были в прежние времена гораздо менее образованы, чем в середине 19 столетия. Это совершенно так, что то, что мы, например, у грека, чему мы сами удивляемся у такого совершенного грека, как Платон или Аристотель, покоится на том, что эти греки не такой совершенный орган мышления в чисто физическом смысле имели, как люди 19 столетия.

Только после того, как имеют для этого вкус, можно сказать: «Слава Богу, что люди греческой эпохи имели не такой совершенный орган мышления, как люди 19 столетия!». Если же случится трезвомыслящий 19 столетия и хочет это трезвомышление сохранить, тогда он может сказать, что греки были детьми, ещё не имевшие совершенного органа мышления, имевшегося у человека 19 столетия, и поэтому нужно с известной осмотрительностью взирать на утверждения Платона и Аристотеля.

Гимназические учителя делают это часто, когда они чувствуют себя необыкновенно возвышенными в критике Платона и Аристотеля. Однако будет совершенно понято сказанное мной сейчас только тогда, когда познакомятся с человеком, который всёже также имеется, который вплоть до определенной степени имеет род способности видения, того, что в лучшем смысле слова можно назвать родом ясновидческого сознания.

У людей, которые сегодня имеют такое ясновидческое сознание, может наличие этого ясновидческого сознания – те в этой аудитории кто такое ясновидческое сознание должны иметь, могут меня простить за рассказывание о такой истине – покоиться как раз на недостаточном образовании, несовершенстве органа рассудка.

Это вообще совершенно обычное явление, что мы внутри нашего сегодняшнего мира можем встречать людей с определенным ясновидческим сознанием, которые мало имеют собственно от того, что сегодня называют научным умом.

И также, как это, истиной является иное, что теперь такие ясновидящие люди могут приходить к тому, чтобы определенные вещи, которые они сами выводят через их познание, описывать или рассказывать, и, что в этих рассказах, в этих описаниях живут мысли, которые гораздо разумнее, чем мысли тех людей, которые развивались без ясновидения, но работают с самыми лучшими рассудочными инструментами.

Может так происходить, что с точки зрения сегодняшней науки глупые – простите мне это выражение – глупые ясновидящие персоны продуцируют мысли, благодаря которым они хотя и не становятся более разумными, но являются более разумными, чем мысли авторитетнейших сегодняшних учёных.

Этот факт уже совершенно имеется. И на чём он покоится?

Он покоится на том, что такие ясновидящие совершенно не нуждаются в том, чтобы напрягать какой-либо мыслительный орган, чтобы прийти к такой мысли. Они выносят из духовного мира соответствующие образы, внутри которых уже есть мысли, уже готовые, в то время как другие люди, которые не являются ясновидящими и могут только думать, должны сначала для образования мыслей образовать мыслительные органы.

Если это схематически нарисовать, это было бы так. Представим себе, что такая ясновидящая персона во всевозможных образах нечто вынесла из духовного мира. Тогда здесь (на рис. красное) было бы так нечто, что через такую персону вышло из духовного мира. Но там внутри есть мысли, внутри сетка мыслей.

Упомянутая персона это не мыслит, а видит, она выносит это из духовного мира, не нуждаясь в напряжении органа мышления.

Рассмотрим другого, не одаренного ясновидением, но который может мыслить. Вот этого красного у него не имеется, этого он не принёс. Он не выносит из духовного мира этот мыслительный каркас (см. левый рис.), а напрягает свой орган мышления и приносит через орган мышления в мир этот каркас мысли (правый рис.). Когда сегодня наблюдают человека, можно всюду замечать градации между этими двумя крайностями. Для того, который не воспитал свою способность видения, конечно, необыкновенно трудно различать, является ли другой действительно разумным в том смысле, что он мыслит через свой орган рассудка, или он мыслит совершенно не через орган рассудка, а по большей мере как-то достаёт нечто в своём сознании, и у него развивается только то, что является образным, имагинативным, однако так слабо, что это им самим не замечается.

Сегодня имеются всевозможные люди, приносящие очень разумные мысли, и поэтому не нуждающиеся в том, чтобы быть разумными, в то время как другие мыслят очень разумные мысли, но совершенно не состоят никаким особенным образом в связи с духовным миром. Научиться такому различению принадлежит к значительным психологическим задачам в наше время, и это образует основание для будущего важного человекопознания.

Если вы это примете в качестве разъяснения, то вам уже не будет так непонятно то, что вам даёт эмпирическое сверхчувственное рассмотрение, что в середине 19 столетия физический организм у большинства людей имел именно самый совершенный мыслительный орган. Никогда не было так исключительно много помыслено, как в середине 19 столетия, и насколько это мало происходит до и после этого времени.

Пойдите только назад – только люди этого сегодня не делают – в двадцатые годы или до двадцатых годов 19 столетия и прочитайте, что тогда было произведено научно. Вы увидите, что это имело ещё совсем иной тон, там жило ещё совершенно не такое совершенно абстрактное, зависимое от человеческого физического органа мышления мышление, как позже. Совершенно молчали о таких вещах, какие, к примеру, вынесли Гердер, Гёте и Шиллер. Тогда ещё внутри жили великолепные воззрения.

То, что сейчас в это не верят – и комментаторы сегодня говорят так, как будто и не было такого случая – это не зависит от этого, ибо пишущие комментарии, думают, что они понимают Гердера, Гёте и Шиллера, на самом же деле они их не понимают, ибо они не видят у них важнейшего. Важно, что около середины 19 столетия человеческий организм относительно своего физического образования в определенной мере достиг кульминации, высшей точки, и – наглядно для понимающего мировые процессы – с тех пор в определенном смысле деградирует, и именно очень быстро деградирует!

Я недавно в Штуттгарте в моём докладе упомянул переживание, которое действительно подходит, чтобы свет бросить на эту вещь. Я сказал, что было так в начале 20 столетия в одном собрании берлинского «Союза-Джордано-Бруно», там говорил сначала один человек – которого я бы назвал крепким материалистом – он был очень сведущий материалист, который строение головного мозга знал так хорошо, как сегодня действительно знают строение головного мозга, если добросовестно изучают.

Это был один из таких людей, которые в анализе строения мозга видят, собственно, уже всё знание о душе, и говорят, что нужно только узнать, как работает мозг, тогда имеют душу, тогда описывают душу.

Было интересно. Он рисовал на доске различные части мозга, каналы связи и тому подобное, и создал чудесный образ, получившийся при рассмотрении этого строения человеческого мозга, и думал, что только это изображения строения мозга даёт нечто такое, что является душой.

После того, как он сделал своё сообщение, поднялся крепкий философ, «гербартианер» (последователь Иоганна Фридриха Гербарта, немецкого ганноверского философа), который сказал: «Против взгляда, который развивал предыдущий оратор, что обладают душой, если знают объяснение строения мозга, против такого взгляда я, конечно не могу ничего возразить. Против рисунка, который он сделал, мне совершенно не нужно возражать. Этот рисунок очень хорошо соответствует также моему гербартскому взгляду, что представления друг с другом соединяются, что от одного представления к другому идут определенные связующие нити чисто душевного рода». – Он добавил, что в качестве гербартианера мог бы сделать тот же самый рисунок, только у него отдельные круги и так далее означали бы не части мозга, а комплексы представлений. Но рисунок остался бы тем же самым!

Смотрите, очень интересно! Когда к такому приходят, чтобы дело в действительность вставлять, тогда люди совершенно противоположных взглядов делают одинаковые рисунки одной и той же вещи. Собственно, они и должны делать те же самые рисунки, и один из них совершенно гербартский философ, а другой – материалистический психолог.

На чём это основывается? Это покоится на том, что в действительности так и есть. Мы имеем духовно-душевное существо человека, которое несем в себе. И это духовно-душевное существо является творцом формы нашего организма. И нам не нужно удивляться тому, что там, где организм имеет свою самую совершенную часть, нервную систему и мозг, что там физическое выражение (отображение) духовно-душевного существа, выглядит совершенно подобно самому духовно-душевному существу.

Это действительно так, что там, где человек больше всего является человеком, в его нервном устройстве, что он там является верным отображением духовно-душевного, так что тот, кто довольствуется отображением, который прежде всего хочет иметь перед собой чувственное и удовлетворяется отображением, в действительности это то же самое, как если бы сначала человека видят в духовно-душевном, а затем видят также в отображении.

И, так как он не имеет никакой потребности в духовно-душевном, и в определенной мере хочет иметь только отображение, то он и держится только за строение мозга.

И так как это строение мозга было представлено таким особенно совершенным рассматривающему в середине 19 столетия, то снова необыкновенно близка тогдашняя потребность человечества образовать теоретический материализм. Ибо, что, собственно, имеется у человека? Если человека рассматривают, как такового, - я его здесь нарисую схематически, - а затем берут строение мозга, тогда это так, что человек в первую очередь является, как мы знаем, трёхчленным существом: человек конечностей, ритмический человек и нервно-системный человек. Когда мы рассматриваем нервно-системного человека, то мы имеем перед собой самую совершенную часть человека, так сказать, больше всего человеческую часть. И в этой наиболее человеческой части отражается внешний мир (см. на рис. красный).

Я хочу это отражение обозначить тем, что я, например, обозначу восприятие через глаз. Я мог бы также обозначить восприятие через ухо и так далее. Таким образом внешний мир отражается в человеке, так что мы имеем в наличии строение человека и отражение внешнего мира в этом человеке.

Пока мы так рассматриваем человека, мы, собственно не можем ничего иного, кроме, как, если мы пользуемся иногда только действительно грубыми материалистическими представлениями, как понимать человека именно материалистически. Ибо, с одной стороны, мы имеем строение человека. И мы можем это строение проследить во всех его тонких структурных сплетениях, и получить, чем больше мы идём вверх относительно головной организации, верное отображение духовно-душевного.

И мы можем тогда дальше прослеживать то, что отражается в человеке от внешнего мира. Однако, это просто образ. Мы имеем реальность человека, которого мы можем проследить вплоть до тончайших структур, и мы имеем образ мира.

Удержим хорошенько, что мы имеем реальность человека в его строении организма, и мы имеем то, что отражается внутри человека. Собственно, это всё, что сначала представлено внешнему чувственному наблюдению. Таким образом, при этом внешнем чувственном наблюдении представлено следующее: эта вся структура человека, когда человек умирает, разлагается, как труп.

Кроме того, вам представлены образы внешнего мира. Когда вы разбиваете зеркало, оно больше не может отражать. Таким образом, после смерти человека преходят также и образы. Таким образом, естественным не является то, что предоставлено тогда только внешне-чувственно-физическому наблюдению, как то, что я только что привёл. И что же, тогда должно быть сказано, что вместе со смертью распадаются физические структуры человека и исчезает отражавшийся раньше в них внешний мир?

То, что человек несет в душе – это зеркальное отражение, однако, оно преходящее. Этот факт материализм 19 столетия просто утверждает. Он и должен это утверждать, так как, конечно, о ином ничего не знает. Иное дело, когда хотя бы немного подходят к самой человеческой душевной и духовной жизни. Тут мы вступаем уже в область, в которую не может проникнуть физически-чувственное наблюдение.

Рассмотрим ряд общедоступных душевных фактов, обнаруживающихся при наблюдении внешнего мира. Мы наблюдаем вещи, мы их воспринимаем, а затем имеем в себе соответствующие понятия о них, и мы ещё имеем память, способность вспоминать. То, что мы переживаем во внешнем мире, мы снова можем поднять в образах из глубины нашего существа. Мы знаем, какое значение воспоминание имеет для человека. Остановимся сначала при таком ряде фактов: возьмём внутренние переживания, когда вы видите глазами или слышите вашими ушами мир, иными словами воспринимаете вашими чувствами.

Вы пребываете в современной душевной деятельности. Это проходит через соответствующую вашим представлениям жизнь. То, что вы сегодня пережили, вы можете через пару дней из подоснов вашей души снова поднять в образах. Нечто входит в вас, и вы снова это извлекаете из себя. Понятно, что то, что входит в душу, должно происходить из внешнего мира.

Я совсем не хочу сейчас дальше указывать на нечто иное, как на чистые факты, лежащие на поверхности, что то, что тогда в душу входит, должно приходить из внешнего мира. Ибо, когда вы увидели красный предмет, то вы снова вспоминаете красный предмет, и то, что в вас пришло, это только образ красного предмета, который снова может всплывать в вашей памяти.

Итак, это нечто, что внешний мир в вас напечатлел, напечатлел глубже, чем если бы вы только, непосредственно представляя, во внешнем мире привели в действие. Но теперь представьте себе, что вы подходите к чему-то, и это наблюдаете, то есть находитесь в непосредственном душевном процессе относительно наблюдаемого. Затем вы это покидаете. Через несколько дней вы имеете побуждение снова поднять образы того, что вы наблюдали из подоснов вашего существа. И вот они снова здесь. Они, конечно, выцвели, но они снова здесь, они у человека есть снова. А что было в промежуточное время?

Теперь я вас попрошу крепко запомнить, что я вам сказал, и сравните эту особенную игру сегодняшних представлений восприятия и представлений воспоминания с тем, что вы хорошо знаете, как образ сновидения. Вы можете без труда заметить, как сновидения связаны со способностью воспоминания.

Сновидческие представления не должны быть только очень конфузящими, тогда вы увидите, как они присоединяются к представлениям воспоминания, какое родство образуется между сновидением и тем, что тогда из живого представления переходит в воспоминание.

Но теперь мы рассмотрим нечто иное. Человек должен быть органично совершенно здоровым, если он, так сказать, хочет правильно терпеть сновидения. К сновидениям относится, что себя органически полностью в руках имеют, что всё снова может наступать момент, когда знают: это был сон.

Нечто должно быть не в порядке, если некто не может прийти к моменту, когда он бы совершенно понимал, что нечто было во сне. Известны же люди, которые видели во сне, что они были обезглавлены и должны были всё же дальше жить. Представьте себе, что, когда такие люди не могут отличить такое приснившееся обезглавливание от действительного и могут верить, что они теперь действительно обезглавлены и должны дальше жить, как мало такие люди, без того, чтобы настал конфуз, могут сопоставлять факты через различение.

Они должны были бы постоянно переживать: я происхожу непосредственно от обезглавливания. И, когда они должны предположить, что они должны в это верить, тогда можно примерно усмотреть, какие слова тогда срываются с их губ. Итак, дело в том, что человек всё снова имеет возможность так взять себя в руки, что он может различать своим представлением свои сновидения от своего пребывания внутри в действительности.

Но всё-таки имеются люди, которые этого не могут. Имеются люди, которые переживают различные галлюцинации, видения и тому подобное и считают это за действительность. Они не могут различать. Они не в состоянии держать себя в своих руках.

Что это значит?

Это значит, что у таких людей, которые живут в грёзах, имеется влияние на их организацию, что их организация подходит для грезящего представления. Где-то нечто несовершенно образовано в их нервной системе, то, что должно быть образовано в совершенстве. Поэтому в них деятельны грёзы, действуют в них.

Итак, когда некто свои грезо-представления не может отличать от переживания действительности, то это означает, что сила грёз в нём действует организующе. Как только грёза становится сильнее нашего мозга, мы начинаем вообще весь мир рассматривать, как сон, грёзу.

Кто такой факт в его полной силе может наблюдать, тот будет понемногу приходить к вещам, к которым конечно наша наука не хочет взлетать, так как она для этого не имеет мужества. Она придёт к тому, чтобы увидеть, что в том, что силится в грезящей жизни, лежит то же самое, что является в нас организующей силой, силой оживления и роста.

Только благодаря тому, что в определенной мере наш организм так в себе консолидирован, что он имеет твёрдые структуры, что он противостоит обычному сну, только благодаря этому сила обычных снов не имеет власти разорвать его структуру, и человек может различать сонное переживание от переживания действительности.

Но, когда ребенок маленький и растёт, когда он всё больше становится, тогда в нём есть сила. Это та же самая сила, которая есть в сне, только во сне на неё взирают. И, когда её не видят, а она действует в теле, эта сила, которая иначе есть во сне, тогда через неё растут. И нужно достаточно далеко продвинуться в развитии, чтобы взирать на рост.

Также точно, когда вы ежедневно, например, едите и перевариваете в себе съеденное, и распространяете это по всему организму, то это происходит благодаря силе, которая живёт в сновидении. Когда для этого что-нибудь в организме неправильно, тогда это взаимосвязывается с неправильными снами. Это та же самая сила, которая в жизни сновидений действует внешне видимо, и которая в человеке сама действует вплоть до пищеварения.

Таким образом, мы можем сказать, что мы заметим, если только жизнь человека правильно наблюдаем, действенную силу в его организме. И, когда я это описываю, эту действенную силу снов, я, собственно, иду в этом описании тем же самым путём, каким я должен идти, описывая человеческое эфирное тело.

Представьте себе, что некто мог бы прозревать всё то, что в человеке растёт от ребенка, что в человеке действует в переваривании, что в человеке действует, чтобы поддерживать организм в его деятельности. Представьте себе, я мог бы эту всю силовую систему взять, вынуть из человека и выставить перед человеком. Тогда я бы выставил перед человеком его эфирное тело.

Это эфирное тело, которое открывает себя только в нерегулярности во снах, было в себе гораздо более образовано перед моментом времени в 19 столетии, о котором я уже говорил. И оно становилось всё слабее в своей структуре.

А физическое тело становилось всё сильнее в своей структуре.

Эфирное тело может представлять в образах, оно может иметь сновидческого рода имагинации, но оно не может мыслить. И как только в каком-нибудь современном человеке это эфирное тело становится особенно деятельным, тогда он станет, как я перед этим говорил, немного ясновидящим. Но тогда он может меньше мыслить, так как для мышления он нуждается в физическом теле.

Поэтому нечего удивляться, что люди, когда они в 19 столетии имели чувство, что они стали мочь особенно хорошо мыслить, собственно, пришли к материализму. Что им для этого мышления больше всего помогло – это физическое тело. Но с этим мышлением как раз, с этим физическим мышлением связан особый род памяти, развившийся в 19 столетии. Это память, которая наименее образная и большей частью протекает в абстрактном.

Интересно такое явление. Я часто приводил криминального антрополога Морица Бенедикта. Я хотел бы также сегодня привести интересное переживание, которое он сам рассказывает в «Жизненных воспоминаниях». Он держал речь на естественнонаучном собрании. И вот он рассказывает, что он к этой речи подготавливался 22 суток, день и ночь не спал. 22 ночи он готовил речь, и в последний день перед выступлением к нему явился журналист, который должен был речь опубликовать.

Он ему её надиктовал. Речь не была у него записана, он её рассказал. Она была у него только в памяти напечатлена. И он её надиктовал журналисту. Итак, он диктует в комнатке её журналисту, а потом выступает с этой речью перед собранием естествоиспытателей. То, что журналист напечатал, дословно точно совпало с тем, что Бенедикт затем произнес в выступлении. Должен сказать, что я изумлен этим, как нечто таким необыкновенным!

Ибо, изумляет всегда то, чего сам достигнуть никогда не в состоянии. Это очень интересное явление! Человек работал над этим 22 ночи, слово за словом внося в свою телесность то, что он подготовил, так что он никак не мог какое-нибудь предложение сказать иначе в последовательности слов, чем так, как это сидело в его организме, так как это там сидело крепко. Такое возможно только, когда всю речь абсолютно из постепенно формировавшегося словозвучания можно напечатлеть физическому организму.

Это истинно, что то, что там выдумывают, так же крепко напечатлевают физическому организму, как природная сила строит костную систему. Тогда эта вся речь покоится, как рёбра в физическом организме. Для памяти же обычным является напечатление на эфирном теле, однако здесь эфирное тело совершенно отпечатывается в физическом организме.

Весь физический организм имеет в себе, как он имеет в себе кости, нечто, что составляет скелет такой речи. Тогда можно ещё нечто такое делать, как сделал профессор Бенедикт. И нечто такое возможно только, если физический организм в его нервной структуре так образован, что он в свою пластику нечто принимает внутрь, принимает без сопротивления то, что в него вносится, конечно постепенно, 22 дня и 22 ночи напролёт это должно было врабатываться внутрь.

И тогда нечего удивляться, что некто, кто так на своём физическом теле строит, получает чувство, что это физическое тело является единственно работающим внутри человека. И жизнь человека стала постепенно такой, что это совершенно в физическое тело врабатывается, и поэтому он приходит к мнению, что физическое тело является всем в человеческой организации.

Я не верю, что иная эпоха времени, как таковая, которая физическому телу такое большое значение придаёт, могла бы прийти к такому гротескному открытию (простите мне выражение), каким является стенография. Ибо, ведь, когда не имеют стенографии, не такую ценность придают тому, чтобы слово и последовательность слов так непременно сохранялась и так крепко напечатлялись слова, как хотят это сохранять в стенограмме. Так крепко напечатлеть можно только выражение в физическом теле.

Таким образом, только особенное пристрастие к запечатлению в физическом теле творит также желание сохранить напечатленное слово. Да, нечто такое сохранить, чтобы на уровень выше поднять. Стенографии здесь нечего делать, когда хотят сохранить формы, которые напечатлены в эфирном теле. Изобрести нечто такое гротескное, как стенография – это уже принадлежит к материалистической тенденции. Это должно было только быть добавлено для освещения того, что я хотел привнести к проблеме понимания вступления материализма в 19 столетии. Человечество пребывало в определенном состоянии, которое располагало к напечатлению духовно-душевного в физический организм.

Вы должны то, что я сказал, принять, как интерпретацию, но не как критику стенографии. У меня нет желания, чтобы стенография сегодня упразднилась. Это никогда не является тенденцией, которая лежит в основании таких характеристик.

Ибо, нужно иметь совершенную ясность: тем, что нечто понимают, ведь не хотят также от этого тотчас избавиться!

Имеется много всего в мире, что необходимо для жизни, что, однако может служить не всем – я не хочу эту тему развивать дальше – и необходимость чего также нужно понимать. Однако, мы живём – и я это всегда подчеркиваю – в эпоху, когда совершенно необходимым является немного больше вникать в глубину, как развития природы, так и развития культуры, и мочь себе сказать: «Откуда происходит то или иное явление?». – Ибо с помощью просто спонтанно-ругательного осуждения и критики ничего не делается, всё в мире нужно действительно понимать.

Итак, то, что я сегодня привёл, хотел бы я заключить тем, что нам развитие человечества показывает, что в определенной мере структурное совершенствование физического тела достигло высшей точки в середине 19 столетия, и, что теперь снова наступает его упадок, и, что с этим совершенством физического тела связан подъём теоретического материалистического мировоззрения.

Я об этих вещах в следующие дни буду говорить с несколько иной точки зрения, а также нечто иное. Сегодня я хотел именно это перед вами выставить, что я только что рассказал.

Второй доклад

Дорнах, 3 Апреля 1921 года.

Сначала я подчеркнуто замечу, что этот сегодняшний доклад не принадлежит к ряду мероприятий курса, а в определенной связи должен заключать вчерашние выводы. Вчера мы занимались взиранием на особенное образование исторического развития человечества, происходившее в середине и во второй половине 19 столетия, на импульс развития материализма. Я сказал, что наш взор должен быть направлен при этих рассмотрениях не столько на материализм в общем, который ведь снова требует других точек зрения, а в большей мере на теоретический материализм, как мировоззрение.

И я обратил ваше внимание на то, что ведь необходимо вступать в отношении этого материализма в достаточной мере с критикой, и что, с другой стороны, однако, этот материализм был необходимой фазой развития человеческой истории, так что мы не просто что-то можем говорить об этом, что этот материализм нужно отклонять, что он является человеческим заблуждением, но, что этот материализм должен быть понят.

Эти две вещи друг друга не исключают. И как раз при таком рассмотрении важно область тех представлений, которые связаны с истиной и заблуждением, расширить больше, чем это обычно происходит. Обычно говорят о том, что можно запутаться в логической мыслительной жизни, или, что находят истину. Но не говорят, что взор, падающий на внешний мир, может находить среди обстоятельств также заблуждения во внешней действительности.

И как трудно это также ещё для сегодняшнего представления распознавать заблуждения в природном становлении – что, однако, также хочет происходить через духовную науку – так предстоит это всё же уже близко сегодняшнему человеку в том, что выходит в ходе исторического становления, чтобы в определенной мере в общем вырабатывать в социальной жизни человечества, распознавать реальные заблуждения, заблуждения, которые нужно не просто корригировать (корректировать) логически, но которые нужно понять, исходя из их условий возникновения.

В мышлении заблуждение единственно отклоняют. Исходят из заблуждения и через преодоление заблуждения достигают истины. Но если речь идёт о заблуждении, которое коренится в действительном, тогда нужно всегда говорить, что это заблуждение также имеет свою позитивную сторону, что оно в определенном смысле имеет ценность для развития человечества.

Таким образом нельзя также просто в односторонне филистерском смысле проклинать теоретический материализм 19 столетия, но он должен быть понят в своём значении для всего развития человечества. Он же состоит в том – и что от него осталось, состоит ещё сегодня из того – что выдаёт в определенной мере точное исследование внешних материальных фактов, что в определенном смысле теряется в этом фактическом мире, и что тогда, исходя из этого исследования фактического мира, к которому сильно привыкли, находят понимание жизни, нацеленное на то, что только этот фактический мир имеется, как действительность, что то, что духовно, душевно, по сути является только продуктом, происходящим из этого материального существования.

Также такое понимание жизни было необходимо в определенную эпоху, и опасность состоит только в том, чтобы это влияние не сохранилось жестко и в дальнейшем развитии человечества. Другое содержание должно войти в человеческое сознание.

Сегодня мы попробуем понять, на чём, собственно, покоится этот импульс развития теоретического материализма. Для этого мы ещё раз проведем перед душой с определенной точки зрения «Трехчленность человеческого организма».

Я уже при различных обстоятельствах характеризовал эту «Трехчленность человеческого организма». Я говорил, что мы различаем внутри человеческой общей организации то, что можно назвать сначала для физического человека чувственно-нервной организацией, которая преимущественно концентрируется в человеческой голове и определенным образом, пронизывая также все другие члены организма, распространяется по всему человеческому организму.

В качестве второго члена мы имеем ритмическую организацию человека, проявляющуюся в основном в ритмах дыхания и циркуляции крови. И мы имеем в качестве третьего организацию обмена веществ в широком смысле, к которой также принадлежит вся система конечностей.

Если будет однажды возможно исследовать, что, собственно, происходит в обмене веществ, когда человек находится в движении, тогда можно познать интимную связь между человеческим системами конечностей и обмена веществ.

Когда мы берем эти три системы человека, тогда мы имеем в первую очередь всестороннее различие между этими тремя системами. Вчера я уже обращал ваше внимание на то, как два человека совершенно различного мировоззрения через одни и те же рисунки хотели сделать ясным связанное с человеческой головной организацией, а также и с человеческим представлением.

Я указал на то, как мне случилось присутствовать на докладе, который читал экстремальный материалист. Он хотел описать душевную жизнь, но, собственно, описал только человеческий мозг, описал отдельные части этого мозга, связующие их волокна и так далее. Благодаря этому он получил образ.

Этот образ, который он нарисовал на доске, который представлял только выражение того, что происходит материально-физически в человеческом мозге, для него, однако, служило в то же время выражением душевного переживания, преимущественно жизни представлений.

Другой оратор, философ гербартианец говорил о представлениях, о ассоциациях представлений, о действии одного представления на другие и так далее. При этом он сказал, что тоже может использовать этот рисунок. В этом, я бы сказал, представлено для наблюдения душевной жизни совершенно эмпирически нечто необыкновенно интересное. Представлено, что, кому-то душевная жизнь является нечто реальным для наблюдения, как минимум в его представлениях – это нужно ведь в случае гербартианизма всегда добавлять – и он объясняет, как действует душевная жизнь, также, как и другой описывающий душевную жизнь, через тот же самый образ (рисунок), который, собственно, представляет только схему происходящего в мозгу.

Что же, собственно, лежит в основе такой вещи? – В основе лежит, что в человеческом мозгу по сути в его пластическом образовании имеется необыкновенно верное отражение, которое мы знаем, как жизнь представлений. В пластике человеческого мозга выражается действительно жизнь представлений одним, можно сказать, адекватным образом. Но, чтобы эти мысли мочь действительно до конца мыслить, нужно ещё одно.

Для этого необходимо, чтобы то, что в обычной психологии учат, например также в гербартовской психологии, что учат, как последовательности представлений, в суждение, в заключение через логику и так далее, чтобы не оставалось содержащимся в мыслях, а что минимум в фантазии – когда не могут подниматься до ясновидческой имагинации – удавалось, как минимум, тогда изливаться в фантазии в образ, то есть то, что является тканью логики, что является сплетением, это нам психология даёт через жизнь представлений, объяснение души, удавалось излить в образ. Когда этого действительно достигают, чтобы логику и психологию малерски-пластически преобразовать в образ, тогда выходит человеческое образование мозга, тогда мы врисовываем образ, осуществлением которого является человеческий мозг.

На чём же это, собственно, покоится? – Это основано на том, что по сути человеческий мозг, вообще вся нервная система, является выражением имагинативного. И учатся совершенно понимать чудесное строение человеческого мозга только, если могут исследовать имагинативно. Тогда имеют этот человеческий мозг данным, как реализованную человеческую имагинацию.

Имагинативное познание знакомит с внешним мозгом, тем мозгом, который изучает анатомия и физиология, как с реализованной имагинацией. Это важно.

Ещё другой не менее важный факт. Задержимся на том, что человеческий мозг является реальной человеческой имагинацией. Мы же уже будем рождены, хотя также и не с готовым мозгом, но всё же с тенденцией роста мозга, который хочет развиться, стать реализацией имагинативного мира, хочет стать отражением имагинативного мира. Это, так сказать, готовое нашего мозга, что он отражение имагинативного мира. И в это отражение имагинативного мира мы встраиваем то, что даёт теперь жизнь представлений за время, проходящее между рождением и смертью.

В это время мы имеем переживание представлений, мы представляем, мы преобразуем восприятия в представления, мы образуем суждения, заключения и тому подобное. Всё это мы встраиваем в наш мозг. Что же это за деятельность?

Пока мы живём в непосредственном восприятии и стоим во взаимодействии с внешним миром, пока мы наши глаза открываем цветам (краскам) и живём в совместном бытии с цветами, пока мы открываем наши органы слуха звукам и живём общей жизнью со звуками, настолько долго живёт внешний мир, в котором он через чувства, как через воротца проникает в наш организм, в нас дальше. И мы нашей внутренней жизнью охватываем в нас этот внешний мир. Но в тот момент, на который я вчера обратил внимание, когда прекращается это непосредственное переживание внешнего мира, в тот момент, когда глаз отводится от цветного мира, ухо перестаёт обращать внимание на тоны внешнего мира, или в мгновение, когда мы эти чувства обращаем на другое, то, что является конкретикой – наше взаимодействие с внешним миром через восприятие – вступает в глубину нашей души вниз, и затем может быть поднято в образе воспоминания.

Можно сказать, что, когда наша жизнь между рождением и смертью разделяется на две части соответственно нашему взаимодействию с внешним миром, это непосредственное переживание внешнего мира в восприятиях и образованных представлениях. Тогда мы полностью отдаёмся современности, и тогда прекращается наша внутренняя деятельность в современности.

Но тогда продолжается эта сама современная деятельность. Она развивает по большей части сначала наше сознание. Она вступает вниз в бессознательное, но может быть снова поднята в представлениях воспоминания. Как она там в нас имеется?

Там есть одна точка, где может быть только непосредственное взирание, достижение имагинации, дано разъяснение. Человек, который добросовестно в своём научном стремлении следует своим путём, должен себе непременно сказать, что в то мгновение, когда к нему приходит загадка воспоминания, не продвигается он ни на один шаг дальше со своим исследованием.

Когда то, что будет пережито в непосредственной современности, опускается в подсознательное, это покидает обычное сознание. Это дальше нельзя проследить.

Если теперь соответственно поработать в человеческой душе через посредство тех душевно-духовных упражнений, о которых часто говорилось в этих рассмотрениях, тогда приходят к тому, чтобы больше не терять видение продолжения нашей непосредственной жизни восприятий и представлений, которая тогда переходит в возможно-вспоминательные представления.

Я же частенько рассказывал, что, как первое следствие, первый результат поднятия к имагинативным представлениям бывает, что имеют перед душевным взором как бы могучую панораму жизни вплоть до рождения. В то время как в ином случае поток переживаний вливается в бессознательное, и отдельные представления, приходящие в воспоминания из этого бессознательного или подсознательного потока всплывают через полу-грезящую деятельность, родится для развившего имагинативное представление возможность озирать в едином образе поток переживаний. Можно было бы сказать, что время, прошедшее с нашего рождения, воспринимается тогда, как пространство.

Видят во взаимосвязи формообраза то, что в ином случае пребывает в подсознательном. Когда таким образом в непосредственном взирании поднимают наверх то, что в ином случае проскользнуло в подсознательное, тогда можно наблюдать это, как продолжение современного непосредственного переживания восприятия и мышления вплоть до возможно-воспоминательных представлений.

Можно проследить, что происходит в человеческом существе, скажем, с каким-то переживанием, которое имеют в представлении от момента времени, где сначала для представления потеряны, вплоть до момента времени, где себя снова вспоминают. Тогда переходит постоянно от переживания к воспоминанию нечто в человеческом организме. Для имагинативного представления это будет зримо. Но это теперь раскрывается совершенно определенным образом.

Тогда в подсознательном в определенной мере потерялись мысли, которые в этом подсознательном не проявляют деятельность, связанную с нашим жизненным импульсом, нашим импульсом роста, связанную с нашим импульсом умирания.

Это значительный результат, который на пути, который я сегодня могу указать только намеком, отдаётся имагинативному познанию, что человек свою деятельность воспоминания, ведущую к воспоминанию мыслей, переживанию представлений и восприятий, не связывает с тем, что нас в жизни призывает, что нас в физической жизни приживает, что нам производит переваривание в физической жизни, так что мы заменяем ставшие непригодными вещества и так далее.

Это связано не с этой поднимающейся жизненной системой человека, что мы, как силу воспоминания, посылаем вниз в человеческое существо, а связано это с тем, что мы также несем в себе уже с нашего рождения, с чем мы рождаемся также, как и с тем, благодаря чему мы живём и растем. Это связано с тем, что нас тогда сжимает в единственном моменте, для всего организма является в смерти.

Умирание является, как великая загадка, настолько долго, пока не будет увидено в продолжающейся жизни между рождением и смертью. Мы умираем не только – если я могу так парадоксально выразиться –, когда мы умираем. По сути мы умираем в каждый момент нашей физической жизни. И, когда в нашем организме образуется та деятельность, которая ведет к воспоминанию, как соответствующее воспоминанию мышление – и каждое познание в обычной физической жизни является по сути скрепленным с воспоминанием – в какой степени образовано будет это познание, в такой степени умираем мы постоянно.

Это тихое умирание, исходящее из нашей головной организации, постоянно в нас. Когда мы эту деятельность выполняем, которая продолжается в воспоминании, начинаем мы постоянно акт умирания. Только этому акту умирания противодействует то, что в нас имеется как силы роста в других членах человеческого организма, которые преодолевают силы смерти.

И так продолжается всю жизнь. Если исходить из нашей головной организации, нервно-чувственной организации, то, собственное каждое мгновение в жизни является мгновением умирания. Мы, как люди, постоянно побеждаем смерть, которая в определенной мере изливается из нашей головы на прочий организм.

Наша прочая организация противодействует этой смерти. И, если только наша прочая организация ослаблена через возраст или какие-либо повреждения, так что эта остальная организация не может противостоять приносящим смерть силам человеческой головы, только тогда смерть вступает во всю эту организацию.

Да мы работаем, собственно, в сегодняшнем мышлении, в мышлении сегодняшней цивилизации, с понятиями, которые, как эрратические блоки друг на друга накладывают, без того, что мы узнаём правильным образом взаимосвязь. В этот хаос эрратических блоков понятийного и представленческого мира должен войти свет. С одной стороны, мы имеем человеческое познание так, что мы тесно связаны со способностью воспоминания.

Мы рассматриваем это человеческое познание и не чувствуем его cродства с представлением, которое мы имеем о смерти. И так как мы это сродство не чувствуем, то нам остаётся таким загадочным то, что в ином случае в жизни могло бы быть разгадано. Мы не можем то, что удаётся пережить в повседневности, связать с большим необыкновенным мгновением переживания. Недостаточно духовное обозрение того, что в нашем мире представлений лежит вокруг, как глыбы, воздействует так, что жизнь понемногу, несмотря на большие достижения 19 столетия, стала совершенно непроглядной (не видимой насквозь).

Обратим теперь взор на вторую систему, на второй член человеческой организации, на ритмическую организацию. Эта ритмическая организация имеется также в головной организации. Внутреннее человеческой головы дышит вместе с органами дыхания.

Это внешне-физиологический факт. Но дыхание человеческой головы располагается в определенной мере внутри, скрытым от нервно-чувственной организации. Оно скрыто благодаря тому, что является главным делом для головной организации. Но человеческая голова имеет всё же свою скрытую ритмическую деятельность. Эта скрытая ритмическая деятельность выступает, однако, превосходно именно в человеческой грудной организации, в исполнении человеческого организма, имея свой центр в сердце и органе дыхания. Конечно, когда мы озираем эту организацию, как она нам внешне представляется, то можем не подобным же образом, как при головной организации, разглядеть в ней, как пластическом образе то, что имеется к этому в качестве душевного эквивалента, собственно – жизнь чувств. Наша жизнь чувств является нам ведь уже, когда мы рассматриваем душевное переживание, как нечто более или менее хаотично расплывающееся.

От наших представлений мы имеем чёткие контуры. От ассоциаций представлений мы имеем снова отчетливые понятия. Но мы не имеем таким же образом чёткие контуры подробностей нашей жизни чувств. Это двигается и живётся друг в друге.

И никакой гербартианер никогда не найдёт того, что оно создаёт, как отражение, для жизни чувства, если захочет характеризовать подобным рисунком, как анатом или физиолог, рисуя систему лёгких или сердечно-сосудистую кровеносную систему. Там уже находят, что такой связи не имеется между тем, что является душевным, и тем, что является внешним. Поэтому, однако, нельзя провести перед душой эту связь душевной жизни чувств с ритмической системой через имагинативное познание. Для этого необходимо то, что я характеризовал в моих печатных работах, как инспиративное познание.

Через этот особенный род познания, инспирацию, удаётся познать, что жизнь чувств человека имеет непосредственную связь с ритмической системой человека, что так же точно, как нервно-чувственная система подходит для жизни представлений, ритмическая система подходит для жизни чувств человека.

Но, в определенной мере, сравнительно говоря, ритмическая система является не в таком роде восковым отпечатком чувственной жизни, как мозговая система восковым отпечатком жизни представлений. Поэтому мы не можем сказать, что в нашей ритмической системе как бы дано имагинативное отражение жизни чувств. Напротив, мы должны сказать, что то, что образуется в нас, как ритмическая система, что в нас, как ритмическая система живёт, это возникло – теперь совершенно отказываясь от любого человеческого познания – через мировую инспирацию.

Это инспирировано в нас. Та деятельность, которая проявляется в дыхании, циркуляции крови, не является только тем, что живёт внутри нашей кожи, она является мировым развитием событий, как этим являются молнии и гром. Мы связаны также через нашу ритмическую систему с внешним миром.

Воздух, который сейчас во мне, потом окажется снаружи. Большая глупость думать, что человек живёт только внутри своей кожи. Он живёт, как член того мира, который вокруг него. И из этого мира инспирирован облик его ритмической системы, состоящей в тесной связи с его движениями.

Если мы теперь взглянем назад, то можем сказать, что в человеческой голове имеем лежащее в основе в первую очередь осуществление имагинативного мира, затем, я бы сказал, под тем, что себя реализует там, как инспиративный мир – мир ритмической системы, то есть инспирированный мир. Можем сказать, что в нашей ритмической системе реализован инспиративный мир.

А как дело обстоит с системой обмена веществ и конечностей?

Обмен веществ, как я уже перед этим говорил, связан с системой конечностей. Что нам в обмене веществ человека предлагается, состоит в непосредственной связи с человеческой волевой деятельностью. Но эта связь не раскрывается ни с помощью имагинативного, ни инспиративного познания. Она раскрывается только с помощью интуитивного познания, того, что в моих книгах называется «интуитивным познанием». Поэтому мешает трудность, если внешне-материально явленное в обмене веществ рассматривать, как реализацию мировой интуиции.

Но этот обмен веществ имеется также и в ритмической системе. Обмен веществ ритмической системы скрывается под жизненным ритмом также как под нервно-чувственной деятельностью в человеческой голове скрывается ритм жизни.

В человеческой голове мы имеем реализованный имагинативный мир, под ним спрятан реализованный инспирированный мир в связи с ритмами в голове, но под этим есть также в голове обмен веществ, то есть реализованное интуитивное. Так что мы нашу голову понимаем правильно только, когда мы в ней видим связь реализованных имагинации, инспирации и интуиции.

В человеческой ритмической системе отпадает прочь имагинативное, там только реализация инспирации и интуиции. В системе обмена веществ отпадает прочь также инспирация. Там мы имеем дело только с реализованной интуицией.

Так несем мы в нас в трехчленном человеческом организме сначала головную организацию, отражение того, чего мы достигаем в познании через имагинацию, инспирацию и интуицию.

Если мы хотим правильно понять человеческую голову, то должны, собственно, сказать, что, когда мы имеем только внешне-предметное познание, которое ни в коем случае не является имагинативным, не поднимается до интуитивного, то с этим познанием, которое только предметное, обращенное к внешнему чувственному миру, останавливаемся перед человеческой головой. Ибо, человеческая голова открывается в своём внутреннем существе имагинативному познанию, за которым, то, что тогда открывается, лежит глубже и открывается инспирации, а позади этого снова то, что открывается интуитивному познанию.

Ритмическая система недоступна имагинативному познанию, она открывается только инспиративному, и то, что под этим спрятано – интуитивному. И обмен веществ должны мы совершенно непостижимо находить внутри физического организма.

Правильная точка зрения относительно обмена веществ человеческого организма не может быть иной, чем следующая. Мы можем только сказать, что снаружи мы наблюдаем обмен веществ в мире. Мы пытаемся его пронизать законами предметного познания, при этом достигаем естествознания внешнего обмена веществ. В тот самый момент, когда этот внешний обмен веществ преобразуется, метаморфизируется в нашем внутреннем обмене веществ, он становится иным, он становится нечто таким, в чём живёт то, что отдаётся только интуиции.

Поэтому нужно сказать, что в мире, который нам сначала явлен чувственно, принадлежит к непостижимейшему то, что проделывают внутри человеческой кожи вещества, которые мы изучаем через физику, химию и прочее. Нужно сказать, что нужно взбираться к высшему духовному познанию, когда хотят понять: «Что происходит с веществами, которые снаружи мы так хорошо разглядываем с внешней стороны, что же с ними происходит, собственно, в человеческом организме?».

Так мы видим, что в строении нашего организма сначала есть троякая деятельность. В этом строении организма сначала деятельно то, что открывается в интуитивном познании. Сначала мир строит из вещества организм. Кроме того, в этом организме деятельно то, что может открыть инспиративное познание, организму обмена веществ вчленяется ритмическая система.

В этом человеческом организме дальше деятельно то, что открывает имагинативное познание, вчленяется нервная система. Затем, когда этот организм через рождение вставляется во внешний физический мир, развивается дальше то, что в определенной мере готово, когда человек между рождением и смертью развивает предметное познание. Но мы видели от этого предметного познания, что оно связано с деятельностью воспоминания, что оно теперь принадлежит не строению, а разрушению.

Мы видели, как это познание является медленным умиранием, исходящим из головы, так что мы можем сказать, что через то, что можно понять через интуицию, инспирацию и имагинацию, построен человеческий организм, и это живёт для сегодняшнего познавания недоступным образом в этом человеческом организме. Но то, что он разрушает то, что, как наше предметное познавание в него встраивается внутрь между рождением и смертью. И мы, собственно, мыслим, представляем внутрь разрушения, когда мы развиваем жизнь мышления, представления.

Можно совсем не быть материалистом, когда видят насквозь, в чём, собственно, состоит познание, которое так интимно связано с деятельностью воспоминания. Ибо, если хотят быть материалистом, то нужно бы себе представлять, что человек построен через свои силы роста, что деятельны силы, которые воспринимают вещества и их дальше отправляют к различным органам, чтобы в организме происходило переваривание в широком смысле. Тогда должна эта деятельность, которая лежит в росте, переваривании и так далее в строении, продолжать мыслить, и где-то должна бы она затем излиться в представление, в мышление, которое приходит к предметному познанию.

Но это не тот случай. Человеческий организм будет построен через нечто, что доступно интуиции, инспирации, имагинации. Он тогда построен, когда он переработал в себе эти силы. И тогда начинается обратное развитие, разрушение. И то, благодаря чему начинается разрушение – это обычное познание между рождением и смертью.

Мы строим в обыкновенном познании не в строящих силах, а мы сначала творим, - при этом разрушая строение, - основания длящегося смертельного элемента человека. И в этот длящийся элемент смерти мы всаживаем внутрь наше познание.

Мы копаем не в материальном, когда мы представляем, нет, мы разрушаем материальное, мы передаём материальное силам смерти. Мы мыслим внутрь в смерть, мы мыслим внутрь в уничтожение жизни. Мышление родственно, обычное познание родственно не прорастающей, растущей жизни, а родственно смерти.

И, когда мы взираем на это человеческое познавание, то мы находим аналогию не вверх в естественном образовании вплоть до человеческого мозга, а находим только аналогию в теле, распадающемся после смерти. Ибо, то, что интенсивно представляет, я бы сказал, в определенной мере распад тела, это должно постоянно происходить в нас, когда мы в обычном смысле предметно познаём.

Нужно посмотреть на смерть, если хотят понять познание. Не нужно взирать на жизнь в материальном смысле, а взирать на то, что является отрицанием, отменой жизни. Тогда приходят к пониманию мышления. Тогда, конечно, то, что мы называем смертью, обретает совершенно иное значение, приобретает уже исходя из жизни иное значение.

Можно также на внешних воспоминаниях нечто такое уже заметить. Я вчера сказал, что кульминация материалистического мировоззрения пришлась на середину 19 столетия и последнюю треть 19 столетия. Оно смотрело на смерть, как на нечто, что нужно непременно отражать, и пришло в определенном смысле, казалось бы, к аристократичному в этом взирании на смерть, которая завершает жизнь, жизнь, которую, собственно, только и хотелось рассматривать, и, что, однако, само желание рассматривать сопряжено со смертью.

Смотрят пренебрежительно назад на «детское состояние народного сознания». Но возьмём слово этого «детского» народного сознания. Возьмём слово «verwesen», тлеть, истлевать, для того, что происходит после смерти. Приставка «ver» всегда двигается в направлении к тому, что выражает слово; «verbrüdern» означает, что происходит движение в направлении становления братьями; «versammeln» означает движения к собиранию.

«Verwesen» означает в просторечии не растворение или прекращение, а движение внутрь в существо (wesen). Такое, связанное с духовным, понимание мира словообразований во время инстинктивного познавания было очень редким.

В 19 столетии всё материализовалось, и больше не жило в том, что было соответствующим духу пронизанием слова. Можно было бы привести многие такие примеры, которые бы показали, что просто в человеческой речи живёт материализм в своей кульминации.

Так мы можем понять, как, после того, как человек был построен, как я это говорил вчера, вплоть до кульминации через силы, открывающиеся через имагинацию, инспирацию и интуицию, он затем пришел к высшей кульминации в 19 столетии, а затем снова последовал упадок. Можно понять, что человек, когда он больше всего образовывал такие силы, которые мы понимаем, как силы воспоминания, силы смерти, силы абстракции, в определенной мере лишился силы понимать себя внутренне.

И из сегодняшнего рассмотрения получается, что человечество может прогрессировать к тому, что во всем его развитии имеется существенный импульс, который можно назвать материалистическим импульсом познания в истории человечества.

Третий доклад

Дорнах, 9 Апреля 1921 года.

Я бы хотел сегодняшним вечером продолжить не в прямом смысле рассмотрения, которые обычно практиковались здесь по субботам и воскресениям. Но я хотел бы – чтобы друзья нашего дела, которые сюда пришли, могли как можно больше унести с собой из того, что как раз стоит в широкой или узкой связи с рассмотрением, которое состоится здесь на этой неделе – некоторые интимные рассмотрения ещё определятся, которые должны примыкать к поставленным уже на этой неделе вопросам.

Я указал, принимая во внимание оплодотворение речи антропософской духовной наукой, на то, как потерян первоначальный образ ощущения относительно речи, и, как вместо этого образа ощущения вступило более абстрактное упорядочивание вещей окружающего мира.

Я указывал на то, что в человеческой истории представлена значительная сила развития, что через Аристотеля, т.е. в 4 столетии от Р.Х., всплывает то, что потом названо логикой. Ибо, сознательное вживание в логическое, которое прежде в человеческом душевном устройстве властвовало более бессознательно и инстинктивно, означает именно упорядочивание вслед за упорядочиванием мира в абстрактном смысле.

Я говорил, что в древние времена чувствовался конкретный внутренний процесс, который был сравним с тем, что мы можем изучать в полосозревающем человеке. Что наступает в ребенке, когда он учится говорить, является как раз метаморфозой, более направленной внутрь метаморфозой процесса, который позже разворачивается затем в человеке при половом созревании.

И что в этом процессе учения говорить протекает во внутреннем человека, это имело у древнего человечества последствие для всей человеческой жизни: человек чувствовал себя так, как будто в нём приходило к выражению через слово нечто, что также живёт снаружи в вещах, но, что, однако, в вещах не выговорено, так как они в определенной мере умолкли.

В звучании слова во внутреннем чувствовалось нечто, что соответствовало внешним процессам. Что тогда бывало пережито, было гораздо более многосодержательным и близким человеческой жизни, чем то, что сегодня внутренне узнают при познании мира через абстрактные понятия. Но, что тогда человек переживал через слово, я бы сказал, приобреталось более органично, более инстинктивно, более живо-душевно, чем то, что сейчас приобретается через понятийно-абстрактное изучение вещей. К умственной жизни приблизились через это абстрактное понимание, но как раз одновременно человек был приведен к абстракции.

Так что в момент, исторический момент, когда человек как бы поднялся, чтобы понемногу постигать дух, он в то же время – это можно выражать только более или менее образно, так как речь ещё не имеет для этого подходящих слов – в определенной мере в своём духо-переживании узнал утоньшение (разбавление, разрежение), как раз утоньшение внутрь в абстракцию.

Этот процесс производится, как вы, конечно, поняли не во всех народах одинаковым образом. У тех народов, которые в определенной мере были сначала замечательными носителями цивилизации, он произошел раньше, остальные отстали. И я мог бы сказать, что располагающиеся в центральной Европе народы примерно в 11 столетии ещё стояли в положении, которое относительно греческого развития цивилизации можно назвать предарестотелевским. В центральной Европе точку греческого аристотелизма перешагнули гораздо позже. Греки через аристотелизм приняли гораздо раньше многое из того, что центральноевропейские народы и другие, принадлежащие к их цивилизационной ступени, собственно, обрели только в первой трети 15 столетия.

Теперь с этим прогрессом человека связано двоякое в связи с пониманием речевого и пониманием абстрактного. На одно я уже указал: когда с аристотелизмом – который был только символом для общего понимания вещи в греческой цивилизации – душевная жизнь человека поднялась в абстрактность, для неё стало чуждым непосредственное переживание слова, речи.

И, этим в определенной мере закрылись врата к человеческому раскрытию жизни, лежащему около рождения. Человек больше не находит себя в своём обычном переживании обратно вплоть до момента, когда он мог видеть на учении говорить, как творит в нем духовно-душевное, такое же духовно-душевное, как и снаружи в мире. Но этим также он был отклонен от дальнейшего взирания назад. И возник следующий этап, который можно назвать связью духа с вообще физически-телесной материей.

Они отдаются прозрению предсуществования, познанию того, что духовно-душевное человека в сверхчувственных мирах ведет существование, пока не связывается с телесным существом, имеющимся в физической материи.

Это познание, конечно, в древние времена развития человечества было не в высказанной сознательной форме, как мы его нам сегодня достигаем снова через духовную науку, а имелось в инстинктивном роде. Остатки этого остались в том, что выступает нам навстречу, как восточная культура, для которой взирание на пресуществующую человеческую душу является само собой разумеющимся.

И, если человек затем ещё в состоянии двигаться дальше, то будет также то, что является ещё более трудным для прозрения, чем пресуществование, собственно, повторяющиеся земные жизни, действительное познание и действительное взирание. Это взирание, оно было тогда, конечно, в инстинктивном роде в древние времена развития человечества. Оно затем сохранилось больше в поэтической фантазийной форме в восточных цивилизациях, но, как таковое, уже пришло в упадок, хотя и в очень значительный и красивый упадок (декаданс).

Так мы находим, когда мы – без предрассудков сегодняшней антропологии – взираем назад на древние времена развития человечества, хотя и инстинктивный, но в вещи проникающий род взирания. Когда человек ещё понимал в определенной мере процесс становления речи, он понимал нечто от душевной власти и во внешней природе, и, когда он понимал воплощение духовно-душевного в физически-телесное, понял он нечто о духе, пронизывающем мир своим волнением и бурлением.

Насколько историческое греческое познание идёт назад, настолько содержатся скромные остатки этого древнего духо-познания традиционно в греческой цивилизации. Когда уходят назад за Аристотеля и Платона к ионийским философам, примерно на смену 5 и 6 столетий, находят греческое мышления.

Находят во времена Анахагора философию, которую в наших условиях нельзя понять. Собственно, нужно, исходя из определенного здорового познания философии запада сказать: чтобы понимать Анахагора, для этого, собственно, отсутствуют предпосылки западной философии. Ибо то, что Анахагор признаёт – как раз в декадентной форме – как свою задачу, это уходит назад в те времена, о которых я только что говорил, когда ещё познавательно ощущали, как мир пронизывается волнением и бурлением духа. И, как, исходя из духовного вырастает духовно-душевное человека, чтобы связаться с физически-телесным.

Это было в древние времена инстинктивно-наглядное познание. Затем оно ослабело до такого познания, которое было дано именно через инстинктивное провидение органа речи, что затем также теряется ко времени Аристотеля как раз для прогрессирующей цивилизации.

Когда ещё всматриваются внутрь в этот процесс становления речи, тогда чувствуют, как я уже говорил, в звучании слова нечто, что было выражением для объективного развития событий снаружи в природе. И с этим я прихожу к существенному различию: что в нашем смысле старые так называемые «знатоки речи» (может быть ораторы?) воспринимали, как мировую душу, мыслилось, как превосходное наполнение пространства, и человек чувствовал себя из этого наполненного пространства духовно-душевно образованным. Но это было нечто иное, чем то, к чему приходят, когда идут дальше назад от задачи Анахагора.

Тогда приходят к такому, что ведет в пресуществование человеческой души внутрь, что не просто имеет с этим дело, что в человеческую душу в современности внутрь с мировым духом и мировой душой ткёт и шьёт, но мы находим здесь, что эта человеческая душа с мировым духом и мировой душой живёт во времени.

Нужно эти вещи познавать через внутреннее понимание, если хотят понять действительно совершенно значительное событие в западно-азиатско-европейском развитии цивилизации исторически. Сегодня, собственно, не имеется никакого соответствующего представления о духовных предпосылках того человечества, которое жило во времена основания Христианства. Конечно, когда рассматривают сегодняшнее общечеловеческое душевное состояние в его особенной конфигурации, нужно представлять сегодня гордое отношение большинства людей западной Азии и Европы к тому человечеству, как к необразованному.

Но из этой большой массы необразованных выделяются отдельные люди. Я бы сказал, последователи древних посвященных или инициированных выделяются таким значительным знанием, которое, конечно, не таким же образом жило в душе, как наше знание, всюду пронизанное абстрактными понятиями и поэтому пришедшее к полному сознанию. В самом высоком знании тогдашнего времени было ещё нечто инстинктивное.

Но одновременно было в этом инстинктивном знании дано нечто проникновенное, нечто, что всё же шло внутрь вещей. Примечательным является, какой курьёзный страх многие последователи современного традиционного вероисповедования имеют перед тем, что где-то кто-то мог бы прийти к тому, что тогда имелось в наличии такое проникновенное знание, которое пришло к тонким понятиям, когда эти, как было сказано, также более в инстинктивных образах видели и выражали в формах речи, для понимание которых сегодня имеется мало ощущения.

Наша Антропософия не должна заниматься обновлением того, сто называется гнозисом, но наша Антропософия является путём для взирания внутрь этого гнозиса. И, как наша Антропософия, несмотря на то, что древняя индийская философия веданты не считается источником Антропософии, как она тем не менее может вникать в проникновенное, великолепное, вытекающее из философии веданты, сакья и йоги, так как она сознательным образом снова постигает регионы мира, которые прежде достигались инстинктивно. Так же точно может она также вникать, наша Антропософия, в сущность гнозиса.

Тот гнозис через определенные секты первых христианских столетий был искоренен, так что исторически имеется очень мало гностического, и, собственно, гнозис новому человечеству известен только благодаря писаниям, в которых они хотели изложить возражения, и к тому же имеются цитаты из письменных записей возражений противников гнозиса, когда были уже утеряны первоначальные писания. Таким образом, гнозис, собственно, известен более позднему миру только по писаниям противников, которые, естественно, только цитировали то, что они в соответствии со своей «умностью» находили цитировать уместным.

Теперь, изучите искусство цитирования наших противников, тогда вы будете иметь некоторое представление о том, насколько сильно можно вникнуть в существо такой вещи, когда предоставлены писания противников! Познание гнозиса многократно представлено – внешне-исторически оно сегодня почти только этим и представлено – в писаниях противников гнозиса.

Представьте себе, что можно было бы всё же совершенно определенно в смысле, скажем, к удовольствию господина фон Глейха, что все антропософские письменные работы сгорели (сожжены), – это было бы ему очень приятно! – и, что Антропософия не могла бы прийти именно только из своих собственных сообщений последующему миру. Нужно только такие вещи всегда осмыслять через нечто такое, что на это действительно может обратить внимание.

Но, когда на этом основании не могут вглядываться в то, что в то время уже было, тогда заблудятся со всеми научными так хорошо задуманными исследованиями, которые связаны с чем-то важным как раз в понимании Христианства. То, что всё ещё достижимо, - хотя всё достигнутое вообще ведет не к тому, что в серьёзном побуждении познания можно было бы обозначить, как действительное познание, - это понятие «Логос», которое в Евангелии от Иоанна всплывает в самом начале.

Это Логос-понятие нельзя понять, если не понимают внутренне духовно-душевное развитие человека прогрессирующей цивилизации того времени, собственно, когда не понимают духовно-душевное развитие, как оно взяло путь через греческое священнослужение (греческую культуру), что излучалось через Азию и бросило тень в то, что нам встречается в Евангелии от Иоанна. Это понятие Логоса нельзя приблизить просто благодаря каким-то лексическим или внешне-психологическим методам, его можно приблизить только, если внутренне изучают душевно-духовное развитие, которое мы здесь рассматриваем, примерно от 4 столетия до Р.Х. до 4 столетия по Р.Х. Что там внутренне имеется в прогрессирующем человечестве в его репрезентирующих представителях мудрости, об этом, собственно, ещё нет истории, написанной удовлетворительным образом. Ибо, это связано с закатом понимания относительно обучения речи.

Другое, понимание для пресуществования, традиционно продолжалось вплоть до Эригены, но внутреннее прозрение потеряно гораздо раньше, чем понимание обучения речи, звучания слова в человеческом внутреннем. Когда мы примем во внимание душевно-духовное состояние переднеазиатского и европейского населения в их представительных представителях мудрости, то находим как раз, что там вступает поворот. То, что там было в качестве единого процесса во воззрении, звучание слова и в слове существа мира, это становится дифференцированным во взгляде на абстрактные понятия и идеи, и в чувствование, глухое (тупое) чувствование того, что будет столкнуто вниз более в подсознательное: слова, как такового. И что этим приобретается?

В итоге приобретается для человеческой душевной жизни совершенно определенный факт: древний человек ощущает не дифференцированно содержание слова и идейно-понятийное содержание сознания. Теперь обособляется содержание понятия.

Но оно сохраняет в первое время ещё нечто от того, что однажды имелось в недифференцированном от слова, понятия, представления. Сейчас люди говорят о «понятии» и о «идее». Во времена Платона ещё можно было, так сказать, руками потрогать, почувствовать духовно, что идея была полносодержательной.

Когда говорили о идее, в ней содержалось ещё нечто от того, что прежде усматривалось внутренне в недифференцированном слово-понятии. Таким образом, приближаются к идее, которая берется, как простое понятие, тяготеющее всё ещё к тому, что было понятно в старом звучании слова.

И когда этот прогресс образовывался, для человека содержание мира, который он духовно схватывал, к тому, что затем выразилось в понятии Логоса. Понятие Логоса имеется только, когда знают, что в нём лежит этот подход к идее, однако, без примыкания старого понятия-слова в понимании этой идеи.

И, когда говорили о Логосе, как миротворящем, больше не было ясно, но неясно осознавалось, что это миротворческое духовное нечто имеет в себе содержание, которое как раз в древние времена понималось через словарное воззрение.

Этот совершенно особенный нюанс душевного переживания внешнего мира в Логосе должен быть принят во внимание. Там жил совершенно особенный нюанс душевного воззрения, логосовоззрения. Аристотель тогда выработался, проработался ближе к абстракции и приобрел из этого субъективную логику.

Однако, у Платона идея является миротворческим принципом, и у Платона она является ещё пронизанной конкретной духовностью, так как она ещё имела в себе остаток древнего слово-понятия, так как она является по сути Логосом, хотя и затененным.

Можно себе представить, что то, что вместе с Христом вошло в человека Иисуса, это должно было быть названо (обозначено), как миротворческий принцип исходя из воззрения тогдашнего времени. Для этого имели представление. Представление, содержавшееся в понятии Логоса. Тогда было понятие Логоса.

Через понятие Логоса хотели понять, что было дано миру вместе с историей Иисуса Христа. Понятие, которое было выработано из древних времен и приняло совершенно особую форму, было применено к тому, чтобы выразить исходный пункт Христианства. Итак, тогда использовалась высшая мудрость, чтобы эту Мистерию прозревать. Нужно мочь себя совершенно пересадить в то время, но не в смысле внешнего воззрения, а во внутреннем понимании того, как человек тогда рассматривал мир. От Платона к Аристотелю большой прыжок.

Но с другой стороны всё написание Евангелия от Иоанна так составлено, что видно, что он был в состоянии это сделать благодаря тому, что в основании лежало живое понимание миротворческого принципа. В то же время пришедший к написанию Евангелия от Иоанна, знаком с исчезнувшим понятием Логоса.

Любой перевод Евангелия от Иоанна невозможен, если не мочь входить в возникновение этого понятия Логоса. Это понятие Логоса действительно имеется у представителя мудрости, с которой прогрессирующий цивилизованный мир в полной свежести жил между 4 столетием до Р.Х. и 4 столетием по Р.Х..

Когда возникло государственное Христианство, которое затем преобразовалось в католическую церковь, тогда была достигнута эпоха, где также, я хотел бы сказать, последние нюансы древнего Слова, древнего слово-понятия теряется из представления идеи.

Аристотель по сути сделал ничто иное, как высвободил из Логоса субъективную логику и образовал теорию этой субъективной логики. Царствовавшее состояние духа и души человечества тогда ещё мало обратило внимания на то, что Аристотель основал в качестве субъективной логики. Напротив, было забыто, и только снова на обходном пути к этому позже пришли арабы.

Это жило, но так, как жило вне этого кружного пути через прямую традицию, ещё точно ощущало, что тут имеют дело, с одной стороны, с субъективной логикой, а с другой стороны, с воззрением миротворческого принципа в Логосе, в котором ещё нечто было от того, что взято в старом представлении о звучании слова во внутреннем существе человека, как противообраз слово-заглушения, но в онемении природы творящего Логоса.

Затем в 4 столетии после Р.Х. начал теряться этот нюанс из понятия Логоса. Он больше не находится, пропал. Его сохранили максимум некоторые одинокие мыслители, мистические исследователи. Он исчез из обычного сознания даже представительных отцов церкви и церковных учителей. И что тогда ещё всегда, как очень всеохватывающее, идеально проодухотворенное мировоззрение вступает примерно при Скоте Эригене, в этом больше нет древнего понятия Логоса, хотя слово ещё используется. Древнее понятие Логоса полностью выхолащивается в абстрактное понятие идеи. И миротворческий принцип будет теперь пониматься не через древнее понятие Логоса, а через сублимированное или выхолощенное понятие идеи.

Это то, что наступило затем в книге Скота о разделении природы, что, однако, уже в основном совершенно исчезло: это неимение более понятия Логоса, это превращение понятия Логоса в понятие идеи.

В европейском человечестве, о котором я, собственно, говорил, что оно для более позднего времени сохранило старое развитие, необходимо, даже назад пойти за то время, в котором понятие Логоса действовало в полной свежести.

Но пошли в абстрактной форме. И сделали это отступление назад в абстрактной форме, да ещё догматически. На восьмом вселенском соборе в Константинополе в 869 году было постановлено, что мир и человек не должны мыслиться (представляться), как разделенные (состоящие из частей) на тело душу и дух, а просто на тело и душу, а душа имеет духовные качества.

Тому, что тогда было догматически установлено, идёт параллельно тот процесс развития, о котором я только что говорил. Для того, кто изучает развитие западной цивилизации от первых христианских столетий, где так многое ещё было пронизано гнозисом, вплоть до 4-5 столетий по Р.Х., необыкновенно интересным является познание факта этого затухания понятия Логоса.

И, когда потом были переведены Евангелия, тогда было само собой разумеющимся в этот перевод ничего не вносить от ощущения понятия Логоса, как оно властвовало в среде дохристианского человечества в восьми столетиях, в середине которых располагается событие Голгофы.

Нужно особенность этого периода времени, из которого выобразовалось Христианство, изучать также через такую интимность. Сегодня хочется вообще через легко одетые понятия, понятия, которые легко приобретаются, решать трудные проблемы.

Такие исторические проблемы, как те, о которых я вам только что говорил, удаётся решать только, когда подготовку к решению ищут в приобретении совершенно определенных нюансов человеческой душевной жизни, когда хотят исходить из серьёзного условия, что мы просто в наше время в общей культуре не имеем тех нюансов душевной жизни, которые подходят к понятию Логоса, каким он имеется в виду в Евангелии от Иоанна.

Поэтому мы не можем с сокровищем слова, с сокровищем понятия нашего времени хотеть понимать Евангелие от Иоанна. нам диктует в первую очередь поверхностность. Это нечто, что нужно видеть совершенно бодрым душевным взором, что также и исторически в таких областях достигнуто, ибо, в связи с историей в этой области стоит, собственно, действительно злое в наше время. Я только в эти дни должен был снова невероятно значительный факт провести перед моей душой в связи с этой главой.

Мне вспомнилось письмо, которое написал один высоко ценимый теолог – письмо было написано не мне. Этот высокочтимый теолог современности высказывается об антропософах, ирвингианцах и тому подобных отродьях. Он перепутал всё.

Собственно, в его дискуссионных выводах выступает пункт примечательного рода. Он говорит о себе самом: «Я не имею органа для такого рода воззрения, которое выходит на сверхчувственное, как это хочет делать Антропософия. Я должен ограничиться всем тем, что даёт человеческий опыт.».

Теолог, чьим произведением это является, всё снова говорит о сверхчувственном и через это стало известно (знаменито), что он исторически о жизни сверхчувственного в развитии человечества написал толстые книги, является авторитетом для бесчисленного числа современных людей. Из этого его высказывания выходит, что он для сверхчувственного не имеет органа и хочет придерживаться «человеческого опыта»!

Но он говорит о сверхчувственном, и он говорит, что хочет держаться за человеческий чувственный опыт и не говорит, что поэтому отрицает всю теологию, нет, он становится в наше время известным теологом! Мы, мои многоуважаемые слушатели, не хотим (не нуждаемся) бодрым взором взирать на всё, что, собственно, сегодня, можно сказать, в определенном смысле является декларированным (постановленным) в нашей молодости, но что в то же время проявляется, как внутренняя невозможность.

Необходимо, чтобы с крепкой силой было схвачено (понято), как нужно продвигаться вперед к действительному серьёзному познанию. Вероятно, это можно видеть именно на такой проблеме, как проблема Логоса.

Нужно, собственно, тому, кто видит, что Антропософия должна сделать важного с этой проблемой, увидеть, что эта Антропософия как раз не легко делает, что она хочет серьёзно и благородно исследовать, и что она только благодаря тому приходит в конфликт со всеми современными течениями, что сегодня имеется либо страх, либо ненависть перед такой основательностью, к которой, однако мы должны стремиться, и в которой мы нуждаемся, нуждаемся во всех областях научной жизни.

Теперь я вас спрошу: знает ли вообще современный мир, который так легко-поверхностно судит об Антропософии, знает ли он вообще, чем Антропософия занимается? Знает ли он, что эта Антропософия борется с такой проблемой, какой является проблема Логоса, и это только одна частность, хотя и важная частность?

Это должно было быть уже долгом некоторых тех, которые задают тон в научной жизни, однажды серьёзно взглянуть на то, о чём они так внешне судят. Конечно, это ведь так, что внешнюю жизнь сегодня можно удобно соделывать – и это для многих людей ценно – если не суются в неудобства исследования серьёзным образом. Только одного не замечают при такой любви к удобности, насколько сильные силы деградации имеются в нашей современной цивилизации. Как раз в современном общепринятом научном мире царит очень сильно: «После нас хоть потоп!».

Это то, что я сегодня хотел осветить на примере важной проблемы исторического исследования речи. Я надеюсь, что, когда именно уважаемые сокурсники всё более и более будут видеть, как будет научно исследовано, обратят внимание именно на те проблемы, которые так откладывают налево с пути общепринятого исследования, что затем всё более именно в юности взойдёт чувство к тому, что такие пути должны быть пройдены.

Я лелею такую надежду, и я также знаю, что, если достаточно поработать в направлении развития энтузиазма и признания истины, тогда нужно всё же достичь то, в чём мы нуждаемся, чтобы мы снова получили силы для восхождения человеческой цивилизации. Возможно смогут на некоторое определенное время некоторые власти тьмы подавлять то, что будет востребовано отсюда.

Но продолжительно они этого делать не могут, если действительность воли соответствует, когда действительно нечто светлое содержится в том, чего хочет Антропософия. Ибо, истина имеет пути, которые только она может изыскать, и которые властям тьмы всё же неисповедимы. Давайте всё же объединимся, старый и юный, юный и старый, чтобы нам обрести ясный взор для нахождения таких путей истины!

Четвертый доклад

Дорнах, 15 Апреля 1921.

Рассмотрение, которое я начал прежде, чем наш курс был устроен, станет совершенно понятным только тогда, если мы ещё дальше пойдём назад в рассмотрении развития человечества новой истории, ибо мы ведь имеем в существенном сначала только намёки о развитии человечества в 19 столетии.

Теперь мы сегодня проследим немного дальше назад духовное развитие человечества к необыкновенно важному разрезу в развитии западной цивилизации, к поворотному пункту, лежащему в 4 столетии по Р.Х. В этом 4 столетии всплывает один образ, чья память ещё в определенной мере осталась ясной для западной цивилизации, Ангелиус Августинус.

В нём мы видим, собственно, персону, которая боролась интенсивным образом на стороне того, что перешло из древних времен, и что в первом христианском столетии пыталось основать Христианство, исходя из определенной древней мудрости. И одном другом элементе, том, который был завоёван сначала для западной цивилизации, что этот более древний образ она отклонила и этим себя ограничила, чтобы Христианство понимать более внешне-материальным образом, не пронизывая идеей древней мудрости, а просто рассказывать о ходе основания, и затем, - это так хорошо тогда пошло, - интеллектуально понять.

В сражениях между этими двумя направлениями, я бы сказал, между направлением полномудрого Христианства и более или менее склонного к материалистическому воззрению Христианства должны были интенсивно участвовать души 4-5-го столетий.

И в Августинусе являет себя такая персона, которая сохранила воспоминание человечества, проделавшего такие битвы. Мы должны сегодня иметь полную ясность, что о том, что, собственно, в этом 4 столетии жило, исторические документы вызывают почти полностью ошибочные представления. Насколько это ясно, начиная с 5 столетия, настолько же не ясны привычные представления о тех столетиях, которые предшествовали.

Если же мы сначала рассмотрим, что, собственно, большинство может знать об этом времени перед 4 столетием, то сможем сослаться (указать) на две области. На область, которая более является областью познания, практикуемой в школах областью, и другой областью, которая является в большей мере культом, преклонением, религиозным элементом.

В эти две области внутрь вдвигается ещё из цивилизации человечества, конечно, нечто очень старое в сторону обеих направлений, но в одной и той же, в определенной мере, христианской окраске было это древнее внутрь обоих направлений, в мудрую сторону и в культовую сторону, именно в первых четырех христианских столетиях это ещё более или менее имелось.

Взглянем на сторону мудрости. Там находим мы сохраненное из прежних времен учение, которое, конечно, уже в определенном смысле было заменено тем, что мы сегодня называем гелиоцентрической системой – я здесь уже в прежних докладах об этом говорил – но это всё ещё имелось в старых астрономических учениях, и это можно называть неким родом астрономии, исходящей не из точки зрения физического космологического рассмотрения.

В древние времена – назовем их эфирными в противоположность сегодняшним, физическим – астрономия пришла к тому, что в эти древние времена вообще ещё имелось сознание, что человек своим существом принадлежит не только Земле, но, что он также принадлежит в первую очередь космическому окружению Земли, планетной системе, и древняя мудрость имела довольно конкретные представления о этой «эфирной» астрономии.

Учили примерно следующему. Когда обращают внимание на то, что выделывает более организацию верхнего человека – я сейчас использую некоторые выражения, которые для нас сегодня должны стать принятыми – когда рассматривают его эфирное тело, то человек стоит во взаимосвязи с Сатурном, Юпитером и Марсом, так что таким образом видно взаимодействие между верхней частью человеческого эфирного тела и Сатурном, Юпитером и Марсом. Затем, скажем, та часть человека, которая более астральной природы, состоит в некоем роде взаимодействия с Венерой, Меркурием и Луной.

И те силы, которые затем вводят человека в земное бытие, которые делают, что это эфирное тело вчленяется в физическое тело – это силы Земли. А те силы, которые делают, чтобы человек не расходился с земной жизнью, чтобы человек в определенной мере имел род вида, исходя из земной жизни – это силы Солнца.

Говорят, что человек приходит из неизвестных духовных миров, которые он проделывает в предсуществовательной жизни, и он вступает не просто в земную жизнь, а вступает из внешне-планетарных миров в планетарную жизнь. Планетарная жизнь принимает его так, как я описал, после Солнца, Луны, Земли, Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера, Сатурна.

В орбите Сатурна видна примерно сфера, в которую человек вступает своим эфирным телом из вне-планетарной жизни в планетарную жизнь. И эфирное в человеке совершенно связывается с этой планетарной жизнью. Только, насколько эфирное тело изживается в физическом теле, это физическое тело приводится в связь с Землей. Но когда человек через своё «Я» возвышается из эфирного и астрального тел, это приводится в связь с Солнцем.

Таким образом имеется некий род эфирной астрономии. Эта эфирная астрономия имеет вообще также ещё возможность не просто умения человека взирать на физическое, как физическая астрономия, а, в связи с тем, что человеческое эфирное тело, состоящее с человеческим духовным в интимной связи, замечено во взаимодействии с теми же самыми силами планетной системы, то имеется возможность, - так как в человеке ведь исходя из планетной системы на обходном пути через эфирное тело могут изживаться силы судьбы, - говорить о человеческой конституции, и в эту человеческую конституцию вовлекать власти судьбы.

Итак, в этом учении старой школы, которое распространялось уже после того, как гелиоцентрическая система, образовавшаяся, как некий род эзотерически-физической науки, вышло в этой эфирной астрономии последнее учение мудрости из древних инстинктивных исследований мудрости, и это сохранилось, как традиция. Говорили о влияниях Неба не иначе, как: «Да, эти влияния неба имеются, но они несут не просто природные условия, а несут также силы человеческой судьбы.».

И так вообще была связь в те времена между тем, что можно назвать естествознанием, космологией, и тем, что затем позже перешло во всё то, что люди теперь воспринимают, как астрологию, что, однако, в давние времена имело гораздо более точный характер, покоящийся на непосредственном наблюдении.

Когда человек затем в определенной мере вступает на свой путь к новому рождению планетной сферы – так это себе представляют – и принимает от неё своё эфирное тело, то он вступает кроме того в Землю. Он будет взят от земли. Но также тогда представляют ещё не просто нечто от твердой земли, но также тогда представляют, собственно, «землю» в её элементах. Говорится, что человек будет кроме того, что он принят от планетной сферы – благодаря чему он, однако, является неземным существом, благодаря чему он является тем, что он, собственно, является только душой – в качестве ребенка берется от элементов земли, огня, воздуха и воды, от, собственно, Земли – это, собственно, Земля.

И благодаря этому представляют себе, что его эфирное тело состоит из этих внешних элементов, так ими пропитано, что теперь в этом эфирном теле возникают темпераменты. Эти темпераменты мыслят себе тесно связанными с эфирным телом и вместе с этим с жизненной (витальной) организацией человека.

Таким образом в этом древнем учении видят нечто совершенно духовное в том, что, собственно, в человеке является физическим, или как минимум явленным через физическое тело.

И я бы сказал, что самой человеческой частью этого учения было тогда то, что, например, ещё отчетливо видно в медицине тогдашнего времени.

Лекарственные средства, целительные учения, вышли совершенно из этого воззрения о связи эфирного тела человека с планетной системой, и, кроме того, с пронизанием в определенной мере человеческого эфирного в высших сферах, в воздухе, воде, тепле и земле, благодаря чему в его организацию вошли физические отпечатки его эфирно-душевного темперамента: чёрная или белая желчь, прочие соки, флегматичность, кровь и прочее.

Таким образом, такой образ воззрения, что по сокам человека можно узнать сущность человеческой конституции, это было нечто, что в этом учении было привычным делом. Тогда изучали не отдельные органы, которые можно было бы нарисовать, а изучали в медицине смеси соков и пронизание соками, и в органе видели именно результат особенных пронизаний соками.

В здоровом человеке видели определенный род, как соки пронизывают. Рассматривали в больном человеке отклонения от нормы в пронизании соками, так что можно сказать, что медицина, вышедшая (родившаяся) из этих учений, вообще совершенно основана на воззрении (рассмотрении) человеческого водного (жидкого) организма.

То, что сейчас называют познанием человеческого организма, основывается на плотной составляющей человеческого организма, на «земном» человеческом организме. В связи с изменением способа рассмотрения человека произошел переход, от древнего провидения жидкого человека, перешли к новому рассмотрению твердого человека с чёткими контурами органов.

Этот ход медицинского учения идёт параллельно переходу от древней эфирной астрономии к современной физической астрономии. Эфирная астрономия соответствует ещё в существенном медицине Гиппократа, но также ещё вплоть до 4 столетия имелись достижения этого медицинского воззрения, связанного со смешением соков человека, и именно точным образом, а не так, как это было в дальнейшей традиции.

И, когда было затемнено это древнее учение, начиная с 4 столетия, а затем взошло с 15 столетием физическое астрономическое учение вместо древней эфирной астрономии, также патология, всё медицинское воззрение основано было на учении о твердом в человеке, которое чётко оформило в человеческом организме границы органов. Это, в сущности, стороны развития человечества в неорганическом периоде времени.

Но мы теперь можем также бросить взор на то, что осталось от каждых времен в священнодействиях (отправлениях культов), в религиозных церемониях. Религиозные церемонии давались больше большим массам. Те, которые я теперь разобрал, рассматриваются в большей мере, как достояние мудрости школы.

Те культовые отправления, которые распространились из Азии в Европу, и, которые вообще соответствуют, как культовые устремления этому воззрению, которые я сейчас в вас развиваю – это служение Митре. Это то служение Митре, которое мы находим в первых христианских столетиях, распространившиеся с востока на запад, которое мы можем отследить вдоль Дуная и вплоть до берегов Рейна, вплоть до внутрь Франции.

Эти служения Митре, которые вы ведь знаете по внешней форме, можно охарактеризовать коротко через формулу то, что победитель быка Митры представлен с земными и космическими связями имагинативно-образно: человек, скачущий на быке и побеждающий силы быка. Сегодня очень легко имеют представление, что такой образ, являющийся культовым образом – религиозные образо-символизации, если мы можем так сказать, родившиеся органично из древних мудрых учений – что такие культовые образы просто абстрактно-символически получились из древних мудрых учений.

Но это совершенно ошибочное представление, когда верят, что это было дано древними учителями мудрости, которые их вставили и сказали: «Мы теперь выдумали символ. Для нас есть учение мудрости, а для глупого народа мы должны выдумать символ, вокруг которого будем проводить культовые мероприятия и так далее!». Такие предположения в корне ошибочны.

Примерно такую предпосылку имеют современные «свободные каменщики», и они также думают подобно о сущности их символики. Но это не является воззрением древних учителей мудрости. Воззрение древних учителей мудрости хотел бы я вам изложить теперь как раз в связи со служением Митре к такому воззрению, которое я как раз развил.

Те люди, которые ещё имели живое воззрение о этом составлении человека через планетарный мир касательно его эфирного тела, о составлении человека затем в земной элементарной сфере из тепла, воздуха, воды и земли, и о образовании чёрной и белой желчи, флегмы, крови из воздействия этих элементов на человеческое эфирное тело, те, которые об этом имеют понятие, они могли также ещё предложить важный вопрос, основополагающий вопрос. Они предлагали вопрос, к которому можно прийти только, если действительно иметь имагинативное видение.

Ответ на этот вопрос был в то время через инстинктивно-имагинативное видение, но это может быть повторено сегодня с полным сознанием. Если образовать себе имагинативное видение об вхождении человека из духовного мира через планетарные сферы в земные элементы, огонь, воздух, воду и землю, если образовать такое представление, приходят именно к тому, что говорят: «Да, когда там нечто входит из внепланетарных сфер в планетарные и в земную сферу и будет принято земной сферой, тогда из этого не будет совершенно никакого действительного человека».

Я думаю, когда образуют представление о том, что тогда, собственно, будет, если то, что можно разглядеть в чисто имагинативном представлении вне планетарной сферы, что там происходит и будет воспринято планетарной сферой, и что затем будет схвачено тем, что исходит из земной сферы, когда это имеют в качестве имагинативного видения, то из этого не выйдет никакого человека. Не приходят к представлению человека.

Приходят к представлению, которое более отчетливо воспроизводит, когда представляют не человека, а быка, корову. Это говорили древние учителя мудрости: «Когда имелось бы только то, что там (тогда) в качестве внепланетарной мудрости вниз спускается в эту планетарную сферу становления, то на Земле не жили бы никакие люди!». «Конечно, приходят» – говорили они себе – «когда сначала рассматривают, к тому, чтобы образовать это представление о вхождении мудрости из внепланетарной сферы в планетарные и земную сферы; но, когда теперь хотят выобразовать совершенно пластически имагинативное видение из того, что имеют в этих представлениях, то это будет никакой не человек, а простой бык. И, когда ничто иное не понимается в человеке, как это, то понимается в человеке только бычье!».

Эти представления образовали древние учителя мудрости, такое представление было тогда. Теперь скажите себе: «Итак, человек должен бороться против этого бычьего с помощью ещё более высшего, он должен преодолеть то, что даёт эта мудрость, как видение. В качестве человека он является в большей мере существом, которое приходит из внепланетарной сферы, входит в планетарные сферы и охватывается земными элементами, и он имеет в себе нечто, что является большим.».

Я хотел бы сказать, что учителя мудрости доходили вплоть до этого понятия, и поэтому они выобразовали быка, посадили на него Митру, борющегося человека, который преодолевает быка, и который говорит: «Я должен иметь гораздо более высокое происхождение, чем то, которое имеет такое существо, которое представлено в смысле древнего учения мудрости!».

И эти учителя говорят: «Это древнее мудрое учение содержит, конечно, указание на то, отчего это здесь зависит. Это древнее мудрое учение взирает в планетарные сферы Сатурна, Юпитера, Марса, Меркурия, Венеры, Луны и т.д., но оно говорит также, что, когда человек приближается к Земле, то он будет постоянно подниматься от Солнца, так что он не войдёт в земное, что он не просто остаётся тем, что выходит из смеси чёрной и белой желчи, флегмы и крови, а также из эфирного тела, когда он будет принят от планетарных сфер, и, когда астральное тело будет принято другими планетарными сферами через Меркурий, Венеру и Луну. Что человека поднимает, живёт в Солнце.».

Поэтому говорили эти учителя: «Обратим внимание человека на в нём живущие солнечные силы, и тогда он станет Митрой, побеждающим быка!».

Затем это было образом культа. Это не должно было быть просто выдуманным символом, а должно было быть действительным фактом, космологическим фактом. Религиозная церемония была более, чем простой внешний знак, она была нечто таким, что в определенной мере было вырезано из существа самого мира.

Это культообразное, это было нечто таким, что было там с очень древних времен, что было перенесено из Азии в Европу. Было, я бы сказал, Христианство, увиденное с одной стороны, снаружи, с астрономической стороны, ибо, Митра был солнечной силой в людях. Митрой был человек, который прислонился против просто планетарного и земного. И теперь возникло определенное стремление, рассыльного которого мы можем всюду воспринимать, когда мы обращаемся к первому христианскому столетию. Возникло стремление исторический факт, Мистерию Голгофы, связать со службой Митре.

Бесчисленны были в тогдашнее время, особенно в среде римских легионеров, люди, которые то, что они могли узнать в Азии, что они вообще могли узнать на востоке, переносили в страны вдоль Дуная вплоть до средней Европы, и, даже, в западную Европу. В том, что они тогда переносили, жили ощущения, которые и без того, чтобы отражать Мистерию Голгофы имели в себе вообще христианские воззрения, христианские ощущения.

Служение Митре рассматривалось, как конкретное служение, связанное с солнечными силами в человеке. Только не видели в этой службе Митре, что с момента Мистерии Голгофы эта солнечная сила сама спустилась, как духовное существо и соединилась с человеком, Иисусом из Назарета.

И теперь имелось – и чем дальше мы уходим в наших исследованиях на восток, тем яснее становится – что вплоть до 4 столетия после Р.Х. были школы мудрости на востоке, которые всё снова получали сообщения, знание о Мистерии Голгофы, о Христе.

И они теперь старались распространять в мире изречения (сообщения), и это долгое время было вообще стремлением влить в культ Митры то, что соответствует сверхчувственному взиранию, что истинным Митрой был Христос, что Митра его предшественник, что нужно влить силу Христа в те силы в человеке, которые побеждают быка. Сделать из культа Митры культ Христа – это нечто, что в первые столетия Христианства жило интенсивно вплоть до 4 столетия.

И я хотел бы сказать, что распространение культа Митры следовало течению, которое хотело прохристианизировать этот культ Митры. Было стремление соединить Христианство с культом Митры. Древний значительный образ существа человека, скачущего на быке, Митры, победившего быка, должен был быть приведен в связь с Существом-Христа. Можно сказать, что возникло совершенно блестящее стремление в этом направлении, и в определенном смысле это стремление было сильным. Кто теперь наблюдает объединение восточного Христианства, распространение арианизма, на примере распространения арианизма может воспринять, как элемент культа Митры есть внутри этого арианизма, хотя и в ослабленном виде. И каждый перевод Библии-Ульфиласа (готский перевод Библии) в новые языки остаётся несовершенным, так как не знают, что в терминах Ульфиласа, Вульфила, ещё встроены элементы культа Митры. Но кто же ещё сегодня обращает внимание в лингвистических, речевых элементах на такие глубокие связи.

В Греции вплоть до 4 столетия имелись философы, которые работали над тем, чтобы древнюю эфирную астрономию привести в созвучие с Христианством, и из этого возник истинный гнозис, который через более позднее Христианство основательно был искоренен, так что остались только некоторые фрагменты литературных проблем этого гнозиса. Что же знают сегодняшние люди, это я уже недавно говорил, собственно, о гнозисе, о котором некоторые по своей глупости говорят, что Антропософия является «подогретым» гнозисом.

Собственно, если бы так было, то эти люди совершенно не могли бы этого знать, так как они знают о гнозисе только то, что в западных христианских критических писаниях говорится о этом гнозисе. Они могут знать цитаты из того, что осталось от борьбы с гнозисом. О гнозисе имеется едва ли более, чем только то, что можно выразить через следующее сравнение.

Представьте себе, что господину фон Глейху посчастливилось (удалось) уничтожить (искоренить) всё, что имеется из антропософской литературы, и не осталось бы ничего, кроме его цитат, а затем позже кто-нибудь захотел бы восстановить Антропософию по его цитатам. Тогда в западных странах имели бы то же самое, что случилось с гнозисом. Итак, когда люди говорят, что новая Антропософия является наследницей старого Гнозиса, то они могут, собственно, если они так делают, просто ничего не знать, так как они ничего не знают о гнозисе, но только кое-что знают из высказываний его противников!

Итак, в Афинах была вплоть до 4 столетия и ещё немного дольше школа мудрости, которая старалась древнюю эфирную астрономию привести в созвучие с Христианством. В последнем остатке этого воззрения о вхождении человека из высших миров через планетарные сферы в земную сферу, их просвечивают ещё писания Эригены, блистают ещё сами через писания греческих отцов церкви. Всюду можно видеть, как это там просвечивает, и это просвечивает именно через писания действительного Диониса Ареопагита.

Этот Дионис Ареопагит оставил учение, бывшее чистым синтезом эфирной астрономии и того, что жило в Христианстве: что в определенной мере локализированные в Солнце астрономически или космически силы были переданы в Христе через человека Иисуса из Назарета внутрь в земную сферу, и, что этим определенная связь, которой до этого не было, возникла к Земле в отношении всех высших иерархий, Ангелов, Духов Мудрости, Престолов, Серафимов и так далее. Пронизание этого иерархического учения эфирной астрономией – это было то, что имелось у первоначального Диониса Ареопагита.

Затем в 6 столетии пытались стереть следы также старого учения Диониса Ареопагита, и так его преобразовать, что там, собственно, осталось только лишь абстрактное учение о духовном.

Так же, как сегодня представлено учение Диониса Ареопагита, оно является духовным учением, которое больше не имеет почти ничего общего с эфирной астрономией. И тогда это называется «псевдо-Дионис». Таким образом учению мудрости был приготовлен закат, с одной стороны, когда Дионис был искажен, а с другой стороны, благодаря тому, что учение, бывшее в Афинах ещё живым, и хотевшее объединить эфирную астрономию с Христианством, было искоренено, и, что в связи с культовостью затем было искоренено служение культа Митры.

И затем имеется другое сделанное такой персоной, как Константин, чьи дела в более позднее время были усилены благодаря тому, что цезарь Юстиниан закрыл афинскую философскую школу, так что последние люди, занимавшиеся тем, чтобы привести старую эфирную астрономию в созвучие с Христианством, должны были уехать в Персию и искать место, где, как минимум, их жизнь могла продолжаться.

Юстиниан на том же основании, на котором он закрыл афинскую философскую школу, также и Эригену объявил еретиком, и на этом же основании отменил римское консульское звание, которое, собственно, вело всё ещё теневое существование, в котором, однако, хотя оно ещё вело только теневое существование, искался некий род силы противостояния римской государственной идее, которая восходила в чистой юридичности.

Старое человеческое, бывшее связанным с консульским достоинством, исчезло в государственном империализме римлянства.

Так мы видим в 4 столетии потухающим то, что, как культовая служба, могло бы ближе соединить Христианство с человеком. Мы видим затухающим то, что, как старое учение мудрости хотело объединиться в эфирной астрономии с познанием значения Мистерии Голгофы. И мы видим на Западе, на том месте, встречающимся то, что несет в себе уже зародыши будущего материализма, который смог стать теоретическим ведь только в 15 столетии, когда начался пятый послеатлантический период, который, однако, подготавливался в сущности через материализацию того, что ещё спиритуальным перешло с Востока.

Этот ход европейской цивилизации мы должны вообще особенно принимать во внимание, иначе никогда для нас не будет совершенно прозрачным то, что, собственно, является основанием европейской цивилизации. И нам в противном случае не будет совершенно ясно, как это, собственно, смогло быть, что всё снова и снова люди, когда они прибывают на Восток, могут брать с этого Востока с собой сильные спиритуальные побуждения.

Прежде всего ведь было принято через всё раннее средневековье насквозь живое торговое обращение на Восток и с Востока вверх по Дунаю, как раз вдоль того пути, которым древний культ Митры, который, конечно, отзвучал как раз в начале средневековья. Люди, которые тогда в качестве торговых людей на Восток и с Востока путешествовали, всё снова находили на Востоке то, что предшествовало Христианству, но что, однако, совершенно уже указывало на Христианство.

Мы также видим, как крестоносцы отправлялись на Восток, как они из остатка, который они ещё имели, могли познавать на Востоке, обретали побуждения, как они достояние древней мудрости принесли в Европу.

Я говорил, что вместе с этим древним достоянием мудрости связана старая медицина-соков. И всё снова люди, путешествовавшие на Восток, приносили также ещё те, которые ездили с крестовыми походами, и снова возвращались в Европу, всё снова приносили также остатки этой древней медицины в Европу.

Эти остатки древней медицины затем прививались всюду в европейских традициях. Отдельные люди, которые в их собственном духовном развитии опережали своё время, совершали тогда примечательные развития, как к примеру, такая личность, которая продолжала жить под именем Базилиуса Валентинуса. Что же это была за личность? – Это была личность, которая из среды людей, вместе с которыми она прожила свою молодость, переняла традицию древней соковой медицины, иногда совсем не понятую в том или ином толковании.

Вплоть до совсем недавнего времени – сейчас это уже редкий случай – имелись в старых крестьянских обычаях остатки этой принесенной с Востока путешественниками медицинской традиции, которые, собственно, прижились в крестьянской жизни, которые затем стали принадлежащими тому, что выросло в крестьянстве. Как правило такие затем становились священнослужителями. Собственно, те, кто становились монахами, вырастали из крестьянских традиций.

Они там то или иное слышали, что, однако, как раз являлось искаженным, деградировавшим достоянием старой мудрости. Однако, они проделывали самостоятельное развитие. Что проделывалось, как развитие, через христианскую теологию, и было вплоть до 15-16 столетий ещё гораздо более свободным, чем это стало позже. Тогда эти священники и монахи выносили для своей собственной духовности понемногу определенный порядок внутрь в вещи. Они обдумывали то, что услышали.

Исходя из собственного гения, они связывали вещи. Так возникали писания, которые мы имеем, как писания Базилиуса Валентинуса. Да, это образовывалось через нечто даже совершенно ещё, как школу, в которой учились Парацельс и сам Якоб Бёме.

Также и они ещё восприняли в групповой душе живущие древние достояния медицинской мудрости. Это можно заметить у Якоба Бёме, где это элементарно ценится, а также Парацельса и других, даже, когда их писания принимают внешне.

Но, когда таким образом воспринимают у Якоба Бёме, как его книгу «De signatura rerum», тогда находят некий род преставления, что то, что я сказал, тогда можно потрогать руками. Это такое древнее народное достояние, которое по сути содержит искаженное достояние мудрости.

Такое древнее народное достояние совсем не было таким абстрактным, какой является сейчас наша наука, а это было нечто исполненное объективности в словах. В словах чувствовалось.

Так же точно, как сегодня хотят познавать в понятиях, так тогда чувствовали в словах. Тогда знали, что человек слова извлекает из самого объективного существа мира. Это можно заметить, когда Якоб Бёме прилагает так много усилий, чтобы чувствовать, что, собственно, содержится в слоге «суль» и в слоге «фур» слова «Sulfur». Посмотрите, как, например, в «Сигнатуре рерум» я бы сказал Якоб Бёме борется, чтобы нечто высказать, исходя из внутренней сущности слова, внутреннего экстракта слова, чтобы высосать нечто из слова «сульфур», чтобы прийти к сущности.

Там вообще имеется чувство, если переживают экстракт слова, что приходят к чему-то реальному. Это было в древние времена, так чувствовали вставленным в слова то, что воспринимает человеческая душа, когда она выходит из внешне-мировых сфер через планетарные сферы в земное существование.

Но, что она тогда из её ещё близкого стояния смеси соков вложило в слово, когда ребенок учился говорить, это было ещё нечто объективное, ещё было в речи нечто от божественного преподавания, не просто человеческого преподавания.

И у Якоба Бёме видно это прекрасное стремление, чтобы нечто было высказано так, что чувствовалось бы: я мог бы в речи нечто видеть, как позади явлений живые Божества врабатываются в человеческую организацию, чтобы сформировать в человеке речь и с этой речью одновременно определенное достояние мудрости.

Мы видим, как вообще ещё также в прежние времена продолжало существовать древнее достояние мудрости, но уже принятое современным мышлением, которое, конечно, едва обозначено у таких великих духов, как Якоб Бёме или Парацельс.

И в это напечатлевается теперь внутрь то, что является чисто интеллектуально теоретическим, что просто чисто физическое пытается понимать, исходя из физического же мышления человека. Мы видим, как, с одной стороны, возникает чисто физическая астрономия, и как, с другой стороны, возникают физиология и патология, ориентированные на чётко-ограниченные человеческие органы, короче, всё новое медицинское мировоззрение.

И так состоит человек понемногу там с миром вокруг себя, с миром, который он понимает только физически, и в котором, естественно, он не может внутри пребывать, как космическое существо. Он понимает из своего ещё только то, чем он является благодаря Земле, ибо, именно благодаря Земле он является таким четко-ограниченным физическим органическим существом.

Он уже не может найти никакого созвучия между тем, что ему даётся из космоса через познание, через физическую астрономию, и тем, что живёт в его облико-образовании, что, конечно, указывает на нечто другое. Но он отворачивает взор от того, как этот человеческий облик указывает на нечто другое.

И, наконец, он совершенно теряет сознание, что его стремление к прямостоянию и особый род и способ, как он, исходя из своего организма, имеет речь, не может возникнуть в быке, но только в самом Митре. Он не хочет этим всем больше себя озабочивать, ибо он направляется в материализм.

Он и должен вплывать под парусом в материализм, так как само религиозное сознание он же имеет принятым от Христианства во внешне-материальном явлении и это внешне-материальное явление догматизирует, когда он не пытается познавать из какой-нибудь мудрости, как произошла Мистерия Голгофы, а пытается установить истину через умозаключения.

Так мы видим переход от старого восточного мышления, исходившего из миропознания, к особому римско-европейскому роду умозаключения. Как же на востоке «умозаключали», и как должно, исходя из восточного инстинктивного видения также «умозаключаться», определиться нечто о Мистерии Голгофы?

Когда принимают познание, исходящее из мира, когда взирают в звёздный мир, тогда выдаётся из познания, если даже оно было бы инстинктивное, элементарное, как минимум, должно было бы выдаться также то, чем была Мистерия Голгофы.

Это был путь, принятый на востоке. Этого пути больше не существует, начиная с 5 столетия. Прежние вселенские соборы уже такое имели, когда они постановляли вместо азиатских, и тем более египетских, указывали на то, что не этом роде выделывать должно, как это с Мистерией Голгофы, собственно, произошло, а, что через большинство отцов, собиравшихся на соборах, нужно было принимать решения.

Таким образом был поставлен юридический принцип на место восточного принципа познания, и догматика перешла в юридическую область. Больше не имели чувства, что, исходя из всемирной совести, можно принимать решения о истине.

Приобреталось чувство, что в юридическом роде можно было бы говорить о решениях соборов о том, какую природу, божественную или человеческую, или обе эти природы имеет Иисус Христос и тому подобное. Мы видим, как в интимнейшие связи западной цивилизации просачивается египетско-римско-юридическое, то, что сегодня ещё так глубоко сидит в человеке, который не имеет склонности различать о своём отношении к истинности этой истины, а хочет, исходя из своего аффекта решать, и не имеет никакого иного мерила для установления, кроме большинства при голосовании в какой-нибудь форме.

Об этом мы ещё поговорим завтра.

Пятый доклад

Дорнах, 16 Апреля 1921.

Я вчера указал на важный переходный пункт, который в развитии цивилизации западных стран лежит в 4 столетии по Р.Х., и указал на то, как тогда из европейской цивилизации исчезала греческая мудрость, через которую делались попытки именно мудро привести к выражению глубины Христианства.

Внешний момент времени исчезновения лежит немного позднее, когда Юстиниан объявил писания Эригены еретическими, отменил римское консульское достоинство и закрыл афинскую философскую школу, так что носители греческой мудрости бежали на восток и в определенной мере отошли от того, что было европейской цивилизацией. То, что с Востока было принесено, что затем приняло в Греции свою особенную форму, это было одной стороной.

Другая сторона такая, что культовая служба Митре в значительном внешнем культе должна была означать то, что было охватываемым через соединение существа планетарных сфер с земными властями, как этот человек мог чувствовать в качестве полноценного человека. Именно это должно было быть обозначено намеком в культе Митры.

И этот культ Митры, который стремился к тому, чтобы человеку его самого показать, он также исчез после того, как он распространился вдоль придунайских стран вверх вплоть до средней и западной Европы. И то, что в Европе вступило на место этих обоих потоков, одного культового, а второго потока мудрости, это было сначала нечто, что являлось проходящим рассказом о внешнем факте палестинского события.

Можно сказать, что в первую очередь не мог войти в Европу культ, который в Христе Иисусе видел бы преобразователя всего того, что человек в мировом развитии принёс для себя, также, как и не могло в эту Европу войти то, что, собственно, хотело понимать мудро тайны Христианства, и тогда распространилось внешнее рассказывание события в Палестине.

Но что понятным образом должно было быть установлено об этом палестинском событии, это утонуло в юридическом мышлении, в котором вместо исследования мировой тайны вступило установление догм через решения большинства на соборных собраниях и прочее такое.

Это как раз, показывает, что произошел значительный переворот в развитии западной цивилизации, а благодаря этому и в развитии всего человечества в этом 4 столетии.

Всё, пришедшее с Востока, охватило восток европейской цивилизации, так сказать, вернулось на Восток. Единственно, что в романский мир пришло, как начало абстрактного мышления, могло держаться в западных странах наряду с разбегом внешне-чувственного мира фактов.

Насколько живыми были у греков представления о греческих божествах, и насколько абстрактно-понятийными являются представления, созданные римлянами о их божествах! По сути, в более позднее время то, что имели греки в качестве идеи о сверхчувственном мире, было уже было безжизненным, хотя и гораздо более живым в себе, но сравнительно безжизненным относительно представления сверхчувственных миров, которые представляли жизнь внутри этих сверхчувственных миров, какими они имелись в древнеперсидской форме цивилизации или в форме древнеиндийской ступени цивилизации.

Тогда жили в сверхчувственных мирах, хотя и благодаря ещё только инстинктивному человеческому познанию. Тогда жили, однако, всё же, с этим сверхчувственным миром так, как в наше время более позднее человечество живёт с чувственным миром.

Для древнего восточного человека духовный мир был вообще чем-то открытым. Для древнего Востока духовный мир был таким, что для человека там было в отношении тамошних существ так, как для более позднего человека, скажем, другие люди, которые в качестве ближних его окружают. И грек образовывал свою систему понятий, исходя из этого живого сверхчувственного мира. Греческие идеи были вплоть до Аристотеля вниз до 4 столетия до Р.Х. не такими абстрактными идеями, опиравшимися на внешне-чувственное наблюдение и затем абстрагированными.

Эти греческие идеи были ещё рождены в живом сверхчувственном мире из древнего взирания. Эти живые греческие идеи ещё одушевляли и грели человека, одаривали его необходимым энтузиазмом для его рода социальной жизни, в той мере, насколько он мог принимать эти идеи.

Конечно, нельзя никогда забывать, что большая часть греческого народа не могла принимать в этом участия. Это был широко распространенный мир рабов. Но те люди, которые были носителями греческой культуры, были ещё совершенно в мире идей, который по сути был излучением сверхчувственно-духовных властей в земной мир.

В противоположность этому, исключил себя совершенно абстрактно римский мир, который находился сравнительно неподалеку, через море, от греческого мира. Римляне называли своих божеств, хочется сказать, в том сухом, трезвом роде, как наши естествоиспытатели называют их законы природы. И, когда уже выражается там значительный перелом, на который я здесь указал, то вступает он нам ещё совершенно особенно навстречу, когда мы теперь действительно внимательно взираем на душевный факт, который только наполовину выжил в мировом развитии, и который несовершенно пришел к развитию.

Рассмотрим судьбу древнегреческого народа. Эта судьба древнегреческого народа имеет в себе определенную трагику. Этот греческий народ после великого процветания заболевает, и по сути он исчезает из мировой истории. Ибо, то, что на его территорию затем вступает, как тень, не является действительным потомством. В тяжелой болезни миро-исторической болезни болеет греческий народ и выносит из своей старой идеи нечто, что, я бы сказал, является утренней зарей всех более поздних культур, приносит из себя стоицизм, эпикурианство, в которых предвозвещаются уже, как в определенных жизне-мировоззрениях, что затем в цивилизации западных стран станет привычным в гораздо более абстрактном роде. Но рассматривают стоицизм и эпикурианство, рассматривают саму более позднюю греческую мистику так, что они выражают болезнь старого греческого культа.

Почему же должно было в мировом развитии это греческое священнослужение заболеть, а затем по сути умереть? – Можно сказать, что в этом заболевании и отмирании культа греческого народа лежит значительная мирово-историческая мистерия.

Да, этот греческий народ смотрел ещё тем, что он имел перешедшим, как послезвучие древнего восточного мировоззрения: душевно-духовного человека в его полном свете.

И в более старые времена греческой культуры каждый человек рассматривал себя, как душевно-духовное существо, которое спустилось из духовных миров через рождение или зачатие, которое имеет свою родину в сверхчувственных сферах, которое призвано к сверхчувственным сферам. Но в то же время эта греческая страна чувствовала, уже даже во времена процветания – я на это часто указывал – свой мирово-исторический закат.

Чувствовалось, что человек может становиться человеком на Земле через это взирание, через единственно только это взирание в сверхчувственные миры. Так сказать, чувствовались поглощенность и пронизанность земными властями.

Отсюда это древнее греческое изречение: «Лучше быть нищим в чувственном мире, чем царем в мире теней!». – Грек в свои старые времена ещё видел весь блеск сверхчувственного мира.

Но в то же время благодаря тому, что в этой греческой стране он совершенно становился человеком, он чувствовал, как он этого не может выдержать, этого блеска духовного мира, и как он его теряет, как его душевное вплетается в земные вещи, и он в определенной мере начал бояться умирать, так как душа через жизнь между рождением и смертью могла уже отчуждаться от её сверхчувственной родины. Нужно гречество характеризовать совершенно по этому чувству.

Такие люди, как Ницше, в сущности правильно чувствовали. Ницше правильно чувствовал, когда он период времени греческого развития, предшествовавшего сократовскому и платоновскому, назвал трагическим временем греческого развития.

Ибо, уже при мыслителях Талесе, именно при Анахагоре и Гераклите, мы видим замутнение великолепного мировоззрения, о котором сегодняшняя история почти ничего не может сообщить.

Мы видим страх, видим отчуждение от сверхчувственного мира и связь с тем, что остаётся одним и единственным при прохождении через жизнь между рождением и смертью, связывание с миром Гадеса, теневым миром, который по сути становится уделом человека. Однако, грек нечто спас. Спас нечто такое, что в его прекрасном расцвете было явлено в платоновской идее.

Я хотел бы сказать, что вместе с болезненным отмиранием вступает платоновский идейный мир, последний блестящий остаток древневосточного, который сам затем отмирает в аристотелизме, однако, при этом всплывают эти греческие идеи.

Грек постоянно ощущал, как «Я» человека в человеческой жизни, собственно, является нечто теряемым. По сути это было основным ощущением грека. Вспомните описание, которое я дал в «Загадках философии» о развитии «Я», как там описывается, как «Я» связано с мышлением и с внешним восприятием.

Так как мышление связано со всем «Я»-переживанием, то человек чувствовал также «Я» ещё меньше внутри в своей собственной телесности, чем чувствовал связанным со всем тем, что живёт снаружи в мире, с цветением цветов, молнией и громом снаружи в мировом пространстве, с облаками, деревьями, расстилающимся туманом и выпадающим дождем.

Грек чувствовал своё «Я» соединенным со всем этим, Он чувствовал, так сказать, силами своего «Я» как бы без корпуса этого «Я». По большей мере он чувствовал: когда я обращаю взгляд на мир цветов, тогда моё «Я» сцепляется и цветет вместе с цветами.

Так он чувствовал. И можно уже сказать, что эта греческая культура не могла продолжаться. Но какой бы она стала, если бы она продлилась? В ней совсем не лежала возможность продолжаться по прямой линии. Что бы из неё получилось?

Человек постепенно чувствовал бы себя всё более земным существом, низменно-человеческим, и то, что, собственно, является в человеке душевно-духовным, об этом было бы чувство, что это живёт в облаках и цветах, в горах, дожде и солнечном свете, и что это тогда человека посещает (как бы приходит в гости).

Постепенно приобреталось бы чувство, если бы греческая культура по прямой линии продолжала развиваться, что, когда вечером засыпают, могут ощутить приближение «Я» во всём его блеске, что оно тогда человека особенно посетит.

Но также имелось бы чувство, что, когда снова утром пробуждаются и входят в мир низменных чувств, тогда, собственно, есть только внешне-земной человек. Определенная отчужденность в отношении «Я» наступила бы при прямолинейном продолжении развития того, что в отношении чувств можно заметить, как собственный основной тон, как собственный основной темперамент греческой природы.

Это было необходимо, чтобы в определенной мере человека покидающее «Я», в природу и Космос отлетающее «Я», чтобы это закрепилось в человеческом внутреннем существе, как органическое скитающееся по Земле существо. Для этого требовался сильный импульс. Это было особенностью ориентализма, что он хотя и резко указал на «Я», как раз через то указал, что он учил о повторяющихся земных жизнях в связи с человеческим жизне-восприятием, что, однако, в то же время в нём была тенденция это «Я» человеку сделать чуждым, отнять это «Я» у человека.

Поэтому Запад, который не мог подняться вплоть до греческой высоты, также не имел силы принять греческую мудрость в её полном облике, он, так сказать, дал ей отступить обратно на восток. Не было также силы, чтобы перенять культ Митры, и ему также дали вернуться на восток.

Имелась только сила из полной надежности человека, из земной человеческой природы дать рассказывать чисто фактические события в Палестине и их усиливать через принятую большинством на соборах догматику. В определенной мере в первую очередь европейский человек был вставлен в персональный материализм. Это затем показывает себя интенсивней всего в переломный момент в 4 столетии по Р.Х.

Тогда понемногу ускользает обратно в Азию всё то, что приносило глубокое понимание Христианства, что могло бы принести культ, в котором Христос мог бы рассматриваться триумфирующим, а не просто тем, кто сгибался под тяжестью тяжелого креста, и о триумфе которого можно было только догадываться после распятия и воскресения.

Для западных стран при этом утекании мудрости и старого культового церемониала назад дело обстояло в укреплении в первую очередь «Я». Из крепкой силы нордических варварских народов вышло то, что должно было стать силой этого укрепления «Я» в земном органе человека. И в то время, как это произошло в странах придунайских областей, в тех, которые были южнее того, на юге Европы, на западе Европы, был пересажен теперь с востока арабизм в другом облике, чем была прежде восточная мудрость.

Арабизм распространился в Испанию, и юго-западная Европа была затоплена фантастически-рассудочной культурой, во внешнем художественном мире дошедшей до арабески, и, которая не привела к пронизанию органического духовно-душевным. Так Европа была с одной стороны исполнена рассказыванием фактов, связанных с культовыми действиями, и с другой стороны исполнена абстрактно-фантастическими истинами.

Истинами, которые затем отфильтрованные образовали чисто рассудочную культуру, пришедшую через Испанию в Европу.

Внутри этого мира, в котором таким образом жили только чисто на внешнем основанные рассказы о палестинском событии, в котором жило только то, что фантазийно-рассудочно пришло через арабизм, в этом мире всплыли отдельные люди – отдельные ведь имеются всегда и всё снова появляются внутри общей большой массы человечества – которым нечто пришло на ум из того, как, собственно, дело было.

В их душах взошло, что имеется великая христианская тайна, до которой высшая мудрость ещё не доросла, чтобы проникнуться всем её значением, для которой интенсивное чувствование недостаточно сильно, чтобы образовать для этого церемониальное служение, которое исходило бы от Креста-Голгофы, что должно быть понято с высшей мудростью и отважным чувством.

Это взошло в отдельных людях. И в них взошло нечто, как значительная имагинация: в хлебе вечери (в причастии) имелось нечто подобное синтезу, соединению силы внешнего Космоса, который со всем тем, что приходит вниз из Космоса силовым потоком на Землю и эту Землю пронизывает и выколдовывает из Земли вегетацию; затем будет то, что из Космоса доверено Земле и, что затем из Земли будет источаться, соединено синтетически в хлебе и образует человеческое тело.

И ещё нечто иное прошло, так сказать, сквозь все туманы, распространившимися над древними традициями. Нечто ещё иное взошло через этих европейских мудрецов, нечто, что, конечно, имело своё первоначальное происхождение на Востоке, которое, однако, прорвалось через туман и было некоторыми отдельными понято. Это была другая мистерия, которая распространялась на мистерию хлеба, мистерия священной чаши, в которую Иосиф Аримафейский собрал стекавшую кровь Иисуса-Христа. Это было второй стороной мировой тайны.

Как в хлебе соединено всё являющееся экстрактом человеческой природы и существа, в хлебе и крови, для которой вино является чисто внешним символом, в хлебе и крови выражается для этих европейских мудрецов, которые действительно, как из таинственных мистериальных мест развились, далеко вышли выше общей величины европейского населения, которое могло только слушать о факте палестинского события и то, если это дорастало до эрудиции, только понемногу находило себя в абстрактной пластике арабизма. У этих людей, которые так выделялись через нечто, что было как более зрелый, перезревший плод восточной мудрости и одновременно зрелым плодом европейских чувствования и ощущения, у них развивалось то, что называлось тайной Грааля. Но, как они говорили себе, на Земле не найти того, что является тайной Грааля.

Люди привыкли развивать рассудок, как он в своём высшем расцвете проявлялся в арабизме. Люди привыкли не вникать в смысл внешних фактов, а лишь только давать по этим внешним фактам рассказывать их смысло-подлежащюю действительность.

Нужно проникнуться к тому, что есть в тайне хлеба, что в той же самой чаше преломлено должно быть через Христа Иисуса, в которую затем кровь собрана Иосифом Аримафейским, чаше, которая затем отправилась в Европу, но, как говорит сказание, что Ангелами над земной поверхностью, и содержалось ещё наверху над земной поверхностью, пока не пришел Титурель, который для этого Грааля, этой священной чаши, охватывающей мистерию хлеба и крови, создал храм на Монтсальватш.

В священном спиритуальном храмовом месте хотели видеть те, которые таким образом стали европейскими мистериальными мудрецами, через туман абстракции насквозь и через туман чисто фактических рассказов тайну Грааля, тайну Космоса, которая исчезла вместе с эфирной астрономией, тайну крови, которая исчезла вместе со старым медицинским воззрением.

Так же, как старое медицинское воззрение перешло в абстрактное мышление, также перешла и старая эфирная астрономия в абстрактное мышление. Это было в его высшем расцвете к определенному времени заложено через арабов в Испании.

Это было в этой Испании, где внешне среди людей нельзя было найти тайны Грааля. Это была только абстрактная рассудочная истина. У христиан было только внешнее рассказывание о фактах. При арабах, при маврах было фантастическое развитие рассудка. И только в высотах над этой Землей парил священный Грааль, и только тот мог войти в этот спиритуальный храм, к этому священному Граалю, в этот храм, заключающий тайну хлеба и крови, кому поспособствовали божественные власти.

Это не случайно, что он должен был находиться в Испании, где действительно на несколько миль вширь (вдаль) нужно было выйти из того, что предлагала земная фактичность, где должна была быть пробита тернистая изгородь, чтобы проникнуть к спиритуальному храму, заключающему священный Грааль.

Из таких соответствующих чувству предпосылок развилось воззрение священного Грааля. Невидимая церковь, сверхчувственная церковь, которая всё же находится на Земле, это было то, что окутывалось мистерией Грааля. Это было непосредственно существующее, которого, однако, не находит тот, кто своё внутреннее непричастно ставит относительно мира.

В древние времена, когда мистериальные священнослужители выходили из Мистерии в мир, сохраняли обзор среди людей, могли из вида человеческой ауры себе говорить: «Это такой, которого мы должны взять внутрь в Мистерию; а это другой, которого мы должны взять в Мистерию». Не нужно было спрашивать, человека избирали. Не требовалось возбуждение активности во внутреннем существе самого человека. Его избирали. Это время в 9-12 столетиях уже прошло. Нужно было укрепить в человеке через силу Христа, пришедшего в европейскую цивилизацию, то, что его побуждало спросить: «Каковы тайны бытия?». – И никто не мог приблизиться к Граалю, кто сонно непричастно со своим внутренним проходит и бродит через внешний мир.

Говорилось, что только тот может проникнуть в чудо, то есть в тайну Грааля, кто в своей душе ощущает потребность спросить о тайне бытия, космического бытия и внутричеловеческого бытия. И с тех пор это по сути так и осталось. Только затем, в середине средневековья, людям серьёзно было указано на это вопрошание, на то, что нужно спрашивать, вступил в первую очередь в начале 14 столетия, в первой трети 14 столетия рефлекс. Всё меньше оставалось спрашивавших о чуде священного Грааля, души становились всё менее активными.

Теперь они смотрели на внешние облики человеческого существа на Земле и на то, что удаётся разглядеть, измерить, взвесить, сосчитать и чего можно достичь в космосе. Однако, также осталось вошедшее уже в раннем средневековье в европейской цивилизации священное требование: спрашивать о космических тайнах, о мистерии крови, как и о внутренних человеческих тайнах.

Люди проделали в различных фазах то, что должно было принести необходимым образом материализм со всеми его силами в европейскую цивилизацию. Были проникновенные слова, хотя они также многократно (неоднократно) отзвучали.

Нужно только подумать (представить) насколько была велика возможность, чтобы значительные слова могли звучать внутри европейской цивилизации. То, что было создано для определенной эпохи, рассказывание внешних фактов о палестинских событиях, пронизание этих внешних фактов арабизмом, о чем позаботилась затем средневековая схоластика в качестве средневековой христианской философии, это для той эпохи было великим.

Но как это развились из того времени великой мудрости и великих обрядов, которые были отторгнуты обратно на Восток, так то, что выобразовалось из этого, также не понималось: как прислушиваться к сверхчувственным Мистериям Христианства, Мистерии Священного Грааля.

И все действительно проникновенные голоса, которые прозвучали в весеннем возрасте – а их было не мало – были приведены к молчанию через всё более в догматику погружавшийся римский католицизм, как гнозис – как я вчера снова указывал – который был искоренен с корнем.

Не нужно негативно судить о периоде от 4 до 12-13 столетий, так как через европейскую цивилизацию, которая в остальном была варварской, звучали многочисленные голоса, я бы сказал, со священной сладостью и сверхзрелостью. Отстал только несколько негибкий человек, который не мог писать, как Вольфрам Эшенбах. Это ещё достаточно велико. Его оставило то, что утвердилось, как догматика в Европе, и что по сути искоренило то, что могучими голосами, но именно среди борьбы и горечи, дало прозвучать призыву к Священному Граалю.

И те, которые дали прозвучать призыву к Священному Граалю, они хотели ему уже прозвучать, как в глухой душе просыпающейся (пробуждающейся) свободе. Они не хотели у человека отнимать его свободу, они не хотели его заставлять, он должен был сам стать спрашивающим. Он должен был спрашивать исходя из глубины своего душе-существа о чуде Грааля.

То, что тогда в духовной жизни погибло, было действительно ещё больше, чем его противоположность, хотя это также не нуждается в определенной величине. И, когда затем то, что обозначали, как духовный путь, служители Священного Грааля удалили с физического пути в физический Иерусалим на Восток, удалили крестный путь к Граалю в физический Иерусалим, и, когда затем Готфрид Бульёнский хотел в противоположность римскому учредить внешнее царство в Иерусалиме, и, исходя из своего ощущения дал прозвучать призыву: «Свобода от Рима!», тогда это было, конечно, менее внушительно, чем то же самое Петера Амьенского, который действовал, как могучее внушение, чтобы то, что имели в виду служители Священного Грааля, перевести в материалистическое.

Что было также одним из путей, пройденных через материализм, путь на физический Иерусалим вместо того, чтобы на спиритуальный Иерусалим. В титурелевом храме должно было сберегаться оставшееся в Священном Граале от Мистерии Голгофы. Говорилось, что Титурель из облаков, где его Ангелы поддерживали парящим – во время арабизма и чисто внешнего рассказывания фактов – спустил Священный Грааль, вниз в земную сферу.

Но материалистическое время не начало о нём спрашивать. Это были одинокие люди, отдельные люди, люди в «отупении», не в состоянии мудрости, как Парсифаль, пути которого вели к Священному Граалю, они в сущности также не понимали, как правильно ставить соответствующие вопросы. И уже оттуда шел духовно-материалистический путь, который начался затем в первой трети 14 столетия, другой материалистический путь, который по сути уже был обращен на восток, к физическому Иерусалиму.

Трагичность этого переживает современное человечество, которое должно проходить именно через эту трагичность, должно, чтобы себя в этой трагичности внутренне начать понимать и становиться действительно вопрошающим.

Эту трагичность должно было и должно и дальше переживать современное человечество, что свет, который однажды пришел с Востока, не был узнан, как спиритуальный свет, что спиритуальный свет был оттолкнут назад, и поэтому искалась физическая страна, физическая материальность Востока. Физический Восток начали искать в средневековье после того как в уходе древнего культа назад весь спиритуальный Восток был отставлен назад.

Это европейская ситуация, и в этой европейской ситуации пребывает также наше сегодняшнее. Ибо, мы ещё, если мы ещё внутренний призыв человечества понимаем, являемся искателями Священного Грааля, и должны таковыми быть, искателями Священного Грааля. Ещё устремления человечества, как они, начатые в крестовых походах, выступают, должны познать метаморфозу, преображение в спиритуальное. Ещё мы должны снова прийти к такому пониманию космических миров, чтобы мы могли искать происхождение Христа в этих космических мирах.

Пока эти космические миры понимаются, рассматриваются только внешне-физической астрономией, они само собой разумеется не могут пониматься, как родина Христа, ибо из того, что сегодня учит астроном, как тайны неба, для чьего описания он имеет только геометрию, механику и математику, имеет для его рассмотрения телескоп, из такого неба не может спуститься Христос на Землю, чтобы воплотиться в Иисуса из Назарета.

Ибо, это воплощение не может быть понято, когда с человеком знакомятся исключительно так, что для его исследования его из живой жизни приносят в клинику, где разделывают его труп, чтобы, исходя из этого тела, создать представление о живом человеке. Древние имели живую астрономию и живую медицину.

Также точно, как живая астрономия может нам показывать небо, Космос, действительно пронизанный той духовностью, из которой может спуститься Христос, так же точно оживленная медицина будет нам снова так проводить человека, что мы его охватим нашим знанием, нашим познанием вплоть до тайны крови, вплоть до той органической внутренней сферы, где силы эфирного и астрального тел и «Я» преобразуются в физическую кровь.

В момент, когда тайна крови будет постигнута действительным медицинским познанием, и, когда будет понята мировая сфера, космическая сфера через проодуховленную астрономию, тогда мы поймём, как из этой космической сферы смог спуститься Христос на Землю, и как он мог найти на Земле человеческое тело, которое своей кровью могло его принять.

Это и есть тайна Грааля, которую в полной серьёзности нужно искать таким образом: направить себя целиком, с головой и сердцем на этот путь к спиритуальному Иерусалиму. Это задача современного человечества.

Это примечательно, как то, что должно произойти, ткётся объективно в сферах бытия. И, если не будет правильного ощущения, и будут ощущать только так внешне, то это и будет внешне материализовано. Как христиане сначала путешествовали в Иерусалим, также тянутся сейчас в Иерусалим скопления еврейского народа, чтобы снова привести к выражению фазу материализма, показывая, как то, что должно пониматься духовно современным человечеством во всех его деталях, теперь всё же будет пониматься материалистически.

Но должно прийти время, когда правильным образом будет ощущаться тайна Грааля. Вы знаете, что я упоминал в своей книге «Очерк тайноведения», в определенной мере вплел в текст, который высказывает то, что на этом пути должна искаться духовная наука, и я этим указал на то, чего мы должны достичь, как некий род образа, имагинации для того, что, однако, в серьёзном духовном стремлении и с глубоким человеческим чувствованием должно искаться как раз на пути к Граалю.

Завтра снова об этом дальше поговорим.

Шестой доклад

Дорнах, 17 Апреля 1921.

На этих днях я постарался показать, как возникла западная цивилизация, как значительный, могучий надрез (срез) вообще в развитии человечества описывается в 4 столетии, и стало необходимо указать на то, как Христианство понемногу в определенной мере развивалось к этому вечернему сумраку, как затем из совершенно иных импульсов возникла средне- и западноевропейская цивилизация, и как восприятие Христианства вырабатывалось под этими влияниями.

Попробуем в первую очередь, исходя из определенной иной точки зрения ещё раз указать на соответствующие факты. Христианство возникает исходя на западном Востоке из Мистерии Голгофы. Восточная культура была в её особенном качестве уже совершенно в падении. Древняя прамудрость имелась ещё в её последней фазе в том, что вырабатывалось в районе передней Азии и в Греции, как гнозис. Этот гнозис был всё ещё такой мудростью, которая многоразличным образом связывалась с тем, что перед человеком лежало в мировых и природных явлениях.

Однако, она всё же была уже в связи с непосредственным наглядно-инстинктивным взиранием в духовный мир, который, собственно, лежал в основе ориенталистского (восточного) развития, она имела по сравнению с этим уже более, я бы сказал, интеллектуально-рассудочного. Духовной жизни, пронизывавшей на древнем Востоке всё человеческое мировоззрение, больше не имелось. И, собственно, из последних остатков древней прамудрости пытались составить то философски-человеческое мировоззрение, которое можно было бы использовать в качестве достояния мудрости, чтобы понять Мистерию Голгофы. Лежавшее в Мистерии Голгофы, было одето в остатки восточной мудрости, спасшиеся в Христианстве. Теперь возьмём эту мудрость совершенно в духовнонаучном смысле.

Если мы хотим наблюдать человека, как он отдался этой мудрости, но находим, что всё же на древнем Востоке имелось существенное, что человек озирал мир с тем, что в нём его астральное тело действовало, с тем, что он через своё астральное тело в своей душе мог переживать, также, когда образовались его душа ощущающая и душа рассудочная (или душа характера).

Было астральное тело, которое врабатывалось в эти душевные члены человека, которое человека делало способным обращать взор от земных явлений, и ещё более ясно прозревать, что в духовно-сверхчувственном туда из Космоса проникает. Человек ещё не имел «Я»-видения мира. Его «Я» говорило смутно. Его «Я» ещё не было для человека его собственным вопросом.

Человек жил в астральном, и в этом астральном жил он ещё в определенном созвучии с окружающими его мировыми явлениями. В определенной мере был для него загадочным тот мир, который он видел своими глазами, который разыгрывался вокруг него, как человеческий мир. Напротив, для него являлся понятным сверхчувственный божественный мир, в котором духовные существа имели своё бытие.

Человек взирал на эти духовные существа, их деятельность, их умения. Это было существенным в мировоззрении древнего Востока, что взор бывал обращен на эти духовные миры, и, исходя из духовных миров, хотели понимать чувственный мир.

Мы сегодня стоим внутри нашей цивилизации, находясь на противоположной точке зрения. Имеется чувственно-физический мир, и мы хотим как-то, исходя из него, понять духовный мир, если только мы вообще хотим, если мы его не отрицаем, если мы не остаёмся чистыми материалистами. Материальный мир мы рассматриваем, как данный. Древний восточный человек рассматривал духовный мир, как данный. Мы хотим, исходя из материального мира, получить нечто, чтобы понять чудесность явлений, целесообразность строения организмов и прочее, и из этого физически-чувственного окружающего мира мы хотим объяснить сверхчувственный.

Древний восточный человек хотел понять физически-чувственный мир через ему данный надфизический-сверхчувственный мир. Исходя из него, он хотел ощутить свет, он его также ощутил, и без этого для него физически-чувственный мир был бы вообще тьмой. И так ощутил он также то, что он в качестве своего внутреннейшего существа ещё совершенно ощутил пролученным астральным телом, когда вышел из духовных миров.

Он себе не говорил, что был пробужден из земной жизни, а говорил: «Я пробужден из божественно-духовных существ, я спустился из божественно-духовных миров, и то лучшее, что я несу в себе – это воспоминание об этих божественно-духовных мирах». – Ещё философ Платон говорит о том, что человек имеет познания, воспоминания из своей пресуществовавшей жизни, из той жизни, которую он проводил прежде, чем он спустился в физически-чувственный мир. Человек вообще рассматривал своё «Я», как луч, который вышел из света сверхчувственного мира. Для него загадкой был чувственный мир, а не сверхчувственный.

В Греции это мировоззрение нашло свои отростки. Грек чувствовал уже себя в своём теле, но он ещё не чувствовал где-то в своём теле нечто, что могло бы это тело особенно объяснить. Он ещё имел древневосточные традиции. Он рассматривал в определенном смысле себя, как нечто, что спустилось из духовных миров, но что в определенном смысле уже потеряло сознание о этих духовных мирах. Это действительно последняя фаза жизни восточной мудрости, которая наступила в Греции.

И, исходя из такого мироощущения, должна была быть понята Мистерия Голгофы. Этой мистерии предстояла большая проблема для человека, необыкновенная жизненная проблема: «Как сверхчувственное, надмировое существо, космическое существо, Христос, могло найти себе место в человеческом теле?».

Пронизание Иисуса Христом – это была большая проблема, и мы видим, как это освещается всюду в гностических описаниях. Но человек, исходя из себя, не имел никакого понимания связи сверхчувственного своего собственного существа и чувственно-физического этого собственного существа.

И, так как он не имел о себе познания духовно-душевного и телесно-физического, было как раз неразрешимой проблемой для того, что стояло под влиянием греческого мировоззрения, Мистерия Голгофы, но проблемой, с которой боролось гречество, посвящая этому свои лучшие силы мудрости. История слишком мало сообщает о том, что там, собственно, имело место в духовной борьбе.

Я обратил внимание на то, что искоренено в гностической литературе. Если бы она ещё была, эта гностическая литература, то в ней можно было бы видеть эту трагическую борьбу за понимание совместной жизни сверхчувственного Христа с чувственным Иисусом, можно было бы видеть эту необыкновенно глубокую проблему в её развитии. Но эта борьба была стёрта.

Этой борьбе пришел конец через абстрактное сухо-трезвое существо, вышедшее из романизма, которое только благодаря тому, что, я хотел бы сказать, распространились эмоции, пришло к тому, чтобы вносить в абстракцию внутреннюю жизнь. Гнозис был засыпан, и на его место стали догматика и решения соборов.

Глубокие восточные мировоззрения, которые имелись не от юристов, были пропитаны формой, которую приняло Христианство в тогдашнем более западном мире, римском мире.

Из этого римства вышло Христианство, когда, так сказать, оно было прохристовано и, когда всюду вошли юридические понятия, когда распространились римские государственные понятия о Христианстве, и Христианство приняло римскую государственную телесность. И мы видим, исходящим из того, что однажды Рим был столицей мира, христианской мировой столицей.

Мы видим, как христианский Рим принимает от древнего Рима особые воззрения о том, как нужно руководить людьми, как распространить своё господство на людей. Мы видим, как распространяется некий род церковного империализма, куда вливается то, чем является Христианство, в римскую государственную форму. Отлитое в спиритуальные познавательные формы, вошло в юридически-человеческую государственную форму.

Первый раз определенным образом было вместе сковано Христианство и внешне-государственная мудрость, и затем в этой форме распространилось Христианство.

В Христианстве имеются такие глубокие силы, такие могучие импульсы, что, естественно, они деятельны и могут дальше воздействовать, несмотря на то, что они были влиты в форму римской государственности. И как раз могло, когда эта римская государственная форма охватила западный мир, наряду с продолжавшимся простым (обыденным) рассказыванием, войти фактическое, что произошло в Палестине.

Но в этом западном мире было подготовлено совершенно особенным образом к Христианству, что человек, исходя из своей физической природы охватывал, чувствовал своё «Я». Оказывается, тут разница, в какой мере Христианство пронизывает греческий мир и расплавляет этот греческий мир, оказывается огромная разница этого греческого Христианства и того Христианства, которое затем, собственно, стало государственным Христианством, властвующим римским Христианством.

И затем показывается на севере то Христианство, которое влилось в нордических людей, которых греки и римляне называли варварами, в тех нордических людей, которые, я бы сказал, из своей природы, связывая своё собственное существо их «Я», чувствовали, понимали себя исходя и из всей полноты человека в физически-чувственном, из человечески-физически-чувственного «Я»-воплощения, и теперь также хотели понимать то, что, как простое рассказывание о палестинских событиях распространилось вплоть до них.

И так столкнулось в этом варварском мире простое рассказывание о палестинских событиях с тем, что было «Я»-чувством, я бы сказал, «крове-Я-чувством», именно в среднеевропейском мире, в нордическом европейском мире. Эти вещи столкнулись.

И хотели понять, исходя из этого «Я-понимания» человека, это рассказывание о палестинских событиях. Их глубокое содержание не хотели понять, их не хотели пронизать мудростью, а хотели войти именно только в физически-чувственно-человеческое.

Видно, как в «Гелианде» совершенно очеловечивается и совершенно в европейский человеческий мир, в этот «Я»-мир кажутся вошедшими эти рассказывания о палестинских событиях. Мы видим, как там всё очеловечивается, как там не имеется никакой возможности сделать так, как в Греции, пронизать Мистерию Голгофы достоянием мудрости.

Развивается стремление без взгляда вверх к сверхчувственному представить действия Христа Иисуса в мире также простыми человеческими событиями, всё более очеловечивая рассказывание. И туда внутрь вошло то, что со стороны римско-христианской империи распространялось догматически, как решения соборов. Как два друг другу чуждых мира они столкнулись друг с другом, то Христианство, которое, так сказать, объевропизировало рассказ о палестинских событиях, и то Христианство, которое было юридически-римским, ставшим абстрактным.

Это то, что теперь продолжало жить в столетиях, и во что могло вставляться только отдельное в том роде, как я вчера рассказал о мудрецах, образовавших представление о Граале и указывавших на облеченный когда-то в восточную мудрость импульс Христианства, что носитель этого восточного воззрения, священная чаша Грааля, Священный Грааль может быть принесен в Европу только так, что он над землей парящим содержится сверхземными духами, и только тогда будет скрытый замок построен, Замок Грааля на Монтсальвач.

Однако, к этому одновременно прибавлялось представление, что человек только по бездорожью может приблизиться к тому, что является чудом Священного Грааля. Эти мудрецы не говорили, что шестьдесят миль окрестность, которую нужно преодолеть по бездорожью, если хотят прийти к чуду Грааля, но они говорили очень эзотерическим образом, каким является этот путь к Священному Граалю: «О, эти люди Европы, они не приходят к Священному Граалю, ибо путь, которым они должны идти, чтобы прийти к Священному Граалю, такой далёкий, как путь от рождения до смерти, и только, когда человек придёт к смерти, когда он для Европы проделает непроходимый путь, простирающийся от рождения к смерти, только тогда приходит он к Монсальватскому замку Грааля.».

Это, в сущности, было эзотерической тайной, которой оделяли ученика. Оделяли учеников – так как ещё не проснулось время, в котором человек с ясным сознанием мог видеть, как духовный мир может быть снова найден – на этом основании сообщалось ученику, что он только в отдельной молнии света может войти внутрь в священный замок Грааля.

Но особенно глубоко и остро подчеркивалось, чтобы они спрашивали, что пришло время в развитии человечества, в котором человек, если он не спрашивает, то есть, если он не развивает своё внутреннее существо, если он исходя из него не ищет импульса истины, остаётся пассивным, то он не может прийти к переживанию своей «Я-самости» (своей высшей Самости).

Ибо, человек должен найти своё «Я», исходя из своей физической организации. И это «Я», которое он находит из физической организации, должно через свою собственную силу снова воспарить, чтобы себя видеть там, где ещё в древней греческой цивилизации эта «Самость» видела себя, в сверхчувственных мирах. «Я» должно воспарить, чтобы узнать себя, как сверхчувственное.

На древнем Востоке видели, что происходит в астральном теле, и в астральном теле было видно следствие прежней земной жизни. Поэтому говорили о карме. В Греции было уже образовано представление. Ещё воспринимали смутно астральное мирового бытия. Поэтому неопределенно говорили о судьбе, «Фатуме». Это воззрение о судьбе является только слабым, бледным остатком вполне конкретного представления древней восточной мудрости о прохождении души человека через повторные земные жизни, следствие которых в земной жизни в астральном теле, хотя и только инстинктивно, но всё же можно было предвозвещать, так что можно было говорить о карме, которая вырабатывалась в повторяющихся земных жизнях, и следствия которой были как раз в астральном переживании.

Теперь двинемся от против запада к «Я»-переживанию. Но это «Я»-переживание было сначала связано с физическим телом. Это «Я»-переживание было эгоистичным, заключенным в себе самом. Это «Я»-переживание жило сначала в тупости (смутном сознании). Это жило, собственно, в тупости, когда в нём был сильный импульс к сверхчувственным мирам. И Парсифаль, странствовавший к Священному Граалю, описывается нам, как человек, пребывающий в смутном сознании.

Нужно совершенно точно понимать то, что не было понято, что, когда культ Митры распространился с Востока на Запад, он Западом был обратно отклонен. Ибо, сидевший на быке должен был стать победителем низших сил, а являлся сам как бы происходящим из низших сил.

Когда западный человек видел скачущего на быке Митру, то он не понимал это существо, так как это существо не могло быть тем, что переживает и ощущает «Я», исходя из своей физической организации. И понимание этого скачущего человека проходило, догорало.

Можно сказать, что всё это должно было происходить, так как «Я» должно было переживать свой импульс в физической организации. «Я» должно было себя крепко связать с физической организацией, но не могло из этого себя-крепко-чувствования укрепить себя в физической организации.

Это была мощная реакция на восточное достояние мудрости, когда на Западе всё более стремилось к развитию себя, исходя из чисто физического. Эта реакция должна была быть.

Также в Европе собралось всё возможное, чтобы эту реакцию сделать наиболее действительно сильной. Но она не могла распространиться долее, чем на несколько столетий в этом духовном стремлении. Затем с первой трети 15-го столетия пришла новая абстрактная духовность, сублимированная, фильтрованная духовность.

Люди ухватились за физическую астрономию и физическую медицину и должны были сначала иметь это побуждение из физически ощущаемого «Я»-импульса. Но это не должно дальше закрепиться в европейской цивилизации, так как европейская цивилизация не должна найти своё падение. А упадочные силы в достаточной степени здесь, остатки, которые и должны быть именно только остатками, которые нужно познавать, как остатки.

Подумайте только, как именно современная теология потеряла возможность понимать Христа, как она всё более приходит к тому, чтобы Христа Иисуса совершенно приземлить, очеловечить, представить «совсем простым человеком из Назарета», как в римско-материалистически образованных господствующих отношениях всё более теряется живая духовность, через которую Мистерия Голгофы может быть принесена человеку.

И можно увидеть, как в новое время развивается наука, которая хочет понять всё внешнее, но не хочет проникнуть к человеку. И видно, как возникают в результате этой науки импульсы в социальной жизни, которые хотят наводить только человеческо-физический порядок, и не хотят пронизать этот человечески-физический порядок тем, что является божественно-духовным, сверхчувственно-духовным принципом.

При этом дело обстоит всегда только так, как если бы в человеческих душах, в некоторых человеческих душах остался так один отдельный блик света. Когда луч от того, что ещё всегда живёт в вас от этого астрального, с этим «Я» смешивается, тогда вы получаете такой блик света, и это принадлежит к наиболее впечатляющим явлениям новой Европы, когда мы видим, как с Востока из этого сияет грандиозное напоминание в религиозной философии, я бы сказал, в совершенно в восточном зное утонувшей религиозной философии Соловьёва, как там излучается нечто о том, что нужно пронизать сверхчувственно-духовным земной социальный порядок. Мы в определенной мере видим, как этот Соловьёв грезит неким родом Христова-государства. Он может грезить этим Христовым-государстве, так как в нём имеются последние остатки пронизанного «Я» астрального субъективного переживания.

Наряду с этими грёзами о прохристованном государстве, поставим рядом то, что с отклонением всего духовного теперь было сооружено на Востоке, что скрывает в себе только упаднические силы – необыкновенный, колоссальный контраст! Мир должен был бы обратить внимание на такой колоссальный контраст.

И, когда сегодня уже имеют достаточную дистанцию, чтобы видеть эти вещи, можно было бы поставить на одну сторону покровителя прохристованного государства, прохристованного социального образования, Соловьёва, и рассматривать его, как такого, который ещё был стимулирован (побужден) от восточного существа, и в определенной мере последнюю искру вбросил в эту коченеющую Европу, чтобы её с такой точки зрения оживить.

Затем на другую сторону можно было бы спокойно вместе поставить царя Николая или его предшественников и царя Ленина, ибо, что они различно болтают внутрь мирового развития человечества, это в действительности не делает их различными.

Разница только в том, что в них живёт из мирообразующих сил. А там в Ленине и в русских царях живёт подобное (одинаковое), там нет особенной разницы. Само собой разумеется, трудно ориентироваться в силах, вносимых в европейскую цивилизацию среди этих друг за другом накатывающих волной из прошлого времени. В первую очередь есть волнение, и искать твердое направление. Это твердое направление не найти нигде, кроме как в поднятии «Я» к духовному пониманию мира. В духовном понимании мира должен быть снова рожден христианский импульс.

То, что было достигнуто с первой трети 15 столетия, это должно быть достигнуто для людей. Весь человек должен пониматься из мира. Должно видеться в созвучии миропонимание и понимание человечества. В фазах, в метаморфозах должны мы понимать земное развитие.

Прежние воплощения нашей Земли должны мы видеть, но мы не должны взирать на пустынные пратуманы. Должны мы взирать на Сатурн, Солнце и Луну, которые уже были проработаны человеческим существом. Должны мы взирать, как сегодняшнее обликообразование человеческого существа возникло из облика прежних метаморфоз земной планеты. Как тогда уже человеческий облик, конечно в прежней фазе, был деятельным.

Человека должны мы познавать в мире, и из этого познания человека в мире снова может произойти понимание Мистерии Голгофы. Люди должны учиться понимать, почему непроходимая местность вокруг замка Грааля, почему путь между рождением и смертью непроходимый.

И, когда они понимают, почему он непроходимый, когда они понимают, что «Я», исходя из физической организации там теперь угадывает, когда оно чувствует, насколько невозможной является просто физическая астрономия, когда оно чувствует, насколько невозможной является просто физическая медицина, тогда вы проложите сами себе пути, тогда вы внесете нечто в эту до этого непроходимую жизнь между рождением и смертью, что возникает через собственную душевную работу человека.

Из материала души, самого духа должны быть созданы инструменты, благодаря которым приходят в состояние следа от лопаты на том поле, которое должно быть душевным, которое ведет к замку Грааля, к тайне хлеба и крови, к исполнению слов: «Творите сие в память обо мне!».

Ибо, забыто это памятование, стало неосознанным то, что живёт в словах: «Творите сие в память обо мне!». Ибо, делают это для памятования великого момента Голгофы, когда понимают в символе хлеба, то есть того, что из земли развилось через синтез космических сил, и, когда понимают мир в снова проодухотворенной космологии и астрономии, и когда учатся понимать человека, исходя из того, что является его экстрактом, что является тем, что в нём непосредственно захватывает духовное, когда понимает мистерию крови.

Путь к Священному Граалю должен быть найден через работу над внутренним существом человеческой души. Это задача познания, социальная задача. Но это также задача, которая в широком охвате в наше время будет ненавистной.

Ибо, то, что было в состоянии людей развивать в себе «Я»-развитие западной цивилизации, это прежде всего стремление внутренне-душевно оставаться пассивными, не давать себе освободиться из мирового бытия, которое должно было бы душу доставить вперёд. Активное схватывание душевных сил, энергичное переживание, это ведь не сразу требует оккультного развития.

Но переживание душевного вообще, это то, чего не хочет европейское человечество, которое хочет продолжать то, что для непосредственно прошедшего периода времени было само собой разумеющимся: «Я»-развития, которое однако ведет внутрь в очень резкий эгоизм, в слепую ярость инстинкта, если это распространяется на его время. В национальный шовинизм внутрь отправилось это сначала в своё время распространяющееся наружу «Я»-чувство. В национальном шовинизме являет себя это, и из национального шовинизма выходят духи, которые хотят сохранить путь к Священному Граалю непроходимым.

Но есть же обязанность всё делать, что можно сделать, чтобы призвать к активности человеческие души хотя бы, как в области познания, так и в социальной области. Но против такого призыва встают те силы, которые исполняются яростью против активности души. Ибо, недостаточно долго люди воспитывались к тому, чтобы они себе говорили, что они должны рассматривать еретической собственную работу души, чтобы освободиться от вины (греха) мы должны действительно развивать сознание греха и вины. Ибо, мы должны не через нас самих продвигаться вперед, а должны в пассивности спасаться через Христа?

Ибо, Христос неосознаётся (неправильно осознаётся), когда Его не так познают, что Он является той мировой силой, которая с нами совершенно соединяется, когда мы через спрашивание, через внутреннюю активность к Нему прорабатываемся.

И всюду видно сегодня встающее из исповеданий, из теологии, из того, что всегда связано с теологией, из солдафонства, из науки, всюду видны сегодня встающие те власти, которые хотят заградить путь активности.

Это то, на что я должен был указывать уже продолжительное время, и всё снова говорить, что то, что поднимается, как противоборствующие власти, это будет становиться всё более сильным, и вплоть до сегодня это совершенно прибывает.

И невозможно сегодня говорить, что это противостояние достигло своей высшей точки. Это противоборство имеет сильную организующую силу в связи со всем тем, что, хотя в действительности и определено к нисхождению, но, что, однако, в своём нисхождении совершенно может задерживать на время то, что работает с силами восхождения. И напротив, силы, которые работают для активности души, сегодня слабы. Слабыми являются те силы, которые из понимания духовного мира хотят сделать силы восхождения собственными силами своей души.

Мир принял ариманический характер. Ибо, так должно было происходить, что «Я», когда оно себя в физическом охватило, затем, когда оно не в правильное время поднимается к духовному самопознанию, себя, как духовного существа, что это затем, если это остаётся в физическом, будет схвачено ариманическими властями. И это захватывание ариманическими властями мы видим.

Мы видим это в том, насколько мало сонные души хотят признаваться, что, прямо-таки не стесняясь склонность ко злу сегодня всюду становится всё значительней. Склонность ко злу отчетливо воспринимается как раз в боевом виде, который, например, предпринимается против антропософской духовной науки и всего такого, что с ней связано.

Из самых грязных луж будет заимствовано то, чем сегодня борются против антропософской духовной науки личности, которые в мире даже наслаждаются научным и теологическим. Не будет спрашиваться о истинности, будут смотреть только на то, какая клевета этой личности больше по душе, более симпатична.

Это очень сильная одержимость человечества силами зла, любовью ко злу. И кто сегодня не так решает понимать с этой любовью ко злу, с этим всё большим становлением как раз этой любви ко злу в борьбе против антропософской духовной науки, тот не сможет мочь развивать чувство, познание о том, что ещё всё будет подниматься на противоборствующие силы и власти.

Уже многие годы говорится о этом всё большем становлении. И, если сначала также достигалось ничто иное, как отчетливое чувство этого, то затем должно минимум держаться прямо это отчетливое чувство, которое всегда также является силой.

Нужно взирать в мир, как он нас сегодня окружает, и нужно видеть внимательным взглядом, что, собственно, таким образом даётся, как очернения, которые сейчас всплывают у наших противников, и которые тем сильнее производят впечатление, чем из более грязной лужи они происходят. Уже необходимо знакомиться с этой особенной всё более вступающей особенностью, с этой любовью ко злу, и чтобы не сонным образом всё снова и снова наслаждаться оправдательными причинами, что противники об этих вещах имеют предубеждение.

Неужели вы вообще верите, что в таком человеке, как тот, который, как новый противник выступает против антропософской духовной науки, что в нем вообще имеется возможность наличия силы убеждения?

Нет, в нем совершенно нет возможности наличия убедительной силы. Он действует, исходя из совершенно иных подоснов. И я бы сказал, что нужно искать с этой стороны ловкий захват, искать тот род рассмотрения вещей, который как раз покоится на том, чтобы противника запутать (вводить в заблуждение?).

Когда являются самым лучшим полководцем? – Когда лучше могут обмануть противника! Однако, если этот принцип перенести на борьбу вокруг истины (за истину), тогда эта борьба становится борьбой лжи, персонифицированной лжи против истины.

И поэтому нужно знакомиться (делать известным), что эта борьба персонифицированной лжи против истины способна на всё, что он то, что мы исследовали и исследуем, именно на внешних опорах выигрывать (достигать), чтобы найти носителя истины в цивилизации, что он нас вообще будет хотеть принимать.

Не преувеличение, когда говорят: «Всё то, что там есть, как «Вальдорфская школа» и тому подобное, как это строение, это напротив имеется в наличии, как глубочайшее, основательнейшее стремление в мире!».

И, если мы не обратим внимание на это, и, если мы не разовьём в нас чувство о всём роде и способе этой борьбы, тогда мы останемся как раз спящими душами, тогда мы не сможем ухватить в бодрствовании то, что хочет излиться через антропософскую духовную науку.

Собственно, по сути не должна была наступить точка времени, когда удивятся, что противники такими могли стать, так как это могло задолго стать известным. И мы находимся сегодня совершенно под впечатлением от того, что мы имеем слишком мало личностей, которые делаются активными носителями нашего духовного течения. Это в общем среди людей сегодня ещё легче, действовать через силу, власть и неправоту, чем через свободу.

Та истина, которая через антропософскую духовную науку должна быть провозвещена, может рассчитывать только на свободу человека. Он должен находить вопросы. И совершенно нельзя говорить: «Почему эта истина не принудит души сама по себе через божественно-духовную мощь власти?».

Этого она не хочет и не может, так как она так всегда будет делать: внутреннюю свободу, свободу человека вообще, будет рассматривать, как неприкосновенную. Если человек должен к антропософской духовной неуке подойти с суждением, он должен стать вопрошающим, и должен породить в себе самом суждение во внутренней свободе.

Должно будет сказано ему слово духовной истины, а убедиться он должен сам. Он должен быть сотрудником в социальной жизни, так должен он действовать, исходя из внутреннего импульса своего сердца. Вопрошающими должны становиться те люди, которые в истинном смысле слова принадлежат к антропософской духовной науке.

Что видим мы на противоположной стороне? – Не думайте, что там только то организуется вместе, что каким-то односторонним является в каком-нибудь исповедании. Нет, например, в Штуттгарте в одной католической церкви проповедовалось: «Сходите на доклад господина фон Глейха, ибо, благодаря этому вы сможете укрепить ваши католические души, и вы сможете противников ваших католических душ преодолеть!».

И католические души идут туда. Католический генерал фон Глейх читает доклад, который заканчивает лютеранской песней! Прекрасное объединение той и другой сторон вместе организует наш противник! – Речь не идёт о том, чтобы они как-либо имели одинаковую веру, были едиными во мнении.

Однако, для нас дело идёт о силе, чтобы крепко стоять на действительно правильно познанной почве. Да, но не останется без попыток, чтобы подкопать эту почву, в которой мы должны быть уверены. Я должен это ещё раз высказать как раз в опоре на рассмотрение хода европейской цивилизации, ибо, необходимо, чтобы среди нас не отдавались приятным иллюзиям о наших противниках. Будут исходить из того, чтобы подточить у нас почву.

Мы должны как можно больше работать, как только можно, и, когда почва должна будет быть подточена, и мы впадем в раскол, тогда наша работа должна тем не менее стать такой, чтобы вы нашли ваш духовный путь через мир.

Ибо то, что тогда наступит, является последней конвульсией нисходящего мира. Однако, он может всё же, хотя это и последнее содрогание, как бешенный вокруг себя бить; можно потерять свою жизнь среди такого бешеного вокруг себя боя. Поэтому, как минимум, нужно познать, из каких импульсов происходит такое бешенное биение вокруг себя.

Малыми средствами этого не достигнуть, мы должны апеллировать к большим (великим). Попробуем прийти чистыми к таким апелляциям!

Я должен был это включить, чтобы было почувствовано, что мы находимся в важном, значительном, решительном моменте, и что мы поразмыслили, как мы должны найти силы, чтобы через него пройти насквозь.

Седьмой доклад

Дорнах, 22 Апреля 1921.

Будущее написание истории будет регистрировать эти дни, как принадлежащие к важнейшему в европейской истории, ибо, сегодня стало известно, как центральная Европа будет выполнять из отказа от своей (или: на своей??) собственной европейской воли.

Будет себя показывать, каким образом будут развиваться дела в последующие дни, но как всегда также может происходить то, это в конце концов акт, который гораздо больше, чем те, которые в наше катастрофическое время ему предшествовали, связан с тем человеческим волевым решением, которое в полном смысле следует, исходя из сил упадка европейской цивилизации.

В такой день можно вспомнить о том времени, из которого всё это вышло внутри европейской цивилизации, которое я здесь в последние недели охарактеризовал по его происхождению, которое в определенной мере имеет свой исходный пункт в 4-ом, так поверхностно описанном историей, но в цивилизацию человечества глубоко вмешивающемся столетии.

Мы охарактеризовали это событие с определенной стороны. Мы охарактеризовали, как с четвертого столетия, собственно, то, что можно назвать тотально юридическим духом, входит в церковную и мировую цивилизацию западных стран, а затем становится всё интенсивнее. Затем было указано, из каких источников происходят эти вещи, и мы уже прежде обратили внимание, как в середине 19 столетия человечество современной цивилизации проделывает кризис, который, хотя и мало заметен, но, как мы несколько недель назад здесь увидели, может быть описан анатомически-физиологически.

Под влиянием того, что произошло в середине 19 столетия, затем стоит всё то, что разыгралось во второй половине, а именно в последней трети 19 столетия, и, что затем вышло в несчастных двух первых десятилетиях 20 столетия.

Именно сегодняшний день даёт предпосылку, эти рассмотрения, которые мы здесь в эти дни теперь хотим осуществить, провести в уже часто имевшие место, однако, возможно прямо с точки зрения, которую я хочу принять сегодня, особенно правильным образом рассмотрение одной личности, которая совершенно интенсивным образом сопережила, можно сказать, что наполовину в качестве зрителя, наполовину трагической персоны, проходящей через события, то, что имелось из сил отмирания европейской цивилизации в последней трети 19 столетия.

Я имею в виду Фридриха Ницше. Не для того, чтобы каким-нибудь образом рассматривать биографию личности Ницше, как такового, мы хотим сегодня принять нашу точку зрения, а, чтобы на примере Ницше показать некоторое из последней трети 19 столетия. Его деятельность происходила в этой последней трети 19 столетия. Он такая личность, которая, я бы сказал, с тонко вибрирующими нервами сопроделал всё то, что пронеслось в последней трети 19 столетия на духовных течениях через Европу, и на которую эти ужасы и эта трагичность наконец обрушились. Он такая личность, которая ужасным образом соощутила упаднические силы, которые были заложены внутри этих потоков.

Конечно можно самые различные линии притянуть к образу, которые мы там видим. Некоторые из этих линий должны быть сегодня протянуты. Фридрих Ницше происходит из дома средненемецкого пастора. Поэтому он с детства имел вокруг себя то, что можно назвать культурной узостью, цивилизационной узостью нового времени. Вокруг себя он имел всё то, что имеется филистерски-сентиментального, что в то же время является самодовольным и высокомерным, и тривиально-достаточным.

Самодовольным и высокомерным на том основании, что хотят в коротко-лёгкой одежде непомерно большую сумму мировых событий в себе нести. Тривиально-достаточно, так как эти ощущения теперь вероятно действительно являются всеповседневными, которые проникают филистерскую сентиментальность из всечеловеческого, и которые ценятся таким образом в филистерской сентиментальности, как если бы они были тем, что Бог говорит в человеческой груди.

Из этой цивилизационной узости вышел Ницше, и он, будучи молодым человеком, воспринял всё то, что может воспринять такой, который, скажем, как чуждый времени и миру юноша проходит через современное гимназическое образование. Благодаря гимназическому альпфилистротитету (alphhilistrositet- вероятно можно перевести: высокому, как Альпы филистерству) он смог ощутить величие греческой культуры. Он входил уже в ранние годы с полным сердцем во всё то, что изливалось из греческой трагики Софокла и Эсхила, и он исполнился всем тем, что из греческой полно-человечноcти стремится вверх к определенному пониманию духовно-физического переживания мира.

И он хотел, как полный человек, со всем мышлением, чувствованием и волением стоять внутри в этом переживании тотального мирового единства, отдельной частью, отдельным членом которого может чувствовать себя человек.

И вполне мог всё снова и снова вставать перед душой юного Фридриха Ницше великий контраст между тем, что, с одной стороны, как раз в филистерской сентиментальности и узкосердечности, тривиального самодовольства большинство современных людей называет реальностью, и, с другой стороны, высокие стремления греческой трагики и философии древнегреческого времени. И, конечно, его душа колебалась между этой филистерской реальностью и этим высоким стремлением греческого духа, поднимающим над всем тривиально человеческим.

И, когда он затем вступил в сферу современной эрудированности, то опустошила его особенно бездуховность и безыскусственность этой современной эрудиции, как чисто интеллектуальной толчеи (возни). Его любимые греки, в которых он очень интенсивно ощутил высокие стремления, были ему через современную науку излиты в филологически-формальную тривиальность.

Он должен был себя узнать (буквально: найти наружу) из этой филологически-формальной тривиальности, и таким образом он получил свою основательную антипатию против того духа, который он воспринимал в качестве духа первопричинности интеллектуализма нового времени. Он был охвачен глубокой антипатией против Сократа и всего сократовского стремления.

Конечно, имеются великолепные добрые (хорошие) стороны Сократа, имеется всё то, что интенсивным образом можно у Сократа изучать. Но там есть на одной стороне Сократа, как он когда-то стоял внутри греческого мира, и там есть сократово привидение, которое идёт через описание современного гимназического учителя и университетского философа.

Кто, наконец, мог знать юного Ницше, когда он сначала наблюдал своё окружение? – Только привидение Сократа! Так приобрел он свою антипатию против этого Сократа из того, что из сократизма поднялось внутри этой европейской цивилизации.

В Сократе он видел убийцу человечности, которая в предсократическое время искусственно и философски протекала насквозь через европейскую цивилизацию. Так явилось ему наконец ставшее филистерской, пустой действительность, как то, что на основе бытия озирает мир, и из чего нужно вырабатывать то, чего хочет высокое стремление к духовным сферам бытия.

Последнего он не мог видеть в нечто таком, что было бы вырвано из познавательного стремления. Он мог это видеть только в том, что вырывалось из того стремления, которое приняло художественный характер. Его пронизывала блеском филистерская атмосфера, которой в конце стал сократизм. То, что от старого гречества из этого взошло, как трагическое искусство.

Он видел это в определенной мере возрождающимся в конце 70-х начале 80-х годов в том, что Рихард Вагнер хотел создать, как трагедию из духа музыки. Он видел в этой музыкальной драме, которая тогда должна была быть создана, нечто, что было непосредственно связано с игнорированием сократизма к первому греческому времени человечности, и перед его душой вставали два направления искусства.

С одной стороны, дионисически-оргианное, которое из бездонных глубин наверх хочет всосать человечность в мир. С другой стороны, то другое направление, от которого постепенно в Европе отвернулись, которое весь блеск потеряло и так впало в абсолютно духовный склероз современной учености: направления аполлонизма. И он стремился к новому дионисийскому искусству. Это продувает его первое произведение: «Рождение трагедии из духа музыки». И он должен был тотчас увидеть, как типичный филистер отправляется против того, что из окрыленного фантазией познания, и из несомой познанием фантазии было высказано в этой книге «Рождение трагедии из духа музыки».

Тотчас мобилизовал прафилистер модерной цивилизации, Вилямович, который тогда стал светилом берлинского университета, который греческих трагиков одел в современные тривиальные одеяния, что тогда было бесконечно удивительным для всех тех, кто глубоко прониклись в греческое слово, хотя они и далеки от греческого духа.

Тотчас возникло столкновение между тем, что хотели внести внутрь от духа в соответствующее познанию художественное, и тем, что не чувствовало себя хорошо внутри этого духа познания полного фантазии, внутри этого дух несущего познания, и, что выбегается наружу в филистерскую педантичность.

Всё то, что душа Ницше могла пережить от этой противоположности, всему этому он дал затем излиться в начале 70-х годов в его четырех так называемых «Несовременных рассмотрениях»

(«Unzeitgemäßen Betrachtungen»). Первое из этих рассмотрений было посвящено образовательному филистерству нового времени. Нужно только эти «Несовременные рассмотрения» видеть в правильном направлении.

Конечно, должны были не отдельные личности быть этим задеты. Например, не должен был задет в первом «Несовременном рассмотрении» задет в других отношениях бравый и порядочный Давид Штраус, как личность, а он должен был быть взят, как тип современного образовательного филистера, настолько бесконечно довольный тем, что в этой современной жизни развивается в качестве самого тривиального. Мы ведь переживаем это снова и снова, ибо, дела по сути с того времени не улучшились, а только усилились.

Например, подобное переживание, что имеют, когда пытаются дать миропонимание, исходя из духовнонаучных оснований.

Тогда приходят всевозможные люди и говорят: «Да, конечно это могло бы быть правильным, что тут говорится о эфирном теле, о астральном теле и духовном развитии. Но, хотя это всё и может быть правильно, это не доказуемо! Доказать можно только, что дважды два равно четырем. И прежде всего нужно объяснить то, как эта недоказуемая духовная наука стоит в отношении проверенных истин, таких, как дважды два четыре!».

Примерно такое слышим мы сегодня во всех интонациях – если даже и не прямо в таком радикальном оттенке – что всё же обращено против всего, что говорится о душевно-духовном царстве. «Дважды два четыре!», – как будто кто-то сомневается, что дважды два равно четырём!

Фридрих Ницше хотел поразить современное ему образовательное филистерство, когда он характеризовал, как тип, Давида Фридриха Штрауса, составителя «Старого и нового верования», этой прафилистерской книги. И затем он захотел показать, как, собственно, пустынно стало вокруг современной духовности.

Нужно только вспомнить, как в первой половине 19 столетия ещё были в определенном смысле огненные духи, как например, тот Роттек, который преподнес историю, хотя и в односторонне-либеральном смысле, но тем не менее с определенной огненной духовностью. Нужно вспомнить о том, как в «Истории» Роттека всюду живёт нечто, хотя и несколько высушенное, от того полно-человека, который во всю земную жизнь развития человечества хотел внести столько духовности, сколько в нем есть разумности.

И нужно только ответить тем людям, которые выступают и говорят: «Ах, что? Государственный строй, состояние человечества, конструировать исходя из разума – из этого ничего не выйдет!», – что нужно изучить древние времена, углубиться в историю, нужно видеть, как всё преходяще, и после этого нацелиться на то, чтобы организовать будущее.

Это же дух, который наконец также в национальной экономике и в учении народного хозяйствования, как, например, через Луи Брентано, приносит свои пустые плоды. Дух, который хочет только взглянуть на историю, который, таким образом верит, что только в старые времена могло быть внесено что-то такое продуктивное в развитии человечества, но в наше время, собственно, должно было бы внутреннее человеческого существа выдолбить, и должно его совершенно переполнить тем, что можно приобрести из истории, чтобы затем этот современный человек имел хотя бы ещё кожу и немного чего-то из того, что под кожей лежит, но затем внутри этого немногого совершенно наполненного тем, что принесли древние времена, так, чтобы он древнее гречество, всё германство и прочее такое мог выдать из себя. О продуктивности и самоисполненности человеческой души в настоящем, об этом не думают и не хотят думать.

История становится избавлением времени. Ницше чувствовал отвращение к этому в 70-е годы и написал свою книгу «О пользе и убытке истории для жизни», где он указывает, как современный человек задыхается от истории. Он утверждал, что снова придёт продуктивность. В нём ещё был заложен дух художественного.

После этого он обратился к «в определенной мере философам», к Вагнеру, к Шопенгауэру. В том, что жило в Шопенгауэре, видел он род действительности обычно пустого, пыльного духа философии. В Шопенгауэре он увидел род воспитателя современного человечества, не только такого, которое имеется, но и такого, которое должно возникнуть. И он написал свою книгу «Шопенгауэр, как воспитатель», и за этим выдал «Рихард Вагнер в Байройте (Bayreuth)». Ещё раз, я хотел бы сказать, собственно в оргианистическом образе указать, на то, как из искусства может выйти оживление современной цивилизации.

Примечательно, из каких подоснов вышла именно эта книга «Рихард Вагнер в Байройте». Ведь Фридрих Ницше заботливо отобрал, что он внёс в то, что затем вышло в мир под титулом «Рихард Вагнер в Байройте».

Можно почти сказать, что каждая страница этой в 1876 году напечатанной книги имеет вторую страницу, содержащую нечто совершенно иное. В то время как энергичным образом Байройт и его деятельность будет праздноваться в книге «Рихард Вагнер в Байройте», Ницше писал наряду с этим, я бы сказал, к каждой такой странице ещё другую, исполненную глубоко трагическим ощущением о силах упадничества современной цивилизации.

Он всё же не мог верить в то, что он сам писал. Он не мог верить, что в Байройте заложена сила, которая теперь действительно может преобразовать силы падения в силы восхождения. Эта трагичность царствует в тогда отобранных и оставшихся лежать, как рукопись листах, которые были изданы, увидели свет, только после заболевания Фридриха Ницше. И тогда наступил большой толчок, собственно, уже в 1876 году.

Этот период в жизни Ницше закончился трагически болью о том, что было силами упадка в современной цивилизации. В 1876 году мы уже видим Ницше так, что в нём возрастает отвращение, оно становится больше, чем сладость от сил восхождения, которые он сначала увидел в Байройте.

И теперь будет он прежде всего переполнен в своей душе видением всего того, что вошло в современную цивилизацию от неистинного элемента, от современной неправдивости. И я хотел бы сказать, что это образуется для него в образ того, что в этой современной цивилизации действует человечески.

Он больше не может в этой современной цивилизации видеть нечто, что в действительности переходит туда, как освобождающая духовность, через то, что является филистерским духом действительности, и он вступает в свою вторую эпоху, где он тому, что в потерянном облике человека представляется в современное время выше его самого, он противопоставляет то, что он называет «Слишком-человеческим» или «Сверхчеловеческим», то, о чем современный человек не хочет иметь никакого сознания, но, что всё же является действительным образом.

Можно сказать, что взирают на тех, кто современную историю праздновали, как, к примеру, Луи Брентано и Карл Совиньи, или другие историки, например, Ранке и прочие. Взирают на них всех, чего же они, собственно добиваются (что они делают)? Что же образуется там в ткани прядущего мирового духа?

И будет выставлено нечто, что должно быть истинным. Почему это будет выставлено, как истинное? – Оно будет выставлено, как истинное, так как те самые духи, которые о такой истине говорят, в действительности сами являются бесплодными духами. Они отрицают дух, так как они его не имеют, так как они не могут к нему прийти.

Они диктуют миру: «Таким ты должен быть!», – так как у них самих отсутствует свет, что они должны распространиться по миру. Сверхчеловеческое, совершенно человечески-приобретенное – это то, что человеческое организует вверх, и что будет выставлено перед человечеством в качестве абсолютной истины. Это живёт в Ницше, как ощущение, с 1876 года, когда он писал свои две книги «Человеческое» и «Сверхчеловеческое», затем «Утренняя заря» и наконец «Радостная наука», через которые, я хотел бы так выразиться, себя пьяно вталкивает внутрь в природу, чтобы выйти из всего того, что, собственно, его окружает.

Но тем не менее в нём имеется трагическое ощущение. На него подействовал немецкий север, вообще европейский север и средняя Европа, он всё это принял, он из Шопенгауэра и Рихарда Вагнера принял путь к волюнтаризму, и посвятил Вольтеру книгу «Человеческое, сверхчеловеческое». Он пытается обновить сократизм, когда он пытается вдохнуть в него жизнь, но, он тогда позади лжи современной цивилизации ищет сверхчеловеческую истину, человеческую узость. И, исходя из этой человеческой узости, он пытается завоевать дух. И он его не находит позади того, что человек произвел в новое время.

Он надеется найти его через род пьяного себя-вталкивания в природу, в которой он пытается жить, когда всё снова в своё отпускное время шел на юг, чтобы в тёплом Солнце и под синим небом как раз забыть, что принёс в новое время человек.

Это опьяненное себя вталкивание в природу лежит, как ощущение, как основной тон в его «Утренней заре» и в «Радостной науке». Но при этом он не стал радостным, а остался трагичным. И это примечательное ощущение, которое мы в нём тогда находим. Оно особенно выступает нам навстречу, когда мы это ощущение открываем в его лирике, и от него слышим:

«Вороны орут и тянут шумный полёт к городу;

скоро будет снег; благо тому, кто сейчас ещё имеет родину!»

Он также не имеет родины. «Лети, птица, трещит твоя песня в пустынном птичьем звуке». Он не имеет родины, ибо ему казалось, как будто вороны вокруг него кричат, когда он из Германии всё снова отправлялся в Италию. Но то, что он не мог оставаться в этом настроении, это заметно сразу. Имеются слова Ницше, где упоминается о том, что это настроение из «Вороны орут и тянут шумный полёт к городу» он принимал слишком серьёзно.

Он не хотел, чтобы его принимали, как просто трагичного человека, он всё же хотел в то же время смеяться над всем тем, что тогда разыгрывалось в модерной цивилизации. Как было сказано, мы читаем пару строк, которые затем следуют за этим стихотворением «Крик ворон…» в сегодняшней задаче Ницше.

И мы видим, как в определенной мере в Ницше есть дух в этой последней трети 19 столетия, предостерегающий от того, чтобы забыть всё то, что принёс человек модерной цивилизации, вылететь из того, что принесло искусство и познание, найти первоначальное, найти новых божеств и разрушить древних божков.

Можно сказать, что время этих духов било до глубоких ран, чтобы эти раны мочь исцелять и из этих ран вышло нечто совершенно новое продуктивное. И так выпрыгивали из этих ран пустые творения, бессодержательные идеи, является, задыхаясь от кровоточащей лирики, «сверхчеловек».

Для Ницше является невозможным, что в последней трети 19 столетия из естествознания, которое человека стёрло из социологии и социальной жизни последнего столетия, которое имеет машины, но более не человека, а только человека, стоящего на машине, – для Ницше невозможным является тогда ещё продвинуться вперед к человеку.

Но он переживает влечение: прочь, с негативностью прочь из того, что более не сознаётся и не ощущается, как человек. Вместо понимания человека исходя из всего мира, вместо духовной науки – абстрактный «сверхчеловек», лирически продушенный, болезненный, лирично перегретый, судорожный, в видениях перед своей душой выступающий в «Заратустре», в видениях, которые частично задевают глубочайшие стороны человеческого существа, но по сути всегда звучат где-то дисгармонично, которые из себя высаживают желаемую дисгармонию.

И затем другая негативность, или, собственно, бессодержательная идея. Эта жизнь между рождением и смертью человека, не может быть понята, если одновременно расширенно не думают о внешней земной жизни.

Имеющий чувство, что жизнь между рождением и смертью действительно понята, который это охватывает глубоким ощущением и таким лиризмом, как это понимал (охватывал) Фридрих Ницше, тот в конце концов предчувствует, что эту жизнь нельзя понять, как единичную, а нужно рассматривать её в её развитии через многие земные жизни.

Но насколько мало Ницше мог человеку дать содержание, и потому пришел к негативности «сверхчеловека», настолько же мало он мог дать содержание повторяющимся жизням. Он её опустошал, эту жизнь, и она становилась пустым повторением одного и того же, вечным повторением подобного.

Подумайте только, что нам может явиться перед душой в повторяющихся земных жизнях, которые в карме через могучее судьбы-вращение связаны друг с другом, представьте себе, как тогда одна жизнь вольётся в содержание другой, и представьте себе теперь опустошение этой земной жизни вплоть до безсущностного чехла (шкуры), из которого всё содержание удалено, и там имеет место вечное повторение (возвращение) того же самого, подобного – карикатура на повторные земные жизни.

И невозможно проникнуть насквозь через то, что даётся в современной конфессии, к образу Мистерии Голгофы – так явилось для Ницше то, что ему могло бы открыться через Христианство!

Невозможно через то, что, начиная с 4 столетия возникло на почве конфессиональных воззрений, проникнуть к образу того, что разыгралось в Палестине в начале нашего летоисчисления.

Но Ницше был исполнен глубоким стремлением к истине. сверхчеловеческое возникло в трагическом облике перед его душой. Он не хотел соучаствовать во лжи современной цивилизации, он не давал себе представить образ Мистерии Голгофы, как это, к примеру, противники Христианства с подачи Адольфа Гарнака перед миром выставили абсолютно ложно.

Он сам хотел ещё во лжи, которая тогда имелась, как действительно данная, познать истину. Поэтому его искажение Мистерии Голгофы в «Антихристе». В «Антихристе» он вставил образ, который должно было вставить, если вырастают из современного конфессионального представления, и, когда, вместо того, чтобы лгать, хотят говорить истину, исходя из этого представления, но, когда не могут проникать насквозь одновременно через то, что предлагает современное познание, к тому, как дело обстоит в действительности с Мистерией Голгофы.

Примерно в таком состоянии был Ницше в 1886-88 годах. Он покинул всё, что предлагало цивилизационное познание, и перешел к негативности человека в «сверхчеловеке», так как он не мог обрести человека из современного ему познания, искоренившего человека из его царства. Из своего ощущения относительно одной земной жизни он ощутил предчувствие о повторяющихся земных жизнях, но современное познание не могло дать ему для этого никакого содержания.

Он опустошался оттого, что предчувствовал и больше не имел содержания, только формальное продолжение вечно того же вращения в вечно таком же повторении. Это стояло перед его душой. И поэтому такой искаженный образ Мистерии Голгофы, как он его изобразил в своём «Антихристе», так как нет пути, если истину хотят сохранить от того, что предлагает современная теология, для того, что является видением Мистерии Голгофы.

О христианственности новой теологии он уже мог читать некоторое в книгах Баслера Теолога Овербека. Что эта новая теология не христианская, должно было ему стать ясным в существенном через овербековские книги о модерной теологии. Всё, что в современном Христианстве живёт, как нехристианское, жило глубоко в душе Ницше. Ему было через невидимость этого современного познания действительный обзор через то (над тем), что у человека через одну жизнь для другой будет зачато, взято, и так возникнет ему бессодержательная мысль о возвращении того же.

У него был взят греческий импульс через то, что в современное время называется христианскостью, и ему бросилась в глаза неправдивость (неистинность) этого времени, так что он не разу не мог поверить в истинность искусства, в которую он хотел верить в начале своей восходящего пути. И он уже исполнен этой трагичности, когда из своей души развивает такие высказывания, как: «И поэты (сочинители) лгут слишком много…».

Конечно, исходя из глубочайших глубин человеческого существа, поэты и художники новой цивилизации слишком много лгали и лгут по сей день, ибо, что для сил будущего больше всего будет требоваться и чего современная цивилизация меньше всего имеет – это дух истинности.

Ницше стремился к этому духу истины, который только мог представить человека человеку, который только через развитие земной жизни может придавать этой земной жизни иной смысл, как бессмысленное повторение подобного (одного и того же). Исходя из чувства истинности, он жаждал действительного облика того, который странствовал по просторам Палестины. Он находил только искаженный образ внутри современной теологии и современной христологии.

От всего этого он запутался. Так личность Фридриха Ницше является нам выражением разрушения стремящегося к истине духа внутри неправдивости, которая взошла, начиная с критической точки нового времени, с середины 19 столетия.

Эта неправдивость так сильно взошла, что люди не чувствовали, как глубоко они вплетены в её сеть, что люди уже совершенно не могут думать о том, как сегодня уже в каждое мгновение нужно ставить правдивость вместо неправдивости.

Но не иначе, как обратив внимание на то, как именно это основополагающее ощущение: «истина вместо неправды», - должно пронизывать нашу душу – не иначе, чем через это основное ощущение может жить антропософская духовная наука.

Современная цивилизация воспитана в духе неправдивости и с этим духом неправдивости – это уже можно привести в качестве примера – как раз антропософская духовная наука борется более всего. И сейчас уже дело обстоит так, как я уже говорил здесь в конце последнего рассмотрения, что мы стоим в глубоком интенсивном кризисе относительно антропософски ориентированной духовной науки, и совершенно необходимым является для нас, чтобы действовали, исходя из энтузиазма относительно истины, действовали интенсивно.

Ибо, конечно, поясняется на примере, на том, что ежечасно, ежедневно происходит, то, от чего наша цивилизация болеет, то, отчего она должна погибнуть, если она не взбодрится.

Смотрите, в одном еженедельнике, который в первую очередь является выражением широко распространенного общественного мнения, мы видим в последнем номере созданное настроение против того, чем является политика Симонса. Само собой, антропософская духовная наука также мало, как и «трехчленность», в чем-либо имеет дело с его политикой. Однако, исходя из очень глубокого духа неправдивости, сегодня антропософская духовная наука связывается с симонсовой политикой.

Известно, что таким образом достигается и будет многое достигаться. И действительно выражается нечто от совершенно затхлого (болотного) вранья, когда приходится читать такое предложение, явленное под вводным знаком в этом еженедельнике, и которым характеризуется Симонс: «Это любимый ученик теософа Штейнера, предрекшего ему большое будущее. Он твердо стоит на Евангелии Трехчленности. А также в смысле своего Вуппертализма является верным христианином!».

Вот! Сколько слов, столько и лжи! Я не говорю: «Сколько предложений, столько и лжи!», - но я говорю совершенно сознательно: «Сколько слов, столько и грубой (толщиной в дубину) лжи!», - за исключением последнего предложения – в первом предложении каждое слово ложь: «Он является любимым учеником теософа Штейнера, который ему предрек большое будущее, стоит крепко на евангелии трёхчленности» - это всё совершенная ложь! – «однако в смысле своего вупертализма является верным (набожным) христианином.».

Этим, в этом последнем предложении, когда оно добавлено к более раннему, добавляет к последовательности, само собой разумеется, абсолютный паралич. Ибо, представьте себе такое, если действительно могло бы, чтобы какой-нибудь мой любимый ученик, которому предсказано большое будущее в области трехчленности, чтобы он теперь в смысле честных людей в Вуппертале был верно молящимся христианином!

Представьте образ такого человека! Но такова сегодняшняя цивилизация. Каким незначительным может показаться, отчетливый симптом современной цивилизации. Ибо, тем, которые очень жарко полемизируют против таких вещей, полемизируют с равной ложью и подобным же параличом.

И другие не замечают, что за удивительное образование «наколдовывается перед их глупыми глазами», простите мне, я только цитирую то, что было сказано в современной «Мистерии Гномов». Они совершенно не замечают, что перед их, скажем мы теперь, «интеллигентными глазами» - так, как интеллигентность понимается в современной цивилизации – будет наколдовано.

Сегодня действительно принимается всё, так как отсутствует ощущение истины и истинности, и отсутствует энтузиазм для оценки истины и истинности внутри неистинной и неправдивой цивилизации. Если сразу ничего не делать с такими вещами, то нельзя идти дальше. Сегодня нужно поставить перед душой иной образ. В эти дни отчетливо выступает перед душой человека, что Европа хочет выкопать могилу своей цивилизации, и, что эта Европа хочет призвать внеевропейское, чтобы на могиле старой цивилизации, а также могиле гётеанизма поднялось нечто иное.

Мы увидим, как покажется, как из того, что политиками будет выкопана могила, может выйти нечто, что теперь воспримет силы восхождения, что тогда найдёт человек, что он тогда найдёт повторные земные жизни, как действительно единственный импульс вечного мышления, что найдётся истинная Мистерия Голгофы, как правильный импульс Христианства относительно всего того, что вступило в этой области из неправдивого, неистинного.

Восьмой доклад

Дорнах, 23 Апреля 1921.

Я сегодня преподнесу, очевидно, менее близкое, но всё же связанное со сказанным вчера. Я часто упоминал, что человек, когда он озирает развитие человечества, слишком исходит из воззрения, что общее устройство человеческой душевной жизни, пока вообще имеется человеческое развитие, прослеженное исторически или доисторически, в сущности остаётся одинаковым.

Но то, что тогда думают, совершенно не соответствует фактам. Конечно, трудно констатировать, как человеческая душа в развитии метаморфизирует, если сообщаемые факты в состоянии просто чисто исторически видеть через документы. Но, если мочь всё же взирать назад дальше, чем идут эти факты, тогда оказывается также исторически сообщенное в ином свете, и тогда оказывается, что с человеческими душевными свойствами (качествами) дело не всегда обстоит так, как сегодня, или было в те времена, которые ещё можно озирать через внешне-исторические.

Прежде всего думают, что человек сегодня имеет нечто такое, как, например, геометрия или арифметика, в сущности являющееся учением о числах, а также имеет искусство установления веса, взвешивания. И имеют представление о том, что такое измерять, что такое размер. Создают себе представление о том, как сегодня считают и взвешивают вещи, и думают, что, конечно, в то время, в которое по нашему устоявшемуся мнению человек ещё был в состоянии детства, он не мог ничего измерять, считать и рассчитывать. Но с тех пор, как он этому научился, то примерно в том же самом роде, как мы сейчас.

Это как раз не тот случай (это неправильно). И, хотя также, как говорится, это ведет в отдаленную область, мы должны, прежде чем мы войдём в историческое человечество, образовать несколько более точное представление о мере, числе и весе.

Мы же знаем также вследствие внешних сообщений, что в пифагоровой школе на числа царствовал несколько иной взгляд, чем сегодня. Пифагорейцы имели, как вы все знаете, определенные представления, соединенные с числами – один, два, три и так далее – определенные представления были связаны именно с каждым отдельным числом, четным и нечетным. Короче, говорилось, что они имели определенный качественный род, а не просто количественный род числа.

Если то, что там лежит в основе, исследовать духовнонаучно, то можно прийти к тому, чтобы увидеть, как то, что имелось в пифагорейской школе, которая ведь всё ещё имела род тайной школы, по сути было уже только последним отзвуком гораздо более древних представлений о числах, мудрости, восходящей к более древним временам, о которой сохранялись только предания.

И то, что нам известно (говорится) о Пифагоре, это в сущности нечто от древнего учения о числах, что уже пришло в упадок.

Приходят, когда к делу подходят духовнонаучно, именно относительно меры, числа и веса к совсем иным представлениям, чем мы имеем сегодня. Но, как говорится, мы должны в это мочь внести ясность, хотя также некоторое может составить затруднения из того, как сегодня существуют эти понятия о мере, числе и весе. Мера – как мы сегодня меряем?

Мы можем иметь только один размер, и этот размер, который должен каким-то образом быть взят. Мы не можем сказать, что тот размер, который мы кладем в основание, когда берем сегодня метровый измеритель, абсолютно чему-то соответствует. Он принят, как соответствующий определенной части квадранта северного меридиана, идущего через Париж. И это ни в коем случае не такая десятимиллионная часть, точно содержащаяся в том железном основном масштабе, который находится в Париже, как первая метровая линейка. Но это так принято.

Говорят, что хотят исходить из одного определенного мерила. И тогда измеряют другие длины или площади, образуя из меры длины меру площади в квадратных мерах. Но то, что тогда получают через измерения, ведет назад к чисто произвольному однажды принятому. Важно, чтобы мы это ясно поняли, что мы, собственно, всегда, когда замеряем, в основание закладываем произвольный размер, что мы всегда имеем только соотношение какой-то величины с этим произвольно взятым размером.

С числом дело обстоит уже несколько иначе. Так как мы сегодня живём в нашем абстрактном бытии, то считаем мы: один, два, три. Мы считаем: один, два, три, - когда считаем яблоки, или людей, или лошадей, или стулья. Для того, что тогда должно определиться через число, совершенно безразлично, о чём мы говорим «один». Мы имеем наш особенный род счёта для всех вещей, которые мы считаем и которые образуют некое несколько в себе закрытое единство.

Заметим, что, когда мы меряем, то имеем в основании произвольное средство измерения, масштаб. Но с этим произвольным масштабом связываем мы затем всё. Этот масштаб является в определенной мере нечто таким, что имеется здесь, что представимо, я бы сказал, в подобном вещам роде, вещественного рода.

Единство, как число, оно не представимо в вещественном роде. То, что является единством, как число – это полная абстракция, это нечто, что применимо к чему угодно. Дело не в том, считаем мы года, людей или звёзды. Мы полностью абстрактно вводимся в то, с чем не связано никакой действительности, так как может иметься в виду любая действительность и одновременно никакой действительности.

Когда мы арифметически кладем в основу единство, тогда отпадает у нас немного вещественного, которое мы ещё имеем, когда мы меряем. И тем более при взвешивании. При взвешивании мы имеем дело с тем, что мы совершенно не озираем то, что мы кладем в основу. Тогда отпадает от нас история ещё более, чем при счёте. При счёте мы как минимум имеем, когда мы считаем, например, стулья и говорим: один, два, три, - и заканчиваем на третьем стуле и это стоит, как единство, перед нами.

Если же мы имеем весы, то на одну сторону мы кладем груз (гирю – гиря и вес по-немецки одно слово) – вес для нас ничего бы не значил, если бы он не притягивался к земле, как мы говорим – и снова то, что мы взвешиваем, имеет равный вес с весом гири.

Но в этом случае мы имеем дело не только с этим, а со всей Землей. То, с чем мы себя связываем, лежит как-то полностью вне области, которую мы озираем. Мы входим в полную абстракцию, когда говорим, что нечто весит 5 кило. Представьте себе, что за представление вы имеете тогда, когда говорите, что нечто весит 5 кило. Да! Вы кладете в чашу весов пятикилограммовую гирю.

Но пятикилограммовый вес – это ничего не значит само по себе! Это не качество (особенность) вещи. Когда я говорю: один стул, - то этот «один» как минимум заключается в этом стуле. Но эти 5 кило должны быть связаны с Землей. Тут мы имеем нечто такое, что имеет связь с нечто таким, что вы совершенно не можете озирать, со всем земным шаром (телом). И, когда мы затем должны взвешивать нечто иное на той же чаше весов, к примеру, весящее тоже 5 кило, то снова имеем нечто, что от вас совершенно ускользает, что снова принадлежит всеобщности, что даже является нечто меньшим, чем абстракция.

Будем исходить из числа. В прежние времена – мы при этом отправимся назад вплоть до второго послеатлантического периода – во втором послеатлантическом периоде времени использовалось всё мышление о числах совершенно иначе, чем это происходит сегодня во внешнем мире.

Тогда люди имели действительно представления о «один», о «два», о «три». Для нас «два» ничто иное, как, что что-то (какое-то единство) имеется два раза, «три» – единство имеется три раза …, и мы продолжаем так считать, когда мы всё снова только добавляем «один», то есть повторяем тот же самый акт мышления, и можем его повторять до бесконечности.

Во втором послеатлантическом периоде это было не так. Тогда чувствовали между «два» и «три» большую разницу, какую сейчас чувствуют между разными предметами. В «три» чувствовали нечто существенно иное, чем в «два». Не просто отношение к единству, но в «три» чувствовалось нечто заключенное, нечто связывавшее три вещи друг с другом, а в «два» нечто открытое, нечто такое, где две вещи равноценно рядом друг с другом лежали. Эта равноценность лежащих рядом друг с другом вещей мыслилась, когда говорилось «два».

В «трёх» чувствовалась не равноценность лежащего бок о бок, но под «три» могло пониматься только нечто, что взаимно принадлежит тому, что каждое с другим связывает. В случае с «два» можно было представить, что одно убегает направо, другое налево. В случае с «три» этого было представить нельзя.

О «трёх» всегда представляли, что, если одно убежит, тогда два других больше не являются тем, чем они являются, то есть равноценно-существующим. «Три» в определенной мере объединяет «два» к тотальности, к общности, единству.

Такого счёта, как мы имеем сейчас, элементарного счёта, повторения одного и того же акта, в те древние времена вообще не имелось. И только сегодня благодаря духовной науке снова определенным образом число вводится в качественность. Я могу вам ещё на одном примере, который вы давно знаете, сделать это наглядным, так что вы увидите, что необходимо не просто присоединять к одному два и так далее, но со счётом теперь также соответственно действительности погружаться в бытие.

Для того чтобы вы одно, я бы сказал, элементарнейшее, представление о вещи получили, проделайте вместе со мной следующее. Вы находите в моей «Теософии» описание отдельных членов человеческого существа. Эти члены человека описаны:

1. Физическое тело;

2. Эфирное-тело;

3. Астральное-тело;

4. Ощущающая-душа;

5. Душа-рассудка или душа-характера;

6. Сознательная-душа;

7. Само-Дух (Духо-Самость);

8. Жизне-Дух;

9. Духо-человек.

Но, когда эти члены человеческого существа так друг с другом связываются, то есть, что, когда их так перечисляют друг за другом, это не значит, что при этом погружаются в действительность. Ибо, эти девять здесь, которые совсем не имеются.

Совсем нельзя так считать, что 1. – физическое тело, 2. – эфирное-тело и так далее. Считать так совсем нельзя, если хотят обрести ясность относительно человеческого существа, когда сегодня взирают на человека в его действительности.

В действительности нужно говорить так: «Физическое тело», хорошо, оно ограниченное в себе заключенное, «эфирное-тело» также. Но «астральное-тело», к которому мы переходим, как к третьему, не является чем-то в себе замкнутым, и мы не можем просто «душу-ощущающую» причислить к нему в действительном человеке, а мы должны эти два члена, астральное тело и ощущающую-душу, непременно соединять и через это, что мы в действительности переходим от одного к двум и к трем, мы можем в определенной мере реально вычислять, можем находить в «трех» не просто присоединение.

То, что в человеке образуется, как «Астральное-тело» и «Душа-ощущающая» – это абстрактно просто третье. Но через то, что мы в этой реальности переходим к третьему, мы не можем больше к двум первым третье просто прибавить, но нам должно стать ясно, что это третье само по себе нечто иное, чем первых оба два.

Затем мы приходим к тому, чтобы сосчитать «четыре», которое в сущности является «пятым», и затем должны мы снова шестое и седьмое сосчитать вместе в сегодняшнем человеке, так что мы, собственно, имеем, как вы также это читаете в моей «Теософии» обозначенным, как: три, четыре, пять, шесть, семь. У нас получается семь действительных членов, которые, однако, если абстрактно считать, являются девятью членами:

1. 1. Физическое тело;

2. 2. Эфирное-тело;

3. 3+4. Астральное-тело + ощущающая-душа;

4. 5. Рассудочная-душа;

5. 6+7. Сознательная-душа;

6. 8. Жизне-Дух;

7. 9. Духо-человек.

И мы учимся говорить исходя из действительности: когда мы проходим по правилам счёта, не равнозначно одно другому. Просто благодаря тому, что это третье (см. табличку выше), это 3. есть нечто иное. Конечно, мы должны сегодня, так как мы привыкли, думать о числах абстрактно, нам немного проиллюстрировать, так как это далеко отстоит от обычного сознания.

Но в древние времена, в 1-2 периодах послеатлантического времени, тогда никому не могло прийти в голову в числа при продвижении равнозначимое прибавлять, одно к другому подставлять, но переживали нечто, что затем перешло, скажем, от «два» к «три», также точно, как здесь переживается нечто, когда переходят от двух к трем (см. табл. выше).

Сегодня можно прямо только чувствовать на таком примере. Это чувствуют не на самом числе, а в то древнее время чувствовали на самом числе. Говорили о числах в их отношении друг к другу. Например, ощущалось, что всё то, что имеется, как «два», имеет нечто открытое миру, не замкнутое (закрытое).

То, что имеется, как «три», как действительное «три», является чем-то замкнутым (отдельным). Теперь мы скажем, что нужно различать, а что мы считаем. Когда мы считаем: один мужчина, одна женщина, один ребенок, то мужчина и женщина составляют двоичность, не закрытую для мира, а с ребенком это закрывается, образует целостность.

Когда считают яблоки, тогда, конечно, нельзя сказать, что три яблока более замкнуты в себе, чем два яблока. Да, внешнее ощущается только так, но число ощущается не так, а именно совершенно иначе.

Вспомним, что определенные роды (племена), принадлежавшие к древнему народонаселению, считали с помощью своих десяти пальцев, когда они внешне имеющееся сравнивали со своими пальцами, так что можно было говорить, когда было три яблока, что это подобно трём пальцам.

Но тогда не говорили: «раз, два, три …», – а говорили: «большой, указательный, средний…», – тогда снаружи в мире не имели ничего определенного. Но в том, что внутренне представляло (репрезентировало) то, что есть вовне, имелось нечто очень определенное, так как три пальца совершенно различны друг от друга.

Теперь наше человечество так прекрасно далеко продвинулось в пятый период послеатлантического времени – оно уже в четвертом было в существенном таким же – что нам уже не нужно говорить: «большой, указательный, средний …», - а мы говорим: «один, два, три …», - гений языка больше не принимается во внимание, ибо, если бы мы прислушались к речи, то могли бы чисто соответственно ощущению сказать: «один, сломанный (entzwei)» – что значит: друг от (из) друга (auseinander). Как видите, в языке (речи) это ещё имеется.

Но, когда вы говорите «три» и имеете чувство к звуку, то вы имеете закрытое (заключенное). Три: только, собственно, для мышления – если правильно мыслить – это как бы принадлежащее друг к другу, расположенное в кругу (по кругу, кругом). Два: сломанное. Три: в себе заключенное. Гений языка это ещё имеет.

Да, итак, как было сказано, мы так «чудесно далеко продвинулись», что абстрактно можем одно единство поднести к другому, и тогда теперь ощущаем: «два» – это единство (единое). В случае «трёх» есть ещё один при этом, но тоже единство, и так далее.

Но почему мы вообще можем считать? Да, в действительности мы делаем это именно не иначе, чем дикие, только дикие делали это с помощью наших пяти физических пальцев. Мы тоже сами того не зная считаем с помощью пальцев, но только пальцев нашего эфирного тела. Это разыгрывается в подсознательном, там мы абстрагируемся, ибо, то, чем мы считаем – это, собственно, эфирное тело, и в действительности счёт ещё всегда ничто иное, как сравнение с тем, что есть в нас самих.

В нас имеется вся арифметика, и мы её в нас породили благодаря астральному телу, так что, собственно она происходит благодаря астральному телу, и наши десять пальцев являются только выражением этого астрального и эфирного. И от этих двух используется только этот внешний палец, если мы в то время, когда мы считаем, выражаем в эфирном теле действующую через астральное тело инспирацию числа и затем считаем через посредство эфирного тела, с помощью которого мы вообще-то мыслим.

Так что мы можем сказать, что сегодня счёт для нас есть нечто абстрактное, внутренне связанное – и это интересно, насколько различные методы счёта, десятичная, двенадцатеричная, имеются у разных народов, как с различной конституцией их эфирного и астрального тел это связано – внутренне это с этим связано, что мы считаем только, когда мы сами просчитаны, мы просчитаны, исходя из мировой сущности и по числу образованы.

Счёт в нас врожден, вплетен мировым единством. Снаружи числа понемногу становятся равнозначными, но в нас они не равнозначны, в нас каждое число обладает своим определенным качеством. Попробуйте только числа выбросить из Космоса, и осмотрите себя, что число соразмерно будет образовано, когда просто один к другому было бы приложено, посмотрите, как бы тогда ваша рука выглядела, если бы на ней были большие пальцы и потом просто добавлены следующие, как подобные единства, всё снова и снова. Вы бы имели пять больших пальцев на руке, и на другой снова пять больших пальцев! – Это тогда соответствовало бы абстрактному счёту.

Духи мирового пространства (Космоса) считают не так. Космические духи образуют по числу, и они образуют по числу в том смысле, как раньше было связано с числами, как было сказано, ещё в первом и втором периодах послеатлантического времени. Развитие абстрактного числа из совершенно конкретного числообразного, числу соответствовавшего представления – это образовалось только в ходе развития человечества. И нужно иметь ясное представление о том, что это имеет глубокое значение, когда из древних мистерий доходят сообщения, что Боги образовали человека в соответствии с числом.

Мир исполнен чисел. Это значит, что всё образовано в соответствии с числами, в том числе и человек образован в соответствии с числами. Так что такого счёта, как наш теперешний в древние времена не имелось, но имелось образное мышление в числовых качествах.

Мы приходим в древние времена, как было сказано, вплоть до первого-второго послеатлантических периодов, праиндийское и праперсидское время, когда счёт в нашем смысле был вообще невозможен, когда с «два» было связано совершенно иное, чем дважды один, с «три» совершенно иное, чем два плюс один и т. д.

Как вы видите устройство человеческой души в ходе времени очень изменилось. И, когда мы теперь наблюдаем несколько более позднее временное пространство, третий послеатлантический период, тогда там размер представляется, как совершенно нечто иное. Сегодня мы меряем, применяя произвольно взятый масштаб. В третьем послеатлантическом периоде времени о такой единице измерения ещё и не думали, а в отношении измерения принимали во внимание опять нечто образное.

Они принимали во внимание то, что вероятно вам сможет помочь понять, когда мы себе говорим, что мы видим, например, это, как колонну, а затем видим это, как колонну (см. рис.). Мы смотрим на эти две колонны. Если мы ощущаем абстрактно, то вторая колонна примерно вдвое больше первой. Мы её измеряем с помощью первой. Но это очень абстрактно представлено. Более конкретно представляя, мы можем характеризовать следующим образом. Почувствуем себя напротив первой колонны. Тогда мы чувствуем, что она слабее второй колонны. Мы чувствуем, что она должна вырасти. И мы чувствуем, как она растёт и растёт, и, когда она дорастёт до этого, она уже нечто особенное.

Она так много силы использовала на этот рост, что она теперь имеет силу, благодаря чему она в её двух частях себя так может держать, что обе являются одинаково сильными. Теперь там можно ощутить нечто качественное. Пойдём дальше.

Можно сказать, что я имею здесь образообразование, которое я меряю с помощью другого и получаю так симметрию. Это расширяет для меня понятие меры, оно идёт внутрь в образ.

Таким образом получают постепенно представление, что размер имеет действительно дело с нечто таким, что мы сегодня ещё совершенно смутно ощущаем, когда мы говорим о соразмерном и умеренном, когда мы при этом также не мыслим о определении размера. Возьмем пример. Когда некто принимает определенную еду в определенном количестве, то иногда мы находим умеренность без измерения. Нечто иное мы находим неумеренным.

Но мы это не меряем как-либо, мы сравниваем, не измеряя желудок, с чем-то, что входит внутрь и тому подобное. Мы не замеряем кусок мяса и едим его. Мы не меряем величину человека, мы имеем нечто качественное, свойственное, когда мы говорим о умеренности или неумеренности и тому подобном.

Тогда мы приходим к чему-то такому, что, хотя и не сильно отличается от того, что мы сегодня назвали мерой, но всё же всегда показывает, что мы сегодня под понятием меры понимаем нечто абстрактное, а именно, «наличие единиц меры в какой-то определенной величине», в то время как раньше под этим понималось нечто, что было качественно связано с вещами.

Так, прежде всего ощущалось соразмерно каждому отдельному члену человеческого существа в отношении всего человека, без того, чтобы при этом мыслили о единстве. И от этого ещё нечто осталось, собственно, что нам противно, когда мы в качестве художников должны нечто измерять действительным масштабом, например, чтобы нос не был слишком длинным или коротким, так как это именно нехудожественно.

Художественным является только, когда вещь в созерцательном осмотре имеет величину, которую должна иметь на этом организме. Здесь дело опять не в абстрактном подходе, а в том, что связано с образностью. И, конечно, когда мы видим те соотношения размеров, которые сегодня ещё играют определенную роль на так называемом «золотом сечении», то это связано не с измерением, а только с качественным: малое относится к среднему, как среднее к большому. Малое могло бы быть таким большим, как оно хочет. Оно только должно сохранять соотношение со средним так же, как и среднее имеет соотношение с большим.

Мы не принимаем во внимание единицу измерения, а как нечто в созерцательном осмотре друг с другом связано, и всё же говорим о размере и соразмерности, которые выражаются в «золотом сечении». Мы не можем при «золотом сечении» что-либо взять за основу, что было бы мерностью в абстрактном смысле, как это мы можем в ином случае.

Итак, мы можем сказать, что в отношении измерения мы видим в развитии человечества, когда мы проходим через времена, что в четвертом греко-латинском послеатлантическом периоде понемногу это наглядное ощущение меры превращается в абстрактное измерение. Собственно, это имеет место только, начиная с четвертого после атлантического периода.

В третьем ещё гораздо более ощущают соотношения размеров, как мы это сейчас ощущаем только при «золотом сечении». И наш абстрактный счёт возвращается назад к переживанию внутренних качеств чисел, когда мы приходим в древние времена.

Теперь вес. В этом современный человек уже совсем далеко снаружи, ужасно далеко снаружи от того, что имелось в первом послеатлантическом периоде, как переживание тяжести (веса).

Вам нужно только вспомнить известное явление, которое, конечно, многие из вас пережили, когда приходит атлет и поднимает свои ужасно тяжелые гири, на которых написано, к примеру, «200 кг». И он их таскает и потеет, и вы потеете вместе с ним!

И затем, когда он достаточно долго попотел, затем он их неожиданно поднимает и убегает прочь. Все эти гири не имели почти совсем веса, это был обман. Но вы же ощущали, собственно, вследствие абстрактности надписи «200 кг», как тяжесть этого груза. Переживания веса сегодня мы совершенно лишены.

Поэтому это принадлежит к великим переживаниям, когда при ясновидческом сознании, как это вообще бывает относительно природных явлений, наступает переживание абсолютного веса. Это совершенно так, что в том первом послеатлантическом периоде времени, который мы называем праиндийским, человек в себе ещё нечто ощущал от весовых соотношений.

Я часто говорил вам о том, что наш мозг плавает в мозговой жидкости и благодаря известному закону, по которому плавающее тело кажется настолько легче, сколько жидкости оно вытесняет, что мозг существенно теряет в весе, иначе он постоянно зажимал бы сосуды, пролегающие внизу. Мозг плавает в мозговой жидкости. Но сегодня человек больше этого не замечает в своём абстрактном переживании. Он также не замечает в себе больше ничего от прочих соотношений. Он больше не переживает веса, так как больше не обращает внимание на это переживание веса.

Это существенное различие, когда переживают вес своего тела, когда 12 лет или, скажем, в пять раз больше лет. Но по большей части, ведь, забыли, как ощущали тяжесть себя в 12-летнем возрасте, и поэтому нет возможности сравнивать.

Однако, к примеру, возьмём какие-то два возраста, в которых вес был одинаковым, тогда дело не в самом весе, а в том, каково переживание веса. Это переживание веса, что сегодня для человека имеется только в отношении к земле, это переживание веса было абсолютным в первом послеатлантическом периоде.

Мы сегодня ощущаем только остаток от этого очень сильно в искусстве. Мне нужно обратить ваше внимание только на следующее. Представьте себе, что я рисую две фигуры. Здесь вы имеете для моего взгляда нечто неясное, нечто несвободное, нечто, чем я не должен быть.

Так, две вещи рядом друг с другом. Они побуждают меня прибавить нечто третье. Но третье я могу сделать только так, что оно будет больше. Оно оба первых содержит в себе вместе в определенном смысле. Тогда я имею чувство, что три парят в воздухе и могут взаимно друг друга удерживать.

Когда сегодня художник малюет композицию с тремя ангелами, которые не имеют тяжелого вида, то он так распределяет их в пространстве, что они взаимно друг друга несут, что каждый из них несом двумя другими. Нарисовать трёх ангелов на одной поверхности просто рядом друг с другом, это самое плохое из того, что может произвести художник. Это бы означало, что не имеется никакого художественного чувства для таких вещей.

Нужно иметь чувство для взаимного тяготения, как одно несет другое, и в художественном ощущении имеется ещё нежный взлет от имеющегося, что пережито прежде всего внутренне в человеке в послеатлантическое время, как конец веса. Переживание веса, числа и меры – это развивается в трёх первых послеатлантических периодах времени так, как это именно и должно было развиваться, если тогда человек чувствовал себя включенным в Космос. И оттого, что он образован, исходя из Космоса, возникли также другие вещи, те, которые он из себя породил.

Когда он взирает на то, что его астральное тело втолкнуло внутрь в эфирное тело, то вынужден сказать, что астральное тело считает, но считает дифференцированно, считает эфирное тело. Оно образует его, считая.

Между астральным и эфирным телами располагается счёт, и счёт является живым и в нас действенным. Между эфирным и физическим телами лежит нечто иное. Исходя из эфирного тела через внутренние связи образуется то, что мы затем видим. По сути мы органически построены исходя из «золотого сечения»: лоб к определенной части, а эта часть снова ко всей длине головы и так далее. Всё это напечатляется эфирному телу из Космоса, из космических соотношений нашего тела. Размер и соразмерность – это есть в нас – это переход от эфирного тела к физическому телу. И, наконец, в переходе от «Я» к астральному телу лежит то, внутренне переживаемое, что является весом.

Я вам часто говорил, что, собственно, «Я» было рождено в ходе развития человечества. Древний индус праиндийского времени такого «Я» ещё не переживал. Но он внутренне переживал вес, образообразование, так, что он не ощущал ни своего веса, ни притяжения вниз, как и своего подъёма.

В себе он ощущал то, что тогда будет преодолено, когда ребенок из ползающего превратится в ходящего. Это он ощущал. Он не ощущал «Я». Но он ощущал, что он ариманическими властями прикован к Земле. Было существенным, как он поднимался, подгоняемый люциферическими властями, и он это ощущал, как своё равновесное положение. Если бы мы учили (изучали) старые слова, которые тогда использовались для обозначения «Я», то мы бы нашли, что именно это лежит в образовании слова. Так, как составлены были в сущности слова вследствие их внутренней конфигурации, так было там тогда внутри лежащим равновесие между парением и падением.

«Я»-вес-астральное тело-число-эфирное тело-мера-физическое тело.

Наше такое абстрактное представление: вес, что вообще является уже не более абстрактным, ибо, мы стоим напротив совершенно неизвестного; число, является совершенно абстрактным, так как нам совершенно всё равно, что мы считаем; размер, который у нас становится всё более абстрактным – всё это человек проецирует, собственно, со своего внутреннего на внешнее.

Он переносит то, что в нём имеет реальное значение, так как он сконструирован, построен по мере числу и весу, на всё равно какие внешние вещи, и в этом процессе абстрагирования обезчеловечивается, так что можно сказать, что развитие человечества имеет тенденцию терять внутренние переживания меры, числа и веса, сохраняя теперь только последний намёк в художественном, однако, тогда уже более не так переживая, что человек чувствует себя самого образованным из Космоса по весу, числу и мере.

То, что мы имеем сегодня, как абстрактную геометрию, где мы сравниваем подобные и совпадающие фигуры, где мы говорим, что эллипс возникает, когда сумма удалений каждой его точки от двух определенных точек имеет постоянную величину – это для нас нечто абстрактное.

Мы тогда по сути меряем расстояния и находим их сумму всегда равной большой оси эллипса. Но в этом особенном соотношении двух отличающихся друг от друга различных величин друг к другу в третьем послеатлантическом периоде ещё переживалась эллиптичность даже, когда она не была где-либо представлена. Уже в соотношении одного к другому чувствовали эллиптическое. Таким же образом в то время чувствовали круг. И также чувствовали сущность числа. Так развивалось человечество от конкретного переживания к абстрактности и образовывало из древнего переживания меры геометрию, из переживания числа арифметику и из древнего переживания веса, когда человек совершенно потерял переживание веса, его обесчеловечил, только то, что является внешним наблюдением.

Через всё это медленно подготавливалось то, что затем в 19 столетии развилось до совершенной кульминации, медленно подготавливалось становление абстрактным внутреннего человеческого переживания, и человек терял человеческое воззрение. Человек больше не приходит к себе. Он больше не чувствует, что он образует геометрию, что он образован по размеру из Космоса, что он считает по себе и через себя.

Он бывает изумлен, когда дикие используют пальцы, чтобы с ними сравнить внешние вещи. Он не знает больше, что он образован по числу из Космоса и что он в сущности всегда остаётся диким и сам счёт образуется в его эфирном теле, которое соответствует астральному телу по внутренним качествам счёта, что он вследствие этого счёта переживает внешне и тому подобное.

Геометрия, арифметика и взвешивание – это такие вещи, которые вообще вошли в сферу абстрактного в ходе развития человечества, и содействовали тому, чтобы человек с этой поры мог предоставить себя одной такой науке, такому научному исследованию, которое рассматривает только внешние вещи.

Что мы делаем сейчас, когда исследуем научно? – Мы измеряем, считаем и взвешиваем. Вы можете сегодня уже прочитать примечательные описания бытия. Сегодня имеются мыслители, которые говорят, что существует только то, что можно измерить. Но при этом, конечно, думают только о измерении с помощью произвольного масштаба.

И что примечательно, что теперь бытие ведет назад к чему-то такому, в основании чего, собственно, лежит произвол. Таким образом, живут в нечто таком, что совершенно человек высадил из себя и относительно чего он совершенно потерял связь с самим собой.

Под таким влиянием затем то, что я во время этого курса подчеркивал с различных сторон, приходит в такое состояние что в новом познании человек теряет самого себя. Я часто говорил, что он себя потерял в своём познании, когда он, собственно, представляет себя, как последнюю заключительную ступень ряда животных. Он потерял себя в социальной жизни, в которой, хотя мы изобрели великолепные машины, но в то же время в нашей социальной жизни мы не можем приобщиться к тому, что значат люди, стоящие у машин.

Нужно учиться вглядываться в развитие человечества, нужно наблюдать именно в этом роде, как образуется процесс интеллектуализации человека. Только подумайте, что за иное состояние души было, когда в первом послеатлантическом периоде человек постоянно, когда он представлял ногу, иначе переживал равновесие, постоянное возникновение равновесия, переживал парение и падение, когда чувствовал, как число заключено в его собственном облике, как он построен в соответствии меры.

Подумайте, насколько это было иным, чем, когда мы сегодня только внешне считаем, измеряем и взвешиваем и человека при этом совсем выводим из игры. Уже дошло до того, что сегодня, как я упомянул, для того, кто имеет тонкое ощущение для речи, может стать нечто очевидным из слов-чисел о сущности числа, ибо, в нем ещё лежит нечто внутри от сущности числа, или, исходя из художественного взгляда, когда, например, некто ощущает, что возможно следующее: (Примечание переводчика: Извиняюсь, но не переносится картинка, нарисованная на доске лектором!)

А вот это в этой связи невозможно:

Тогда он имеет след от того, что является ощущением внутренней весомости (Gewichtigkeit), внутреннего равновесия.

Когда я могу следовать линии какого-либо соотношения при другом, то имею взаимную остановку себя (самосдерживание?). Но, когда я рисую рог, где его ни в коем случае не может быть, то для такого взаимного самосдерживания я не имею никакого ощущения. Вы только посмотрите, как человечество борется, за то, чтобы из внутреннего высадить внешнюю меру, внешнее воззрение относительно внутреннего переживания.

Посмотрите на картину Рафаэля – собственно, на все картины Рафаэля, но особенно на ту картину, где дано «обручение Марии и Иосифа» – рассмотрите её, как расположены фигуры, как всё там так, что вещи все взаимно несут друг друга, что отсутствует также чувство притяжения вниз. Особенно обратите внимание на то, что, когда действительно старый мастер рисовал какой-нибудь летающий облик, как это мотивированно этот облик очень точно выглядит, что он как бы ничего не весит, но, что он как-то через иные соотношения сам собой несом.

Здесь вы имеете переход от внутренней весомости к внешнему определению веса. Тут мы имеем ход человечества в послеатлантическое время от внутреннего переживания к интеллектуализму, пробивание к интеллекту, когда всё, что от человека будет пережито в представлении, освободится от человека, где человек больше не переживает отрыв, «раздвоение» (entzweien), когда он говорит «два» (zwei).

Это наступает тихо (незаметно). Когда это слово дальше применяют, когда говорят, что «сомневаются» (zweifeln), то ощущается отзвук «раздвоения». Сомневающийся говорит: «Возможно, что это правильно, а может быть и нет». – Это открыто в обе стороны. Тогда внутри акта представления имеется «раздвоение», но это уже заложено в числе «два».

«Три» - тут мы не можем ощущать таким же образом, как если бы вы это на нечто применяли (употребили, обратили). Если вы применяете это для суждения, то вы имеете верхнее предложение, нижнее предложение и заключительное предложение, троичность, в себе закрытую вещь. Возьмём наизнаметейшую логичную личность, Кая Юлия: «Все люди смертны, Кай – человек, Кай – смертен!».

Эти вещи взаимосвязаны (принадлежат друг другу): верхнее предложение, нижнее предложение и заключение. Но возьмите просто два первых, и это останется открытым. Этим я хотел вам намекнуть, как пролегает путь человечества к абстракции, как действительно человечество, когда оно само себя теряет, в его развитие входит интеллект. С этого мы продолжим завтра. Сегодняшнее должно было быть эпизодом. Но вы увидите, что это связано с дальнейшими рассмотрениями.

Девятый доклад

Дорнах, 24 Апреля 1921.

В ходе последней недели мы проделали ряд рассмотрений, которые были призваны распространить свет на духовные состояния современности и ближайшего (следующего) будущего.

В последнее время совершенно особенно указывалось на момент времени развития европейского человечества в 4 столетии по Р.Х., образующем глубокий надрез. Прежде понимали Мистерию Голгофы, как минимум в южной Европе, до определенной степени из восточных подоснов мудрости.

Ещё с определенным пониманием понимали то, что сейчас с такой большой антипатией рассматривается с определенной стороны – так называемый гнозис. Гнозис был именно определенным остатком восточной прамудрости, той прамудрости, которая вышла из сил инстинктивного познания человека, но которая глубоко проникла в сущность мирового становления.

То, что разыгралось в Мистерии Голгофы, это можно было видеть с помощью тех представлений и ощущений, которые приобретались из этого гностического познавания. Но в сущности это гностическое познание работало, как такое христианское течение, которое всё более втекало в римское государственное существо, и всё более принимало форму этого римского государственного существа. Это христианское течение искореняли вплоть до совершенно скудных остатков, о которых мало что известно, всё то, что имелось когда-то, как Гнозис. И мы видели, что тогда в живом европейском человеческом сознании не осталось ничего от древневосточной прамудрости, кроме простых, облеченных в материальные события рассказов о том, что произошло в Палестине ко времени Мистерии Голгофы.

Эти рассказы были сначала облечены в форму, происходившую из древнего язычества, как вы это можете видеть из «Хелианда» («Спаситель» - Евангелие в стихах). Они вживались в европейскую цивилизацию. Только всё менее имелось чувства, что они должны быть пронизаны определенной познавательной силой.

Всё менее было чувства, что глубокая мировая загадка и тайна видится в Мистерии Голгофы, ибо, о том, что, как Христос, было связано с Иисусом, было утверждено в решениях вселенских соборов в жестко-конкретных формулировках.

Было выдвинуто требование верить в установленные формулы, и понемногу всё переходило, что имелось ещё из живого знания вплоть до 4 столетия, в жестко ограничено-установленные формулировки римской государственной церкви.

И, я бы сказал, что, когда озирают всю систему этого западного христианско-церковного течения, то видят именно, что определенные крепкие, застывшие всё более непонятные формулировки укутывают то, что было Мистерией Голгофы, и, однако, собственно живое спиритуальное знание было искоренено.

Здесь перед нами лежит удивительный (особенный) факт европейского развития. Можно сказать, что то, что было плодотворной живой прамудростью, это влилось в формулы и застыло в этих формулах, которые приняла римская церковность. И в формулах это распространялось далее в следующих столетиях.

Итак, были в наличии формулы, и ещё, конечно, имелись люди, которые могли из этих формул нечто сделать. Но стало невозможным, чтобы всеобщее сознание человечества ощущало нечто иное, кроме мёртвых форм. Конечно, мы имеем ряд совершенно исключительных духов, нам нужно только вспомнить некоторых из тех, которые вышли из ирландских центров мудрости.

Нам нужно только вспомнить Скота Эригену, жившего при дворе Карла Калена (875-877 король Италии и Рима, из рода Каролингов). В таких личностях мы имеем как раз людей, воспринимавших формулы, и чувствовавших ещё в этих формулах дух, или, можно сказать, его там ещё более или менее находивших.

Затем мы имеем схоластику, о которой мы уже часто говорили в определенной связи, которая затем в более абстрактной форме попыталась пронизать формулы познавательно. Мы именно имеем перед собой факт, что широко распространенная система религиозному содержанию в формулах предложила застыть, и это через столетия распространялось от поколения к поколению и продолжало жить, как такое формо-существо.

Таким образом, с одной стороны, были теологические формулы, а, с другой стороны, одетые в материалистические образы рассказы о событии в Палестине.

Но не нужно забывать, если хотим понять сегодняшнее время, что оно по сути имеет в себе римско-католические формулы, одетые в римские государственные понятия. Это очень значительные, великолепные формулы.

Прежде всего формула Троицы, то есть формула, указывающая в терминологии более поздних времен на Отца, Сына и Духа. В этой формуле была, конечно, застывшая древняя прамудрость, нечто великое и могучее, которым когда-то обладало инстинктивное человеческое познание. Но в лучшем случае инспирированный взор гениального отдельного человека мог предчувствовать, что скрывается в такой формуле.

Тогда было то, что, пройдя через различные решения соборов, застыло наконец в формуле о двух природах Христа и Иисуса в одной персоне. Были формулы о рождении, о существе Христа Иисуса, о смерти, Воскресении и Вознесении. Были в конце концов формулы, установившие различные праздники. В сущности, это было остовом, теневым образом чудесной древней мудрости.

И этот теневой образ продолжал существовать через столетия. Это могло продолжаться благодаря тому, что была в определенном смысле принята форма древнего культа, и то, что было одето в формулы, в высочайшие формулы, как, например, формула о преосуществлении вина и хлеба в плоть и кровь Христа – это могло продолжать жить и распространяться, так как одета в формулу была древняя священная культовая форма жертвы-мессы, которая именно только несколько преобразована была, но как таковая продолжала существовать. Затем жили различные метаморфозы христианских праздников через весь церковный год.

Это жили такие вещи, которые вы знаете, как Таинства, которые в определенной мере через церковь должны поднимать человека из обычной материальной жизни, должны поднимать его в высшие духовные сферы. Через всё это и через свою связь с импульсом Христианства это продолжало жить столетиями в европейском развитии. Как уже было сказано, наряду с этим существовали одетые в материалистические понятия формулы рассказов о палестинских событиях.

Однако, всё это вместе было чем-то таким, что через своё очень значительное содержание – так как в сущности ничего иного не имелось, чтобы основывать связь со сверхчувственными мирами – действовало на духов, стремившихся к таким познаниям. Но также тот род воздействия мог развернуться через культ, через простое рассказывание Евангелий, которое на обширную массу европейского населения оказывало своё влияние.

Наряду с этим теперь распространялась иная система культа, которая в меньшей степени с Христианством как таковым решала, что Христианство нередко принимало, но в сущности не было связано с Христианством органически, которое в большей степени вышло из более ранних культовых форм.

Распространялось нечто, что затем влилось в сущность формы свободных каменщиков нового времени, которое только внешне имело и имеет отношение к Христианству. И вы же знаете, что то, что одевалось в форму римско-католической догматики и имело римско-католический культ, и то, что в форме свободных каменщиков соединилось с другими культовыми формами и символикой, до сих пор находятся в состоянии непримиримой борьбы вплоть до ножей.

Это развитие можно более или менее проследить, если только с некоторым чувством охватить душевным оком существующие исторические факты. Но правильно понимать можно это существующее, всё же собственно только, когда могут взирать в тот разрез европейского развития, который произошел в 4 столетии и который, я бы сказал, как на дно вниз погрузил то, что было древней спиритуальной мудростью и её послезвучиями.

Так что, собственно, в Европе все следующие столетия мало знали о том, чем была восточная прамудрость.

Постепенно в человечестве исчезали внутренние способности, которые в людях древних времен, как я вчера указывал, делали возможным вес число и меру переживать в собственном существе. Мера, число и вес стали абстракциями, и, как с абстракциями, с ними затем в пятом послеатлантическом периоде было основано то, что сегодня является нашим естественнонаучным мировоззрением, что человека не может принимать в свою область, что перед человеком останавливается, что человека совершенно не понимает, но что именно с абстракцией веса, числа и меры великолепно понимает внешние явления природы, за исключением человека, и достигает своей кульминации в 19 столетии. Для этого сегодня человек ещё имеет слишком мало понимания, он ещё не видит, что действительно в 19 столетии был совершенно особенный момент времени европейского развития.

Интеллектуальное стремление, чисто рассудочное стремление пришло в середине 19 столетия к своему полнейшему, наивысшему расцвету. Это было такое стремление, которое из тех же самых источников возникло, именно из которых в первой трети 15 столетия излилось новейшее естественнонаучное воззрение.

Но в то же время это было такое стремление, которое наконец не могло более сочетаться, в сущности уже долго не могло более сочетаться с распространившимся культом, которое уже не могло жить с догматическими формулами, установленных соборами.

К сожалению некоторые ростки остались, некоторые отходы, остатки. Например, остаток от собора 869 года, на котором было решено, что человек состоит не из тела, души и духа, а только из тела и души, а душа имеет некоторые духовные качества. Это осталось. И этот остаток продолжает жить в современных философских воззрениях, которые надеются быть непредвзятыми, но которые в действительности только повторяют то, что возникло из этой канонической догматики.

Из этих всех течений образовалось современное настроение европейской цивилизации, которая всё более скатывается к чисто интеллектуальному, рассудочному пониманию мира. И это настроение, которое подготавливалось уже столетиями, достигло свой кульминации в середине 19 столетия. И как можем мы понять эту кульминацию, взирая на человека духовно-душевно?

Тут мы должны бросить взор на человеческую природу, какой она была в древние времена, и как она понемногу становилась. Мы это уже проделывали с разных точек зрения и хотим сегодня снова сделать это с определенной точки зрения. Представим схематически человеческое существо. Возьмём сначала человеческое физическое тело (красный – rot). Как было сказано, я рисую схематически. Возьмём теперь эфирное тело (синий – blau); теперь астральное тело человека (желтый – gelb), и «Я» человека.

Теперь рассмотрим это человеческое существо, каким оно было в древние времена, в те древние времена, в которых ещё имелось инстинктивное ясновидение, которое затем отцвело, засохло и понемногу пропало. «Я» в сущности является земным продуктом, на это мы должны меньше смотреть. Нам только должно быть ясно, что в человеческих физическом, эфирном и астральном телах в сущности живёт весь мир.

Мы можем сказать, что в этом физическом теле живёт то, что есть весь мир. Он из него рожден и увеличивается всё снова ещё через принятие пищи из него. В эфирном теле живёт весь мир. Постоянно приходят различными путями в него внутрь такие вещи, которые воздействуют сверхфизическим образом в человеке, проявляясь в его росте, например, выражаясь в циркуляции крови и дыхании, и так далее, которые не являются теми же самыми силами, которые живут в приёме пищи и переваривании.

Затем мы имеем всё то, что живёт в его астральном теле, что воспринимает проникающие через чувства впечатления из мира и так далее. Это было и остаётся ещё сегодня так, как у человека, жившего с его древним инстинктивным ясновидением. Но в то время древнего инстинктивного ясновидения человек был более интимно связан со своим физическим телом, своим эфирным и астральным телами, чем сегодня.

Когда он просыпался утром, он погружался своим «Я» и астральным телом в физическое и эфирное тела. Интимнейшая связь образовывалась между его «Я» и астральным телом и его физическим и эфирным телами. Он жил не только в своём физическом теле, а жил в силах, работавших внутри его физического тела.

Я хотел бы это продемонстрировать наглядно. Представим, что древний ясновидящий человек ест сливу. Это сегодняшним человеком воспринимается почти гротескно, когда так нечто описывают, но это глубоко истинно. Итак, представим, что древний человек, обладающий инстинктивным ясновидением, ест сливу. Эта слива имеет в себе эфирные силы. Когда человек сегодня ест сливу, он не знает, что в этой сливе происходит. Древний человек ел сливу и затем имел её в желудке, переваривал и сопереживал, как то, что жило тогда в сливе эфирно, переходило в его тело, он переживал это космически.

И только когда он теперь внутренне производил сравнение между различными вещами, которые он принимал в свой желудок, тогда жило всё то, что имелось в этой связи в наружном мире, это продолжало жить в нём дальше, это он воспринимал внутренне. От момента пробуждения утром до засыпания вечером он исполнялся внутренним живым рассмотрением того, что снаружи живут сливы, яблоки и ещё многое другое живёт из того, что он в себя принимает.

Он знал внутренне через процесс дыхания духовную сущностность воздуха. Он знал через то, что происходит в его процессах циркуляции, когда тепло внутри циркулирует, что за тепловые силы обитают в Космосе в его окружении. Он не прекращал просто ощущать свет в глазу, но он чувствовал, как свет влучается через его глазные нервы, в его собственном эфирном теле натыкается на физические члены, живёт в физических членах. Он переживал себя совершенно конкретно внутри космического. Это, хотя конечно и в смутном сознании, но именно имелось.

Тогдашний человек, конечно, в течение дня был переполнен воспринятым также внешне. Но уже в первые времена греческой эпохи было так, что человек уже имел только послезвучие того, что сегодня имеют только другие существа. Я уже, возможно неоднократно, указывал, что необыкновенно интересно спиритуальным взором взирать на луг, где лежат коровы и переваривают.

Весь процесс переваривания для коровы – действительное космическое переживание, только для кишок; когда они лежат и переваривают, то переживают в действительности мировое бытие. Тогда для них нечто цветет и прорастает вверх из их организма для них, для их взора, нечто, что является миром. Тогда в их внутреннем нечто поднимается, что является более прекрасным, чем всё то, что вообще человек может видеть глазами снаружи.

И у людей было нечто, я бы хотел сказать, подобное оттенку, имевшемуся у древних ясновидящих. Конечно, большая часть времени дня заглушалась внешними созерцаниями. Но, когда затем эти люди засыпали, тогда они вносили то, что они пережили и восприняли, в их астральное тело и в их «Я», когда их «Я» вместе с астральным телом были одни, а затем это мощно поднималось, вставало в форме реальных снов. Тогда они переживали в форме реальных снов то, что смутно пережили днём.

Видите ли, тут я указываю на внутреннее душевно-телесно-физическое переживание древнего человека, который именно благодаря тому, что переживал так душевно-телесно-физически, переживал космически, который как раз внутри имел его космически-сверхчувственное зрение. И если тогда на востоке человек пил напиток сомы, тогда он знал, чем является дух выси.

Этот напиток пронизывал, пропрядал и проволновывал его внутреннее, пронизывал жизнью его кровь. И, когда он затем засыпал, и то, что как «Я» и астральное тело в крови было вплетено, брал с собой в формах, возникших через переваривание этого напитка сомы, затем его существо распространялось в пространственные дали, и он чувствовал духовность космоса вследствие своего ночного переживания.

Такое переживание ещё можно было найти вообще у тех, у которых старый Заратустра в праперсидское время находил склоненное ухо. Конечно, нельзя понять то, что звучит нам из оставшихся восточных провозвестий, если не знать такие вещи.

Но это живое космическое видение понемногу догорело. Уже в исторически-египетском времени мало можно найти, но пока ещё имеются послезвучия, и это исчезает до последних остатков, которые у примитивных людей сохранялись, в 4 столетии.

И с этого времени всё более из человека вырывается наружу то, что теперь связано совершенно только с простой телесностью в её изолированности от мира: интеллект и рассудочность.

И нельзя иначе, когда имеют образное представление и погружаются вниз в своё тело, как соощущать нечто космическое. Нельзя иначе, если ещё имеют нечто от внутреннего качества числа и затем погружаются в своё тело, как сопереживать соответствие числу. То же самое с весовыми отношениями. Но, когда силой «Я», которая, как чисто рассудочная, интеллектуальная действует, если вместе с этим погружаются в человеческий организм при пробуждении, то погружаются только в изолированное человеческое тело, в то, чем человеческое тело является только через самого себя без его связи с Космосом. Погружаются в земное человеческое тело в полную изоляцию, так что, если это хотеть нарисовать рассудочно, нужно будет именно сказать, что, хотя здесь и имеется эфирное и астральное тела и «Я», но «Я» более не переживается здесь в человеческом существе от космического.

Переживается именно только смутно его бытие, его погружение в изолированный человеческий организм. Но, когда затем это чисто понимающее «Я» во время сна выходит в окружающий мир, оно ничего не берет с собой. И это не-взятие-с-собой так воздействует, что в лучшем случае в человеке могут всплывать реминисценции-образы (сны), сновидческие образы нереального рода.

Но это «Я» никаким образом не пронизывается чем-то космическим. По сути человек не переживает от засыпания до пробуждения ничего существенного, так как всё его переживание рассчитано на его изолированный организм, который теперь воздействует на «Я» силами, не имеющими никакого дела с Космосом.

Поэтому «Я» будет немым от засыпания до пробуждения. Так и должно быть. Древние инстинктивно-ясновидящие люди, хотя и имели космическое зрение, жили в инстинктивной интуиции, инспирации и имагинации, но они не имели самостоятельного рассудочного мышления, так как это самостоятельное мышление, интеллектуальное мышление должно служить инструментом изолированного человеческого тела, если это хочет образоваться.

Это должно быть немым между засыпанием и пробуждением, и не приносить при пробуждении ничего с собой. В то время как древний человек приносил с собой то, что он, после того, как он пережитое в теле внес в Космос, пережил во встрече космического отзвука с внешним действительно духовно-космическим бытием. От того, что он там пережил, он снова приносил обратно отзвук и благодаря этому имел живое общение с Космосом. Что будет завоёвано человеком в интеллектуальном мышлении, будет завоёвано от пробуждения до засыпания и будет немо после засыпания. Теперь человек ориентирован на бодрствование.

Смотрите, имеется примечательно соотношение: в древние времена человек был больше связан со своим телом чем сегодня, именно в теле переживал духовное в Космосе. Этого переживания в теле новый человек лишился. Новый человек духовен, но он имеет утонченный дух, живущий в интеллекте, и он может жить в духе только от пробуждения до засыпания, и он нем, когда идёт в духовный мир вместе со своим совершенно утонченным интеллектуальным духом.

Почему мы, собственно, получили материализм? И почему древние люди материализма не имели? – Древние люди не имели материализма, так как жили в материи тела. Новые люди имеют материализм, так как живут в духе, так как они совершенно свободны от космической совместной жизни с их телом.

Материализм пришел именно потому, что человек стал духовным, утонченно духовным. Более всего духовным был человек в середине 19 столетия, но он себя ариманически обманывал, когда не узнавал, что то, в чём он живёт, является утонченным духом.

И он воспринимал в самом духовном, какое только ему могло быть дано, представление о материальности. Человек стал совершенно резервуаром (Behälter) духа, но он допускал в это духовное обладание вливаться только мыслям о материальном бытии.

Такова тайна материализма, что человек именно из-за своей духовности обратился к материи. Это самообман современных людей относительно собственной духовности. Кульминация духовности была достигнута в середине 19 столетия, но человек не заметил этого духовного бытия. Как было сказано, это постепенно подготавливалось в течении столетий.

В 4 столетии отгорела старая инстинктивная духовность, и на её место пришла новая духовность в первой трети 15 столетия. Между этим была в определенной мере эпоха человеческого переживания. Но после этого момента времени, после первой трети 15 столетия, после 15 столетия вообще, всё существование человека сосредоточено на изолированном земном физическом теле.

Теперь он начинает более не развивать никакой связи с тем, что застыло в догматических соборных формулах, что, конечно замерзло, но всё же имело великолепное содержание. И он уже не мог в сущности больше находить связь с простыми рассказами о палестинских событиях. Он некоторое время заставлял себя связывать с этим чувство, но чувство с этим можно связать только, если пронизать познанием.

Но особенно он не мог никакого чувства больше с этим связать, этот современный человек, всё менее и менее связывать чувство с культовыми формами и самим культом. Жертва-мессы, действие, имеющее высшее космическое значение, стала внешним символом, который перестали понимать.

Таинство Преосуществления, сохранившееся в средневековье и имевшее глубокое космическое значение, было брошено на интеллектуальные дискуссии людей. Было совершенно само собой разумеющимся, что, если изолированный рассудок начинал спрашивать, в каком смысле Христос содержится в алтарном таинстве, он не может этого понять, ибо, для рассудочного понимания такие вещи недостижимы. Но их хотят понять рассудком.

Это привело к тому, что возникли дискуссии такого великого всемирно-исторического значения, которые известны, как «спор о Тайной Вечери», связанные с такими именами, как Гуса и прочих. И самые прогрессивные, бывшие самыми продвинутыми людьми в рассудочном восприятии мира в европейской цивилизации, впали в различные протестантизмы.

Это была реакция интеллекта против того, что из слишком готовой, слишком интенсивной силы познания вышло, как интеллект. Насколько враждебно противостояли силы, образовавшиеся в современной душе, как интеллектуальные силы, против того, что жило в застывших формулах, но что в себе всё же содержало великое, могучее!

Взошли евангелические вероисповедания различного рода, компромиссы между интеллектом и древними традициями, пролетели 16-19 столетия, и человек стоял в середине 19 столетия на высшей точке интеллектуального развития.

Он стал совершенно духовным существом. Благодаря этой духовности он мог понимать то, что имеется во внешнем чувственном мире, но он не понимал себя, как дух. Едва ли имелось ещё предчувствие (понимание), что означает такое предложение, как сказанное Лейбницем: «Ничего не живёт в интеллекте, что не жило бы прежде в чувстве, кроме самого интеллекта!».

Этот последний оборот современный человек совершенно отбросил и знал только: «Ничего не живёт в интеллекте, что прежде не жило бы в чувствах!», – в то время как Лейбниц совершенно провидел, что интеллект является совершенно духовным, нечто таким, что в человеке работает совершенно независимо от всей физической телесности.

Как было сказано, интеллект действовал, но себя не узнавал. И мы знаем, что теперь человек стоит на переходе к другой фазе развития своей жизни, и не выносит в определенной мере ничего в ночь. Ибо то, что будет рассудочно выработано, будет выработано через тело и не имеет никакой связи ко внешне-телесному.

Теперь должен человек вновь (neuerdings - заново, в новое время или новым образом) врабатываться в духовный мир. Для него наступает возможность взирать внутрь этого духовного мира. Она точно есть. То, что человек раньше извлекал из своего физического тела, из своего эфирного тела, из своего астрального тела при инстинктивном взирании в Космос, этого он может сегодня снова достичь. Мы можем приходить к имагинациям и можем имагинативно видеть, и описывать развитие мира через состояния Сатурна, Солнца и Луны и так далее.

Мы можем тогда вглядываться в то, что живёт, как природа числа, существо числа, и можем благодаря этому в инспирации ощущать, как из мировой духовности через числовые закономерности образовался мир. В первую очередь совершенно возможно, чтобы было завоёвано таким образом имагинативно, инспиративно и интуитивно знание о мире.

Большинство людей скажут, что, если они сами не ясновидящие, то могут это только в лучшем случае изучать. Хорошо! Это можно изучать. Но всё снова нужно сказать, что и обычный интеллект может это понимать. Сегодня должно быть добавлено, почему обычный интеллект может это понимать.

Представьте себе, что вы читаете нечто вроде «Очерка тайноведения». Представьте себе, что вы пробуете своим обычным интеллектом вникнуть в эти вещи, вы воспринимаете интеллектом, который связан только с изолированным человеческим телом.

Но вы воспринимаете нечто, что вы через этот интеллект не можете принять, так как этот интеллект не может понимать себя самого уже многие столетия. Теперь воспринимаете вы нечто, что является непонятным для тех понятий, которые интеллект только из внешнего чувственного мира выучил, но что станет понятным, если интеллект вскочит, чтобы, исходя из самого себя нечто понимать, чтобы в первую очередь нечто не отрицать, а только понимать. Это и есть, что будет сказано: должно понимать вещи! – Требуется их сначала просто понять.

Когда их понимают, то этим творят, что «Я» завоёвывает осмысление теперь внутрь в ночь. Тогда там больше не остаются немыми, как при просто интеллектуальном отношении к миру, тогда живут от засыпания до пробуждения с совсем иным содержанием в тонко фильтрованной духовности. Тогда просыпаясь имеют, вдобавок к тому, что потрудились интеллектуально понять, только маленькую возможность внутреннего приобретения. Но, я бы сказал, с каждой ночью, с каждым сном нечто добавляется от внутренней связи, которую получает человек.

Он несет внутрь при засыпании снова то, что он в качестве отзвука своего дневного понимания вносит во внешне-телесный мир. Благодаря этому он получает совершенно реально обретенную связь с духовным миром, если он эту связь не разрушает через то, через что она сегодня многократно разрушается. Я многократно приводил помогающее средство разрушения духовности.

Вы знаете, что множество людей очень следят за тем, чтобы обрести нечто, что они называют «постельной тяжестью». Они выпивают много кружек пива, пока не приобретают достаточную постельную тяжесть. Это совершенно обычное выражение, которое сегодня широко распространено как раз среди интеллигенции. Конечно, в этом случае не могут внутри развиваться силы, о которых я сейчас говорил.

Но духовность может быть исследована. И духовность может быть описанным образом пережита. Человек вырос из духовности и может снова в эту духовность врасти. Мы сегодня стоим в начале такого врастания в духовность. Что развилось в прошедших столетиях, с 15 до 19 столетия, где рассудок стоял на высшей ступени, что развилось именно в среде прогрессивнейших людей Европы, так это именно определенная духовность, которая, однако, сначала не имеет содержания, ибо, только когда снова обратятся к имагинации, получает духовность первое содержание.

То, что является высокофильтрированной духовностью, должно получить своё содержание. Оно будет сначала в мире широкими кругами отклоняться, так как мир хочет оставаться при фильтрированной духовности и давать только одно содержание, заимствованное из внешнего мира. Она не хочет понимать рассудком то, что будет дано из взирания в духовный мир.

Евангелические исповедания являются как раз компромиссом между интеллектом и древними традициями, они потеряли связь. Культ им уже ничего не говорит, поэтому культовость в этих исповеданиях понемногу исчезает.

Он доходит вплоть до абстрактных представлений вместо живого понимания таких вещей, как Преосуществление. Внешнее рассказывание можно в лучшем случае продолжать рассказывать, но уже не могут с этим связывать никакого иного чувства (смысла), как тот, что связан с материалистической теологией: что имеют дело, собственно, с событиями, которые дают включать в состав (присоединять) простого человека из Назарета. Это есть нечто, что не может прийти ни к какому содержанию, что теряет всякую связь с духовностью.

Мы имеем сегодня такую мировую ситуацию, что имеется то, что сначала отклонило интеллект, что не вошло в компромиссы, благодаря чему в широких кругах населения сохранилась связь, хотя и полностью инстинктивная, с формулами, живущими в догмах, содержание которых больше не понятно человеку, но которое всё же влилось в эти формулы и в них заключено.

Эти круги также сохранили живое отношение к культу, церемониям, свою связь с таинствами. Так сильно также то выдавлено, оно жило однажды в том, что стало тенью, каркасом, старая духовность, та духовность, с которой ещё осуществляется связь через формулы. В новых исповеданиях протестантского рода, в которых ищется компромисс, такая связь не живёт.

И тогда есть люди, которые считают и называют себя совершенно свободными, которые живут чисто в интеллекте, но, конечно, духовны, но не хотят понимать духовное.

Это три течения, которые мы имеем, и мы ведь не можем решать, что мы хотим входить в будущее с такими течениями, как плодотворными, которые имеют только внешний компромисс, с теми, которые чисто интеллектуальные и не могут прийти ни к какому содержанию и должны себя самих потерять, так как они себя самих не хотят познавать.

Мы можем решить иметь дело только с тем, для чего постепенно все течения выбегают, всё отчетливее выбегают, мы можем решать с тем, что залито в древние формулы, что есть в продолжающей жить римско-католической церкви, с тем самым, что серьёзно делает с новой интеллектуальностью, эту интеллектуальность углубляет с помощью имагинации, инспирации и интуиции, и приходит к новой духовности.

В этих двух противоположностях отчуждается мир. С одной стороны, стоят люди с интеллектом. Они внутренне ленивы, не хотят применять этот интеллект. Но они нуждаются в содержании. Они возвращаются к мёртвым формулам. Как раз среди интеллигентных людей, которые, однако, внутренне ленивы, которые в определенной связи являются интеллектуально-дадаистичными, которые сегодня ценят юно-католическое движение, желающее понять древнее замерзшее в формулах, желающее извне получить содержание, однако, застывшее в исторических явлениях.

Оно судорожно старается, исходя из интеллекта, связать чувство со старым содержанием, и мы имеем такие интеллектуальные судороги, которые через старое содержание из их застывших формул хотят заново приготовить для использования человеком.

Например, мы имеем интеллектуально судорожно сжатую склонность к окоченевшим формулам с многих сторон в новом журнале «Тат». Ибо, издатель Дидерих делает, конечно, всё.

Он приносит всё в категории и на бумагу, и так он посвятил свой весь «Тат» одному юно-католическому движению, из чего можно видеть, как сегодня судорожно думают, как развивают внутренне-судорожное мышление, чтобы себя внутренне схватить (aufzuraffen – понять?), чтобы мочь внутренне оставаться ленивым, и с интеллектом, который уже всё же есть, понять это очень лениво отодвигаемое. Всё это пытаются люди, чтобы мочь отклонить живое врабатывание к духовности, которую можно и нужно понять, исходя из новой интеллектуальности. Всё более эти вещи будут заостряться так, что через мир идёт новое движение, которое действует фасцинирующе, гипнотизирующе на всех тех, которые хотят оставаться интеллектуально ленивыми.

Этого не замечают спящие души. Только это должно остаться бесплодным для стремящихся к тому, что Освальд Шпенглер так наглядно описал в своей книге «Закат Запада». Этот Запад можно сделать католическим, но этим убивается цивилизация.

Запад должен обратиться к пробуждению, внутренне-живым-становлению, внутренне-живым-пребыванию интеллекта, ибо, этот интеллект не может понять, не может внутренне исполниться пониманием нового духовного мировоззрения.

Эта борьба, она подготавливается, она здесь есть, и это главное. Всё остальное попадает в будущем между этими двумя течениями между колёс (под колёса?) в связи с тем, чем являются вопросы мировоззрения. На это должен быть направлен взор, ибо то, что там изживается, скрывается в некоторых формах и формулах. И кто так думает, при том, что, вероятно, ещё в начале этого столетия предавался мечте мочь идти дальше, тот живёт не вместе с жизнью современности.

Только тот живёт современной жизнью, кто развивает глаз для того, что живёт в обеих описанных течениях. На это нужно взирать бодрствующим оком. Ибо, всё то, о чём я говорил 8 дней тому назад, что сегодня множество людей любят зло и из чистой склонности ко злу клевещут таким образом, как это было вам охарактеризовано – это должно нам выступить перед душой.

Перед нашей душой должна выступить та внутренняя неправдивость, что, как я указывал, люди, которые должны укрепиться в их католическом сознании, в католической церкви Штуттгарта были посланы на доклад генерала Глейха и что этот католический генерал закончил лютеранским песнопением! – Тут соединяется вместе не то, что держится на исповедании, но что хочет протекать совместно только в высказывании (болтании) лжи.

На эти вещи сегодня должно было быть указано. Когда не вглядываются, то спят, не совершают того, что сегодня, собственно, всё же только и может делать человека истинным человеком.

Десятый доклад

Дорнах, 29 Апреля 1921.

Мы это время занимались развитием европейской цивилизации, и мы сделаем попытку к сказанному прибавить нечто, всегда с намерением благодаря этому привести понимание того, что вклинивается с разных сторон в современную человеческую жизнь и ведет к пониманию задач современности. Когда вы наблюдаете отдельную человеческую жизнь, тогда вам может быть дан образ развития человечества.

Только вы при этом должны принимать во внимание то, что мы говорили в связи с различием индивидуального человеческого развития и общего развития человечества. Я неоднократно обращал внимание на то, что, в то время как отдельный человек становится всё старше, с общностью, собственно, дело обстоит так, что оно всё моложе становится, в определенной мере поднимается к переживанию более молодого отрезка.

Но, если мы принимаем во внимание, что в этой связи в определенной мере жизнь общности и жизнь отдельного индивидуального человека являются полярной противоположностью, тогда можем мы, однако, всё же, как минимум для разъяснения, говорить о том, как для нас отдельная человеческая жизнь может быть образом для понимания жизни всего человечества.

И когда мы так рассматриваем жизнь отдельного человека, то находим, что в каждом возрасте имеется принадлежащая ему некая совершенно определенная сумма переживаний. Мы не можем, как говорится, шестилетнему ребенку донести то, что приносим двенадцатилетнему, и мы не можем предположить в то же время, что двенадцатилетний ребенок своим рассудком (разумом) поймёт то, что легко понимает двадцатилетний.

Человек в определенной мере должен врастать в то, что соразмерно с его отдельными возрастными жизненными эпохами. То же самое происходит с всем человечеством. Это уже так, что отдельные культурные эпохи, которые мы выделили при рассмотрении развития человечества – праиндийская, праперсидская, египетско-вавилонская, греко-латинская и затем та, к которой мы сами принадлежим – что эти эпохи имеют точно определенное цивилизационное содержание и всё это человечество должно вживаться в эти цивилизационные содержания. Но таким же образом, как определенный человек может в определенной мере отстать от своих возможностей развития, таким же образом может также отстать и определенная часть общего человечества.

Это такое явление, которое вообще нужно принимать во внимание, именно в наше время нужно принимать во внимание, так как сейчас человечество входит в стадию развития свободы, и оно оставлено на самого себя, как себя находить внутри в том, что ему дано для этого и следующего времени (возраста). Это в определенной мере лежит в области человеческого произвола, человек имеет право отстать, отказавшись от предложенного ему.

Отдельному человеку, который отстаёт в связи с тем, что отказывается от предоставляемого, противопоставлены другие, которые себя находят в их правильном содержании развития, и эти другие в определенной мере тащат его тогда за собой. Но это означает также в определенном смысле не комфортную судьбу, когда он должен ощутить, как он тогда в определенном смысле отстаёт от других, достигающих соответствующих целей развития. Это тоже может происходить в общечеловеческой жизни, что отдельные народы достигают цели, а другие отстают.

Также и цели различных народов, как мы видели, отличаются друг от друга. Когда какой-нибудь народ достигает своей цели, а другие его цели ещё не достигли (отстали относительно его цели), то, во-первых, потеряно нечто, что именно через этот отставший народ могло бы быть достигнуто, а с другой стороны, этот отставший народ будет очень многое перенимать, что ему, собственно, не соответствует, и что, я бы сказал, он затем перенимает через подражание другому народу, достигшему уже этой цели.

Такие вещи происходят именно в развитии человечества. Их замечать имеет в наше время большое значение.

Теперь мы в первую очередь обобщим и осветим с определенной точки зрения некоторое, что нам известно с других сторон. Мы знаем, что время с 8 столетия до Р.Х. по 15 столетие по Р.Х. является временем развития души рассудка (или характера) у цивилизованной части человечества. Это развитие души-рассудочной (характера) начинается в восьмом предхристианском столетии в южной Европе и Передней-Азии (на Ближнем Востоке), и мы можем его проследить, когда мы взираем на начало исторического развития греческого народа.

Греческий народ ещё вообще имел много в себе от того, что мы называем развитием души-ощущающей, которое особенно соответствовало третьему послеатлантическому, египетско-халдейско-ассиро-вавилонскому периоду. Там тогда было развитие души-ощущающей.

Тогда там человек отдался впечатлениям внешнего мира, и в впечатлениях внешнего мира ощутил к тому же всё то, что он затем ценил, как свои познания, и чему он давал переходить в свои волевые импульсы. Весь человек был в определенной мере таков, что он чувствовал себя членом всего Космоса.

Он спрашивал звёзды и их движения, когда что-то предпринимал, что он должен делать, и тому подобное. Это сопереживание внешнего мира, это видение духовного во всех частностях внешнего мира, это было то, что отличало египтян в высшей точке их культурного периода, что жило на Ближнем Востоке и что у греков имело определенное постпроцветание.

Древние греки вообще имели эту свободную самоотдачу души внешнему окружению, и именно с этой свободной самоотдачей души внешнему окружению было связано восприятие элементарных духов во внешних явлениях. Но у греков затем развилось то, что греческие философы называли «Нус», что являлось всеобщим миропониманием, и затем, собственно, вообще основным качеством (особенностью) человеческого душевного развития, остававшееся вплоть до 15 столетия, пережившее в 4 столетии некий род апогея, за которым начался спад.

Но это всё развитие, начиная с 8 столетия до Р.Х., вплоть до 15 столетия по Р.Х., собственно, развивает то, что является рассудком. Но, если мы в этом периоде времени говорим о «рассудке», то должны это отличать от того, что мы сейчас называем рассудком. Для нас рассудок является нечто таким, что, собственно, мы только в нас самих несем, в нас развиваем и благодаря чему понимаем мир. У греков ещё в 11-13 столетиях это было не так, если говорилось о рассудке. Рассудок был нечто таким, что было объективностью, что наполняло мир. Рассудок организовывал (образовывал) мировые свершения (явления).

Наблюдали мир и его явления и говорили себе: «То, что одному явлению даёт следовать за другим, вставляет отдельные явления в общую целостность, и так далее – это делает мировой рассудок (разум). О человеческой голове говорилось только, что она принимает участие в этом всеобщем мировом рассудке (разуме).

Когда сегодня говорят о свете, занимаясь современной физикой и физиологией, то говорят, что свет есть в нас. Но человек с наивным сознанием никогда не поверит, что свет есть только в его голове. Настолько же мало, как наивное сознание, сегодня говорят, что снаружи там всё темно, а свет возникает в голове.

Настолько же маловероятно было в 11-13 столетиях, чтобы грек или другой человек сказал, что рассудок содержится только в его голове. Он говорил: «Рассудок (разум) снаружи, он наполняет мир, он всё приводит в порядок (организует)!». Так же точно, как человек осознаёт свет через своё восприятие, так говорит он себе, также будет он осознавать и рассудок. Рассудок в определенном смысле вспыхивает в нём.

Очень важное было связано с этим приходом мирового рассудка в человеческое культурное развитие. Прежде чем культурное развитие перешло в знак души-ощущающей, тогда не говорилось о таком охватывающем весь мир едином принципе. Тогда говорили о духах растений, духах регулирующих жизнь животных, духах жидкости, воздуха и так далее.

Было множество духовных существ, о которых говорили. Не только был политеизм, народная религия, которая говорила о этом множестве, но имелось вообще также в тех, которые были посвященными, сознание, что они имеют снаружи дело с существенным множеством. Благодаря тому, что наступила рассудочная эпоха, развился род монизма.

Рассудок стал рассматриваться, как единственное, что охватывает (понимает) мир, и благодаря этому только развился монотеистический характер религии, имевший уже в третьем послеатлантическом периоде свою предварительную ступень.

Но то, что мы должны научно установить о этом времени – от 8 столетия до Р.Х. до 15 столетия по Р.Х. – это уже тот факт, что это время развития мирового рассудка, и что совершенно иначе тогда думали и говорили о рассудке, чем мы сегодня думаем.

Почему же о рассудке думали иначе? Думали о рассудке иначе на том основании, что также, когда было понятно, когда пытались через рассудок нечто понять, чувствовали иначе. Человек шел через мир, он рассматривал вещи через свои чувства, но в определенной мере он всегда ощущал, когда обдумывал, определенный толчок. Это было примерно так, когда он обдумывал, как если бы он нечто ощутил от резкого пробуждения, чем он ощутил в обычном бодрствовании. Обдумывание (размышление) ощущалось, как нечто отличающееся от обычной жизни.

Прежде всего, в размышлении ощущалось ещё, что внутри стоит нечто объективное, что не чисто субъективно. Поэтому было также, вплоть до 15 столетия, а в отголосках и гораздо позже, что люди имели определенное чувство, которого человек сегодня совсем не имеет. Сегодня человек совершенно не имеет чувства, что размышление нужно производить в определенном состоянии души. Вплоть до 15 столетия человек имел чувство, что он, собственно, нечто плохое осуществляет в мире, если он не хорош, добр и всё же размышляет.

Он в определенной мере делал себе упрек, когда он, как плохой человек размышлял. Это есть нечто, что совершенно больше не ощущают правильно-основательно. Сегодня человек думает: «Пусть я плохой, как я хочу, в моей душе, но я ведь размышляю!».

До 15 столетия люди так не делали. Они ощущали, как некоторый род оскорбления Божественного Мирового Разума, если бы они в плохом душевном расположении духа стали размышлять. Таким образом, они видели в акте размышления уже нечто реальное, они в определенной мере, плывя внутрь с душой, видели себя во всеобщем мировом рассудке. Откуда это происходит?

Это приходит оттуда, что человек, собственно, в этой эпохе времени от 8 столетия до Р.Х. до 15 столетия по Р.Х., особенно в 4 столетии по Р.Х. исключительно использовал своё эфирное тело, когда раздумывал. Не то, чтобы он себе говорил, что вот сейчас он приведет своё эфирное тело в деятельность, но то, что он ощущал, всё душевное настроение, приводило эфирное тело в движение, когда он мыслил.

Можно как раз сказать, что в эту эпоху человек мыслил своим эфирным телом. И это характерное, что в 15 столетии начинается мышление с помощью физического тела. Мы мыслим с помощью сил, которые эфирное тело посылает в физическое тело, когда мы мыслим. Таким образом, большая разница между тем, как мыслили до 15 столетия и после 15 столетия для того, кто отдаётся рассмотрению. Когда некто рассматривает мышление перед 15 столетием, видит, что оно протекает в эфирном теле (светлая штриховка на рисунке). Это придаёт в определенной мере эфирному телу определенную структуру. Когда мышление рассматривают в наше время, оно протекает в физическом теле (тёмное).

Каждая такая линия эфирного тела вызывает от себя отражение, и это отражение имеется тогда в физическом теле. Таким образом, это в определенной мере отпечаток (оттиск печати) эфирной деятельности в физическом теле. Это, начиная с того времени, происходит в человечестве, когда думают.

Это было в сущности развитие в 15-19-20 столетиях, что человек всё более и более извлекал своё мышление из эфирного тела, и он останавливается на этом теневом образе, который он обретает в физическом теле от прыжка мысли в эфирном теле.

Таким образом, действительно имеется то, что в этом пятом послеатлантическом периоде мыслят с помощью физического тела, но по сути это только теневой образ от того, чем была когда-то мировая мысль, что с того времени живёт в человечестве только теневой образ мирового мышления.

Видите ли, в сущности, всё то, что тогда возникло с 15 столетия, что образовалось, как новая математика, как новое естествознание и так далее – это есть теневой образ, привидение, призрак прежнего мышления. В нём больше нет жизни. Человечество, собственно, не имеет сегодня понятия о том, насколько живым элементом было мышление прежде. Человек чувствовал в то древнее время в мышлении себя в первую очередь освеженным.

Он был рад, когда имел возможность мыслить, так как мышление для него было живительным напитком. В то время не было представления, что мышление может утомлять. Человек мог утомиться в определенной мере через нечто иное, но, если он действительно мог мыслить, то чувствовал от этого освежение, оживление души, а также всегда чувствовал нечто от дарования благодати, когда он мог жить в мыслях.

Однажды произошел этот перелом в душевном состоянии, и мы сегодня имеем в том, что вступает, как мышление нового времени, нечто совершенно призрачное (теневое). Отсюда великая трудность через мышление – если я могу так выразиться – человека вообще привести в движение.

Исходя из мышления, можно современному человеку говорить что угодно, но он не сдвинется с места. Тем не менее это есть то, чему он должен учиться. Человек должен осознать, что он в своём современном мышлении имеет теневой образ, и, что этот теневой образ не должен оставаться теневым образом, должен быть оживлен, чтобы он стал имагинацией.

Всегда является попыткой современное мышление превратить в имагинацию то, что, например, обнаруживается в такой книге, как моя «Теософия» или «Очерк тайноведения», где как раз всюду в мышление внутрь загнаны образы, чтобы вызвать мышление к имагинации, то есть снова к жизни. Иначе человечество было бы совершенно опустошено.

Мы можем распространять высушенную учёность, но такая сухая учёность не будет побуждать к волению и не сможет воспламенить, если мы не сможем возжечь в этом теневом мышлении, мысле-призраке, именно которое в новое время вошло в человечество, снова имагинативную жизнь.

Я бы сказал, что это великий вопрос судьбы новой цивилизации, чтобы было увидено то, как мышление с одной стороны имеет тенденцию становиться тенеобразным, как люди всё более в это мышление отступают, закукливаются, и как при этом то, что переходит в волю, становится, собственно, просто родом осуществления человеческих инстинктов.

Чем меньше мышление будет мочь быть имагинативным, тем более будет исчезать интерес к тому, что живёт во внешней социальной жизни, переходя в инстинкты. Более древнее человечество, как минимум в те времена, которые принесли цивилизацию, получило – это можно было понять из последних докладов – исходя из всего его организма, нечто, что было духовным.

Современный человек получает нечто духовное только из своей головы, поэтому он себя передаёт в отношении воли своим побуждениям, инстинктам. Это большая опасность, что человек всё более и более будет становиться просто головным человеком и отдастся в отношении своей воли во власть инстинктов внешнего мира, что тогда приведет, как само собой разумеющееся к социальным состояниям, какие мы сейчас наблюдаем в восточной Европе, а также всюду в заражающем нас месте.

Такое происходит благодаря тому, что мышление стало теневым образом. Нельзя слишком редко на такие вещи указывать. Как раз исходя из таких подоснов будет пониматься очень важное, чего хочет антропософски ориентированная духовная наука. Она хочет, чтобы теневой образ снова стал живым существом, чтобы среди людей распространилось понимание всего человека.

Но это не может происходить, если мышление останется призраком, если в это мышление не войдёт снова имагинация, если, например, число останется таким, как я это показал, когда я указывал на семичленного человека, который, собственно, девятичленным является, когда второй и третий, шестой и седьмой члены так соединены, что составляют единство, так что получается семь членов, когда суммируют девять членов.

Это внутреннее понимание того, что человеку изнутри было дано, есть то, чего нужно добиваться. В этой связи нужно принимать действительно серьёзно то, что ориентирует через духовную науку, антропософски ориентирует, именно с этой стороны будет охарактеризовано.

Но, если посмотреть, с другой стороны, как мышление становится призрачным, и потому в иезуитском ордене была создана метода, которая с определенной стороны вносит жизнь в это мышление. Иезуитские упражнения исходят из того, чтобы внести жизнь в это мышление. Но они это делают, когда старая жизнь снова обновляется, когда прежде всего не на имагинацию и через имагинацию работают, а работают через волю, которая имеет исключительно большую роль в иезуитских упражнениях. Современное человечество должно было понять, но поняло очень мало, как в одном таком обществе, как иезуитское, вся душевная жизнь радикально иная, чем у других людей.

Прочие люди современности все по сути имеют иное душевное настроение, чем иезуиты. Иезуиты работают, исходя из мировой воли. Это нельзя отрицать. Благодаря этому они видят определенные взаимосвязи, которые там имеются, и в лучшем случае будут ещё видеть такие взаимосвязи о некоторых иных местах, в отношении которых снова со стороны иезуитов будет борьба вплоть до на ножах.

Но это значительное, благодаря чему реальность входит в теневое мышление, это есть то, что делает иезуитов людьми иного рода, чем современные цивилизованные люди, которые вообще теперь в теневых образах мыслят и потому по сути спят, так как мышление не охватывает их организм, не вибрирует в их крови, не пронизывает, наводняет нервную систему.

Я думаю, что никогда не будет кого-либо, кто увидел бы одаренного иезуита нервничающим, в то время как современное обучение и образование делают людей нервными. Когда становятся нервным? – Если физические нервы делаются важными. Тогда делается важным нечто, что, собственно, физически совершенно не имеет никакого на это права, так как оно здесь имеется для того, чтобы просто духовное проводить.

Такие вещи интимно связаны с неверностью сущности нашего образования и, конечно, юриспруденции, с той же точкой зрения, которую мы особенно должны побеждать, но именно с точки зрения оживления мышления, что идёт вместе с миром даже, если он, как рак пятится назад. Но он идёт, а не стоит на месте, в то время как наша наука, как она сегодня имеет привычку, по сути человека совершенно не понимает.

Если я могу вам указать на нечто, то я должен сказать, что я уже часто выражал, как, собственно, это постоянно всё снова и снова готовит боль, что этот современный человек, который ведь может всевозможное мыслить, который ужасно сообразительный, но всё же никакой жилкой своей жизни не стоит также живо в современности, не видит, что происходит вокруг и не хочет соучаствовать. У Иезуитов это иначе. Иезуит полного человека приводит в движение и видит, что сегодня вибрирует через мир. Для этого я вам прочту несколько крылатых фраз из современного иезуитского писания, из которых вы увидите, что за жизнь там внутри пульсирует.

«Для всех тех, которые серьёзно относятся к христианским аксиомам (принципам), для которых народное благо является действительно делом сердца, для которых небесное слово «Misereor super turbam» глубоко душу пронизает, для всех таких пришло время, когда они принесенно от донных волн большевицкого бурного потопа, с гораздо большим успехом могут работать с народом и для народа. Только тогда не робеть.

Итак, принципиальное и всестороннее преодоление «капитализма», эксплуатации и истребления народа, более острое подчеркивание рабочего долга также для высших постов, создание достойных жилищ для миллионов народных товарищей, также, когда это создание потребует простонародно называемые дворцы и большие жилища, использование сокровищ почвы, сил воды и воздуха не для синдикатов и трестов, а для всеобщего блага, образование и подъём народной массы, принятие участия всех народных кругов в управлении государством, использование идеи системы советов для строения наряду с парламентским массового представительства идущее и постоянное равноправное представительство, чтобы уничтожить Лениным с правом порицаемую «Изоляцию масс от государственного аппарата» … Бог создал блага земные для всех людей не для того, чтобы отдельные купались в роскоши, а миллионы физически и морально пребывали в нищете …».

Вы видите, что это огонь, который, конечно несколько чувствует от того, что происходит. Это написал человек, который в другой книге большевизм строго осуждает и, конечно, большевизма знать не хочет, но который, однако, не сидит, как некто такой, который сегодня прекрасно на стуле располагается и вокруг себя не замечает огня мира, но который замечает и который знает, чего он хочет, так как он видит.

Люди дошли до того, чтобы о вещах мира просто размышлять и оставлять их в общем и прочем идти своим ходом. На это нужно всё снова указывать, что человек ещё нечто иное имеет в себе, чем просто мысли, благодаря именно которым размышляют, мыслят, собственно, не заботясь о сущности мира. Нужно просто указывать на то, что, например, имеется Теософское Общество. Теософское Общество указывает на высоких посвященных, которые где-то сидят, и, конечно, оно это делает с полным правом. Но речь не о том, что они где-то там сидят, а о том, как те, кто говорят об этом, на это указывают.

Теософы представляют себе, что посвященные управляют миром. Тогда они садятся и имеют добрые мысли, которым они дают во все стороны распространиться, затем они говорят о мировом правлении, мировых эпохах и мировых импульсах.

Но если действительно подойти к тому, что есть реальное дело, такое, как Антропософия, необходимым образом, так как иначе нельзя, внутри должен жить реальный ход мира, тогда находят неуютным, так как, собственно, не могут просто оставаться сидеть на стуле, а должны сопереживать то, что происходит в мире.

Нужно остро подчеркнуть, как то, что есть рассудок, в человеке стало тенью, тогда как это раньше переживалось в эфирном теле, а теперь в определенной мере погрузилось вниз в физическое тело и ведет там субъективное существование.

Но оно может быть оживлено с помощью имагинации. Тогда это приводит к душе сознательной, и эта душа сознательная может быть понята как реальность только, если она чувствует «Я» в себе, как вечное и, если будет провидеть, как это я погружается в воплощение из духовно-душевных миров.

Когда это внутреннее душевно-духовное существо охватит (поймёт) «Я», тогда действительно теневой образ рассудка может исполниться реальностью. Ибо, исходя из «Я» должен этот теневой образ рассудка исполниться реальностью.

Необходимо, чтобы было увидено, что имеется живое мышление. Ибо, что же знает человек, начиная с 15 столетия? – Он знает просто чисто-логическое мышление, он не знает живого мышления. На это также я неоднократно указывал. А что такое живое мышление? – Я хочу взять близко лежащий пример. В 1892 году я написал «Философию свободы», которая имела определенное содержание. Затем, в 1903 году я написал «Теософию», которая снова имеет определенное содержание. В «Теософии» идёт речь о эфирном и астральном телах и прочем таком.

В «Философии свободы» об этом нет и речи. Теперь приходят некоторые люди, знающие чисто-логически-мёртвое, чисто-труп-мышления, и говорят: «Да, я читаю «Философию свободы» и не могу из неё никакого понятия вычленить, никакого понятия получить о эфирном и астральном телах. Так не пойдёт! Я не получаю оттуда понятий, которые там есть!».

Но это был бы тот же самый подход, как, если бы я имел пятилетнего ребёнка и хотел бы из него сделать 60-летнего мужчину! Я бы его взял и растягивал в высоту и расширял в ширину?!

Но я не могу применять механически-безжизненный подход вместо живого. Представьте себе «Философию свободы», как нечто живое, чем она в действительности и является, и представьте себе, что она растёт. Тогда из неё вырастает то, что только тот, кто хочет из понятий нечто вычленить, а не получить.

На этом основаны все возражения противоречий. Не могут понять, что живое мышление является противоположностью мёртвому мышлению, которое царит сегодня во всём мире, всей цивилизации. В живом мире вещи развиваются изнутри наружу. Тот, кто имеет белые волосы, получил их, когда он прежде имел чёрные волосы, не благодаря тому, что он их покрасил, но они заменились из него изнутри. Вверх-вниз поднимающееся развивается изнутри наружу, и то же самое с живым мышлением.

Но сегодня хотят сесть и развивать просто умозаключения, хотят просто развивать чистую логику. А что такое логика?

Логику можно назвать анатомией мышления. Анатомия изучает трупы (мёртвые тела), логика изучает труп мышления. Анатомия совершенно правомерно изучает трупы. Так же точно справедливо (правомерно), что логика изучает трупы мышления!

Но никогда нельзя с тем, что изучено на трупе, понять жизнь. Это есть то, от чего это зависит, от чего это действительно зависит, когда сегодня хотят живо принять участие со всей душой в том, что, собственно, через мир бурлит и двигается.

Нужно всё снова указывать на эту сторону дела, так как мы нам нужно в смысле доброго развития мира, доброго развития человечества оживление мышления, ставшего теневым.

Это становление мышления теневым пережило в середине 19 столетия свою высшую точку. Как раз поэтому на середину 19 столетия приходятся такие вещи, которые человечество больше всего обольстили. Хотя эти вещи, как таковые, и не велики, но, если они занимают подходящее место, то кажутся великими.

Возьмём конец пятидесятых годов. Тогда явились дарвинское «возникновение мира», «Принципы политической экономии» Карла Маркса, а также «Психофизика» Густава Теодора Фехнера, в которой была сделана попытка психическое, душевное раскрыть через внешний эксперимент.

В тот же самый год человечеству было предложено обольщающее открытие спектрального анализа Кирхгоффа и Бунзеншена, через что в определенной мере показывается, что, где-то можно во Вселенной видеть, находить ту же самую вещественность.

В этой середине 19 столетия было в определенной мере сделано всё, чтобы обольстить человека в том, что мышление уже здесь остаётся субъективным, остаётся именно теневым (призрачным), и нельзя понять во внешнем, так что совсем нельзя представить, что в мире рассудок, «Нус» или ещё что-то в самом Космосе было бы живым.

Это то, что эту вторую половину 19 столетия сделало нефилософской, хотя и в сущности такой бездельной (бездеятельной), и что подействовало так, что в то время как хозяйственные отношения становились всё более сложными, мировая торговля распространилась до мирового хозяйствования, так что действительно вся земля превратилась в одну хозяйственную область, что, в то же время, это теневое мышление не могло понимать всё более полновесную действительность. Это трагедия современной эпохи. Хозяйственные отношения становятся всё более полновесными, всё грубее, а человеческое мышление остаётся теневым, и эти тени уже совсем не могут вникать в то, что разыгрывается внешне в грубой хозяйственной действительности.

Это то, что выделывает наше современное убожество. Когда человек теперь действительно думает (собирается) стать более тонко организованным, имеет потребность в духовном, тогда он приучает себя, насколько это возможно, делать вытянутое лицо, говорить фальцетом и говорить только о том, что нужно себя поднимать от грубой действительности, ибо только в мистическом можно было бы охватить духовное.

Мышление стало таким тонким (нежным), что оно должно уходить прочь от действительности, что оно в своём теневом существовании тотчас умирает, если захочет проникнуть в грубую действительность. Действительности развивается в направлении инстинктов вниз, она тяжелеет и грубеет.

Мы видим плывущие сверху жирные яйца мистики, мировоззрений и теософий, а внизу протекание грубой жизни. Это нечто, что к благу человечества должно именно прекратиться.

Мышление должно быть оживлено, мысль должна стать настолько могучей, что ей не нужно было бы отскакивать от грубой действительности, но, чтобы она в эту грубую действительность могла погружаться, и жить, как дух, в этой грубой действительности, тогда эта действительность будет становиться уже не грубой. Это нужно понять.

Что ни в каком направлении не понимают, так это, что мышление, когда в нём внутри живёт мировое существо, не может быть иным, как чтобы свою силу изливать во всё возможное. Но это, собственно, нечто само собой разумеющееся. Но для этого современного мышления считается святотатством, как только наступает нечто, как мышление, которое не может ничего иного, чтобы тянуть свои нити в различные области.

То, что должно сегодня соделывать серьёзность жизни – это то, что должно быть увидено: мы имеем в мышлении, говоря с полным правом, теневой образ; но пришло время, когда в этот теневой образ мышления нужно внести жизнь, чтобы эта мыслительная жизнь от этой внутренней душевной жизни внешняя физически-чувственная жизнь могла сохранить своё социальное побуждение. Об этом дальше мы поговорим завтра.

Одиннадцатый доклад.

Дорнах, 30 Апреля 1921.

В течение этих рассмотрений мы увидели, насколько важным моментом в развитии человечества Запада была середина 19 столетия. Было обращено внимание на то, как в этой середине 19 столетия в определенной мере имелась высшая точка материалистического настроения, материалистического взгляда на жизнь.

Но мы также должны обратить внимание, как то, что, начиная с начала 15 столетия, выработалось в человечестве, является, собственно, духовным. Так что можно сказать, что характерным в этот момент развития человечества нового времени, было, чтобы человек, когда он станет наиболее духовным, не мог охватить эту духовность, а только исполнился материалистическим мышлением, материалистическим чувствованием, а также материалистическим волением и действием.

И современность стоит всё ещё под отголоском-воздействием того, что тогда незамеченным происходило с многими людьми, и что внутри развития человечества достигло высшей точки. Для чего была эта высшая точка? – Она была, так как должно было произойти решающее в отношении достижения ступени души сознательной через современное человечество.

Примем во внимание, как в развитии человечества разыгралось, тогда мы должны будем сказать, что мы имеем, когда мы начинаем при третьем послеатлантическом периоде, примерно вплоть до 747 года (см. рис.) до Мистерии Голгофы, что мы можем обозначить, как развитие души-ощущающей в человечестве.

Затем начинается период души-рассудочной или души-характера, продолжающийся примерно вплоть до 1413 года, которое достигло высшей точки в этот момент времени, о котором внешняя история так мало сообщает, но который должен быть принят во внимание, если вообще хотят понять европейское развитие.

Этот момент примерно в 333 году по Р.Х., а начиная с 1413 года мы имеем дело с развитием души-сознательной. Мы сейчас стоим внутри этого развития, которое переживало решительное событие около 1850 года, точнее в 1840 году.

В этом 1840 году было дело так, что, когда мы берем человечество, как целое – как оставались в то время отдельные нации, мы начнем рассматривать сразу после этого – мы можем сказать, что, когда мы взираем на репрезентативные национальные персоны, они в этом 1840 году уже стоят перед моментом, когда рассудок уже по большей части превратился в призрак. Рассудок принял свой теневой характер.

Я попробовал вам вчера охарактеризовать этот теневой характер рассудка. Человечество цивилизованной земли так далеко было развито, что с того времени возникла возможность исходя из обычной культуры без посвящения получать ощущение: «О! Мы имеем рассудок. Рассудок развился, но этот рассудок сам по себе не имеет содержания, мы должны его чем-то наполнить!».

Этот призыв, так сказать, идёт через человечество, конечно, смутно, туманно, неразборчиво. Но в глубоком, подосновном, подсознательном стремлении человека живёт призыв получить наполнение для теневого рассудочного мышления. Этот именно призыв приводит к духовной науке. Но мы можем этот призыв понимать также конкретно.

Просто в этой середине 19 столетия была человеческая организация, в которой физическая часть практиковала этот теневой рассудок настолько широко, что она рассудок, пустой теневой рассудок, могла хорошо образовывать. Теперь надлежало в этот теневой рассудок вложить нечто внутрь, он должен был чем-то наполниться. А наполниться он может только, если человек осознает, что он должен нечто принять от того, что ему само собой на самой Земле не предлагается, что на самой Земле не живёт, чего он не может понять в жизни между рождением и смертью.

Я должен действительно внутрь этого рассудка воспринять нечто, что было искоренено, когда я погрузился из духовно-душевных миров с опытом моей прежней земной жизни в физическую телесность, нечто, что затемнено, но, что покоится в глубине моей души. Я должен это оттуда вынести вверх, и я должен поразмыслить о том, что во мне есть просто оттого, что я являюсь человеком 19 столетия.

Прежде было не так, что человек в том же самом смысле мог бы практиковать самоосознание. Для этого человечество должно было так далеко пройти, чтобы физическое тело становилось именно всё более зрелым, чтобы окончательно образовывать теневой рассудок, совершенно практически использовать.

Теперь были физические тела, как минимум у прогрессивных людей, настолько продвинуты, что, начиная с этого времени, можно было бы сказать: «Я хочу поразмыслить о том, а что хочу я из подоснов моей душевной жизни вынести наверх, чтобы что-нибудь влить в этот теневой рассудок?».

Благодаря этому затем этот теневой рассудок чем-то может быть наполнен, и благодаря этому выступает из сумерек душа-сознательная. Таким образом в определенной мере в этот момент времени была дана возможность к тому, чтобы душа-сознательная смогла выйти из сумерек.

Теперь скажем: «Да, но уже всё это время прежде этого, с 1413, было эпохой души-сознательной!». – Конечно, но это было сначала, именно, подготовительное развитие, и вам нужно только поразмыслить, какие имелись основные условия для такой подготовки именно в этот период времени.

В это время, например, произошло открытие искусства книгопечатания, распространение писания. Люди начиная с 15 столетия через книгопечатание и через шрифт постепенно принимали всё множество духовного содержания. Но воспринимали именно внешне. Существенным этого времени является, что огромная сумма духовного содержания внешне воспринята.

Народы цивилизованной земли восприняли внешне нечто, что они прежде, собственно, в их большой массе могли воспринимать только через слышимую речь. В эпоху развития рассудка было так, что по сути всё распространение образования покоилось на устной речи. Через речь звучит ещё нечто от духовно-душевного.

В словах изживалось, особенно в древние периоды времени то, что можно назвать «Гением языка». Это прекратилось, когда в абстрактной форме через печать и шрифт стали воспринимать содержание человеческого образования. Отпечатанное и написанное имеет свойство, что оно в определенном смысле стирает (погашает) то, что человек получает с собой при рождении из своего предземного бытия. Само собой разумеется, что это не должно означать, что вы должны прекратить читать или писать, а должно означать то, что сегодня требуются более крепкие силы, чтобы поднять наверх то, что лежит внизу человеческого существа. Но эти более крепкие силы также нужно ещё приобрести.

Мы должны прийти к самоосознанию, и несмотря на это мы читаем и пишем, мы должны именно развить эти более крепкие силы по сравнению с предыдущими. Это задача в период времени развития души-сознательной.

Прежде чем мы теперь нас сможем немного осмотреть, как же теперь определенным образом всё же начато воздействие духовного мира вниз-внутрь в физически чувственный мир, хотим мы себе сегодня предложить вопрос: «Как же всё же нации новой цивилизации встретили этот момент времени, 1840 год?».

Мы знаем из прежних докладов, что характерным народом для образования души-сознательной, то есть для того, к чему именно в этот период времени приходят, является англо-саксонский народ. Этот англосаксонский народ является народом, который через всю свою организацию был предрасположен к тому, чтобы особенно образовывать душу-сознательную.

На этом основано особое положение англосаксонского народа и англо-американского народа в нашу эпоху, что для образования души-сознательной особенно благотворно. Но теперь спросим себя чисто внешне: «Как же, собственно, этот англосаксонский народ пришел к этому моменту времени, являющемуся самым важным в современном развитии культуры?».

Можно сказать, что именно англосаксонский народ долгое время продолжал жить в состоянии, которое вероятно можно охарактеризовать через то – само собой разумеется с соответствующими вариантами и метаморфозами – когда говорят, что содержались в отношении внутреннего душевного состояния внутри англосаксонского народа вплоть до 19 столетия те внутренние импульсы, которые в гречестве уже уступили иным формам.

Можно было бы сказать, что в 10-11 столетиях до Р.Х. была особенность, что тогда нации то, что проделано будет, проделывали в различное время, что в определенной мере времена беспорядочно следовали друг за другом. Теперь такие вещи необыкновенно трудно заметить на том основании, что, естественно, в 19 столетии уже всевозможное было – как, например, чтение, письмо – что были уже иные условия существования в Шотландии и Англии, чем имелись во времена Гомера. Но тем не менее, если душевное состояние народа именно, как нации, принимать во внимание, тогда то, что осталось душевное состояние гомерического времени, которое было преобразовано в Греции в трагический период времени и перешло в софоклизм, это время в англосаксонском мире сохранялось вплоть до 19 столетия, как некий род патриархального народного жизненного состояния, некий род патриархальной жизни.

Особенно эта патриархальная жизнь распространилась в шотландском народе, и на этом основании происходит так, что именно на англосаксонский народ действует не что-то такое, что выходит из ирландских мест посвящения.

Это ведь действует, - как вы уже при других обстоятельствах слышали, - то, что действовало в основном в континентальной Европе. На самом британском острове в основном действует то, что с севера от Шотландии вниз пришло также на посвятительные истины, и эти посвятительные истины затем пронизали другие. Однако, это нечто во всем понимании человеческой персональности, которая в определенной мере осталась прадревней.

И это действует ещё дальше, это действует после себя отзвуком в том роде, что, к примеру, отношения Вигов и Тори имеется в английском парламенте. Это же так, что мы самого начала имеем дело с противоположностью консервативного и либерального, но мы имеем в политических намерениях дело с двумя призраками, для которых сегодня, собственно больше не имеется никакого ощущения.

Виги в сущности являются продолжением того, что можно было бы назвать принесенным от обычной человеческой любви, взошедшем в Шотландии течением человечества. А Тори первоначально были католизированные, в соответствии со сказанием, которое, однако, имеет определенный исторический задний план, католизированные конокрады из Ирландии.

Эта противоположность, которая затем выражается в особой политической воле, отражающей определенное патриархальное бытие. Это патриархальное бытие сохранило в дальнейшем определенные элементарные силы. Это можно видеть из того рода и образа, как владельцы больших имений (землевладельцы) стали в отношении тех людей, которые в качестве подданных жили на этих территориях. Вплоть до 19 столетия идёт это подчиненное отношение. Вплоть до 19 столетия было, что в действительности никто не избирался в парламент, кто не имел власти через такую причастность к землевладению.

Нужно поразмышлять, что это означает. Такие вещи не могут быть оценены правильным образом. Нужно только поразмыслить, что это означает, когда, например, только в 1829 году в английском парламенте был отменен закон, по которому человек, укравший часы, или который браконьерствовал, осуждался на смертную казнь. Вплоть до этого было совершенно законное положение, что некто укравший карманные часы или был пойман, как браконьер, наказывался смертью.

Это вообще показывает, насколько оставались определенные старые элементарные состояния. Сегодня человек видит то, что живёт в его непосредственном присутствии (в современности), и он, так сказать, продлевает существенные основные составляющие части цивилизации современности назад, и не видит, насколько, собственно, коротко время, в котором для важнейших европейских местностей эти вещи только образовались из совершенно элементарных состояний.

Так мы можем сказать, что эти патриархальные состояния сохранились, как основа, и в эту почву вскользнуло самое-самое современное, которое не может быть помыслено в социальной структуре без развития души-сознательной. Представьте, как уже в 18 столетии наступил полный перелом в социальной структуре через техническую метаморфозу в отношении текстильной индустрии и такого прочего.

Представьте, как тогда машинный элемент, технический элемент вошел в это патриархальное, и создайте образное представление, как на почве этих патриархальных землевладельческих отношений с подданными, возникает современный пролетариат благодаря образованию технической индустрии.

Представьте себе, что за хаос там тогда и беспорядок образовались, как образовались города из старых ландшафтов, как в патриархальное, я бы сказал, впрыгивает смелым скачком современная социалистическая пролетарская жизнь. Можно графически представить, как эта жизнь развивается в форме, как в Греции вплоть до 1000 года до Р.Х. (см. рис.).

вплоть до 1000 года до Р.Х. (см. рис.).

Затем она делает смелый прыжок, и мы неожиданно стоим в 1820 году. Жизнь внутренне остановилась на том состоянии, которое было в 1000 году до Р.Х., внешне мы уже в 18 столетии, скажем, в 1770 году (стрела на рис.). Тогда вваливается внутрь всё то, что затем имеется в современной жизни, в сегодняшнее время. Но присоединение, необходимость находит эту английскую жизнь только в 1820 году (см. рис.).

Только тогда такие вещи вообще созрели к провозглашению, как отмена смертной казни за мелкое воровство и тому подобное. Можно сказать, что вообще там слилось древнее с самым модерным, и дальнейшее развитие набивается внутрь в 1840 год.

Что же теперь происходило в этот период времени, в первой половине 19 столетия, с англо-американским народом?

Мы должны вспомнить, что только после 1820 года, даже после 1830 года стали необходимыми в Англии законы, по которым дети ниже 12 лет должны были на фабричной работе использоваться не долее восьми часов, а дети 13-18-летние до 12 часов.

Пожалуйста сравните это с сегодняшними условиями труда! Вспомните, что сегодня восьмичасового рабочего дня требуют широкие массы пролетариата! В 1820 году ещё и дети в Англии работали на фабриках и горных предприятиях более 8 часов, и только с этого года был узаконен восьмичасовой рабочий день для детей. Но для детей 13-18 лет всё ещё оставался 12 часовой рабочий день.

Нужно на эти вещи особенно обратить внимание, если хотеть видеть, что там, собственно, сталкивается, чтобы можно было действительно сказать, что только со второй трети 19 столетия Англия вышла из патриархальности и признала необходимость решать с тем, что втолкнулось внутрь через машинную технику в это время. Так начал образовывать душу сознательную этот народ, который преимущественным образом был к этому призван, так этот народ встретил этот момент времени, 1840 год.

Теперь возьмём другие народы современной цивилизации. Возьмём тот, который остался от латинско-романского элемента, который перенес латинско-романское от четвертого послеатлантического периода, что в определенной мере перенес, как наследное достояние, старую культуру рассудка в период души-сознательной. Его кульминацией, высшей точкой, является то, что имелось ещё в жизни души-рассудочной, во французской революции в конце 18 столетия.

Мы видим, как тогда неожиданно погрузились во внешнюю абстракцию идеалы «Свободы», «Равенства», «Братства». Мы видим, как они были поняты такими скептиками, как Вольтер, энтузиастами, как Руссо. Мы видим, как они вообще всплыли из широкой массы народа. Мы видим, как абстракция, правомерная в этой области, здесь вмешивается в устройство социальной структуры – совсем иное развитие, чем там в Англии.

В Англии остатки древнегерманской патриархальной жизни, пронизанные тем, что новая техника и материалистическая научная жизнь смогли войти в социальную структуру, во Франции всё предание, всё традиция. Можно сказать, что с тем же самым почерком, с которым Брут или римский цезарь действовали в различных оттенках, с тем же самым почерком будет теперь поставлена на сцену французская революция.

Так снова всплывает абстрактная форма того, чем являются равенство, братство и свобода. И не снаружи внутрь будет взорвано, как в Англии, то, что имелось, как старый патриархальный элемент, но романско-юридическая установка, сохранение старых имущественных понятий о землевладетельских отношениях и такое прочее, и именно о наследственных отношениях, то, что установила римская юрисдикция, будет разрушено абстракцией, будет абстракцией разогнано во все стороны.

Нужно только подумать, какой необыкновенный (ужасный) надрыв принесла французская революция во всю европейскую жизнь. Достаточно вспомнить, что перед французской революцией те, кто были выделены из массы народа, также имели правовые преимущества. Только определенные люди могли прийти на государственные посты.

Это разрушить, такой порядок нарушить – это было тем, что, исходя из абстракции, и тенеобразного рассудка, требовала французская революция. Именно она несла в себе признаки теневого рассудка, абстракции, и в сущности оставалось то, что тогда требовалось, некий род идеологии. Поэтому можно сказать, что являющееся тенеобразным рассудком бьётся со своей противоположностью (или, может быть: бьётся за свою противоположность).

Затем мы видим наполеонство, а затем видим государственно-социальные эксперименты в ходе 19 столетия. Первая половина 19 столетия во Франции проходит в бесцельных экспериментах.

Каковы события, благодаря которым, например, Луи-Филипп становится французским королем, и так далее, как тогда экспериментировалось? – Экспериментировалось так, что видно, что тенеобразный рассудок не был в состоянии действительно вмешиваться в реальные отношения. В сущности, всё остаётся несделанным, не законченным, остаётся всё наследием старого романизма. Можно сказать, что сегодня всё ещё нет отношения, которое французская революция совершенно ясно выяснила в абстрактном, скажем, в отношении к католической церкви, к внешней конкретной действительности вокруг Франции.

И каким неясным было это всё снова от времени до времени в ходе 19 столетия. Во время революции абстрактный рассудок поднялся на определенную высоту, а затем наступило экспериментирование и не-рост-бытия внешних отношений. Так встретила эта нация 1840 год

Мы можем привлечь к рассмотрению также и другие нации. Например, взглянем на Италию, которая, я бы сказал, ещё сохранила кусок души-ощущающей при прохождении через рассудочную культуру, что этот кусок души ощущающей в новое время поднялся, хотя и не вплоть до абстрактных понятий свободы, равенства и братства, вплоть до которых она поднялась во французской революции, но, однако, всё же искала переход от определенного старого группового сознания человека к индивидуальному сознанию человечества.

Италия встретила 1840 год так, что можно сказать, что то, что тогда в Италии хотело выработаться на индивидуальное сознание человечества, собственно, будет всё снова подавляться тем, что теперь есть в прочей Европе. Мы же видим, как габсбургская тирания ужасным образом давит как раз на то, что хочет выработаться в Италии на индивидуальном сознании человечества.

Мы видим тот примечательный конгресс в Вероне, который в двадцатые годы 19 столетия хотел понять, как можно присоединиться ко всему смыслу современной цивилизации. И мы видим, что тогда произошло со стороны России, Австрии, я бы сказал, некий род заговора против того, что могло принести современное сознание человечества.

Мало что настолько же интересно, как этот веронский конгресс, который в сущности хотел ответить на вопрос: «Как убивается всё то, что хочет развиться вверх (взойти), как современное сознание человечества?».

Затем мы видим, как теперь человечество в прочей Европе борется, так борется, что в центральной Европе вообще всё меньшая часть человечества может пробиваться к определенному сознанию, определенным образом переживать, что сейчас должно «Я» вступать в душу-сознательную. Мы видим, как это должно достигаться на определенной духовной высоте.

Мы это видим в том примечательно высоком культурном гётевском периоде времени, в котором действовал Фихте. Мы видим, как «Я» хочет прийти во внутрь души-сознательной.

Но мы видим, как вся культура Гёте несколько остаётся, что в действительности только у совсем немногих нечто живёт. Думаю, человечество мало изучает, что было в недавнем прошлом.

Например, человек думает, что Гёте жил в 1749-1832 годах. Он написал «Фауста» и ещё много чего. Только это и знают о Гёте.

Вплоть до 1862 года, то есть 30 лет после смерти Гёте было вообще для немногих людей возможно приобрести экземпляр Гёте. Гёте не был свободно приобретаемым, только совершенно немногие люди обладали какими-нибудь экземплярами книг Гёте. Таким образом то, чем является гётеанизмом, было нечто таким, что принадлежит очень немногим. Только в 60-е годы могло большее число людей обрести некоторое понятие о том, что жило в Гёте, и по сути уже тогда понимание, способность понимания снова исчезли, и к истинному пониманию Гёте, по сути, так и не пришли. И последняя треть 19 столетия вообще не была в состоянии вызывать правильное понимание Гёте.

Я часто указывал, как Герман Гримм в 70-е годы в Берлинском Университете читал свои лекции о Гёте. Это было событие, и книга «Гёте» Германа Грима, является значительным явлением в центральноевропейской литературе.

Но, если теперь эту книгу берут, что это означает? – Все образы, которые жили у Гёте во взаимосвязях, они там внутри, но всегда имеют распространение в двух измерениях, они теневые фигуры. Всё то, что является портретом – это теневые образы. И Гёте в изложении Германа Грима – тоже двухмерное существо.

Это совершенно не сам Гёте. Я совсем не хочу говорить о Гёте, которого в Веймаре в послеполуденном кафе называли «толстым тайным советником с двойным подбородком». О нём я совсем не хочу говорить. Но он не имел вообще никакой «толщины» в «Гёте» Германа Гримма, но он там двухмерное существо, тень, отброшенная на стену. Также точно и со всеми другими, которых там встречаем. Гердер – тень, отброшенная на стену.

Нечто более ощутимое встречается нам как раз у Германа Грима в тех персонах, которые поднимаются к Гёте из народа, такие как Фредерика фон Саксенхейм, которая так чудесно описана (представлена), или франкфуртская Лили Шёненман, то есть как раз те, что поднимаются теперь не из атмосферы, в которой, собственно, Гёте духовно жил. Это описано с определенной «толщиной». Но такие, как Якоби и Лаватер – всё тени на стене.

Не входят внутрь в собственное существо дела, и видно, я хотел бы сказать, осязательно, как действует абстракция. Абстракция может быть также совершенно грациозной, как и вся книга Германа Гримма, но тенеобразным является в целом. Там нам встречаются силуэты, двухмерные существа.

И это и не должно быть иначе. Ибо, это действительно так: германец не мог вообще таковым называться в Германии в то время, когда, например, Герман Гримм был юным. Тот род и образ, как говорилось о германце (Deutsche – немец, германец) в первой половине 19 столетия, в наше время совершенно не может быть правильно понято. Как «ужасает» это восточных людей, людей договора, когда они сегодня начинают читать «Речи к немецкой нации» Фихте и там находят: «Я говорю к немцу просто-напросто, от немца просто-напросто».

Точно также будет невинная песня «Дейчланд, Дейчланд юбераллес, юбер аллес ин дер вельт (Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире)!» глупо интерпретироваться, в то время как эта песня не значит ничего иного, как то, что важнее быть немцем (германцем), а не каким-нибудь швабом, австрийцем, тюрингером и так далее. Как эта песня наставляет всесторонне на общегерманское, так хотел Фихте говорить только «просто-напросто к немцу, а не к австрийцу, пруссу, баденцу и так далее. Он хотел говорить «к немцу»!

Этого конечно не понимают, например, в такой стране, в которой давно само собой разумеется, что все себя называют французами. В Германии же было не принято говорить, что кто-то германец. Можно было называться австрийцем, швабом и так далее. Называться германцем было в высшей степени предательским.

Когда в Байерне кто-нибудь называл себя немцем (дойче), он таким образом заявлял, что не признаёт трона, имеющего там и сям границы государства Байерна. Это было государственной изменой! Нельзя было называться немцем (дойче)!

То, что такие вещи сказаны о немцах и Германии, имеет отношение к взаимосвязи с тем, что есть немецкое, что сегодня совершенно не понимается, и выставляет глупый знак (указатель), как если бы нечто такое, как хоффманская (может быть: автора Хоффмана??) песня связана с тем, что Германия хочет властвовать над всеми нациями мира, в то время как это означает ничто иное, как, что ни швабы, австрийцы и т.д. превыше остальных, а в Германии Германия превыше всего, как во Франции Франция.

Но именно тогда в центральной Европе было это присуще, что имелась родовая культура. До сих пор можно наблюдать эту культуру в Германии. Вюртенбергер отличается от франка вплоть до понятий и словесных форм, вплоть до мыслеформ, которые распространены в литературе. Имеется грандиозное различие, если вы, например, возьмёте такого франка, как великий Михаэль Конрад – когда я сегодня беру литературу – и сравните его с вюртенбергером, то есть жителем соседней страны, писавшим в то же самое время. Вплоть до всей конфигурации мыслей это играет роль внутрь вплоть до нашего времени.

Но всё, что тогда распространяется, что живёт в родовых особенностях, остаётся нетронутым тем, что достигается представительными носителями наций. Всё же было достигнуто в областях, которые называют Германией, такое, как гётеанизм, со всем тем, что к этому принадлежит.

Но это достигнуто только немногими интеллектуальными людьми, и это совсем не коснулось огромной массы человечества. Большая масса человечества остаётся на ступени, достигнутой центральной Европой примерно в 300 или 400 году по Р.Х..

Так же точно, как англосаксонский народ остался стоять на состоянии года 1000 до Р.Х., так центральная Европа стоит на ступени 400 года по Р.Х.. Я прошу вас это не воспринимать так, что сейчас снова ужасное высокомерие может взойти, когда говорят, что англосаксы пребывают в гомеровской эпохе развития, а мы уже в 400 году после Р.Х.! Вещи не нужно так расценивать, этим только указывается на определенные характерные свойства.

Теперь, однако, снова виноваты географические условия, что это становление душевного образования в Германии длилось гораздо дольше чем в Англии. Англия гораздо быстрее дала влиться в свою патриархальную жизнь тому, что в первую очередь у неё в области техиндустрии, а позже также в области иной техники из новейшей материалистически-научно-технической жизни образовало социальную структуру. Чем была немецкая область и, вообще, чем была центральная Европа, то в первую очередь противопоставляется тому, что старые характерные особенности дольше сохраняло, вплоть до момента времени, когда уже весь мир полностью оценил то, что пришло через новую технику.

Англия нашла завершение с преобразованием социальной структуры вплоть до определенной степени ещё в первой половине 19 столетия. Всё, что тогда было достигнуто, перешло полностью на центральную Европу.

Центральная Европа восприняла именно нечто от абстрактной революционной идеи. Это пришло в сороковые годы, в середине 19 столетия, а затем в различных волнениях и волнах к прорыву, но это в определенной мере подождало, пока техника не наполнила весь мир, а затем приносило свойственное себе, что такой человек – мы можем взять также иных представителей – учившийся мыслить в Германии, как Карл Маркс, затем перешел в Англию и там рассматривал (наблюдал) социальную жизнь, и из этого образовал социальные доктрины. Затем до этих социальных доктрин в конце 19 столетия дозрела центральная Европа. Тогда центральная Европа восприняла эти социальные доктрины, таким образом, что, если только хотели несколько подобным образом описывать то, что развивалось в центральной Европе, нужно было сказать, что продолжалось элементарное развитие, когда также через шрифт и печать воспринято снаружи.

Продолжалось то, что было, как в 400 году по Р.Х., а затем сделало скачок и в последней трети 19 столетия нашло своё завершение, примерно в 1875 году.

Так что, в то время как в 1840 году в англосаксонской нации уже наступило преобразование отношений, уже имелась необходимость воспринимать душу-сознательную, немецкий народ продолжал грезить, и пережил в грёзе ещё 1840 год, и проспал затем всё время, которое тогда было, чтобы построить мост между ведущими личностями и тем, что выросло из массы народа в качестве пролетариата, и что затем укрепило социалистическую доктрину, и именно через это практиковало насильственное радикальное принудительное давление к душе-сознательной, примерно с 1875 года. Но, собственно, даже это не было замечено, в любом случае не было приведено в колею, и в действительности, ещё будет сегодня всё снова судиться кривым образом.

Чтобы прийти к аномалии, которая здесь лежит в основе, нужно только вспомнить, что Освальд Шпенглер, написал значительную книгу о «Закате Запада», а также книжечку о социализме, которая, как я думаю, была выпущена тиражом уже 60 000 экземпляров, а то и ещё больше.

Шпенглер имел примерно такой взгляд, что это европейская западная цивилизация вообще закапывается в могилу. По Шпенглеру в 2200 году на земле будет полнейшее варварство. Надо отдать Шпенглеру должное в его правоте в отношении определенных сторон его выводов. Ибо, хотя и европейский мир при том остаётся, что хочет развиваться, как он сейчас и делает, также станет варварским, когда наступит третье тысячелетие.

В этом отношении Шпенглер абсолютно прав. Но только Шпенглер не видит и не хочет видеть, как изнутри человека теневое рассудочное поднимается к имагинации и благодаря этому всё западное человечество сможет подняться к новой культуре.

Это оживление культуры через то, чего хочет антропософская духовная наука, этого такой человек, как Шпенглер не видит. Но он имеет мысль, что социализм – правильный социализм, как он думает, тот социализм, который введет действительно социальную жизнь – должен ещё перед этим закатом возникнуть, западное человечество имеет миссию осуществить социализм.

Но, как говорит Освальд Шпенглер, единственно люди, которые призваны осуществить социализм – это пруссы. Поэтому он написал книгу «Пруссачество и социализм». По Шпенглеру любой другой социализм ложный. Только тот, который в вильгельмовское время показал свои первые розовые лучи, только этот социализм должен захватить мир. Тогда мир сможет пережить истинный правильный социализм. Так говорит сегодня человек, которого я считаю гениальнейшим человеком современности.

Речь не о том, чтобы судить о человеке по содержанию того, что он сказал, а о том, чтобы судить о человеке по его духовной мощности. Этот Освальд Шпенглер, который освоил 15 наук, конечно же «более сведущий, чем все писатели, доктора, магистры, священники и такие прочие», и можно уже сказать, что он своей книгой о закате Запада нечто возвестил, заслужил внимание, что, впрочем, также именно на молодежь центральной Европы производит ужасно глубокое впечатление.

Но рядом стоит идея, которую я теперь сообщу, и вы увидите, как сегодня именно гениальный человек может прийти к совершенно упаднической идее. Понимается рассудок, который сегодня действует и который тенеобразен. Вскальзывают в тени, и находятся внутри теней, затем вскальзывают в другую, но в ней не живут. Также в силуэте, тенеобразе женщины, отброшенном на стену, не познаётся её красота, и так это и есть также тогда, когда вещи рассматриваются в тенеобразах.

Пруссачество в тенеобразе вообще путают с социализмом. Когда женщина поворачивается к стене спиной и её тень падает на стену, тогда можно самую некрасивую посчитать прекрасной. Равным образом можно пруссачество считать социализмом, если тенеобразный рассудок внутренне пропитывает гениальное.

Так нужно сегодня видеть эти вещи. Нельзя сегодня приходить к содержанию, но нужно приходить к мощности. Это важное. Так можно узнать, что такой человек, как Шпенглер, является гениальным человеком, даже если он огромное колличество своих идей должен считать глупостями.

Мы живём в такое время, когда должны вступить первоначальные элементарные обоснования суждений, ибо, к пониманию современности нужно приходить из определенных элементарных подоснов, а через это к действительным импульсам будущего.

Но, конечно, Восток совершенно проспал то, что далось в 1840 году. Подумайте только о вполне интеллектуальных в большой массе, которая через православную религию, собственно, православный культ, ещё глубоко погруженных в восточное, верующих русского народа.

Представьте себе усыпляющее действие Александра I, Николая I, и всех прочих «первых» за ними следующих! То, что сегодня пришло, таким образом было тем, что хотело войти после этого момента, в котором душа-сознательная должна была иметь прорыв (импульс) в европейскую жизнь.

Об этом мы поговорим дальше завтра.

Двенадцатый доклад

Дорнах, 1 Мая 1921.

То, что я пытался вчера показать, как различные подготовки различных наций к важному моменту развития человечества, расположенному в середине 19 столетия, и то, что в определенной мере проистекает от этого момента времени вплоть до нашего времени, это можно было проиллюстрировать через описание связей внешних явлений и хода внутреннего, духовного развития.

Мы сегодня здесь сведём вместе некоторое из того, что сможет несколько бросить свет на собственную глубокую историю 19 столетия. В середине 19 столетия имеется момент, в котором рассудочная деятельность становится полностью функцией, родом деятельности человеческого физического тела.

В то время как эта рассудочная деятельность во время всего предыдущего периода, во временном пространстве от 8 столетия до Р.Х. до начала 15 столетия по Р.Х., была деятельностью эфирного тела, она становится с начала 15 столетия всё более деятельностью физического тела, и это достигает своей кульминации, как раз в середине 19 столетия. Благодаря этому человек становится более духовным, чем был прежде.

Взирания в духовный мир, которым отдавались раньше, которые, конечно, начиная с нового времени были смутными, осуществляются, исходя прямо из интенсивной связи с физическим телом и с эфирным телом человека.

Теперь, так как человек был просто приведен в состояние своим физическим телом производить совершенно не физическую, рассудочную деятельность, он становится теперь в отношении своей деятельности совершенно духовным существом.

Но, как я вчера говорил, он не признаёт свою духовность, и он распространяет то, что он духовно может понимать, только на физический мир. И к этому моменту в развитии новой цивилизации различные нации были именно настолько различно подготовлены, как я вчера попробовал охарактеризовать.

И вы можете сделать выводы из этих духовных характеристик, насколько основательно различно душевное состояние романо-латинской части европейского населения от, собственно, англосаксонской части. И действительно, относительно внутреннего душевного состояния имеется радикальное различие. Это радикальное различие можно лучше всего охарактеризовать, если течения, которые протекали в развитии человечества с древних времен, применить к противоположности между Францией, Испанией, Италией и жителями Британских островов вместе со всем их американским потомством.

Это можно охарактеризовать, говоря, что всё, что когда-то в праперсидское время принадлежало к культу Аура-Мацдао, взиранию человечества к свету, который затем ослабленным встречается нам в египто-халдейской культуре, затем становится абстрактным в романской культуре. Это выражается в том, что через средневековье и новое время остаётся в романской части европейского населения.

Это в определенной мере последние оставшиеся последователи ормуздизма – Ормузда, Ауро-Мацдао – в то время как с другой стороны в качестве культуры нового времени расцветает то, что в древнеперсидском мировоззрении рассматривалось, как ариманическое течение.

Действительно так же, как противопоставлялись Ормузд и Ариман, стоят эти новые культуры в новом времени. И мы находим вливающимся в течение Ормузда всё то, что приходит от римской церкви. Формы, принятые Христианством, когда оно переоделось в римские юридически-государственные формы, когда оно стало римско-папской церковью, эти формы являются последним отпрыском. Мы можем указать ещё на нечто иное, откуда они вышли. Но, конечно, они прежде всего последние отпрыски Ормуздизма. Можно ещё вместе со всем тем, что там есть, познать этих последних отпрысков Ормузда.

И можно будет правильно взирать на то, что там лежит в основе, если меньше обращать внимания на незначительное в отношении великих течений человечества и искать истинную ценность относительно рассмотрения, относительно познания того, что живёт, как форма мысли, форма ощущения.

Внешне, в отношении внешней цивилизации, пришло к своему выражению то, чем являются импульсы нового времени, суматошным образом во французской революции в конце 18 столетия.

Там живёт, как я вам вчера намёком показал, в абстракциях призыв к отдельным индивидуальным человеческим сознаниям. Из мира идей в качестве, я бы сказал, встречного удара против того, что продолжает жить в римстве, возникли эти абстрактные понятия равенства, братства и свободы.

Но нужно различать между тем, что вживалось в романскую форму ощущений и мыслей из древнего духовного течения, и тем, что возникло из человечности (Menschentum). Мы должны всегда различать между тем, чем является сущность (существо) отдельной национальности, и тем, что идёт, как продолжающий течь поток всеобщей человечности.

Мы сегодня ещё увидим, как выкристаллизовался также после 19 столетия из французской народности свет, который со всей энергией указывает на характерный момент в развитии человечества в 19 столетии. Но национальное во французской народности, в испанской народности, в итальянской народности имеет в себе продолжение Ормуздизма (культа Ормузда) в тот период времени, когда, конечно, культ Ормузда изменен католическим Христианством и представляет собой тень древней цивилизации.

Из этого мы видим, что несмотря на все стремления к свободе романизма, он остаётся и будет оставаться носителем того, что представляет римская церковь, как мировое господство.

Собственно, нельзя много понять о ходе европейского развития, если не иметь ясного представления, как это романство, римская церковность продолжает жить вплоть до наших дней. В сущности, живут именно в борьбе против установки церковью мыслеформ, которые сами по себе снова являются заимствованными из церковно-католического мышления.

Мы должны различать тот всеобщий поток, принявший абстрактный характер, являющийся всеобщим течением человеческого развития, который проходит через французскую революцию, и особое национальное течение, романское, латинское течение, совершенно зараженное римским католицизмом.

Теперь поднимается с началом 19 столетия из этого течения римского католицизма великолепное явление, такое явление, которое по сути во всём своём значении для европейского развития слишком мало замечено. Большинство людей, проспавших так относительно явлений цивилизации, живут беспечно и не знают ничего о том, что, собственно, глубоко живёт внутри европейской цивилизации с начала 19 столетия, и совсем и полностью опирается на католицизм. Это всё то, что связывается затем в первой трети 19 столетия в действии личности де’Майстре.

Де’Майстре, собственно, является представителем католицизма, принесенного волной романизма, который, однако, имел аспирацию вернуть всю Европу снова в лоно римского католицизма. В де’Майcтре вступила личность огромной гениальности, проникновенной духовности, однако, совершенно романо-католического толка.

Мы хотим только немного вглядеться в то, что протестантски мыслящие люди, евангелически мыслящие люди совершенно не знают, но что всё же живёт в сравнительно большом числе людей европейского населения. Обычно не знают, что имеется духовное течение, совершенно чуждое тому, что вошло с начала 15 столетия, но которое хорошо известно по воздействиям этого нового духа пятого послеатлантического периода. Мы немного охарактеризуем, что за мировоззрение живёт в головах, гениальным представителем которых являлся де’Майстре в первой трети 19 столетия. Он давно умер. Дух, который его одушевлял, теперь живёт в сравнительно большом числе людей, населяющих Европу, и сейчас, в нашей современности как раз и есть время, в котором он снова оживлён и принимает новые формы, в котором он пытается обрести всё большие формы.

Попробуем двумя предложениями охарактеризовать мировоззрение, лежащее здесь в основании. Как было сказано, человек, такой, как он живёт на Земле в период с 15 столетия, пошел крутым путём. С начала 15 столетия в европейской цивилизации распространились безбожность, бездуховность и небрежность. Рассудок, обращенный к чистой выгоде, захватил человечество. Но мудрость, идентичная с духовностью мира, с древних времен говорит нечто иное. Теперь модерный человек забыл эту древнюю святую истину, мудрость.

Эта древняя святая мудрость, говорившая, что человек является падшим творением, и имеет только поводы к раскаянию, апеллируя к совести в своей душе, и тогда его душа не погибнет в материальности. Но, когда с середины 19 столетия, материальность начала использоваться европейским населением, начала разрушаться и европейская цивилизация, и человечество направилось к гибели. Так говорит мировоззрение, представителем которого является де’Майстре.

Всё человечество распадается на две категории. Одна, представляющая Царство Божие, а другая – царство земное. И последователи этого мировоззрения взирают на земное население и различают людей, принадлежащих Царству Божьему.

Это такие люди, которые ещё верят в древние истины, но которые в сущности исчезли в их истинном облике начиная с начала 19 столетия, и которых ещё можно узнать в их лучшем послезвучии в познании Августинуса, который также отличает людей, предназначенных для проклятия.

Когда встречают человека в этом мире – так говорят последователи де’Майстре – то он или принадлежит к Царству Божьему, или к царству мира земного. Только оказывается, что эти люди перемешаны. В глазах духовного мира они строго разделены и их можно друг от друга отличить. Люди, приверженные к земному миру в древности, обвинялись в суеверии, что значит, что они создавали ложные образы Божественного.

С начала 15 столетия они зависли на «неверии». Так говорят люди. То, что проспало большинство европейского населения, что действительно с начала 15 столетия вступила новая эпоха, это хорошо знают последователи де’Майстре. Они указывают на этот момент времени, как на такой, в котором человечество забыло, что, собственно, является источником Божественной Истины.

Эти последователи де’Майстре говорят так: «Через простое использование теневого рассудка человек пришел к тому, что порвалась связь между ним и источником вечной истины. И с этого момента за свою вину человечество лишено милости предвидения, но наступит справедливость, и эта справедливость будет явлена в день страшного суда!».

Когда такое говорят, то людям кажется, что им рассказывают сказки. Тем не менее, в Европе есть люди принадлежащие к этому мировоззрению, в котором с начала 15 столетия Божественное Мировое Правление получило совсем иное место в отношении земных людей, относящихся к таким предложениям так же, как модерные естествоиспытатели к законам тяжести и прочему такому. Тем не менее, наличие такого мировоззрения является чем-то незначительным как раз для нашего времени.

Современные люди на такое не хотят обращать внимания. Самое большое падение древней истины де’Майстре видит во французской революции. Он рассматривает её не так, как мы её рассматриваем, как абстрактную вспышку того, что должно привести человека к душе-сознательной, но он рассматривает её, как сильное впадение в пра-верование, как самое плохое, что только может случиться с новым человечеством.

И особенно для него значительным во французской революции является именно то, что теперь совершенно скреплено печатью, что Божественное Мировое Правление не обязано давать человеку ещё какую-либо милость, но исключительно справедливость, которая выразится, когда наступит день страшного суда.

И уже предопределены – так воспринимается в этих кругах – те люди, которые должны были подпасть упадочным властям, и уже подписаны, и те люди, которые являются детьми Царствия Божия, которые предопределены спастись, если они ещё крепко ухватятся за то, что, как древняя мудрость, имело свой особый блеск в 4 столетии по Р.Х..

Такой импульс идёт уже через книгу «Рассмотрения о Франции», написанную де’Майстре в 1796 году, когда он ещё был в Пьемонте. Уже тогда он считал Францию, революционную Францию, кладезем прегрешений. Уже тогда он указывает на подосновы романизма, который ещё скрывает в себе то, что пришло из древних времен. Особенно сильно это выступает в его более поздних писаниях, и эти книги соединяются со всем миро-историческим посланием, которое де’Майстре приписывает себе.

Он выбрал в качестве арены своей деятельности Петербург, и затем из Петербурга вышли его более поздние произведения. Де’Майстре имел грандиозные мысли, скрепленные с русской церковью, и именно с тем, что с древних времен в восточно-католической православной русской церкви переживалось от Азии, и с тех пор он хотел связать это с романизмом.

Он хотел создать большое объединение между тем, что в православном образе мышления живёт вплоть до русского культа, и тем, что исходит из Рима. Уже одушевленной таким воззрением является книга «Попытка творческого обоснования государственного устройства», написанная им в 1810 году в Петербурге.

По этой книге уже видно, как де’Майстре возвращается к тому, что Христианство в отношении своего метафизического взгляда было перед схоластическим временем, что это было в первые столетия, но было так, что это было принято со стороны Рима. Он хотел, как реальную мощь, римско-католическое Христианство. Но всё же он в определенном смысле возвращался к тому, что уже в средневековье в определенной мере было привнесено в качестве обновления через то, что опиралось на Аристотеля.

Он в определенном смысле хотел исключить Аристотеля, который для него был лишь подготовительной фазой к тому, что затем с 15 столетия взошло в качестве новой способности рассудка. Он хотел обрести человека через иные силы, чем через логизм связи с духовностью.

Но особенно сильно двигается затем та книга в фарватере этого мировоззрения, которую он написал во втором десятилетии 19 столетия: «О папстве», - книга, о которой можно было бы сказать, что классичность дышит в роде её составления, которое, так сказать, принадлежит лучшим временам французской культуры, и в то же время проникновенно действует, как какое-то инспирированное писание. Папство выставляется – и это важно, что это было сказано из Петербурга – как закономерный предводитель современной цивилизации.

Оно выставлено так, что различается между тем временным-пагубным, что пришло в мир через отдельного папу, являющимся при отдельных папах спорным, и вечным принципом римского папства. И в определенной мере в папстве выставляется инкарнация того, что на этой Земле властвует, как дух Земли.

Можно было бы сказать, что всё тепло, которое живёт в этой книге о папстве – это вспышка света от Ормузда, что как раз Ауро-Мацдао самого видит инкарнированым в римском папстве, и поэтому предполагает, что римско-католическая церковь в её объединении со всем тем, что живёт в России, перенесенного с Востока – ибо, это стоит всё-таки на заднем плане – будет править и снесет прочь всё то, что перенесено рассудочной культурой с начала 15 столетия.

В этом направлении де’Майстре, собственно, действовал гениально. В 1816 году он издал свой перевод Плутарха, в котором хотел показать, какое могущество имело Христианство, что, как он считает, в статьях Плутарха, который ведь был ещё язычником, тем не менее вскользнуло, как мыслеформа.

И затем является в качестве последнего то, что от де’Майстре исходит, снова из Петербурга, в двух томах «Вечерние часы Санкт-Петербурга», в которых, во-первых, выступает особенно сильно всё то, что я уже охарактеризовал, но затем ещё совершенно особенно выступает радикальная борьба романского католицизма против того, что выступило на британских островах в качестве его противника.

Как вы видите, как с одной определенной стороны кристаллизуется во всём романский католицизм, и видим, что связан романский католицизм с личностями Игнатия фон Лойолы, Альфонсо ди Лигуори, Франца Ксавериуса и прочих. Мы связываем это с гениальной головой де’Майстре, и видим во всём этом, что там живёт. Затем мы видим там, я бы сказал, состарившийся, отставший свет Ормузда.

С другой стороны, мы видим то, что де’Майстре видит всходящим на британских островах, и что он теперь остро преодолевает с кусающей едкостью своего пронизывающего духа. Это грандиознейшая духовная борьба, какая только имела место, эта борьба де’Майстре против собственно-существа-англосаксонства.

Он там особенно принимается за зерно философской личности Локе, и видит в Локе как раз инкарнацию того духа, который уводит человечество в падение (упадничество). Исполненно-духа вплоть до эксцесса преодолевается философия Локке. Нужно только поразмыслить, что за значение имеет эта философия.

На заднем плане нужно увидеть, с одной стороны, романские принципы посвящения, как выживающее продолжение службы Ормузда. Нужно видеть всё то, что притекло к этой стороне через Игнатия Лойолу, через Боззуета, и что затем грандиозным образом притекло через де’Майстре.

С другой стороны, нужно в противоположность всему тому, что имеет центр в римском католицизме и самом Риме, но что вообще опирается на посвящение, что вообще, я бы сказал, является новейшей фазой Ормузда-инициации, видеть все тайные общества, которые распространяются в Шотландии и через Англию, и выражением которых затем является то, чем являются философия и политика, и всё такое прочее, как я это в другое время здесь представил с определенной точки зрения.

Де’Майстре так же точно хорошо преподан о том, что из ариманического посвятительного принципа делается ценным, как он преподан о том, что он в качестве Ормузд-инициации в новой форме хочет сделать ценным для европейской цивилизации.

Де’Майстре хочет эти вещи уметь оценивать. Он достаточно богат духом, чтобы также это встретить эзотерически, когда он показывает у философа Локке, который в определенной мере дитя, внешне-экзотерическое дитя, что у того есть эта другая ариманическая инициация, если брать суть. Этим он имеет в виду важную личность, ту персональность, которая вступила с тем создающей эпоху попыткой «О человеческом рассудке», которая затем имела большое влияние на французское мышление.

Вольтер боготворил Локке, и это имело такое большое влияние, что госпожа фон Sevigne (Де Совиньи?) одного итальянского писателя, которого Локке для Италии поправляет по-писательски, говорил, что тот писатель больше всего любил «есть в каждом мясном бульоне» пустые фразы Локке.

Теперь де Майстре взял Локке под лупу и сказал: «Это невозможно, что, например, Вольтером, и прочими французами этот Локке мог быть только прочитан!». – И он распространяется в своих «Вечеринках Санкт-Петербурга» исключительно о том, как, собственно, писатель приходит к всемирной славе.

Он показывает, как вообще возможно было, что Вольтер вообще не читал Локке. Он вполне мог, собственно, его не читать. Он, конечно, был достаточно богат духом, чтобы его не защищать, как он это делает.

Тем не менее де’Майстре видит в Вольтере чёрта, отдавая всё же должное ему, когда он о нем говорит. И чтобы это доказать, пишет статьи о том, как будет написано, как будет сказано в мире о таких людях, как Локке, которые будут выглядеть великими людьми, без того, чтобы заботились в действительности брать их в пример, зная о них вторично из других источников.

Как если бы человечество впало в заблуждение, так действовал Локке на людей, и совершенно модерный образ мышления, который тогда, по воззрению де’Майстре, привел к несчастью французской революции, исходит, собственно, от Локке. Это значит, что Локке является для этого историческим симптомом. С этого времени, из которого Локке, этот образ мышления правит в мире.

Де’Майстре рассматривает этого Локке через лупу. Он говорит, что имеется немного писателей, обладающих настолько мало чувством стиля, как Локке, и показывает это на частностях. Он пытается доказать, что то, что говорит Локке, настолько тривиально, само собой разумеется, что вообще с этим нечего решать, и нет необходимости этим вообще забивать голову.

Он говорит, что Вольтер сказал, что Локке всегда даёт ясные определения. Но, - говорит де’Майстре, - чем в действительности являются эти определения Локке? – Ничем иным, как воистину «чепуховой тавтологией», если позволено употребить модерное слово. Писанина Локке была смехотворной тавтологией, без стиля, пошлостью. Так де’Майстре характеризует то, что стало ценным для современных людей, которые видят величие в пошлости, общепринято-популярном, в безгениальном, не обладающем стилем, в том, что можно найти на улице, но, которое, однако, прикидывается философией.

При этом де’Майстре действительно является человеком, который смотрит всюду на глубокие духовные принципы, на духовно-сущностное. Такие вещи, какие там предложены, современному человеку очень трудно понять, ибо способ и образ, как мыслит такая личность, как де’Майстре, собственно, чужды для обладающего теневым рассудком сегодняшнего человека. Де’Майстре просто не видит отдельного человека, а видит духовное существо, действующее через отдельного человека.

То, что написал этот Локке, в понимании де’Майстре можно так охарактеризовать, как я вам это сейчас сообщил. Только де’Майстре говорит с необыкновенной гениальностью. Духовной полнотой. При этом он говорит, что, когда он наблюдает этого Локке всё снова как персону, то это был всё же приличный человек. Против него, как личности, нельзя было ничего иметь.

Он является губителем западного европейского человечества, но он вполне приличный человек, и будь он рожден сегодня, мог бы видеть, как люди эту тривиальность, когда он познакомился бы с ней после своей смерти, применяют, то, возможно, он бы заплакал горькими слезами оттого, что люди впали в пошлость.

Всё это де’Майстре говорит с огромной силой, с освещающей силой. В нём живёт импульс таким образом убивать то, что ему является, как собственно противник того, чем является римский католицизм, особенно того, что живёт напротив через пролив в соответствии со своим воззрением.

Одно место из «Петербургских вечеринок» я хочу вам зачитать дословно, где он говорит о злополучном, по его мнению, воздействии Локке в политике: «Эти ужасные зародыши», - говорит он, - «подо льдом его стиля возможно не дошли бы до зрелости, но оживленные в горячей тине Парижа, они зачали чудовище революции, которое проглотило Европу.». – И после того, как он эти вещи говорит против духа, явленного через Локке, он обращается снова к Локке, как к персоне.

Это нечто такое, что современному человеку трудно совместить – внешнюю персональность с духовным принципом, который высказывается через человека, всё снова путаясь и рассматривая как единое. Де’Майстре различает всё время то, что открывается под собственно духовным от того, что является внешним человеком. Всё снова он обращается к внешней персональности и говорит, что он, собственно, мужчина, который одержим всевозможными добродетелями, но он одержим ими примерно так, как, по Свифту, тот танцмейстер, который был таким чудесным во всех искусствах танца и имел только один недостаток, хромал. Так же точно и этот обладал всеми добродетелями.

Он рассматривает его, как инкарнацию злого принципа – это не моё выражение, а такое выражение использует сам де’Майстре – что через Локке говорит и им сверхчувственно управляет с начала 15 столетия. Получается уже некоторый уважение от проникновенной духовности, жившей в этом де’Майстре. Но всё же нужно знать, что действительно имеются люди, сегодня достигшие власти, собирающиеся снова захватить влияние над европейской цивилизацией, и совсем инспирированные той духовностью, которая вознесла де’Майстре на такую большую высоту.

Этот де’Майстре имел ещё нечто в себе от того древнего инстинктивного видения связи мира и человека. Это выходит особенно из той статьи, которую он написал о жертве и жертвенном культе. В нём жило нечто, как сознание того, что то, что связано с физическим телом в отношении души-сознательной, в человеке должно самостоятельно становиться важным, и, что это воплощено в крови. И де’Майстре видел Божественность в развитии человечества, имевшуюся только вплоть до 4 столетия по Р.Х., он не хотел подойти к продолжающему действовать Христу.

Прежде всего он хотел искоренить всё то, что появилось с начала 15 столетия, он хотел обратно в древние времена. Он получил тогда представление о Христе, которое он имел примерно, как род древнего Яхве, вообще нечто от рода древних языческих Божеств. В сущности, он уходил назад вплоть до культа Ормузда.

И, исходя из этой точки зрения он взирал, как Божественное, которое, собственно, только ищется по ту сторону человеческой души-сознательной, то есть также по ту сторону крови. Из таких глубоких подоснов мировоззрения де’Майстре высказывается, что Божества – то есть те Божества, о которых он говорит – имеют антипатию в отношении крови, и через кровь, через кровавую жертву это должно примириться. Кровь должна приноситься в жертву. Это снова нечто, над чем, само собой разумеется, сегодняшний ужасно свободный от религии человек смеётся, когда такое говорят. Но это нечто такое, что также перешло от де’Майстре на его последователей, которые всё снова образуют часть человечества, серьёзно это принимающую, и также интимно связаны со всем тем, что сегодня исходит от римской церковности.

Нельзя забывать, что именно в де’Майстре, чистейшем и гениальнейшем представителе перед собой имеет то, что тогда из романизма вошло в «французство», и что также во «французстве» получило выражение в гениальной, но всё же народно-гениальной форме. Что там живёт во «французстве», так это то, что всё снова воздействует, что в ходе 19 столетия во всём, что жило во французской политике, значительную роль играл клерикализм.

Во Франции жестко сталкиваются абстрактные понятия свободы, равенства и братства с тем, что тогда жило, как римский католицизм, и, собственно, нужно глубоко чувствовать, что жило в таких людях, как Гамбетта, который выразил себя в таком решительном взгляде, вырвавшегося глубокого вздоха: «Клерикализм окутал покрывалом врага!».

Он чувствовал этот клерикализм, пульсировавший через всё то, что было социальным экспериментальным искусством в первой половине 19 столетия, что жило в Наполеоне III, с чем боролась сама коммуна, но что вжилось в более поздние времена, что жило в 80-е годы в (Boulangism’s ??), что жило в борьбе, разыгравшейся вокруг персоны Дрейфуса, и живёт ещё до сих пор.

Там живёт именно то, что состоит во внутреннем, духовном, радикальном противоречии со всем тем, что по ту сторону пролива, и что по сути воплощено в том, что отстало от другого в различных ложах и орденах «свободных каменщиков».

Если мы имеем с одной стороны посвященных римского католицизма, то на другой стороне мы имеем те тайноведческие течения, которые я здесь уже характеризовал с иной точки зрения, и которые представляют ариманическое течение.

Имеется огромная разница между тем родом, как изживается современный вопрос индивидуальной ценности отдельного человека, скажем, через выборы во французский парламент, и, тем родом и способом, как это изживается в Англии.

Во Франции всё происходит, исходя из теории, из определенной идеологии. В Англии же всё происходит, исходя из непосредственно практических связей торгово-индустриальной жизни, что приходит в столкновение, как я вчера упоминал, со старыми патриархальными отношениями, образовавшимися в особенности в области крупно-землевладельческой-жизни.

Взглянем на тот род и способ, как разыгрываются эти дела во Франции. Собственно, всюду имеется то, что можно назвать духовной борьбой. Борются за свободу, равенство и братство, борются за отделение школы от церкви, борются за то, чтобы убрать церковь. Но её нельзя убрать. Так как она живёт в подосновах существования души. Но всё разыгрывается, я бы сказал, в области определенной диалектики, определенной дискуссии.

В Англии же это разыгрывается, как вопрос власти. Мы имеем там определенное внутреннее течение, особенно присущее англо-американскому населению. Там говорят определенные люди – я часто говорил об этом – когда приблизилась середина 19 столетия, что иначе не пойдёт, как если указать людям, что имеется духовный мир, с просто-чисто теневым рассудком дело не выйдет. Но никак не могли решиться эту склонность к духовному принести миру другим образом, как через нечто, что является «сверхматериализмом». Собственно, через спиритизм.

И спиритизм, который имеет гораздо большую власть, чем обычно думают, начинается оттуда. Спиритизм, который в определенной мере оттуда вышел, охватывает дух внешне, как охватывает его материя, является именно сверхматериализмом. Он более материалистичен, чем сам материализм. Можно сказать, что Локки распространяется в этом сверхматериализме. И что тогда в определенной мере живёт во внутренней области культурного развития, выражает себя внешне. Но это совершенно всё снова то же самое явление. И мы имеем в склонности к этому духовному течению, с которым так радикально борется де’Майстре в сороковые годы там по ту сторону пролива, что всё должно быть понимаемо с материальными сущностями. Локке в сущности так указывал на рассудок, что он у своего рассудка отнимал духовность, что он именно самое духовное в человеке использовал для того, чтобы отрицать духовность в человеке, и человека направлять на материальность так, как теперь в 19 столетии направляется на дух, и хотел ему показывать через всяческие материальные манифестации. Дух хотели сделать понятным через материализм человечества. Но то, что жило тогда в посвященных различных братств, это перешло во внешнюю социально-политическую жизнь.

Можно сказать, что торговец хлопком Кобден и квакер Бригт, когда они в 1846 году боролись за ликвидацию пошлины на хлеб, и они также были этим пронизаны, они были в политической жизни также внешними агентами этого внутреннего духовного течения, как были и оба слепых цыплёнка, бывших когда-то в политике: Аскуит и Грей, - в 1914 году. Конечно были Кобден и Бригт не такими слепыми цыплятами, как Аскуит и Грей.

Но это в сущности то же самое вставленное бытие от мира во внешнее явление, как в 1846 отмена пошлины на хлеб, где индустрия победила старую патриархальную систему, только на новом этапе – я вам вчера перечислил другие предыдущие этапы.

Теперь мы видим приходящие этапы за этапами. Мы видим, что рабочие организуются. Затем мы видим, как виги реорганизуются в индустриальную партию, а тори в партию землевладельцев, т.е. древне-патриархальную сущность. Мы видим, что больше нельзя противиться тому, что там так жестко сталкивается в том смысле, как я это вчера характеризовал: старое патриархальное существо с тем, что впихнула одним махом (толчком) современная техника, современный индустриализм, так что столетия и тысячелетия перепрыгнуты, и духовное состояние, бывшее до 19 столетия в Англии от вплоть до предхристианских времен, просто сталкивается с тем, что возникло в новое время.

Затем мы также видим, как всё более распространяется право выбора, и тори призывают на помощь человека, который совершенно определенно ещё незадолго до этого к ним не был причислен: Дизраэли, Лорд Беаконсфильд, бывший иудейского происхождения, аутсайдер.

Мы видим, как наконец верхняя палата становится только тенью, и наступает 1914 год, в котором восходит совершенно новая Англия. Этот подъём новой Англии только в более поздних описаниях истории сможет быть оценен правильным образом.

Видите, так происходят большие события в развитии 19 столетия. Тут мы видим освещенными отдельные моменты, указывающие на то, насколько, собственно, важный момент наступил в развитии человечества. Но я хотел бы сказать, что только самые просвещенные духи могут видеть, какие есть самые важные вспышки света. Я часто обращал внимание на одно явление, которое для понимания развития в 19 столетии важно в наивысшей степени. Я обращал внимание на тот момент, разыгравшийся в веймарском доме Гёте, где Эккерман, после того как он услышал о июльской революции во Франции, явился к Гёте, и Гёте ему сказал: «В Париже случилось ужасное, всё в пламени!».

Само собой разумеется, Эккерман думал, что Гёте говорит о революции. Но она совершенно не интересовала Гёте. Он сказал: «Я этого не думаю, это не так, это не интересно. Но в парижской академии большой спор между Кювье и Гоффри де Сант-Хиллари о том могут ли отдельные типы животных быть самостоятельными, или отдельные типы нужно рассматривать так, что они друг в друга переходят.». – Кювье утверждает, что дело имеют с твердо-застывшим типом, который уже не может переходить во что-то другое. На что Гоффри говорит, что тип нужно рассматривать, как текучий, способный переходить в другое. Для Гёте именно это было мировым событием нового времени!

Действительно это тоже было. Гёте необыкновенно глубоко и живо это чувствовал. Ибо, что же было то, что считал ценным Гоффри против Кювье? – Он чувствовал, что, когда человек вглядывается в своё внутреннее, он может оживить этот теневой рассудок, что этот теневой рассудок является не просто логикой, пассивно берущейся за внешний мир, но что она может найти нечто в себе самой как живую истину о вещах этого мира.

Использование живого рассудка предчувствовал Гёте ощутительным в том, что жило в Гоффри, и что, я бы сказал, именно в тайном развитии модерного человечества поднималось и жило, и имело свой расцвет в середине 19 столетия.

Гёте предчувствовал тогда действительно нечто очень значительное. Кювье, основательный великий исследователь, утверждал, что нужно различать отдельные виды, сравнивать их. Не нужно выводить одни из других (переводить одни в другие). Например, как минимум, птичий тип в тип млекопитающих и так далее. Гоффри утверждал, что можно один тип вывести из другого. Что стояло за этим? Обычная истина и высокое заблуждение? – О нет! Дело не в том. Можно то, что утверждал Кювье так же точно доказывать с помощью обычной абстрактной логики, теневого рассудка. В основании обычного рассудка, который ещё властвует в нашей науке, нет решения вопроса.

Поэтому она себя также всё снова настраивает, и потому видим мы, как в 1830 году в Париже Гоффри противостоит Кювье. Мы видим, как в другом роде Вейсман и другие противостоят Геккелю. На путях этой внешней науки эти вопросы не решаются.

Там ведет то, что стало теневым рассудком с начала 15 столетия, что так презирал де’Майстре, это ведет к тому, чтобы поднять саму духовность. Де’Майстре указал на Рим, даже на то, что папство – не взирая на во времени чередой идущих друг за другом пап-личностей – в Риме сидит как инкарнация того, что призвано подчинить новую цивилизацию.

Конечной точкой этим выступлений де’Майстре было в 1870 году, провозглашение догмы папской непогрешимости. Тогда через устаревший культ Ормузда было введено, что то, что нужно искать в духовных высотах, содержится в персоне римского папы. Там приземленной материей стало то, что должно рассматриваться, как духовность. Это сделало церковь внешним государством после того как церкви уже долго удавалось соответствовать внешней форме государства, которую она сама приняла, став государственной религией при Константине.

Там в романизме мы с одной стороны имеем то, что становится современным государством, когда правовой принцип сам настраивается и в определенной мере вызывает собственную полярность во французской революции, а с другой стороны мы имеем устаревший культ Ормузда. Затем мы имеем то, что возникает из хозяйственной жизни, ибо все мероприятия, встречающиеся на той стороне пролива, возникают из хозяйственной жизни.

Мы имеем в де’Майстре последнюю великую персональность, которая хочет выразить духовность в юридической государственной форме, которая хочет внести духовность в земную материальность. Это то, против чего должно отвернуться антропософски ориентированное духовное мировоззрение. Оно хочет насадить сверхчувственную духовность, оно хочет к тому, что имеется, как продолжающееся служение Ормузду, ариманическое служение, прибавить то, что принесет равновесие.

Оно хочет сам дух сделать земным правлением. Это не может быть сделано никак иначе, как если, с одной стороны, земное будет выражено в государственной форме, а с другой стороны, в хозяйственной форме, и наряду с этим организуется духовная жизнь так, что эта духовная жизнь покоится не на вере в ставшего земным Бога, а управление через сам дух, вливающийся с каждым новым воплощающимся на Земле человеком, свободная духовная жизнь, которая хочет понимать дух, стоящий над всем земным.

И снова нужно ценить то, что можно назвать излиянием духа.

В 869 году на всемирном соборе воззрение о духе было опущено, затуманено, чтобы человек с начала 15 столетия не мог приходить к познанию духа, который от Неба из Земли правит, чтобы ещё сделать возможным де’Майстре в 19 столетии.

Но мы должны апеллировать к земно воплощенному духу в которого мы верим, продолжающему жить в земной церкви Существу-Христа, к духовной сущности, которая конечно связана с Землей, но которую узнавать и видеть должно в духовном.

Так как всё, что может быть достигнуто человеком в земном, должно быть достигнуто в социальном порядке, и не может происходить иначе, как если только признаётся свободное право духа, который спускается вместе с каждой новой человеческой жизнью, чтобы создать себе человеческое тело, которое никогда не может стать сувереном (господином) земной личности, и в котором живёт сверхземное существо.

Утверждение догмы папской непогрешимости является отпадением от духовности, последним заключительным пунктом того, что было поволено на всемирном соборе 869 года. Нужно вернуться к признанию, и познанию духа. Но это может происходить только, если наш социальный порядок будет пронизан той структурой, которая делает возможной свободную духовную жизнь наряду с другими вещами, связанными с землей, как государственная и хозяйственная жизнь.

Так представляется то, что человек сегодня должен понимать в ходе цивилизации. Так нужно это чувствовать внутри. И, если это внутри не чувствуют, тогда нельзя подойти к нерву того, что, собственно, хочет высказать «Трехчленность социального организма», которая должна действовать к исцелению цивилизации.

Иначе она в духе высказываний Шпенглера впадет в упадничество (нисходящий ход).

Тринадцатый доклад

Дорнах, 5 Мая 1921 года.

Четвертая послеатлантическая эпоха, в которой в человечество впадает рассудочное развитие, вышла из греческой мистерии. В первую очередь имелись мистерии общего населения передней Азии и европейского юга, которые были основанием для этой культуры души-рассудочной-характера. Большую роль в этих мистериях играла тайна совместной жизни человека и Солнца.

Мы знаем из представлений, которые я дал в моей «Теософии», как внутри души-рассудочной-характера человека зажигается «Я», а затем в определенной мере оно должно прийти к своей полной внутренней силе через душу-сознательную.

Насколько теперь «Я» человека должно прийти в определенной мере к своему пробуждению во время рассудочной культуры, должны были мистерии этого времени заниматься тайнами солнечной жизни и его связями с тем, что как раз является человеческим «Я». Вам также известно из моей книги «Загадки философии», как грек ещё во внешнем мире свои представления, понятия воспринимал так, как мы сейчас цвета, звуки и т.д.….

Жившее в представлении для грека вообще не было просто внутренним созданием в душе, а это было для него нечто воспринятое от вещи. В этом отношении Гёте имел в себе совершенно нечто греческое, что он показывает через то, что, когда в известном разговоре с Шиллером слышит слова, его представления, то есть нечто понятийно-идеальное, не как восприятия, а как идеи, то он говорит об этом, что он видит идеи перед собой так, как он видит перед собой как раз внешние восприятия. Этот греческий род отношения к представлениям был совершенно соединен с совершенно определенным ощущением, которое имел грек, когда он направлял взгляд на внешний мир. Он видел в том, что ему в качестве содержания представления блистало навстречу всюду творение солнечной жизни.

Он ощущал при утреннем восходе Солнца также восход жизни представлений в пространстве, а при закате Солнца ощущал погружение мира представлений. Нельзя понять развитие народов, если не обращать внимания на такое изменение душевной жизни.

Это, мои милые друзья, есть нечто, что люди, собственно, потеряли в их душевной жизни: соощущать духовность всего своего окружения. Сегодня человек видит именно всходящий солнечный шар, и имеет только ощущение для того, что он встречает тогда, как цветное светящееся воздушное явление. То же самое происходит, когда он видит Солнце исчезающим в вечерней заре.

Грек же имел именно ощущение, что утром поднимается тот мир, который приносит ему представления, и что он вечером погружается вниз, и что вечером приходит тот мир, который у него представления отнимает. Поэтому было так, что ощущали покинутость-представлением в темноте ночи. И, когда оно засияет на небе, которое мы видим синим, для которого он имел подобное отношение. Как к темноте он, собственно, чувствовал мир, ограниченный тем, что было вне мира представлений.

Там для него отсутствовала жизнь представлений, так же, как для одаренного человека там, где он видит ограниченным мировое пространство, по ту сторону этого мирового пространства для него были другие миры мыслей, миры мыслей Богов. И их он видел тесно связанными с тем, что он называл светом.

Они открывались ему в определенной мере концентрированно в солнечной жизни, в то время как иначе они от него исчезали в дали тёмного всемирного небосвода. Нужно всмотреться в этот совершенно иного рода мир ощущений, если хотят понять, как, собственно, после того как этот род видения со всей внутренней живостью некоторое время действовал в мировом развитии человека, как затем человек в своих прогрессирующих представителях чувствовал, что он в мировом пространстве солнечную жизнь больше не может ощущать, как нечто духовно назад излучающее, и как он в первое время именно – это как раз имело место у прогрессирующих представителей человечества, у тех, которые приобрели их образование в греческих мистериях – как он ощутил Мистерию Голгофы, как спасение, поскольку это ему принесло теперь возможность возжечь в себе свет.

Тот свет, который он прежде переживал, как действительно Божественный, теперь хотел он переживать через то, что он принимал своё духовно-душевное участие в Событии Мистерии Голгофы. Не удаётся познать то, что, собственно в человечестве произошло в ходе тысячелетий, если смотреть на эти вещи просто рассудочно. Нужно принимать во внимание всё преображение человеческого характера, душевной жизни во всей целостности.

И мы, живущие с начала 15 столетия в периоде развития души-сознательной, имеем от той рассудочной духовности, которая была развита в четвертом послеатлантическом периоде, только призрак нашей внутренней рассудочной деятельности. Об этом я рассказывал здесь в последние недели. Но мы снова должны проникнуться сознанием того, что это существо рассудка, это призрачное существо рассудка можно пронизать живым космическим воззрением.

Как раз через посредство современной рассудочно-теневой-культуры человек в определенной мере привязан к Земле. Он сегодня наблюдает, особенно, когда он даёт себе натыкаться на всё шире распространяющуюся, чисто научную культуру, только то, что, собственно, даёт ему Земля. И он не имеет никакого понятия, что он всем своим существом принадлежит не только Земле, но что он всем своим существом принадлежит внеземной Вселенной. И это есть то, чего человек должен снова достичь, этого познания своей связи с внеземной Вселенной.

Сегодня мы просто образуем понятия, представления, исходя из земной жизни и конструируя весь Космос по этой земной жизни. Но то, что удаётся нам получить, как мировой образ, в этом случае не сильно отличается от перенесения земных отношений на внеземные отношения. И так произошло, что из грандиозных достижений современного естествознания с его спектральным анализом и прочими открытиями, образовалось якобы научное воззрение на Солнце, которое в своём устройстве якобы копирует земные отношения. Образовался образ светящегося газового тела. И теперь этот образ светящегося газового тела переносят на то, что нам встречается во Вселенной, как Солнце.

Мы должны учиться применять духовнонаучные подосновы, чтобы мочь прийти к воззрению о Солнце. Это Солнце, о котором физик думает, что, если бы он мог выйти в мировое пространство, оно бы ему представилось, как светящийся газовый шар, это Солнце, несмотря на то, что оно нам в своём роде отражает лучи мирового света так, как вы это ощущаете, является совершенно духовным существом.

И мы имеем дело не с физическим существом, которое там наверху где-то в мировом пространстве плавает в гондоле, а с совершенно духовным существом. И грек ещё ощущал правильно, когда он то, что ему приходило с солнечными лучами, ощущал, как то, что можно было связать с его «Я»-развитием в той мере, как это «Я»-развитие связано с существом представления и рассудка. В солнечном луче грек видел то, что в нём воспламеняло «Я». Так что можно сказать, что грек ещё имел ощущение духовности Космоса. Он видел в солнечном существе субстанционально существо родственное с его «Я».

То, что человек наблюдает, когда говорит себе, что «Я» – это сила, которая в нём действует так, что он может сказать себе: «Я», - на неё грек смотрел и чувствовал себя расположенным то же самое говорить к Солнцу, как и к своему собственному «Я». От Солнца приходило то же самое ощущение, как и от собственного «Я». «Я» и Солнце – они держались, как внутреннее и внешнее. Что снаружи кружится в мировом пространстве, как Солнце – это «Мировое-Я». Что внутри меня живёт – это «человеческое-я».

Можно сказать, что это ощущение понятно тому человеку, который может несколько глубже сочувствовать со всей природой. Уже догорело то, что, собственно, лежит здесь в основании, но всё же имеется ещё сегодня та жизнь в человеке, которая в определенной мере воспринимает восход Солнца весной, которая ещё может переживать солнечный луч, как нечто духовное и чувствует оживающим «Я», когда солнечный луч с большей силой освещает землю. Но я бы сказал, что это последнее ощущение, которое в этом внешнем роде теперь также уже догорает в человечестве и хочет исчезнуть в абстрактной рассудочно-теневой-культуре, которая постепенно захватывает жизнь нашей цивилизации. Но мы должны проникнуться к тому, чтобы нечто познать о взаимосвязях человечества с внеземным бытием. И в этой связи я хотел бы указать не некоторое.

Мы сможем начать понимать, когда мы соберем всё то, что разбросано в различных местах нашей духовнонаучной литературы, сначала снова связь Солнца с «Я», и мы сможем познать значительное противоречие (Gegensatz), которое состоит между силами, излучающимися от Солнца к Земле, и теми силами, которые для Земли действенны в том, что мы называем Луной. Солнце и Луна в определенном отношении являются полной противоположностью (Gegenteil) в отношении друг к другу.

Они полярные друг другу. Когда мы изучаем Солнце средствами духовной науки, то Солнце нам приносит в своих лучах то, что нас образует, как носителей нашего «Я». Мы благодарны солнечному излучению за то, что нам, собственно, даёт человеческий облик, что нас делает в человеческом облике отображением «Я». Всё, что в человеке действует снаружи, что определяет снаружи его облик, что определяет его облик уже во время эмбрионального развития – это солнечное воздействие.

вплоть до 1000 года до Р.Х. (см. рис.).

Затем она делает смелый прыжок, и мы неожиданно стоим в 1820 году. Жизнь внутренне остановилась на том состоянии, которое было в 1000 году до Р.Х., внешне мы уже в 18 столетии, скажем, в 1770 году (стрела на рис.). Тогда вваливается внутрь всё то, что затем имеется в современной жизни, в сегодняшнее время. Но присоединение, необходимость находит эту английскую жизнь только в 1820 году (см. рис.).

Только тогда такие вещи вообще созрели к провозглашению, как отмена смертной казни за мелкое воровство и тому подобное. Можно сказать, что вообще там слилось древнее с самым модерным, и дальнейшее развитие набивается внутрь в 1840 год.

Что же теперь происходило в этот период времени, в первой половине 19 столетия, с англо-американским народом?

Мы должны вспомнить, что только после 1820 года, даже после 1830 года стали необходимыми в Англии законы, по которым дети ниже 12 лет должны были на фабричной работе использоваться не долее восьми часов, а дети 13-18-летние до 12 часов.

Пожалуйста сравните это с сегодняшними условиями труда! Вспомните, что сегодня восьмичасового рабочего дня требуют широкие массы пролетариата! В 1820 году ещё и дети в Англии работали на фабриках и горных предприятиях более 8 часов, и только с этого года был узаконен восьмичасовой рабочий день для детей. Но для детей 13-18 лет всё ещё оставался 12 часовой рабочий день.

Нужно на эти вещи особенно обратить внимание, если хотеть видеть, что там, собственно, сталкивается, чтобы можно было действительно сказать, что только со второй трети 19 столетия Англия вышла из патриархальности и признала необходимость решать с тем, что втолкнулось внутрь через машинную технику в это время. Так начал образовывать душу сознательную этот народ, который преимущественным образом был к этому призван, так этот народ встретил этот момент времени, 1840 год.

Теперь возьмём другие народы современной цивилизации. Возьмём тот, который остался от латинско-романского элемента, который перенес латинско-романское от четвертого послеатлантического периода, что в определенной мере перенес, как наследное достояние, старую культуру рассудка в период души-сознательной. Его кульминацией, высшей точкой, является то, что имелось ещё в жизни души-рассудочной, во французской революции в конце 18 столетия.

Мы видим, как тогда неожиданно погрузились во внешнюю абстракцию идеалы «Свободы», «Равенства», «Братства». Мы видим, как они были поняты такими скептиками, как Вольтер, энтузиастами, как Руссо. Мы видим, как они вообще всплыли из широкой массы народа. Мы видим, как абстракция, правомерная в этой области, здесь вмешивается в устройство социальной структуры – совсем иное развитие, чем там в Англии.

В Англии остатки древнегерманской патриархальной жизни, пронизанные тем, что новая техника и материалистическая научная жизнь смогли войти в социальную структуру, во Франции всё предание, всё традиция. Можно сказать, что с тем же самым почерком, с которым Брут или римский цезарь действовали в различных оттенках, с тем же самым почерком будет теперь поставлена на сцену французская революция.

Так снова всплывает абстрактная форма того, чем являются равенство, братство и свобода. И не снаружи внутрь будет взорвано, как в Англии, то, что имелось, как старый патриархальный элемент, но романско-юридическая установка, сохранение старых имущественных понятий о землевладетельских отношениях и такое прочее, и именно о наследственных отношениях, то, что установила римская юрисдикция, будет разрушено абстракцией, будет абстракцией разогнано во все стороны.

Нужно только подумать, какой необыкновенный (ужасный) надрыв принесла французская революция во всю европейскую жизнь. Достаточно вспомнить, что перед французской революцией те, кто были выделены из массы народа, также имели правовые преимущества. Только определенные люди могли прийти на государственные посты.

Это разрушить, такой порядок нарушить – это было тем, что, исходя из абстракции, и тенеобразного рассудка, требовала французская революция. Именно она несла в себе признаки теневого рассудка, абстракции, и в сущности оставалось то, что тогда требовалось, некий род идеологии. Поэтому можно сказать, что являющееся тенеобразным рассудком бьётся со своей противоположностью (или, может быть: бьётся за свою противоположность).

Затем мы видим наполеонство, а затем видим государственно-социальные эксперименты в ходе 19 столетия. Первая половина 19 столетия во Франции проходит в бесцельных экспериментах.

Каковы события, благодаря которым, например, Луи-Филипп становится французским королем, и так далее, как тогда экспериментировалось? – Экспериментировалось так, что видно, что тенеобразный рассудок не был в состоянии действительно вмешиваться в реальные отношения. В сущности, всё остаётся несделанным, не законченным, остаётся всё наследием старого романизма. Можно сказать, что сегодня всё ещё нет отношения, которое французская революция совершенно ясно выяснила в абстрактном, скажем, в отношении к католической церкви, к внешней конкретной действительности вокруг Франции.

И каким неясным было это всё снова от времени до времени в ходе 19 столетия. Во время революции абстрактный рассудок поднялся на определенную высоту, а затем наступило экспериментирование и не-рост-бытия внешних отношений. Так встретила эта нация 1840 год

Мы можем привлечь к рассмотрению также и другие нации. Например, взглянем на Италию, которая, я бы сказал, ещё сохранила кусок души-ощущающей при прохождении через рассудочную культуру, что этот кусок души ощущающей в новое время поднялся, хотя и не вплоть до абстрактных понятий свободы, равенства и братства, вплоть до которых она поднялась во французской революции, но, однако, всё же искала переход от определенного старого группового сознания человека к индивидуальному сознанию человечества.

Италия встретила 1840 год так, что можно сказать, что то, что тогда в Италии хотело выработаться на индивидуальное сознание человечества, собственно, будет всё снова подавляться тем, что теперь есть в прочей Европе. Мы же видим, как габсбургская тирания ужасным образом давит как раз на то, что хочет выработаться в Италии на индивидуальном сознании человечества.

Мы видим тот примечательный конгресс в Вероне, который в двадцатые годы 19 столетия хотел понять, как можно присоединиться ко всему смыслу современной цивилизации. И мы видим, что тогда произошло со стороны России, Австрии, я бы сказал, некий род заговора против того, что могло принести современное сознание человечества.

Мало что настолько же интересно, как этот веронский конгресс, который в сущности хотел ответить на вопрос: «Как убивается всё то, что хочет развиться вверх (взойти), как современное сознание человечества?».

Затем мы видим, как теперь человечество в прочей Европе борется, так борется, что в центральной Европе вообще всё меньшая часть человечества может пробиваться к определенному сознанию, определенным образом переживать, что сейчас должно «Я» вступать в душу-сознательную. Мы видим, как это должно достигаться на определенной духовной высоте.

Мы это видим в том примечательно высоком культурном гётевском периоде времени, в котором действовал Фихте. Мы видим, как «Я» хочет прийти во внутрь души-сознательной.

Но мы видим, как вся культура Гёте несколько остаётся, что в действительности только у совсем немногих нечто живёт. Думаю, человечество мало изучает, что было в недавнем прошлом.

Например, человек думает, что Гёте жил в 1749-1832 годах. Он написал «Фауста» и ещё много чего. Только это и знают о Гёте.

Вплоть до 1862 года, то есть 30 лет после смерти Гёте было вообще для немногих людей возможно приобрести экземпляр Гёте. Гёте не был свободно приобретаемым, только совершенно немногие люди обладали какими-нибудь экземплярами книг Гёте. Таким образом то, чем является гётеанизмом, было нечто таким, что принадлежит очень немногим. Только в 60-е годы могло большее число людей обрести некоторое понятие о том, что жило в Гёте, и по сути уже тогда понимание, способность понимания снова исчезли, и к истинному пониманию Гёте, по сути, так и не пришли. И последняя треть 19 столетия вообще не была в состоянии вызывать правильное понимание Гёте.

Я часто указывал, как Герман Гримм в 70-е годы в Берлинском Университете читал свои лекции о Гёте. Это было событие, и книга «Гёте» Германа Грима, является значительным явлением в центральноевропейской литературе.

Но, если теперь эту книгу берут, что это означает? – Все образы, которые жили у Гёте во взаимосвязях, они там внутри, но всегда имеют распространение в двух измерениях, они теневые фигуры. Всё то, что является портретом – это теневые образы. И Гёте в изложении Германа Грима – тоже двухмерное существо.

Это совершенно не сам Гёте. Я совсем не хочу говорить о Гёте, которого в Веймаре в послеполуденном кафе называли «толстым тайным советником с двойным подбородком». О нём я совсем не хочу говорить. Но он не имел вообще никакой «толщины» в «Гёте» Германа Гримма, но он там двухмерное существо, тень, отброшенная на стену. Также точно и со всеми другими, которых там встречаем. Гердер – тень, отброшенная на стену.

Нечто более ощутимое встречается нам как раз у Германа Грима в тех персонах, которые поднимаются к Гёте из народа, такие как Фредерика фон Саксенхейм, которая так чудесно описана (представлена), или франкфуртская Лили Шёненман, то есть как раз те, что поднимаются теперь не из атмосферы, в которой, собственно, Гёте духовно жил. Это описано с определенной «толщиной». Но такие, как Якоби и Лаватер – всё тени на стене.

Не входят внутрь в собственное существо дела, и видно, я хотел бы сказать, осязательно, как действует абстракция. Абстракция может быть также совершенно грациозной, как и вся книга Германа Гримма, но тенеобразным является в целом. Там нам встречаются силуэты, двухмерные существа.

И это и не должно быть иначе. Ибо, это действительно так: германец не мог вообще таковым называться в Германии в то время, когда, например, Герман Гримм был юным. Тот род и образ, как говорилось о германце (Deutsche – немец, германец) в первой половине 19 столетия, в наше время совершенно не может быть правильно понято. Как «ужасает» это восточных людей, людей договора, когда они сегодня начинают читать «Речи к немецкой нации» Фихте и там находят: «Я говорю к немцу просто-напросто, от немца просто-напросто».

Точно также будет невинная песня «Дейчланд, Дейчланд юбераллес, юбер аллес ин дер вельт (Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире)!» глупо интерпретироваться, в то время как эта песня не значит ничего иного, как то, что важнее быть немцем (германцем), а не каким-нибудь швабом, австрийцем, тюрингером и так далее. Как эта песня наставляет всесторонне на общегерманское, так хотел Фихте говорить только «просто-напросто к немцу, а не к австрийцу, пруссу, баденцу и так далее. Он хотел говорить «к немцу»!

Этого конечно не понимают, например, в такой стране, в которой давно само собой разумеется, что все себя называют французами. В Германии же было не принято говорить, что кто-то германец. Можно было называться австрийцем, швабом и так далее. Называться германцем было в высшей степени предательским.

Когда в Байерне кто-нибудь называл себя немцем (дойче), он таким образом заявлял, что не признаёт трона, имеющего там и сям границы государства Байерна. Это было государственной изменой! Нельзя было называться немцем (дойче)!

То, что такие вещи сказаны о немцах и Германии, имеет отношение к взаимосвязи с тем, что есть немецкое, что сегодня совершенно не понимается, и выставляет глупый знак (указатель), как если бы нечто такое, как хоффманская (может быть: автора Хоффмана??) песня связана с тем, что Германия хочет властвовать над всеми нациями мира, в то время как это означает ничто иное, как, что ни швабы, австрийцы и т.д. превыше остальных, а в Германии Германия превыше всего, как во Франции Франция.

Но именно тогда в центральной Европе было это присуще, что имелась родовая культура. До сих пор можно наблюдать эту культуру в Германии. Вюртенбергер отличается от франка вплоть до понятий и словесных форм, вплоть до мыслеформ, которые распространены в литературе. Имеется грандиозное различие, если вы, например, возьмёте такого франка, как великий Михаэль Конрад – когда я сегодня беру литературу – и сравните его с вюртенбергером, то есть жителем соседней страны, писавшим в то же самое время. Вплоть до всей конфигурации мыслей это играет роль внутрь вплоть до нашего времени.

Но всё, что тогда распространяется, что живёт в родовых особенностях, остаётся нетронутым тем, что достигается представительными носителями наций. Всё же было достигнуто в областях, которые называют Германией, такое, как гётеанизм, со всем тем, что к этому принадлежит.

Но это достигнуто только немногими интеллектуальными людьми, и это совсем не коснулось огромной массы человечества. Большая масса человечества остаётся на ступени, достигнутой центральной Европой примерно в 300 или 400 году по Р.Х..

Так же точно, как англосаксонский народ остался стоять на состоянии года 1000 до Р.Х., так центральная Европа стоит на ступени 400 года по Р.Х.. Я прошу вас это не воспринимать так, что сейчас снова ужасное высокомерие может взойти, когда говорят, что англосаксы пребывают в гомеровской эпохе развития, а мы уже в 400 году после Р.Х.! Вещи не нужно так расценивать, этим только указывается на определенные характерные свойства.

Теперь, однако, снова виноваты географические условия, что это становление душевного образования в Германии длилось гораздо дольше чем в Англии. Англия гораздо быстрее дала влиться в свою патриархальную жизнь тому, что в первую очередь у неё в области техиндустрии, а позже также в области иной техники из новейшей материалистически-научно-технической жизни образовало социальную структуру. Чем была немецкая область и, вообще, чем была центральная Европа, то в первую очередь противопоставляется тому, что старые характерные особенности дольше сохраняло, вплоть до момента времени, когда уже весь мир полностью оценил то, что пришло через новую технику.

Англия нашла завершение с преобразованием социальной структуры вплоть до определенной степени ещё в первой половине 19 столетия. Всё, что тогда было достигнуто, перешло полностью на центральную Европу.

Центральная Европа восприняла именно нечто от абстрактной революционной идеи. Это пришло в сороковые годы, в середине 19 столетия, а затем в различных волнениях и волнах к прорыву, но это в определенной мере подождало, пока техника не наполнила весь мир, а затем приносило свойственное себе, что такой человек – мы можем взять также иных представителей – учившийся мыслить в Германии, как Карл Маркс, затем перешел в Англию и там рассматривал (наблюдал) социальную жизнь, и из этого образовал социальные доктрины. Затем до этих социальных доктрин в конце 19 столетия дозрела центральная Европа. Тогда центральная Европа восприняла эти социальные доктрины, таким образом, что, если только хотели несколько подобным образом описывать то, что развивалось в центральной Европе, нужно было сказать, что продолжалось элементарное развитие, когда также через шрифт и печать воспринято снаружи.

Продолжалось то, что было, как в 400 году по Р.Х., а затем сделало скачок и в последней трети 19 столетия нашло своё завершение, примерно в 1875 году.

Так что, в то время как в 1840 году в англосаксонской нации уже наступило преобразование отношений, уже имелась необходимость воспринимать душу-сознательную, немецкий народ продолжал грезить, и пережил в грёзе ещё 1840 год, и проспал затем всё время, которое тогда было, чтобы построить мост между ведущими личностями и тем, что выросло из массы народа в качестве пролетариата, и что затем укрепило социалистическую доктрину, и именно через это практиковало насильственное радикальное принудительное давление к душе-сознательной, примерно с 1875 года. Но, собственно, даже это не было замечено, в любом случае не было приведено в колею, и в действительности, ещё будет сегодня всё снова судиться кривым образом.

Чтобы прийти к аномалии, которая здесь лежит в основе, нужно только вспомнить, что Освальд Шпенглер, написал значительную книгу о «Закате Запада», а также книжечку о социализме, которая, как я думаю, была выпущена тиражом уже 60 000 экземпляров, а то и ещё больше.

Шпенглер имел примерно такой взгляд, что это европейская западная цивилизация вообще закапывается в могилу. По Шпенглеру в 2200 году на земле будет полнейшее варварство. Надо отдать Шпенглеру должное в его правоте в отношении определенных сторон его выводов. Ибо, хотя и европейский мир при том остаётся, что хочет развиваться, как он сейчас и делает, также станет варварским, когда наступит третье тысячелетие.

В этом отношении Шпенглер абсолютно прав. Но только Шпенглер не видит и не хочет видеть, как изнутри человека теневое рассудочное поднимается к имагинации и благодаря этому всё западное человечество сможет подняться к новой культуре.

Это оживление культуры через то, чего хочет антропософская духовная наука, этого такой человек, как Шпенглер не видит. Но он имеет мысль, что социализм – правильный социализм, как он думает, тот социализм, который введет действительно социальную жизнь – должен ещё перед этим закатом возникнуть, западное человечество имеет миссию осуществить социализм.

Но, как говорит Освальд Шпенглер, единственно люди, которые призваны осуществить социализм – это пруссы. Поэтому он написал книгу «Пруссачество и социализм». По Шпенглеру любой другой социализм ложный. Только тот, который в вильгельмовское время показал свои первые розовые лучи, только этот социализм должен захватить мир. Тогда мир сможет пережить истинный правильный социализм. Так говорит сегодня человек, которого я считаю гениальнейшим человеком современности.

Речь не о том, чтобы судить о человеке по содержанию того, что он сказал, а о том, чтобы судить о человеке по его духовной мощности. Этот Освальд Шпенглер, который освоил 15 наук, конечно же «более сведущий, чем все писатели, доктора, магистры, священники и такие прочие», и можно уже сказать, что он своей книгой о закате Запада нечто возвестил, заслужил внимание, что, впрочем, также именно на молодежь центральной Европы производит ужасно глубокое впечатление.

Но рядом стоит идея, которую я теперь сообщу, и вы увидите, как сегодня именно гениальный человек может прийти к совершенно упаднической идее. Понимается рассудок, который сегодня действует и который тенеобразен. Вскальзывают в тени, и находятся внутри теней, затем вскальзывают в другую, но в ней не живут. Также в силуэте, тенеобразе женщины, отброшенном на стену, не познаётся её красота, и так это и есть также тогда, когда вещи рассматриваются в тенеобразах.

Пруссачество в тенеобразе вообще путают с социализмом. Когда женщина поворачивается к стене спиной и её тень падает на стену, тогда можно самую некрасивую посчитать прекрасной. Равным образом можно пруссачество считать социализмом, если тенеобразный рассудок внутренне пропитывает гениальное.

Так нужно сегодня видеть эти вещи. Нельзя сегодня приходить к содержанию, но нужно приходить к мощности. Это важное. Так можно узнать, что такой человек, как Шпенглер, является гениальным человеком, даже если он огромное колличество своих идей должен считать глупостями.

Мы живём в такое время, когда должны вступить первоначальные элементарные обоснования суждений, ибо, к пониманию современности нужно приходить из определенных элементарных подоснов, а через это к действительным импульсам будущего.

Но, конечно, Восток совершенно проспал то, что далось в 1840 году. Подумайте только о вполне интеллектуальных в большой массе, которая через православную религию, собственно, православный культ, ещё глубоко погруженных в восточное, верующих русского народа.

Представьте себе усыпляющее действие Александра I, Николая I, и всех прочих «первых» за ними следующих! То, что сегодня пришло, таким образом было тем, что хотело войти после этого момента, в котором душа-сознательная должна была иметь прорыв (импульс) в европейскую жизнь.

Об этом мы поговорим дальше завтра.

Двенадцатый доклад

Дорнах, 1 Мая 1921.

То, что я пытался вчера показать, как различные подготовки различных наций к важному моменту развития человечества, расположенному в середине 19 столетия, и то, что в определенной мере проистекает от этого момента времени вплоть до нашего времени, это можно было проиллюстрировать через описание связей внешних явлений и хода внутреннего, духовного развития.

Мы сегодня здесь сведём вместе некоторое из того, что сможет несколько бросить свет на собственную глубокую историю 19 столетия. В середине 19 столетия имеется момент, в котором рассудочная деятельность становится полностью функцией, родом деятельности человеческого физического тела.

В то время как эта рассудочная деятельность во время всего предыдущего периода, во временном пространстве от 8 столетия до Р.Х. до начала 15 столетия по Р.Х., была деятельностью эфирного тела, она становится с начала 15 столетия всё более деятельностью физического тела, и это достигает своей кульминации, как раз в середине 19 столетия. Благодаря этому человек становится более духовным, чем был прежде.

Взирания в духовный мир, которым отдавались раньше, которые, конечно, начиная с нового времени были смутными, осуществляются, исходя прямо из интенсивной связи с физическим телом и с эфирным телом человека.

Теперь, так как человек был просто приведен в состояние своим физическим телом производить совершенно не физическую, рассудочную деятельность, он становится теперь в отношении своей деятельности совершенно духовным существом.

Но, как я вчера говорил, он не признаёт свою духовность, и он распространяет то, что он духовно может понимать, только на физический мир. И к этому моменту в развитии новой цивилизации различные нации были именно настолько различно подготовлены, как я вчера попробовал охарактеризовать.

И вы можете сделать выводы из этих духовных характеристик, насколько основательно различно душевное состояние романо-латинской части европейского населения от, собственно, англосаксонской части. И действительно, относительно внутреннего душевного состояния имеется радикальное различие. Это радикальное различие можно лучше всего охарактеризовать, если течения, которые протекали в развитии человечества с древних времен, применить к противоположности между Францией, Испанией, Италией и жителями Британских островов вместе со всем их американским потомством.

Это можно охарактеризовать, говоря, что всё, что когда-то в праперсидское время принадлежало к культу Аура-Мацдао, взиранию человечества к свету, который затем ослабленным встречается нам в египто-халдейской культуре, затем становится абстрактным в романской культуре. Это выражается в том, что через средневековье и новое время остаётся в романской части европейского населения.

Это в определенной мере последние оставшиеся последователи ормуздизма – Ормузда, Ауро-Мацдао – в то время как с другой стороны в качестве культуры нового времени расцветает то, что в древнеперсидском мировоззрении рассматривалось, как ариманическое течение.

Действительно так же, как противопоставлялись Ормузд и Ариман, стоят эти новые культуры в новом времени. И мы находим вливающимся в течение Ормузда всё то, что приходит от римской церкви. Формы, принятые Христианством, когда оно переоделось в римские юридически-государственные формы, когда оно стало римско-папской церковью, эти формы являются последним отпрыском. Мы можем указать ещё на нечто иное, откуда они вышли. Но, конечно, они прежде всего последние отпрыски Ормуздизма. Можно ещё вместе со всем тем, что там есть, познать этих последних отпрысков Ормузда.

И можно будет правильно взирать на то, что там лежит в основе, если меньше обращать внимания на незначительное в отношении великих течений человечества и искать истинную ценность относительно рассмотрения, относительно познания того, что живёт, как форма мысли, форма ощущения.

Внешне, в отношении внешней цивилизации, пришло к своему выражению то, чем являются импульсы нового времени, суматошным образом во французской революции в конце 18 столетия.

Там живёт, как я вам вчера намёком показал, в абстракциях призыв к отдельным индивидуальным человеческим сознаниям. Из мира идей в качестве, я бы сказал, встречного удара против того, что продолжает жить в римстве, возникли эти абстрактные понятия равенства, братства и свободы.

Но нужно различать между тем, что вживалось в романскую форму ощущений и мыслей из древнего духовного течения, и тем, что возникло из человечности (Menschentum). Мы должны всегда различать между тем, чем является сущность (существо) отдельной национальности, и тем, что идёт, как продолжающий течь поток всеобщей человечности.

Мы сегодня ещё увидим, как выкристаллизовался также после 19 столетия из французской народности свет, который со всей энергией указывает на характерный момент в развитии человечества в 19 столетии. Но национальное во французской народности, в испанской народности, в итальянской народности имеет в себе продолжение Ормуздизма (культа Ормузда) в тот период времени, когда, конечно, культ Ормузда изменен католическим Христианством и представляет собой тень древней цивилизации.

Из этого мы видим, что несмотря на все стремления к свободе романизма, он остаётся и будет оставаться носителем того, что представляет римская церковь, как мировое господство.

Собственно, нельзя много понять о ходе европейского развития, если не иметь ясного представления, как это романство, римская церковность продолжает жить вплоть до наших дней. В сущности, живут именно в борьбе против установки церковью мыслеформ, которые сами по себе снова являются заимствованными из церковно-католического мышления.

Мы должны различать тот всеобщий поток, принявший абстрактный характер, являющийся всеобщим течением человеческого развития, который проходит через французскую революцию, и особое национальное течение, романское, латинское течение, совершенно зараженное римским католицизмом.

Теперь поднимается с началом 19 столетия из этого течения римского католицизма великолепное явление, такое явление, которое по сути во всём своём значении для европейского развития слишком мало замечено. Большинство людей, проспавших так относительно явлений цивилизации, живут беспечно и не знают ничего о том, что, собственно, глубоко живёт внутри европейской цивилизации с начала 19 столетия, и совсем и полностью опирается на католицизм. Это всё то, что связывается затем в первой трети 19 столетия в действии личности де’Майстре.

Де’Майстре, собственно, является представителем католицизма, принесенного волной романизма, который, однако, имел аспирацию вернуть всю Европу снова в лоно римского католицизма. В де’Майcтре вступила личность огромной гениальности, проникновенной духовности, однако, совершенно романо-католического толка.

Мы хотим только немного вглядеться в то, что протестантски мыслящие люди, евангелически мыслящие люди совершенно не знают, но что всё же живёт в сравнительно большом числе людей европейского населения. Обычно не знают, что имеется духовное течение, совершенно чуждое тому, что вошло с начала 15 столетия, но которое хорошо известно по воздействиям этого нового духа пятого послеатлантического периода. Мы немного охарактеризуем, что за мировоззрение живёт в головах, гениальным представителем которых являлся де’Майстре в первой трети 19 столетия. Он давно умер. Дух, который его одушевлял, теперь живёт в сравнительно большом числе людей, населяющих Европу, и сейчас, в нашей современности как раз и есть время, в котором он снова оживлён и принимает новые формы, в котором он пытается обрести всё большие формы.

Попробуем двумя предложениями охарактеризовать мировоззрение, лежащее здесь в основании. Как было сказано, человек, такой, как он живёт на Земле в период с 15 столетия, пошел крутым путём. С начала 15 столетия в европейской цивилизации распространились безбожность, бездуховность и небрежность. Рассудок, обращенный к чистой выгоде, захватил человечество. Но мудрость, идентичная с духовностью мира, с древних времен говорит нечто иное. Теперь модерный человек забыл эту древнюю святую истину, мудрость.

Эта древняя святая мудрость, говорившая, что человек является падшим творением, и имеет только поводы к раскаянию, апеллируя к совести в своей душе, и тогда его душа не погибнет в материальности. Но, когда с середины 19 столетия, материальность начала использоваться европейским населением, начала разрушаться и европейская цивилизация, и человечество направилось к гибели. Так говорит мировоззрение, представителем которого является де’Майстре.

Всё человечество распадается на две категории. Одна, представляющая Царство Божие, а другая – царство земное. И последователи этого мировоззрения взирают на земное население и различают людей, принадлежащих Царству Божьему.

Это такие люди, которые ещё верят в древние истины, но которые в сущности исчезли в их истинном облике начиная с начала 19 столетия, и которых ещё можно узнать в их лучшем послезвучии в познании Августинуса, который также отличает людей, предназначенных для проклятия.

Когда встречают человека в этом мире – так говорят последователи де’Майстре – то он или принадлежит к Царству Божьему, или к царству мира земного. Только оказывается, что эти люди перемешаны. В глазах духовного мира они строго разделены и их можно друг от друга отличить. Люди, приверженные к земному миру в древности, обвинялись в суеверии, что значит, что они создавали ложные образы Божественного.

С начала 15 столетия они зависли на «неверии». Так говорят люди. То, что проспало большинство европейского населения, что действительно с начала 15 столетия вступила новая эпоха, это хорошо знают последователи де’Майстре. Они указывают на этот момент времени, как на такой, в котором человечество забыло, что, собственно, является источником Божественной Истины.

Эти последователи де’Майстре говорят так: «Через простое использование теневого рассудка человек пришел к тому, что порвалась связь между ним и источником вечной истины. И с этого момента за свою вину человечество лишено милости предвидения, но наступит справедливость, и эта справедливость будет явлена в день страшного суда!».

Когда такое говорят, то людям кажется, что им рассказывают сказки. Тем не менее, в Европе есть люди принадлежащие к этому мировоззрению, в котором с начала 15 столетия Божественное Мировое Правление получило совсем иное место в отношении земных людей, относящихся к таким предложениям так же, как модерные естествоиспытатели к законам тяжести и прочему такому. Тем не менее, наличие такого мировоззрения является чем-то незначительным как раз для нашего времени.

Современные люди на такое не хотят обращать внимания. Самое большое падение древней истины де’Майстре видит во французской революции. Он рассматривает её не так, как мы её рассматриваем, как абстрактную вспышку того, что должно привести человека к душе-сознательной, но он рассматривает её, как сильное впадение в пра-верование, как самое плохое, что только может случиться с новым человечеством.

И особенно для него значительным во французской революции является именно то, что теперь совершенно скреплено печатью, что Божественное Мировое Правление не обязано давать человеку ещё какую-либо милость, но исключительно справедливость, которая выразится, когда наступит день страшного суда.

И уже предопределены – так воспринимается в этих кругах – те люди, которые должны были подпасть упадочным властям, и уже подписаны, и те люди, которые являются детьми Царствия Божия, которые предопределены спастись, если они ещё крепко ухватятся за то, что, как древняя мудрость, имело свой особый блеск в 4 столетии по Р.Х..

Такой импульс идёт уже через книгу «Рассмотрения о Франции», написанную де’Майстре в 1796 году, когда он ещё был в Пьемонте. Уже тогда он считал Францию, революционную Францию, кладезем прегрешений. Уже тогда он указывает на подосновы романизма, который ещё скрывает в себе то, что пришло из древних времен. Особенно сильно это выступает в его более поздних писаниях, и эти книги соединяются со всем миро-историческим посланием, которое де’Майстре приписывает себе.

Он выбрал в качестве арены своей деятельности Петербург, и затем из Петербурга вышли его более поздние произведения. Де’Майстре имел грандиозные мысли, скрепленные с русской церковью, и именно с тем, что с древних времен в восточно-католической православной русской церкви переживалось от Азии, и с тех пор он хотел связать это с романизмом.

Он хотел создать большое объединение между тем, что в православном образе мышления живёт вплоть до русского культа, и тем, что исходит из Рима. Уже одушевленной таким воззрением является книга «Попытка творческого обоснования государственного устройства», написанная им в 1810 году в Петербурге.

По этой книге уже видно, как де’Майстре возвращается к тому, что Христианство в отношении своего метафизического взгляда было перед схоластическим временем, что это было в первые столетия, но было так, что это было принято со стороны Рима. Он хотел, как реальную мощь, римско-католическое Христианство. Но всё же он в определенном смысле возвращался к тому, что уже в средневековье в определенной мере было привнесено в качестве обновления через то, что опиралось на Аристотеля.

Он в определенном смысле хотел исключить Аристотеля, который для него был лишь подготовительной фазой к тому, что затем с 15 столетия взошло в качестве новой способности рассудка. Он хотел обрести человека через иные силы, чем через логизм связи с духовностью.

Но особенно сильно двигается затем та книга в фарватере этого мировоззрения, которую он написал во втором десятилетии 19 столетия: «О папстве», - книга, о которой можно было бы сказать, что классичность дышит в роде её составления, которое, так сказать, принадлежит лучшим временам французской культуры, и в то же время проникновенно действует, как какое-то инспирированное писание. Папство выставляется – и это важно, что это было сказано из Петербурга – как закономерный предводитель современной цивилизации.

Оно выставлено так, что различается между тем временным-пагубным, что пришло в мир через отдельного папу, являющимся при отдельных папах спорным, и вечным принципом римского папства. И в определенной мере в папстве выставляется инкарнация того, что на этой Земле властвует, как дух Земли.

Можно было бы сказать, что всё тепло, которое живёт в этой книге о папстве – это вспышка света от Ормузда, что как раз Ауро-Мацдао самого видит инкарнированым в римском папстве, и поэтому предполагает, что римско-католическая церковь в её объединении со всем тем, что живёт в России, перенесенного с Востока – ибо, это стоит всё-таки на заднем плане – будет править и снесет прочь всё то, что перенесено рассудочной культурой с начала 15 столетия.

В этом направлении де’Майстре, собственно, действовал гениально. В 1816 году он издал свой перевод Плутарха, в котором хотел показать, какое могущество имело Христианство, что, как он считает, в статьях Плутарха, который ведь был ещё язычником, тем не менее вскользнуло, как мыслеформа.

И затем является в качестве последнего то, что от де’Майстре исходит, снова из Петербурга, в двух томах «Вечерние часы Санкт-Петербурга», в которых, во-первых, выступает особенно сильно всё то, что я уже охарактеризовал, но затем ещё совершенно особенно выступает радикальная борьба романского католицизма против того, что выступило на британских островах в качестве его противника.

Как вы видите, как с одной определенной стороны кристаллизуется во всём романский католицизм, и видим, что связан романский католицизм с личностями Игнатия фон Лойолы, Альфонсо ди Лигуори, Франца Ксавериуса и прочих. Мы связываем это с гениальной головой де’Майстре, и видим во всём этом, что там живёт. Затем мы видим там, я бы сказал, состарившийся, отставший свет Ормузда.

С другой стороны, мы видим то, что де’Майстре видит всходящим на британских островах, и что он теперь остро преодолевает с кусающей едкостью своего пронизывающего духа. Это грандиознейшая духовная борьба, какая только имела место, эта борьба де’Майстре против собственно-существа-англосаксонства.

Он там особенно принимается за зерно философской личности Локе, и видит в Локе как раз инкарнацию того духа, который уводит человечество в падение (упадничество). Исполненно-духа вплоть до эксцесса преодолевается философия Локке. Нужно только поразмыслить, что за значение имеет эта философия.

На заднем плане нужно увидеть, с одной стороны, романские принципы посвящения, как выживающее продолжение службы Ормузда. Нужно видеть всё то, что притекло к этой стороне через Игнатия Лойолу, через Боззуета, и что затем грандиозным образом притекло через де’Майстре.

С другой стороны, нужно в противоположность всему тому, что имеет центр в римском католицизме и самом Риме, но что вообще опирается на посвящение, что вообще, я бы сказал, является новейшей фазой Ормузда-инициации, видеть все тайные общества, которые распространяются в Шотландии и через Англию, и выражением которых затем является то, чем являются философия и политика, и всё такое прочее, как я это в другое время здесь представил с определенной точки зрения.

Де’Майстре так же точно хорошо преподан о том, что из ариманического посвятительного принципа делается ценным, как он преподан о том, что он в качестве Ормузд-инициации в новой форме хочет сделать ценным для европейской цивилизации.

Де’Майстре хочет эти вещи уметь оценивать. Он достаточно богат духом, чтобы также это встретить эзотерически, когда он показывает у философа Локке, который в определенной мере дитя, внешне-экзотерическое дитя, что у того есть эта другая ариманическая инициация, если брать суть. Этим он имеет в виду важную личность, ту персональность, которая вступила с тем создающей эпоху попыткой «О человеческом рассудке», которая затем имела большое влияние на французское мышление.

Вольтер боготворил Локке, и это имело такое большое влияние, что госпожа фон Sevigne (Де Совиньи?) одного итальянского писателя, которого Локке для Италии поправляет по-писательски, говорил, что тот писатель больше всего любил «есть в каждом мясном бульоне» пустые фразы Локке.

Теперь де Майстре взял Локке под лупу и сказал: «Это невозможно, что, например, Вольтером, и прочими французами этот Локке мог быть только прочитан!». – И он распространяется в своих «Вечеринках Санкт-Петербурга» исключительно о том, как, собственно, писатель приходит к всемирной славе.

Он показывает, как вообще возможно было, что Вольтер вообще не читал Локке. Он вполне мог, собственно, его не читать. Он, конечно, был достаточно богат духом, чтобы его не защищать, как он это делает.

Тем не менее де’Майстре видит в Вольтере чёрта, отдавая всё же должное ему, когда он о нем говорит. И чтобы это доказать, пишет статьи о том, как будет написано, как будет сказано в мире о таких людях, как Локке, которые будут выглядеть великими людьми, без того, чтобы заботились в действительности брать их в пример, зная о них вторично из других источников.

Как если бы человечество впало в заблуждение, так действовал Локке на людей, и совершенно модерный образ мышления, который тогда, по воззрению де’Майстре, привел к несчастью французской революции, исходит, собственно, от Локке. Это значит, что Локке является для этого историческим симптомом. С этого времени, из которого Локке, этот образ мышления правит в мире.

Де’Майстре рассматривает этого Локке через лупу. Он говорит, что имеется немного писателей, обладающих настолько мало чувством стиля, как Локке, и показывает это на частностях. Он пытается доказать, что то, что говорит Локке, настолько тривиально, само собой разумеется, что вообще с этим нечего решать, и нет необходимости этим вообще забивать голову.

Он говорит, что Вольтер сказал, что Локке всегда даёт ясные определения. Но, - говорит де’Майстре, - чем в действительности являются эти определения Локке? – Ничем иным, как воистину «чепуховой тавтологией», если позволено употребить модерное слово. Писанина Локке была смехотворной тавтологией, без стиля, пошлостью. Так де’Майстре характеризует то, что стало ценным для современных людей, которые видят величие в пошлости, общепринято-популярном, в безгениальном, не обладающем стилем, в том, что можно найти на улице, но, которое, однако, прикидывается философией.

При этом де’Майстре действительно является человеком, который смотрит всюду на глубокие духовные принципы, на духовно-сущностное. Такие вещи, какие там предложены, современному человеку очень трудно понять, ибо способ и образ, как мыслит такая личность, как де’Майстре, собственно, чужды для обладающего теневым рассудком сегодняшнего человека. Де’Майстре просто не видит отдельного человека, а видит духовное существо, действующее через отдельного человека.

То, что написал этот Локке, в понимании де’Майстре можно так охарактеризовать, как я вам это сейчас сообщил. Только де’Майстре говорит с необыкновенной гениальностью. Духовной полнотой. При этом он говорит, что, когда он наблюдает этого Локке всё снова как персону, то это был всё же приличный человек. Против него, как личности, нельзя было ничего иметь.

Он является губителем западного европейского человечества, но он вполне приличный человек, и будь он рожден сегодня, мог бы видеть, как люди эту тривиальность, когда он познакомился бы с ней после своей смерти, применяют, то, возможно, он бы заплакал горькими слезами оттого, что люди впали в пошлость.

Всё это де’Майстре говорит с огромной силой, с освещающей силой. В нём живёт импульс таким образом убивать то, что ему является, как собственно противник того, чем является римский католицизм, особенно того, что живёт напротив через пролив в соответствии со своим воззрением.

Одно место из «Петербургских вечеринок» я хочу вам зачитать дословно, где он говорит о злополучном, по его мнению, воздействии Локке в политике: «Эти ужасные зародыши», - говорит он, - «подо льдом его стиля возможно не дошли бы до зрелости, но оживленные в горячей тине Парижа, они зачали чудовище революции, которое проглотило Европу.». – И после того, как он эти вещи говорит против духа, явленного через Локке, он обращается снова к Локке, как к персоне.

Это нечто такое, что современному человеку трудно совместить – внешнюю персональность с духовным принципом, который высказывается через человека, всё снова путаясь и рассматривая как единое. Де’Майстре различает всё время то, что открывается под собственно духовным от того, что является внешним человеком. Всё снова он обращается к внешней персональности и говорит, что он, собственно, мужчина, который одержим всевозможными добродетелями, но он одержим ими примерно так, как, по Свифту, тот танцмейстер, который был таким чудесным во всех искусствах танца и имел только один недостаток, хромал. Так же точно и этот обладал всеми добродетелями.

Он рассматривает его, как инкарнацию злого принципа – это не моё выражение, а такое выражение использует сам де’Майстре – что через Локке говорит и им сверхчувственно управляет с начала 15 столетия. Получается уже некоторый уважение от проникновенной духовности, жившей в этом де’Майстре. Но всё же нужно знать, что действительно имеются люди, сегодня достигшие власти, собирающиеся снова захватить влияние над европейской цивилизацией, и совсем инспирированные той духовностью, которая вознесла де’Майстре на такую большую высоту.

Этот де’Майстре имел ещё нечто в себе от того древнего инстинктивного видения связи мира и человека. Это выходит особенно из той статьи, которую он написал о жертве и жертвенном культе. В нём жило нечто, как сознание того, что то, что связано с физическим телом в отношении души-сознательной, в человеке должно самостоятельно становиться важным, и, что это воплощено в крови. И де’Майстре видел Божественность в развитии человечества, имевшуюся только вплоть до 4 столетия по Р.Х., он не хотел подойти к продолжающему действовать Христу.

Прежде всего он хотел искоренить всё то, что появилось с начала 15 столетия, он хотел обратно в древние времена. Он получил тогда представление о Христе, которое он имел примерно, как род древнего Яхве, вообще нечто от рода древних языческих Божеств. В сущности, он уходил назад вплоть до культа Ормузда.

И, исходя из этой точки зрения он взирал, как Божественное, которое, собственно, только ищется по ту сторону человеческой души-сознательной, то есть также по ту сторону крови. Из таких глубоких подоснов мировоззрения де’Майстре высказывается, что Божества – то есть те Божества, о которых он говорит – имеют антипатию в отношении крови, и через кровь, через кровавую жертву это должно примириться. Кровь должна приноситься в жертву. Это снова нечто, над чем, само собой разумеется, сегодняшний ужасно свободный от религии человек смеётся, когда такое говорят. Но это нечто такое, что также перешло от де’Майстре на его последователей, которые всё снова образуют часть человечества, серьёзно это принимающую, и также интимно связаны со всем тем, что сегодня исходит от римской церковности.

Нельзя забывать, что именно в де’Майстре, чистейшем и гениальнейшем представителе перед собой имеет то, что тогда из романизма вошло в «французство», и что также во «французстве» получило выражение в гениальной, но всё же народно-гениальной форме. Что там живёт во «французстве», так это то, что всё снова воздействует, что в ходе 19 столетия во всём, что жило во французской политике, значительную роль играл клерикализм.

Во Франции жестко сталкиваются абстрактные понятия свободы, равенства и братства с тем, что тогда жило, как римский католицизм, и, собственно, нужно глубоко чувствовать, что жило в таких людях, как Гамбетта, который выразил себя в таком решительном взгляде, вырвавшегося глубокого вздоха: «Клерикализм окутал покрывалом врага!».

Он чувствовал этот клерикализм, пульсировавший через всё то, что было социальным экспериментальным искусством в первой половине 19 столетия, что жило в Наполеоне III, с чем боролась сама коммуна, но что вжилось в более поздние времена, что жило в 80-е годы в (Boulangism’s ??), что жило в борьбе, разыгравшейся вокруг персоны Дрейфуса, и живёт ещё до сих пор.

Там живёт именно то, что состоит во внутреннем, духовном, радикальном противоречии со всем тем, что по ту сторону пролива, и что по сути воплощено в том, что отстало от другого в различных ложах и орденах «свободных каменщиков».

Если мы имеем с одной стороны посвященных римского католицизма, то на другой стороне мы имеем те тайноведческие течения, которые я здесь уже характеризовал с иной точки зрения, и которые представляют ариманическое течение.

Имеется огромная разница между тем родом, как изживается современный вопрос индивидуальной ценности отдельного человека, скажем, через выборы во французский парламент, и, тем родом и способом, как это изживается в Англии.

Во Франции всё происходит, исходя из теории, из определенной идеологии. В Англии же всё происходит, исходя из непосредственно практических связей торгово-индустриальной жизни, что приходит в столкновение, как я вчера упоминал, со старыми патриархальными отношениями, образовавшимися в особенности в области крупно-землевладельческой-жизни.

Взглянем на тот род и способ, как разыгрываются эти дела во Франции. Собственно, всюду имеется то, что можно назвать духовной борьбой. Борются за свободу, равенство и братство, борются за отделение школы от церкви, борются за то, чтобы убрать церковь. Но её нельзя убрать. Так как она живёт в подосновах существования души. Но всё разыгрывается, я бы сказал, в области определенной диалектики, определенной дискуссии.

В Англии же это разыгрывается, как вопрос власти. Мы имеем там определенное внутреннее течение, особенно присущее англо-американскому населению. Там говорят определенные люди – я часто говорил об этом – когда приблизилась середина 19 столетия, что иначе не пойдёт, как если указать людям, что имеется духовный мир, с просто-чисто теневым рассудком дело не выйдет. Но никак не могли решиться эту склонность к духовному принести миру другим образом, как через нечто, что является «сверхматериализмом». Собственно, через спиритизм.

И спиритизм, который имеет гораздо большую власть, чем обычно думают, начинается оттуда. Спиритизм, который в определенной мере оттуда вышел, охватывает дух внешне, как охватывает его материя, является именно сверхматериализмом. Он более материалистичен, чем сам материализм. Можно сказать, что Локки распространяется в этом сверхматериализме. И что тогда в определенной мере живёт во внутренней области культурного развития, выражает себя внешне. Но это совершенно всё снова то же самое явление. И мы имеем в склонности к этому духовному течению, с которым так радикально борется де’Майстре в сороковые годы там по ту сторону пролива, что всё должно быть понимаемо с материальными сущностями. Локке в сущности так указывал на рассудок, что он у своего рассудка отнимал духовность, что он именно самое духовное в человеке использовал для того, чтобы отрицать духовность в человеке, и человека направлять на материальность так, как теперь в 19 столетии направляется на дух, и хотел ему показывать через всяческие материальные манифестации. Дух хотели сделать понятным через материализм человечества. Но то, что жило тогда в посвященных различных братств, это перешло во внешнюю социально-политическую жизнь.

Можно сказать, что торговец хлопком Кобден и квакер Бригт, когда они в 1846 году боролись за ликвидацию пошлины на хлеб, и они также были этим пронизаны, они были в политической жизни также внешними агентами этого внутреннего духовного течения, как были и оба слепых цыплёнка, бывших когда-то в политике: Аскуит и Грей, - в 1914 году. Конечно были Кобден и Бригт не такими слепыми цыплятами, как Аскуит и Грей.

Но это в сущности то же самое вставленное бытие от мира во внешнее явление, как в 1846 отмена пошлины на хлеб, где индустрия победила старую патриархальную систему, только на новом этапе – я вам вчера перечислил другие предыдущие этапы.

Теперь мы видим приходящие этапы за этапами. Мы видим, что рабочие организуются. Затем мы видим, как виги реорганизуются в индустриальную партию, а тори в партию землевладельцев, т.е. древне-патриархальную сущность. Мы видим, что больше нельзя противиться тому, что там так жестко сталкивается в том смысле, как я это вчера характеризовал: старое патриархальное существо с тем, что впихнула одним махом (толчком) современная техника, современный индустриализм, так что столетия и тысячелетия перепрыгнуты, и духовное состояние, бывшее до 19 столетия в Англии от вплоть до предхристианских времен, просто сталкивается с тем, что возникло в новое время.

Затем мы также видим, как всё более распространяется право выбора, и тори призывают на помощь человека, который совершенно определенно ещё незадолго до этого к ним не был причислен: Дизраэли, Лорд Беаконсфильд, бывший иудейского происхождения, аутсайдер.

Мы видим, как наконец верхняя палата становится только тенью, и наступает 1914 год, в котором восходит совершенно новая Англия. Этот подъём новой Англии только в более поздних описаниях истории сможет быть оценен правильным образом.

Видите, так происходят большие события в развитии 19 столетия. Тут мы видим освещенными отдельные моменты, указывающие на то, насколько, собственно, важный момент наступил в развитии человечества. Но я хотел бы сказать, что только самые просвещенные духи могут видеть, какие есть самые важные вспышки света. Я часто обращал внимание на одно явление, которое для понимания развития в 19 столетии важно в наивысшей степени. Я обращал внимание на тот момент, разыгравшийся в веймарском доме Гёте, где Эккерман, после того как он услышал о июльской революции во Франции, явился к Гёте, и Гёте ему сказал: «В Париже случилось ужасное, всё в пламени!».

Само собой разумеется, Эккерман думал, что Гёте говорит о революции. Но она совершенно не интересовала Гёте. Он сказал: «Я этого не думаю, это не так, это не интересно. Но в парижской академии большой спор между Кювье и Гоффри де Сант-Хиллари о том могут ли отдельные типы животных быть самостоятельными, или отдельные типы нужно рассматривать так, что они друг в друга переходят.». – Кювье утверждает, что дело имеют с твердо-застывшим типом, который уже не может переходить во что-то другое. На что Гоффри говорит, что тип нужно рассматривать, как текучий, способный переходить в другое. Для Гёте именно это было мировым событием нового времени!

Действительно это тоже было. Гёте необыкновенно глубоко и живо это чувствовал. Ибо, что же было то, что считал ценным Гоффри против Кювье? – Он чувствовал, что, когда человек вглядывается в своё внутреннее, он может оживить этот теневой рассудок, что этот теневой рассудок является не просто логикой, пассивно берущейся за внешний мир, но что она может найти нечто в себе самой как живую истину о вещах этого мира.

Использование живого рассудка предчувствовал Гёте ощутительным в том, что жило в Гоффри, и что, я бы сказал, именно в тайном развитии модерного человечества поднималось и жило, и имело свой расцвет в середине 19 столетия.

Гёте предчувствовал тогда действительно нечто очень значительное. Кювье, основательный великий исследователь, утверждал, что нужно различать отдельные виды, сравнивать их. Не нужно выводить одни из других (переводить одни в другие). Например, как минимум, птичий тип в тип млекопитающих и так далее. Гоффри утверждал, что можно один тип вывести из другого. Что стояло за этим? Обычная истина и высокое заблуждение? – О нет! Дело не в том. Можно то, что утверждал Кювье так же точно доказывать с помощью обычной абстрактной логики, теневого рассудка. В основании обычного рассудка, который ещё властвует в нашей науке, нет решения вопроса.

Поэтому она себя также всё снова настраивает, и потому видим мы, как в 1830 году в Париже Гоффри противостоит Кювье. Мы видим, как в другом роде Вейсман и другие противостоят Геккелю. На путях этой внешней науки эти вопросы не решаются.

Там ведет то, что стало теневым рассудком с начала 15 столетия, что так презирал де’Майстре, это ведет к тому, чтобы поднять саму духовность. Де’Майстре указал на Рим, даже на то, что папство – не взирая на во времени чередой идущих друг за другом пап-личностей – в Риме сидит как инкарнация того, что призвано подчинить новую цивилизацию.

Конечной точкой этим выступлений де’Майстре было в 1870 году, провозглашение догмы папской непогрешимости. Тогда через устаревший культ Ормузда было введено, что то, что нужно искать в духовных высотах, содержится в персоне римского папы. Там приземленной материей стало то, что должно рассматриваться, как духовность. Это сделало церковь внешним государством после того как церкви уже долго удавалось соответствовать внешней форме государства, которую она сама приняла, став государственной религией при Константине.

Там в романизме мы с одной стороны имеем то, что становится современным государством, когда правовой принцип сам настраивается и в определенной мере вызывает собственную полярность во французской революции, а с другой стороны мы имеем устаревший культ Ормузда. Затем мы имеем то, что возникает из хозяйственной жизни, ибо все мероприятия, встречающиеся на той стороне пролива, возникают из хозяйственной жизни.

Мы имеем в де’Майстре последнюю великую персональность, которая хочет выразить духовность в юридической государственной форме, которая хочет внести духовность в земную материальность. Это то, против чего должно отвернуться антропософски ориентированное духовное мировоззрение. Оно хочет насадить сверхчувственную духовность, оно хочет к тому, что имеется, как продолжающееся служение Ормузду, ариманическое служение, прибавить то, что принесет равновесие.

Оно хочет сам дух сделать земным правлением. Это не может быть сделано никак иначе, как если, с одной стороны, земное будет выражено в государственной форме, а с другой стороны, в хозяйственной форме, и наряду с этим организуется духовная жизнь так, что эта духовная жизнь покоится не на вере в ставшего земным Бога, а управление через сам дух, вливающийся с каждым новым воплощающимся на Земле человеком, свободная духовная жизнь, которая хочет понимать дух, стоящий над всем земным.

И снова нужно ценить то, что можно назвать излиянием духа.

В 869 году на всемирном соборе воззрение о духе было опущено, затуманено, чтобы человек с начала 15 столетия не мог приходить к познанию духа, который от Неба из Земли правит, чтобы ещё сделать возможным де’Майстре в 19 столетии.

Но мы должны апеллировать к земно воплощенному духу в которого мы верим, продолжающему жить в земной церкви Существу-Христа, к духовной сущности, которая конечно связана с Землей, но которую узнавать и видеть должно в духовном.

Так как всё, что может быть достигнуто человеком в земном, должно быть достигнуто в социальном порядке, и не может происходить иначе, как если только признаётся свободное право духа, который спускается вместе с каждой новой человеческой жизнью, чтобы создать себе человеческое тело, которое никогда не может стать сувереном (господином) земной личности, и в котором живёт сверхземное существо.

Утверждение догмы папской непогрешимости является отпадением от духовности, последним заключительным пунктом того, что было поволено на всемирном соборе 869 года. Нужно вернуться к признанию, и познанию духа. Но это может происходить только, если наш социальный порядок будет пронизан той структурой, которая делает возможной свободную духовную жизнь наряду с другими вещами, связанными с землей, как государственная и хозяйственная жизнь.

Так представляется то, что человек сегодня должен понимать в ходе цивилизации. Так нужно это чувствовать внутри. И, если это внутри не чувствуют, тогда нельзя подойти к нерву того, что, собственно, хочет высказать «Трехчленность социального организма», которая должна действовать к исцелению цивилизации.

Иначе она в духе высказываний Шпенглера впадет в упадничество (нисходящий ход).

Тринадцатый доклад

Дорнах, 5 Мая 1921 года.

Четвертая послеатлантическая эпоха, в которой в человечество впадает рассудочное развитие, вышла из греческой мистерии. В первую очередь имелись мистерии общего населения передней Азии и европейского юга, которые были основанием для этой культуры души-рассудочной-характера. Большую роль в этих мистериях играла тайна совместной жизни человека и Солнца.

Мы знаем из представлений, которые я дал в моей «Теософии», как внутри души-рассудочной-характера человека зажигается «Я», а затем в определенной мере оно должно прийти к своей полной внутренней силе через душу-сознательную.

Насколько теперь «Я» человека должно прийти в определенной мере к своему пробуждению во время рассудочной культуры, должны были мистерии этого времени заниматься тайнами солнечной жизни и его связями с тем, что как раз является человеческим «Я». Вам также известно из моей книги «Загадки философии», как грек ещё во внешнем мире свои представления, понятия воспринимал так, как мы сейчас цвета, звуки и т.д.….

Жившее в представлении для грека вообще не было просто внутренним созданием в душе, а это было для него нечто воспринятое от вещи. В этом отношении Гёте имел в себе совершенно нечто греческое, что он показывает через то, что, когда в известном разговоре с Шиллером слышит слова, его представления, то есть нечто понятийно-идеальное, не как восприятия, а как идеи, то он говорит об этом, что он видит идеи перед собой так, как он видит перед собой как раз внешние восприятия. Этот греческий род отношения к представлениям был совершенно соединен с совершенно определенным ощущением, которое имел грек, когда он направлял взгляд на внешний мир. Он видел в том, что ему в качестве содержания представления блистало навстречу всюду творение солнечной жизни.

Он ощущал при утреннем восходе Солнца также восход жизни представлений в пространстве, а при закате Солнца ощущал погружение мира представлений. Нельзя понять развитие народов, если не обращать внимания на такое изменение душевной жизни.

Это, мои милые друзья, есть нечто, что люди, собственно, потеряли в их душевной жизни: соощущать духовность всего своего окружения. Сегодня человек видит именно всходящий солнечный шар, и имеет только ощущение для того, что он встречает тогда, как цветное светящееся воздушное явление. То же самое происходит, когда он видит Солнце исчезающим в вечерней заре.

Грек же имел именно ощущение, что утром поднимается тот мир, который приносит ему представления, и что он вечером погружается вниз, и что вечером приходит тот мир, который у него представления отнимает. Поэтому было так, что ощущали покинутость-представлением в темноте ночи. И, когда оно засияет на небе, которое мы видим синим, для которого он имел подобное отношение. Как к темноте он, собственно, чувствовал мир, ограниченный тем, что было вне мира представлений.

Там для него отсутствовала жизнь представлений, так же, как для одаренного человека там, где он видит ограниченным мировое пространство, по ту сторону этого мирового пространства для него были другие миры мыслей, миры мыслей Богов. И их он видел тесно связанными с тем, что он называл светом.

Они открывались ему в определенной мере концентрированно в солнечной жизни, в то время как иначе они от него исчезали в дали тёмного всемирного небосвода. Нужно всмотреться в этот совершенно иного рода мир ощущений, если хотят понять, как, собственно, после того как этот род видения со всей внутренней живостью некоторое время действовал в мировом развитии человека, как затем человек в своих прогрессирующих представителях чувствовал, что он в мировом пространстве солнечную жизнь больше не может ощущать, как нечто духовно назад излучающее, и как он в первое время именно – это как раз имело место у прогрессирующих представителей человечества, у тех, которые приобрели их образование в греческих мистериях – как он ощутил Мистерию Голгофы, как спасение, поскольку это ему принесло теперь возможность возжечь в себе свет.

Тот свет, который он прежде переживал, как действительно Божественный, теперь хотел он переживать через то, что он принимал своё духовно-душевное участие в Событии Мистерии Голгофы. Не удаётся познать то, что, собственно в человечестве произошло в ходе тысячелетий, если смотреть на эти вещи просто рассудочно. Нужно принимать во внимание всё преображение человеческого характера, душевной жизни во всей целостности.

И мы, живущие с начала 15 столетия в периоде развития души-сознательной, имеем от той рассудочной духовности, которая была развита в четвертом послеатлантическом периоде, только призрак нашей внутренней рассудочной деятельности. Об этом я рассказывал здесь в последние недели. Но мы снова должны проникнуться сознанием того, что это существо рассудка, это призрачное существо рассудка можно пронизать живым космическим воззрением.

Как раз через посредство современной рассудочно-теневой-культуры человек в определенной мере привязан к Земле. Он сегодня наблюдает, особенно, когда он даёт себе натыкаться на всё шире распространяющуюся, чисто научную культуру, только то, что, собственно, даёт ему Земля. И он не имеет никакого понятия, что он всем своим существом принадлежит не только Земле, но что он всем своим существом принадлежит внеземной Вселенной. И это есть то, чего человек должен снова достичь, этого познания своей связи с внеземной Вселенной.

Сегодня мы просто образуем понятия, представления, исходя из земной жизни и конструируя весь Космос по этой земной жизни. Но то, что удаётся нам получить, как мировой образ, в этом случае не сильно отличается от перенесения земных отношений на внеземные отношения. И так произошло, что из грандиозных достижений современного естествознания с его спектральным анализом и прочими открытиями, образовалось якобы научное воззрение на Солнце, которое в своём устройстве якобы копирует земные отношения. Образовался образ светящегося газового тела. И теперь этот образ светящегося газового тела переносят на то, что нам встречается во Вселенной, как Солнце.

Мы должны учиться применять духовнонаучные подосновы, чтобы мочь прийти к воззрению о Солнце. Это Солнце, о котором физик думает, что, если бы он мог выйти в мировое пространство, оно бы ему представилось, как светящийся газовый шар, это Солнце, несмотря на то, что оно нам в своём роде отражает лучи мирового света так, как вы это ощущаете, является совершенно духовным существом.

И мы имеем дело не с физическим существом, которое там наверху где-то в мировом пространстве плавает в гондоле, а с совершенно духовным существом. И грек ещё ощущал правильно, когда он то, что ему приходило с солнечными лучами, ощущал, как то, что можно было связать с его «Я»-развитием в той мере, как это «Я»-развитие связано с существом представления и рассудка. В солнечном луче грек видел то, что в нём воспламеняло «Я». Так что можно сказать, что грек ещё имел ощущение духовности Космоса. Он видел в солнечном существе субстанционально существо родственное с его «Я».

То, что человек наблюдает, когда говорит себе, что «Я» – это сила, которая в нём действует так, что он может сказать себе: «Я», - на неё грек смотрел и чувствовал себя расположенным то же самое говорить к Солнцу, как и к своему собственному «Я». От Солнца приходило то же самое ощущение, как и от собственного «Я». «Я» и Солнце – они держались, как внутреннее и внешнее. Что снаружи кружится в мировом пространстве, как Солнце – это «Мировое-Я». Что внутри меня живёт – это «человеческое-я».

Можно сказать, что это ощущение понятно тому человеку, который может несколько глубже сочувствовать со всей природой. Уже догорело то, что, собственно, лежит здесь в основании, но всё же имеется ещё сегодня та жизнь в человеке, которая в определенной мере воспринимает восход Солнца весной, которая ещё может переживать солнечный луч, как нечто духовное и чувствует оживающим «Я», когда солнечный луч с большей силой освещает землю. Но я бы сказал, что это последнее ощущение, которое в этом внешнем роде теперь также уже догорает в человечестве и хочет исчезнуть в абстрактной рассудочно-теневой-культуре, которая постепенно захватывает жизнь нашей цивилизации. Но мы должны проникнуться к тому, чтобы нечто познать о взаимосвязях человечества с внеземным бытием. И в этой связи я хотел бы указать не некоторое.

Мы сможем начать понимать, когда мы соберем всё то, что разбросано в различных местах нашей духовнонаучной литературы, сначала снова связь Солнца с «Я», и мы сможем познать значительное противоречие (Gegensatz), которое состоит между силами, излучающимися от Солнца к Земле, и теми силами, которые для Земли действенны в том, что мы называем Луной. Солнце и Луна в определенном отношении являются полной противоположностью (Gegenteil) в отношении друг к другу.

Они полярные друг другу. Когда мы изучаем Солнце средствами духовной науки, то Солнце нам приносит в своих лучах то, что нас образует, как носителей нашего «Я». Мы благодарны солнечному излучению за то, что нам, собственно, даёт человеческий облик, что нас делает в человеческом облике отображением «Я». Всё, что в человеке действует снаружи, что определяет снаружи его облик, что определяет его облик уже во время эмбрионального развития – это солнечное воздействие.

Когда человеческий эмбрион образуется в материнском теле, то это происходит совершенно не просто так, как это грезится современной науке, что из оплодотворенной матери исходят силы, формирующие человека. Нет, человеческий эмбрион только покоится в материнском теле. Форму ему дают солнечные силы.

Конечно, мы должны эти солнечные силы привести во взаимосвязь с им противоположно действующими лунными силами.

Лунные силы в первую очередь есть то, что делает важным (ценным) нижнего человека обмена веществ, как внутреннего. Так что мы можем сказать, когда нарисуем схематически, что солнечные силы это такие, которые образуют облик человека снаружи. Те же, которые образуют изнутри обмен веществ человека – это из центра излучающиеся лунные силы, закрепленные в нём.

Это не противоречит тому, что эти лунные силы, например, соформируют человеческое лицо. Они формируют человеческое лицо, так как то, что в нижнем обмена-веществ-человеке действует исходя из центра, в определенной мере одевая снаружи, действует на образование человеческого лица. Лунные силы действуют на образование-человеческого-лица дифференцирующе, но они суммируются с солнечными силами, когда они изнутри человека действуют навстречу солнечным силам.

Поэтому человеческое размножение, как организма, зависит от лунных сил, которые дают облик. Но само размножение (распространение) зависит от солнечных сил. Человек всем своим существом вставлен между лунными и солнечными силами.

Теперь мы должны различать, когда мы лунные силы ищем в человеческом внутреннем, в человеческом обмене веществ, эти лунные силы в обмене веществ от сил, которые имеют своё происхождение в самом обмене веществ. Лунные силы играют большую роль в обмене веществ, но обмен веществ имеет свои собственные силы. И эти собственные силы, собственно, – это земные силы. Так что мы можем сказать, что, когда в человеке действуют силы, лежащие в субстанциях его пищи, силы, лежащие в растительной и прочей пище, то в нём действуют эти силы сами по себе. Они тогда действуют, как земные силы.

Обмен веществ в первую очередь является результатом действия земных сил. Но в этих земных силах действует внутрь то, что является лунными силами. Когда человек просто имеет в себе обмен веществ с его собственными силами, таким образом, когда в определенной мере субстанции его питательных веществ только свои собственные силы насаждают в его тело, после того, как они восприняты, тогда в человеке был бы хаос всевозможных сил. Что эти силы всегда действуют, человеческое существо изнутри обновляют, это зависит от Земли, это зависит от Земли и в придачу от Луны. Изнутри наружу человек образуется благодаря Луне, а снаружи он образуется благодаря Солнцу. И, когда солнечные лучи воспринимаются человеческим глазом в человеческую головную организацию, они действуют также внутренне. Но, они действуют всё же снаружи.

Так мы находим, как с одной стороны человек во всем своём развитии «Я» зависит от воздействия Солнца, как он в качестве живущего на твердой Земле «Я» не может существовать без Солнца, и как не существовал бы его человеческий род, не было бы никакого распространения (размножения), если бы Луна не была спутником Земли.

Можно сказать, что Солнце является тем, что ставит человека твёрдо на Земле в качестве персональности, отдельного индивидуума, а Луна является тем, что человека в его множестве, во всем его развитии туда вколдовывает. Человеческий род, как физическая череда поколений, является результатом действия лунных сил, которые это стимулируют.

Человек является в качестве отдельного существа, индивидуальности, результатом солнечных сил. И, если мы хотим изучить человека и человеческий род, тогда мы можем изучать не просто земные условия. Напрасно геологи пытаются обосновать земные условия и из этого понять человека, напрасно они выискивают другие силы земные, чтобы понять из этого человека. В первую очередь, человек создан не на Земле.

Человек сформирован из Космоса. Человек является результатом влияния звёздного мира, и в первую очередь Солнца и Луны. Из Земли происходят только те силы, которые живут внутри вещества и действуют помимо человека. Затем их воздействие продолжается, когда они входят в человека вместе с его пищей и питьём. Но они тогда поглощаются внеземным.

В человеке происходит не просто земное развитие событий, а совершенно нечто такое, что создано звездным миром (о чём позаботились звёзды). Человек должен пробиться к такому знанию. И, когда мы рассматриваем человека дальше, то можем обратить внимание на то, что он в первую очередь физическое тело, которое принимает внешние питательные вещества, и эти силы продолжают действовать в физическом теле.

Но физическое тело захвачено астральным телом, а в астральном теле действуют лунные воздействия, как я вам это представил. И в этом астральном теле действует внутрь солнечное воздействие. Солнце и Луна пронизывают силами астральное тело, и астральное тело выражается в том роде, как я сейчас только что описал. Эфирное тело располагается в середине между физическим и астральным телами.

Когда изучают силы, исходящие от питательных веществ, то они становятся сначала активными в физическом теле, и они так воспринимают от астрального тела, которое имеет в себе воздействия Солнца и Луны, как я только что описал. Но между тем имеется иное действенное в эфирном теле. Это также приходит не от Земли, а из всей окружающей Вселенной.

Когда мы рассматриваем Землю с её продуктами в её отношении к человеку, с теми веществами, которые там внутри живут в качестве твердых, жидких и газообразных составных частей, то они принимаются человеком внутрь, и в нем перерабатываются в соответствии с солнечными и лунными силами.

Но в человеке действуют также и те силы, которые к нему прилучаются со всех сторон из мирового пространства. Силы, действующие в пище, приходят из Земли. Но к этому прилучаются со всех сторон эфирные силы из мирового пространства.

Эти эфирные силы также захватывают пищу, но более однообразным образом, и преобразуют её так, что делают из неё нечто жизнеспособное, что они из неё делают нечто, что и вне эфирного, как такового, может внутренне переживать свет и тепло. Так что мы можем сказать, что человек причастен через своё физическое тело Земле, через эфирное тело всему окружению, через астральное тело в первую очередь Луне и Солнцу с их влияниями.

Но эти воздействия, содержащиеся в астральном теле, как солнечные и лунные, снова модифицируются, и настолько, что возникает огромная разница между теми воздействиями, которые производятся на «верхнего» и на «нижнего» человека.

Мы сегодня называем «верхним человеком» того человека, который в определенной мере пронизан кругооборотом текущей вверх, к голове, крови, а «нижним человеком» называем расположенное ниже сердца. Когда мы так озираем человека, то сначала мы имеем в человеке верхнее, охватывающее его голову, и то, что в определенной мере органически к голове принадлежит. В основном всё это в своём образовании зависит от Солнца.

Это также преимущественным образом эмбрионально образуется в первую очередь. Уже в эмбрионе на организм действуют солнечные влияния совершенно особенным образом, но эти воздействия затем продолжают действовать, когда человек уже родился, когда человек уже имеется физически в жизни между рождением и смертью.

И тогда теперь будет то, что человек в этой области, расположенной выше сердца, должен описываться гораздо более точно в его циркуляции крови, которая происходит выше сердца, которая модифицируется астральными влияниями со стороны Сатурна, Юпитера, Марса.

Сатурн имеет силы, которые он – как это рассматривает коперниковское мировоззрение – развивает в своем кружении вокруг Солнца и затем посылает Земле, те силы, которые, собственно, действенны во всем астральном теле, особенно именно в той части, которая принадлежит верхнему человеку. Сатурн имеет силы, которые влучаются в это астральное тело.

И, когда они пронизывают лучами астральное тело, они его оживляют и действуют так, что от них, собственно, зависит существенным образом, насколько астральное тело состоит в правильном отношении к физическому телу. Если, например, человек не может правильно спать, и его астральное тело не хочет правильно выходить из эфирного и физического тел, то это следствие, неправильного воздействия сил Сатурна.

Сатурн в сущности является таким мировым телом, которое на окольном пути через человеческую голову обеспечивает правильную связь астрального тела с физическим и эфирным телами.

Поэтому, с другой стороны, силы Сатурна обеспечивают связь астрального тела с «Я», так как Сатурн состоит в связи с солнечным влиянием. Он так состоит в связи с солнечным влиянием, что пространственно-временно выражается в том, что Сатурн свой оборот вокруг Солнца, как вы знаете, осуществляет примерно за тридцать лет. Эта связь Сатурна с Солнцем в человеке выражается через то, что «Я» приходит в соответствующее соотношение с астральным телом, но именно так, что астральное тело вчленяется правильным образом во всю человеческую организацию. Так что мы можем сказать, что Сатурн имеет связь с верхней частью всего астрального тела.

Это такая связь, которая для человека более древних времен вообще служила мерилом. Ещё в египетско-халдейское время, 3-4 тысячелетия до Р.Х., мы бы нашли, что у учителя, мудреца в Мистерии, каждый человек оценивал то, как он своё отношение к Сатурну может определить через дату своего рождения. Ибо, в то время знали совершенно точно, что в связи с тем, что человек был рожден при той или иной констелляции Сатурна, то этот человек, своё астральное тело в физическом теле более правильным или менее правильным образом мог использовать.

Знание таких вещей в то древнее время имело большое значение. Но как раз на этом основан прогресс развития человечества нашего времени, начавшегося с началом 15 столетия, чтобы нас освободить от того, что там в нас действует.

Мои милые друзья, не поймите это неправильно. Это не значит, что Сатурн в нас сегодня не действует. Он действует в нас ровно также, как и в древние времена. Только мы должны сделать себя свободными от этого. И знаете ли вы в чём состоит это освобождение-«Я»-правильным-образом? – Хуже всего делают себя свободным от сатурнического воздействия, если следуют призрачному интеллекту нашего времени.

Тогда дают сатурническим воздействиям в себе свирепеть, тогда сатурнические воздействия стреляют туда-сюда и делают человека нервозным. Нервозность человека нашего времени в сущности покоится на том, что астральное тело не упорядоченно образовано внутрь во всей его физической организации.

На этом покоится нервозность нашего времени. И то, к чему человек должен быть приведен, так это к стремлению к действительному взиранию, стремлению к имагинации.

Если человек остаётся при абстрактном представлении, то он становится всё более нервозным, ибо он, собственно, вырастает из сатурнической деятельности, но она всё же в нём есть, она в нём туда-сюда стреляет, и из его нервов выдирает астральное тело, и этим делает человека нервозным. Нервозность нашего периода времени должна быть понята космически, как сатурническое воздействие.

Как Сатурн имеет дело с верхней частью всего астрального тела, и в какой степени астральное тело состоит в связи со всем организмом через нервную систему, так Юпитер имеет дело преимущественно с человеческим мышлением.

Это человеческое мышление покоится в определенном смысле также на деятельности части астрального тела. Я бы сказал, что более малая часть астрального тела деятельна при мышлении, чем при обслуживании астральным телом всего человека.

Что в нашем астральном теле действует, и в первую очередь то, что делает сильным наше мышление – это воздействие Юпитера. Воздействие Юпитера преимущественно имеет дело с астральной организацией человеческого мозга.

Как вы видите, сатурнические воздействия простираются, собственно, на всю человеческую жизнь, и эта вся человеческая жизнь начинается с наших первых трёх десятилетий-жизни.

Как мы себя – пока мы находимся в периоде роста, который совершенно прекращается после 30 лет – развиваем в нашем астральном теле, от этого зависит вся наша последующая жизнь и наше здоровье. Поэтому Сатурну требуется 30 лет для того, чтобы обойти вокруг Солнца. Это совершенно приспособлено к человеку (или: человек совершенно приспособлен к этому???).

То, что в нас развивается, как мышление, имеет дело с первыми 12 годами жизни. То, что там снаружи кружит, имеет отношение (привязано) к человеку.

Так же точно, как Юпитер имеет дело с мышлением, Марс имеет дело с тем, что есть речь. Марс имеет дело с речью.

Сатурн – верхняя часть всего астрального тела

Юпитер – Мышление

Марс – речь.

Как мы видим, Марс выделяет из всей прочей астральной организации человека в определенной мере ещё более малую часть, чем рассматриваемая в связи с мышлением.

От воздействий Марса в нас зависит, насколько смогут развернуться силы, которые затем вольются в речь. Малое время облёта Марсом Солнца для этого как раз подходящее. Человек за это время учится, что соответствует примерно половине времени облёта, первым звукам речи.

Восходящее и нисходящее развитие! Мы видим это всё развитие, имеющее отношение к области человеческой головы, связанным с силами Сатурна, Юпитера и Марса.

Этим мы преподали продолжающееся воздействие внешних планет внутри человеческого астрального тела. В то время как Солнце больше связано с «Я», эти три мировых тела: Сатурн, Юпитер и Марс, - имеют дело с развитием того, что связано с астральным телом: речью, мышлением и всем образом поведения (характером) человеческой души в человеческом организме.

Затем мы имеем Солнце, имеющее дело, собственно, с «Я». И затем мы имеем те планеты, которые в определенной мере ближе к Земле, чем Солнце, то есть те планеты, которые находятся между Землей и Солнцем, в то время как Сатурн, Юпитер и Марс вращаются вокруг Солнца по ту сторону земной орбиты относительно Солнца. Когда мы обращаем внимание на эти внутренние планеты, мы можем прийти к тому, чтобы принять во внимание связи их сил с человеком. Рассмотрим сначала Меркурий.

Меркурий, я бы сказал, имеет точку соприкосновения подобно Луне во внутреннем существе человека, но только в отношении человеческого лика он действует снаружи. Но он уже действует в той части человека, которая расположена под областью сердца.

Там он действует своими силами, когда внутренне он захватывает (ergreift) человеческую организацию, и его силы оттуда снова излучаются. И там он действует так, что он преимущественно обеспечивает коммуникацию и действенность астрального тела во всей организации деятельности дыхания и циркуляции. Он является посредником между астральным телом и ритмическими процессами в человеке.

Так что можно сказать, что его силы обеспечивают связь астрального тела и ритмической деятельности человека. Поэтому силы Меркурия, подобно лунным, вмешиваются во весь процесс обмена веществ человека, но только в той мере, насколько обмен веществ связан с ритмическими системами, и действует обратно на ритмическую деятельность. Затем мы имеем Венеру, преимущественно деятельную в эфирном теле, которая из Космоса обрабатывает человеческое эфирное тело, и связана с деятельностью эфирного человеческого тела.

Затем мы имеем Луну. О ней уже было сказано. Она в человеке полярно противопоставляет свои силы солнечным силам, и изнутри вещество переводит в живое, и благодаря этому связана с размножением. Таким образом, Луна является щедрым возбудителем внутренней репродукции и внешнего размножения.

Подумайте только, что всё то, что в человеке, собственно, происходит, является вам в своей зависимости от окружающего Космоса, всего космического окружения, связанного с эфирным телом. Но в нём это дифференцируется в том смысле, как я это здесь описал, а так как дифференциация исходит от астрального тела, то в этом астральном теле расчленяются силы, исходящие от Сатурна, Юпитера, Марса, Меркурия, Венеры и Луны. Кроме того, окольным путём, через «Я», действует Солнце. Итак:

Сатурн – верхняя часть всего астрального тела.

Юпитер – мышление.

Марс – речь.

Солнце – «Я».

Меркурий – связует астральное с ритмическим в человеке.

Венера – деятельность человеческого эфирного тела.

Луна – возбудитель репродукции.

Представьте себе, что благодаря тому, что человек вчленен в Космос, дело обстоит иначе, чем если бы человек стоял на одной точке земли, и скажем, Юпитер блистает с неба, или человек стоит здесь на земле, а Юпитер от земли заслонен. В первом случае имеются прямые воздействия на человека, а в другом они таковы, что земля стоит между ними. Это образует значительную разницу. Как мы сказали, Юпитер связан с мышлением.

Представим себе, что человеческий физический орган мышления пребывает в своём преимущественном развитии. Тогда человек переживает, вскоре после своего рождения, начиная со своего рождения, что Юпитер ему прилучает своё воздействие. Человек получает прямое воздействие Юпитера. Его мозг совершенно особенно образуется в мыслящий орган. Он получает определенную предрасположенность к мышлению. Представим себе, что человек проживает эти годы так, что Юпитер всё время на другой стороне. Тогда воздействия Юпитера будут задержаны землей и его мозг будем менее образован, как мыслящий орган, и, напротив, земля будет действовать в нём своими веществами и силами, и вполне возможно, что он будет преобразован лунными силами, которые всегда в определенном смысле тут как тут, и тогда человек станет тупо-грезящим, станет только тупо-сознательным существом, а мышление отступит.

Между этим лежат всевозможные степени. Представим себе, что человек из своей прежней инкарнации имеет в себе такие силы, которые предназначают, чтобы он в земной жизни, которая только должна наступить, особенно развил мышление. Тогда он посылает себя воплощаться, выбирая время, чтобы Юпитер был в определенной фазе вращения, когда он родится на земле, чтобы Юпитер прямо посылал ему лучи. Таким образом, констелляция звёзд является тем, в чём человек даёт себе родиться в соответствии с условиями своей прежней земной жизни. От того, что вам там открывается, конечно, должен человек сегодня в период души-сознательной всё более делать себя свободным.

Но дело в том, что он должен делать себя свободным правильным образом, чтобы он действительно делал нечто, что я упомянул в связи с сатурническими воздействиями, чтобы он попытался перейти от тенеобразного чисто интеллектуального развития к образному, наглядному развитию. То, что мы таким образом развиваем из духовной науки, как я это представил в книге «Как достигнуть познания высших миров?», является указанием на то, что человек должен сделаться правильным образом независимым от космических сил, которые тем не менее в нём действуют.

Когда человек решается родиться, он вживляется на Землю, когда образуется звездная констелляция. Но он должен обзавестись силами, которые смогут сделать его в правильном смысле независимым от этой звездной констелляции.

Вы видите, что наша цивилизация должна снова прийти к таким знаниям о связях человека с внеземным Космосом. Человек снова должен почувствовать себя так, чтобы он знал, что в его организации действуют не только обычные известные современной науке наследственные силы. Относительно действительного состояния дел, например, является бессмысленным думать, что внутри организации женского организма заложены те силы, которые затем наследуются – это же такое тёмное мистическое представление, это наследование – которые затем так наследуются, что они образуют сердце, печень и прочее.

Никакого сердца не было бы в человеческом организме, если бы как раз Солнце не вчленяло это сердце, и именно со стороны головы, и не было бы печени в человеческом организме, если бы Венера не вчленяла эту печень. Так дело обстоит со всеми отдельными органами человека.

Они совершенно связаны с тем, что есть снаружи в Космосе. В человеческом мозге действуют силы Юпитера. В общем устройстве (конституции) человека, если он своё астральное тело, когда он своё астральное тело организовал здоровым или больным, в его физической организации действуют сатурнические силы. Человек учится говорить благодаря тому, что в нём действуют силы Марса, и в речи показывают себя силы Марса.

Это такие дела человечества, которые всё снова нужно провидеть. Человек должен знать, что с наукой, которая охватывает только земное, совершенно нельзя объяснить его существо. Теперь познакомимся также со связью человека с Землей.

Ибо другие существа, которые живут вокруг человека, являются также не просто земными существами. Чисто земными существами являются в первую очередь минералы. Но также и в минералах происходят изменения, зависящие от сил земного окружения. Так, все наши минералы, когда кристаллизуются, принимают свой облик совершенно вследствие того, что они определенным образом зависят от внеземных сил, так как они образовались тогда, когда Земля ещё не развила достаточно интенсивно свои силы, и на Земле действовали внеземные силы.

Мы видим, когда мы возвращаемся в послеатлантическое развитие, что тогда в первое время человек во время расцвета древнеиндийской культуры, был совершенно существом, которое чувствовало себя во всей Вселенной, гражданином всей Вселенной. Хотя он тогда и не развил в себе те силы, которыми сегодня так гордится человек, он был в истинном смысле слова человеком. Затем человек более-менее отклонился от внеземных сил. Но мы ещё видим во всём халдейском времени и в начале греческого времени, как человек, как минимум, взирал на Солнце. Он в определенном смысле был ещё неким родом амфибии, которая радовалась, получая солнечные лучи, и больше не нуждалась, чтобы копаться в земном глухом качестве. Из человека образовалась амфибия. Теперь человек, верящий, что он, собственно, связан только с земными силами, никак не может сказать, что он как крот, собственно, дождевой червяк, который воспринимает максимум ещё, когда ему то, что от земли в мировое пространство высаживается, дождевая вода, снова обратно приходит.

Это сейчас единственное, что ещё воспринимает человек приходящим из Космоса. Но это воспринимают и дождевые черви. Вы это можете увидеть сегодня утром, выйдя на улицу! Человек сегодня в своём материализме стал таким дождевым червяком. Он должен преодолеть это состояние червяка. Но он это сможет только, если разовьётся к тому, чтобы познавать свою взаимосвязь с внеземным Космосом.

Итак, мои дорогие друзья, речь идёт о том, чтобы мы в наше время должны были бы себя привести, исходя из нашей цивилизации, к новой духовности, к «противо-дождево-червячности».

Четырнадцатый доклад

Дорнах, 13 Мая 1921 года.

Вероятно, как раз эти доклады, которые я здесь прочитал о сущности цвета, и доклад, который предшествовал в последний четверг докладам о цвете, показывают, как можно подойти к существу человека, если его рассматривать в его взаимосвязи со всей Вселенной. Однако, когда мы спрашиваем себя о сущности человека, мы должны достигать взирания от Земли к внеземному. И наше время требует этого в особой мере.

Мы видели, что человеческий интеллект становился всё призрачнее, и как он как раз благодаря развитию 19 столетия больше не коренится в действительности. Это нам указывает на то, что человек должен непременно думать о том, чтобы в свой душевной жизни получить новые импульсы. Это станет нам особенно ясно благодаря тому, что мы сегодня перед нашей душой хотим провести импульсирующие космические события, которые уже рассматривались с иной точки зрения.

Вы можете вспомнить и хорошо знаете из моего «Тайноведения», великое событие, разыгравшееся в земном развитии, собственно, выход Луны из Земли. То, что сегодня в качестве Луны нам блистает из мирового пространства, было когда-то связано с Землей, а затем отделилось от Земли и теперь вращается вокруг неё, как её спутник.

Мы знаем какие захватывающие изменения во всем развитии человечества связаны с этим отделением Луны от Земли. Вы знаете, что мы должны далеко назад отступить во времени, за всемирный потоп, если хоти попасть в то время, в котором как раз Луна вышла из Земли.

Теперь мы проведем только то, что в отношении человека и окружающих нас на Земле природных существ благодаря тому имеется, что Луна отделилась от Земли. Мы уже видели, что, собственно, различные окрашенные минералы, минеральные тела свой цвет свою окрашенность в сущности также производят от этого отношения Луны к Земле.

Как раз поэтому мы в состоянии это космическое событие соотнести с художественным пониманием бытия. Но с этим ещё связаны важные, значительные иные вещи. Человек перевел своё существо из прежде прошедших метаморфоз земного существования, из существ древних Сатурна, Солнца и Луны; и в то время, когда он развивался, как существо Сатурна, Солнца и Луны, в его окружении ещё не имелось никакого минерального царства.

Минеральное царство, всё минеральное вступило только в земное время. И благодаря этому также то, что мы называем минеральной материей, вошло в состав человека только в земное время. На Сатурне, Солнце и Луне в человеке не было ничего минерального. Он также не был ещё существом, которому было бы предписано своё существование проводить на Земле, но тогда человек был существом, которое благодаря своей конституции, собственно, принадлежало всему Космосу.

До того, как на Земле произошло отделение Луны и до того, как минеральное в земле развило свою цветность, человек, собственно, ещё не принадлежал Земле. Если можно так выразиться, это было вообще вопросом для ведущих земное развитие духовных существ: «Что должно произойти с человеком? – Должен ли он быть высажен на Землю, или должен проводить своё существование вне Земли?».

И это можно назвать решением существ, которые вели развитие человечества, что Луна отделилась и благодаря этому вся Земля, - и вместе с ней человек, - изменилась. Благодаря тому, что грубая лунная материя выделилась, человек пришел к такой организации, которая обеспечивала ему возможность стать земным человеком. Таким образом, земной человек стал таковым благодаря этому событию выхода Луны и вчленения минерального в Землю. Благодаря этому человек приобрел земную тяжесть.

Но он никогда не стал бы существом способным на свободу, если бы не приобрел этой земной тяжести. До этого он в определенной мере не был в действительности персоной. Персоной он стал благодаря тому, что собрал силы, которые должны были образовывать его тело. Это произошло благодаря выходу Луны и вчленению минерального царства, и таким образом человек стал персональностью, благодаря чему ему стала доступна свобода.

Это развитие человека на Земле при выходящей Луне прошло с момента этого лунного выхода через несколько различных стадий. Можно сказать, что пока не происходило ничего другого, как то, что Луна отделилась, человек имел, собственно, постоянную возможность, исходя из всей своей организации, из своего телесно-душевного существа, иметь образы древнего ясновидения.

Этой способности иметь образы древнего ясновидения человек сначала не был лишен при выходе Луны. Человек видел мир в образах, как я часто это описывал. Если бы не произошло ничего другого, человек до сих пор видел бы мир в образах.

Но, как мы знаем, развитие шагало дальше, и человек не остался таким, что он только к Земле прикован. Человек в определенной мере снова предрасположен к обратному развитию, для которого, собственно, в 19 столетии произошла переломная точка. Я в последних докладах это повторно характеризовал.

Но уже в древние времена наступило то, что человек в определенной мере, когда он теперь также стал человеком обмена веществ с земной тяжестью, и всё же можно сказать, что головным человеком, способным к космическому существованию. Человек развил свой интеллект, и в этот интеллект внутрь ещё вплоть до 4 столетия по Р.Х. уплотнялись образы древнего ясновидения. Только после этого, а именно, с 15 столетия, человеческий интеллект стал становиться всё более призрачным (тенеобразным).

Этот человеческий интеллект вообще с этого времени не имеет собственного существования, несмотря на то, что он в человеке является совершенно духовным, а имеет только нечто, что в сущности является образным бытием. Когда человек сегодня мыслит просто-чисто своим рассудком, то мысли коренятся не в действительности, а двигаются в призрачном бытии.

Это приняло свою самую сильную форму в 19 столетии, и сегодня у человека вообще отсутствует чувство действительности. Человек живёт в духовном элементе, но является материалистом. Своими духовными мыслями, которые, однако, являются призрачными мыслями, мыслит он только материальное бытие.

Так наступило это второе событие. Человек снова становится духовным, но то, что ему прежде материя давала в качестве духовного содержания, это его больше не проодушевляет. Он стал духовнее, но мыслит благодаря духовному только материальное.

Теперь мы знаем, что Луна однажды соединится с Землей. Этот момент времени, когда Луна с Землей соединится, живущими в абстракциях астрономами и геологами оттолкнуто в даль тысячелетий, но это только иллюзия. В действительности мы стоим не так уж далеко от этого момента времени.

Вы же знаете, что человечество, как таковое, становится всё моложе. Вы знаете, что люди всё более приходят к тому, чтобы их телесно-душевное развитие иметь только до определенного момента времени. Во время смерти Иисуса-Христа, когда имела место Мистерия Голгофы, люди вплоть до 33 лет были способны к общему телесно-душевному развитию.

Сегодня это происходит вплоть до 27-летнего возраста. В 4 тысячелетии придёт время, когда люди будут способны развиваться только до 21-летнего возраста. Затем в 7 тысячелетии люди будут ещё способны развиваться вплоть до 14 летнего возраста через телесность. Но в то время уже не будет женщин, способных плодоносить(творить), наступит совершенно иной род и образ земной жизни. Настанет время, когда Луна снова приблизится к Земле, снова в неё вчленится.

Вы видите, мои милые друзья, на какие внеземные события должен обратить внимание сегодня человек. Он не должен только в общем абстрактно грезить каким-то Божественным, но он должен принимать во внимание связанные с его развитием события.

Он должен знать, что когда-то Луна отделилась от Земли и снова однажды соединится с Землей. И также, как это было импульсивным событием, это отделение Луны, также импульсивным событием будет вчленение Луны обратно в Землю.

Мы, как человечество, будем и после этого населять Землю, но мы не будем рождаться прежним образом. Мы будем связываться с Землей иным образом, чем через рождение. Но до этого мы в определенном смысле будем развиты. И мы должны то, что сейчас происходит, становление интеллекта тенеобразным (призрачным), должны связать это с тем, что однажды придёт, как импульсивное событие в земное развитие: снова возвратное вчленение Луны в земную материю.

Интеллект станет всё более становящимся призрачным. Если так пойдёт дальше, человечество не сможет открыть и воспринять то, что может прийти из духовных миров. Тогда человек стал бы постепенно всё более погружаться в призрачность своего интеллекта. Подумайте только о том, что содержит этот призрачный интеллект. Он не может понять само человеческое существо.

Он понимает минералы. Это конечно единственное, что может понять этот призрачный интеллект в какой-то степени. Уже жизнь растений для него является загадкой, жизнь животных настоящая загадка, а своя собственная жизнь совершенно непрозрачна. Так человек образует себе образы мира, которые по сути остаются мировыми вопросами, которые, собственно, содержат только нечто, что и близко не подходит к существу растения, животного и тем более человека.

Это образование образов будет всё дальше продолжаться, если человек не решится принять то, что передаётся ему имагинациями, новыми имагинациями, через которые ему будет описано мировое бытие. В тенеобразных рассудочных понятиях и интеллектуальных представлениях должно быть воспринято то, что духовная наука может дать живые истины (живую мудрость). Этим должны быть оживлены тенеобразные рассудочные образы.

Но это оживление теневых рассудочных образов является не только человеческим событием, а и космическим. Вспомните о том, что я описал в моём «Тайноведении», что однажды человеческие души отправились наверх к планетам и снова спустились в земное существование. Я в моей книге «Тайноведение» это так представил, как человек с Марса, Юпитера и т.д. приходит на Землю. Вы видите, что тут происходит важное событие – это можно продемонстрировать только на фактах, которые человеку в духовном мире будут подтверждены – в конце 70-х годов 19 столетия произошло значительное событие.

В то время как в древнее атлантическое время человек спускался с Сатурна, Юпитера, Марса и т.д. на Землю, в то время как тогда человеческие души связывались с земным существованием, теперь начинается время, в котором иные существа, не являющиеся людьми, но которые для дальнейшего развития их бытия предопределены к тому, чтобы приходить на Землю и на Земле вступать с людьми в отношения, в котором такие существа из внеземных мировых областей также сходят вниз (спускаются).

С конца 80 годов 19 столетия неземные существа хотят входить в земное бытие. Так же, как люди Вулкана были последними, которые здесь на Земле были вниз посланы, так же посылаются теперь в земное бытие действительно существа Вулкана.

Мы имеем в земном существовании уже внеземных существ. И это обстоятельство, что неземные существа приносят вниз в это земное бытие послания, этому обстоятельству мы должны быть благодарны, что мы вообще можем иметь духовную науку. Но в общем и целом, как ведет себя род человеческий?

Человеческий род, можно сказать, ведет себя космически-грубо в отношении этих из Космоса – пока, конечно, ещё медленно – на Землю являющихся существ. Он их игнорирует, не обращает внимание. И это то, что приведет Землю в трагическое состояние, так как среди нас будет в следующих столетиях странствовать всё больше духовных существ, чей язык мы должны понимать. А мы понимаем его только, когда мы пытаемся понять то, что от них приходит: содержание духовной науки. Они хотят это нам дать, и они хотят, чтобы была деятельность в духе и смысле духовной науки, чтобы духовная наука была пересажена в социальные-образы-деятельности земного бытия. Мы действительно имеем дело, начиная с последней трети 19 столетия, с проникновением духовных существ из Вселенной, в первую очередь таких существ, которые живут в сфере между Луной и Меркурием, которые, однако, уже врываются в земное бытие и пытаются в земном бытии найти опору благодаря тому, что наполняют человека мыслями о духовных существах и Вселенной. То, что я только что сказал, можно охарактеризовать через то, что мы наш теневой интеллект должны оживить образами духовной науки. Так отображается абстрактно.

Конкретно отображается, когда говорят, что духовные существа хотят вниз в земное бытие, и они должны быть восприняты. Будут потрясения за потрясениями, и, наконец, земное бытие должно было бы излиться в социальный хаос, когда эти существа спустятся, а человеческое бытие было бы в оппозиции против (в отношении) этого нисхождения этих существ.

Эти существа не хотят ничего иного, как только быть форпостом для того, что должно произойти с земным бытием, когда Луна снова соединится с Землей.

Вы видите, сегодня человек может ещё казаться сравнительно негармоничным, когда он такие мысли выдумывает, автоматические и безжизненные мысли, возникающие, когда охватывают минеральный мир и минеральную составляющую растений, животных и человека, я бы сказал, те мысли, которыми только сегодня и живут люди, с которыми они себя чувствуют вполне хорошими материалистами, и только которые они сегодня мыслят.

Однако, поразмыслите (представьте), что люди продолжали бы мыслить так и дальше, люди бы действительно не образовывали бы ничего иного, как такие мысли вплоть до момента времени, когда в 8 тысячелетии Луна снова объединит своё существование с земным, что тогда бы возникло?

Да, существа, о которых я говорил, будут постепенно всё снова спускаться на Землю, существа Вулкана, сверхлюди с Вулкана, Венеры, Меркурия, Солнца и т.д. будут соединяться с земным бытием. Но, если земные-люди будут продолжать составлять в отношении них оппозицию, то земное бытие перейдёт в хаос в ходе следующего тысячелетия. Земные люди смогут и дальше развивать свой автоматический интеллект. Его можно таким развивать и в варварстве, но человеческое совершенство с таким интеллектом не будет достигаться, и люди не будут иметь никакого отношения к тем существам, которые хотят склониться к ним вниз в земное бытие.

И все эти существа, о которых теперь человек неправильно будет мыслить, существа, которые будут неправильно мыслиться на том основании, что чисто призрачный интеллект может мыслить только минеральное, и я бы сказал, грубо-материальное в минеральном, растительном, животном и даже человеческом царствах, эти мысли людей, не имеющие действительности, получают одним махом действительность, когда Луна объединится с Землей. И из Земли произрастёт ужасное отродье существ, которые по их характеру представляют нечто среднее между минеральным и растительным царствами, автомато-образные существа с великолепным рассудком, очень интенсивным рассудком.

Этим движением, которое на Земле будет захватывать место, Земля будет покрыта как бы сетью, паутиной ужасных пауков, обладающих огромной мудростью, которые, однако, в их организации поднимаются к растительному существованию. Ужасные пауки, которые будут друг в друга вплетены и в своих внешних движениях имитировать будут всё то, что выдумают люди своим призрачным интеллектом, который вообще не отдался побуждению прийти через новую имагинацию к духовной науке.

Всё то, что люди в таких нереальных мыслях мыслят, станет действительным. Земля будет, как сегодня воздухом, покрыта паутиной ужасными минерально-растительными пауками, очень понятливыми и ужасно злыми. И человек, если он не оживит свои призрачные интеллектуальные понятия, вместо того, чтобы объединить своё существо с существами, которые хотят спускаться, начиная с последней трети 19 столетия, начнет объединять своё существо с этими ужасными минерально-растительными чудовищами-пауками. Он сам будет жить вместе с этими паукообразными чудищами, и будет искать дальнейшего прогресса в мировом бытии вместе с тем развитием, которое примет паучью чудовищную форму. Вы видите, что это то, что вообще лежит в реальности развития земного человечества, и что это будет вообще узнано (осознано) большим числом тех людей, которые удерживают человечество от восприятия духовнонаучных познаний.

Ибо, имеются также такие, которые являются совершенно сознательно связанными (союзниками) такого становления паучьим существования земного человечества. Сегодня больше не нужно давать запугивать себя описаниям такого рода, так как описания такого рода прячутся позади того, что сегодня ещё говорят многие люди, которые, исходя из древних традиций ещё какое-то сознание имеют о таких вещах, которые имеют древние предания, и эти древние предания могут быть укрыты (окружены) определенным покрывалом тайны.

Наше развитие земного человечества не таково, что оно может идти дальше укутанным ореолом тайны, и, если сопротивление (препятствия) так велико с враждебной стороны, то должны быть сказаны вещи, ибо это есть, как я всё снова говорил, серьёзность, что предстоит в качестве возможности для человечества принять или отклонить духовнонаучное познание.

Здесь имеют дело не с чем-то, что можно составить из заключений, связанных только с симпатией или антипатией, но здесь дело в том, чтобы совершенно вмешаться во все космические взаимосвязи, тут дело в том, хочет ли человечество в современную эпоху решиться понемногу врастать в то, что ему добрые духи, желающие связать себя с людьми, приносят вниз из Вселенной, либо человечество хочет искать дальнейшее космическое существование паучьего отродья, и запутаться в паутине собственных чисто-призрачных мыслей. Сегодня недостаточно, чтобы просто в абстрактных формулах необходимость духовнонаучных познаний туда врисовывали (вписывали), но сегодня необходимо, чтобы было показано, как мысли становятся действительностями.

Это то, что так ужасно у всех абстрактных теософов, которые наступают, что они такие абстракции выставляют перед людьми, как: «Мысли станут позже действительностями!», - но им не впадает, насколько полная досягаемость, конкретная досягаемость дела (вещи) ставится. И эта конкретная досягаемость дела такова, что интеллектуальные, призрачные мысли, которые сегодня внутренне прядутся людьми, что они однажды паутиной охватят Землю, и люди будут вплетены в эту паутину, если они не хотят подняться выше призрачных мыслей.

Путь для возвышения, мои дорогие друзья, предложен. Мы должны совершенно глубоко-серьёзно принимать такие вещи, как мысли, которыми я заключил мои доклады о цвете в последнее воскресение, где я сказал, что речь идёт о том, что познание цвета должно быть извлечено из абстрактной физики, чтобы действительно познание цвета было извлечено в область, где совместно действуют фантазия и ощущение понимающего существо цвета художника и духовнонаучное взирание в мир.

Мы видели, как сущность и существо цвета может быть понята и как можно поднять то, что физика засовывает вниз в ариманическое своими ужасными рисунками, как художественное будет поднято вверх, так что действительно сможет быть основано учение о цвете, которое, конечно, далеко от мыслительных привычек сегодняшней науки, но которое может быть совершенно основанием для художественного творчества, если человек этим проникнется. Но такие мысли должны совершенно серьёзно быть восприняты. Но ещё одна мысль должна быть принята серьёзно.

Что мы переживаем сегодня во всем цивилизованном мире?

Наши молодые люди будут в клиниках и на естественнонаучных факультетах искусными, там им разъяснят человека. Они изучают костную систему и вообще организацию человека по трупу. Они учатся логически в абстрактных мыслях строить, представлять человеческий организм.

Но, мои дорогие друзья, так нельзя узнать человека, так можно познакомиться только с минеральной составляющей человека. Единственно и только знакомятся в человеке через эту науку с тем, что имеет значение в период от отделения Луны до обратного вчленения Луны в Земную материю, и что преобразуется в паучью сущность из паутинных мыслей современности.

Должно быть подготовлено познание, которое человек охватит (поймёт) иначе, и которое может быть подготовлено только, если наука поднимется до художественного воззрения, если она однажды установит, что наука, как она это делает сейчас, может дойти до определенного момента, вплоть до минерального в минеральном царстве, в растительном, животном и человеческом царствах. Но уже в растительном царстве должна наука преобразовываться в искусство, а ещё в большей степени в животном царстве.

Форму животного хотят понимать из того, что делают анатомы и физиологи – бессмыслица! И пока не установят, что это чушь, до тех пор может призрачный рассудок преобразоваться в живое духопознание мира. Должно то, что сегодня в такой неутешительной форме изучают наши молодые люди в университетах, всюду исходить из художественного понимания.

Ибо, окружающая нас природа, творит художественно. И пока не будет понято, что то, что вокруг нас в природе окружает, является художественным творчеством и понято может быть только с помощью художественных понятий, в наше мировоззрение не может войти никакое исцеление.

Должно захватить место представление, что камеры пыток в средневековых замках, где людей вставляли в «железную деву», а затем протыкали её копьями, физически-наглядно напоминает ту самую процедуру, которую производят, когда молодому человеку нашего времени преподают анатомию и физиологию и при этом говорят, что через это он познаёт существо человека.

Нет, он не понимает ничего, кроме как нечто, что развивается через духовно-душевный элемент пыток.

Он понимает растерзанного минерального человека, то от человека, что однажды будет впрядено в паутинное земное одеяние.

Это не верно, что власть цивилизации сегодня у тех, которые рассматривают, как глупость, истинные мысли, те, которые во внутреннем-интимном связаны с благим развитием человечества, со всей миссией развития человечества в мире! – Это трагическое, и эту трагичность нужно принимать во внимание.

Ибо, только, если эту трагичность совершенно наглядно будут ставить перед душой, возможно придут к заключению, что может так много вступить на этом месте для того, чтобы ставший призрачным интеллект нашел возможность впустить духовный мир, входящий из внеземного, так чтобы этот призрачный интеллект пригодился для того, во что он должен войти.

Этот призрачный интеллект не должен быть оттолкнут назад в подрастительное, в паукородное, которое распространится по Земле, но должно быть поднято вверх человеком, когда однажды женщины станут бесплодными при наступлении 8 тысячелетия, когда Луна снова соединится с Землей. Затем должно отстать земное, которым человек руководит только снаружи, как табуреткой, тем, что он не может взять с собой в космическое бытие.

Человек должен себе подготовить то, с чем ему не нужно стать единым, что должно развиться однажды таким образом на земной поверхности. Ибо, так же как человек втянут в это земное бытие из предземного бытия, как вместе с выделением Луны наступило рождение человека женщиной, так же наступит снова то, что человек больше не будет рождаться через женщину, так как это преходящий эпизод во всем космическом развитии.

Это такой эпизод, который должен принести человеку чувство и сознание свободы, отдельность индивидуальности и личности. Это эпизод, который не должен презираться, он необходим для всего прогресса, но это нечто, что не должно сохраниться.

Человек не должен отдаваться удобству (комфорту), взирая на чисто абстрактную Божественность, но должен видеть конкретность того, что связано с его развитием. Только благодаря этому он может прийти к действительному внутреннему оживлению всего своего душевно-духовного существа, чтобы он охватил это огромное временное пространство, но в его конкретном облике развития, благодаря чему он сможет перейти в свои следующие друг за другом земные жизни.

Это нам говорит сегодня действительная духовная наука. Как раз сталкиваются вещи. Для воли есть сегодня опасность, что она будет вытолкнута из духовности и соединится с земной паутиной. Эта воля живёт сознательно в каждом отдельном человеке, так как он верит, что найдёт своё направление, если будет только сам развиваться, а остальных оставит в незнании.

Но в основном дело обстоит так, что люди незнающими продолжают жить и в действительности не предчувствуют (не имеют понятия) навстречу каким ужасным земным судьбам идут, связывая себя с тем, что древняя духовная мудрость называла шестнадцатью путями человеческой гибели.

Ибо, мои дорогие друзья, так же точно, как имеются различные пути обращения с призрачным рассудком к тому, что как сообщение, провозвестие, может прийти от духовного мира, так же точно имеются, конечно, варианты связи через рассудочную деятельность с паукообразными-пытко-существами, которые в будущем опутают своей паутиной Землю.

Тогда объективно рассудок будет властвовать в различных членах, которые будут иметь эти паукообразные чудища, которые будут друг в друга впрядаться (вдвигаться, проникать?), будут друг друга обвивать и в этом обвивании, в этом взаимном обвивании, вроде, как на жезле Меркурия, будут вызывать чудеснейшие, умнейшие духовнейшие – в смысле сегодняшнего значения слова – образования.

Но благодаря тому, что человек снова придёт к тому, что художественное начнёт понимать изнутри, сможет он понимание принести навстречу тому, что является сверхминеральным, тому, что изживает себя в облике растения.

Взгляните, как это симптоматично в становлении человечества, что Гёте нашел учение Метаморфозы, он, который был предрасположен к художественному. Все бывшие вокруг педанты увидели в этом только дилетантизм, и до сих пор педанты держат это за дилетантизм. Но в Гёте художественное видение мира, и вообще здравый смысл, связан также с тем взглядом, который в природе уже саму природу видит художественно.

Он не так далеко ушел, чем чтобы только мочь видеть в животном образование позвоночных костей, черепных костей.

То чудесное преобразование предыдущего бытия человека, которое образует прочую телесность облика головы, это чудесное художественное преобразование продольных костей в шарообразные кости – это то, что, если это действительно будет провидено, лишь это даст действительное внутреннее проникание в различия всего прочего человеческого облика от головы. Это нужно иметь в виду, когда хотят отчленить пластически человеческую голову от прочего человеческого организма.

Но истинная наука должна стать одновременно искусством, так как вся наука, которая не поднимется до искусства, является наукой обманчивой, вталкивающей человечество в космическое несчастье. Так что мы в действительности видим, как с одной стороны действительная духовная наука указывает (призывает) к художественному пониманию. Это жило в душе Гёте подобно гимну, когда он уже примерно в 1780 году написал свой гимн в прозе «Природа»: «Природа, мы ею окружены и объяты …».

Всё ткёт такое полотно-представлений, так что можно сказать, что это развитие стремления, чтобы воспринять духовное существо из мироздания. Да, продолжение образования этих мыслей, которые живут в этом гимне в прозе Гёте, продолжение образования этих мыслей создало бы место проживания для тех существ, которые из внеземного Космоса хотят вниз.

Но то, что образовалось в ходе 19 столетия, эти ужасные пыточные понятия человеческой физиологии, биологии, систематизации и прочего, которые в сущности не имеют ничего общего с действительным существом растений, на что мы снова можем указать в нашем рассмотрении цвета, все эти нехудожественные понятия есть то, что не может дать никакого познания, чем не может проникнуться человек.

Поэтому в сущности то, что сегодня рассматривается в качестве науки, ариманический продукт, нечто, что вводит человека в земную порчу (гибель), что не даёт ему прийти в ту сферу, которая, я бы сказал, ему преподносится навстречу с последней трети 19 столетия внеземными существами.

Заботиться о духовной науке, мои дорогие друзья, не означает просто как-то абстрактно говорить о духовной науке. Нужно открыть врата для внешних влияний, которые, начиная с последней трети 19 столетия хотят к нам на Землю. Это реальное космическое событие, забота о духовной науке, занятие духовной наукой, только это нужно осознать.

Итак, мы можем сказать, что мы обозрели временной промежуток от отделения Луны до обратного вчленения Луны. Эта Луна, о которой мы говорим, что она отражает нам солнечный свет, имеет таким образом глубокую связь с нашим бытием.

Она в своё время отделилась от Земли, чтобы человек на Зеле смог стать свободным. Но человек должен это время использовать, чтобы Луне не дать материал, который сможет связаться с лунным бытием внутри земного бытия, когда Луна снова вернется, в том новом природном царстве, о котором я вам уже рассказал в достаточно наглядной форме. Можно сказать, что сегодня в человека иногда вступает предчувствие того, что должно произойти. Я не знаю, с каким чувством люди могут читать то, что написал Ницше в своём «Заратустре» в главе о ужасных людях в долине смерти, в которую земное бытие преобразуется, когда эти пауко-чудища, о которых я говорил, покроют Землю.

Но в то время, когда возникла у Ницше фантазия о этой долине смерти, в нем именно бессознательно жило нечто именно от этого образа будущего, и он пересадил в эту долину ужасных людей. Это нечто, как предчувствие.

Как люди однажды, если они и дальше будут практиковать их призрачные мысли, как ужасные облики будут взяты с собой от погружающегося в Землю лунного бытия, чтобы в качестве ужасных людей впадать в эту паучью стаю и с ней соединиться.

Кому же нужно эти вещи сегодня сохранять в тайне, как этого многие хотят? Можно сказать, людям сыпать в глаза песок. Большая часть того, что распространяется сегодня, как духовность, в действительности может быть названа не иначе, как сыпанье в глаза песка людям. Конечно, встречаются люди, видящие, что это значит, когда людям сыплют песок в глаза: ни единого исторического события не принимать таким, как оно в действительности есть. Сколько же есть людей, которые сегодня знают, что наши дни приносят события фундаментального значения.

Я уже обращал внимание на эти вещи. Но сколько людей хотят входить в эти вещи? Можно сказать, что люди закрывают глаза на эти вещи. Можно сказать, что эти вещи не имеют такого уж значения. Но знамения как раз уже совершенно здесь, и эти знамения должны быть людьми поняты.

Это есть то, мои дорогие друзья, что я хотел добавить к моим рассмотрениям о мире цвета и взаимосвязи человека с внеземным Космосом. Мы рассмотрим такие рассмотрения в будущем.

Пятнадцатый доклад

Дорнах, 2 Июня 1921.

Я повторно говорил в этих прошедших неделях о великом переломе, который произошел в цивилизации западных стран в 4 столетии по Р.Х. Когда такая вещь будет обсуждаться, нужно будет всё снова указывать на нечто, что часто было здесь предметом обсуждений, на что всё снова необходимо обращать внимание.

Я имею в виду душевно сильно отличающиеся друг от друга метаморфозы человеческого развития. Если говорить о таком высшем пункте человеческого развития, как выпавшем на 4 столетие, тогда нужно именно обратить внимание на то, что душевная жизнь людей изменилась в определенной мере скачком.

Этого как раз сегодня не видят. Сегодня имеют мнение, что человеческий род проделал историю, которая прослеживается примерно до 3-4 тысячелетия по последним свидетельствам.

Затем ничего долго нет, пока не приходят ещё назад к животно-человеческим состояниям. Но о времени исторического развития думают, что люди в основном именно всегда так мыслили, так ощущали, как они ощущают сегодня, в крайнем случае, они прежде были на детской ступени научной жизни и, что они наконец продвинулись к тому, о чем мы сегодня говорим: «Как великолепно далеко мы продвинулись в познании мира!».

В некотором роде беспристрастное рассмотрение человеческой жизни говорит, конечно, о противоположном, и я должен вам показать, насколько мощный перелом был в 4 столетии, и как затем второй перелом во всей человеческой душевной жизни был в начале 15 столетия, и, как также в 19 столетии разыгрался поворот в человеческой душевной жизни.

Мы рассмотрим сегодня часть этого всего развития. Я хотел бы сегодня сначала поставить перед вами одну личность, на которой можно показать, насколько человек в недалеком прошлом мыслил совершенно иначе, чем мыслят сейчас.

Этой личностью, о которой я уже упоминал в прежних докладах, является, живший в 9 столетии при дворе Карла Калена во Франции, Йоханнес Скот Эригена. Йоханнес Скот Эригена, родившийся по ту сторону пролива в 815 году и проживший до второй половины 9 столетия, являлся личностью, которая представляла действительно христианский род мышления 9 столетия, но того образа мышления, которое стояло ещё совершенно под воздействием первых христианских столетий.

Йоханнес Скот Эригена совершенно очевидно усердно углубился в то, что было обычным учёным и теологическим образованием его времени. И это ученое и теологическое образование можно было лучше всего приобрести по ту сторону пролива, именно в ирландских учреждениях, где практиковали Христианство в определенном эзотерическом роде.

Затем французские короли поняли, что нужно пригласить такие личности к их двору, и то, что из христианского образования тогда было пересажено во Францию, от французского королевства пошло также дальше на восток в западную Германию.

Это в сущности пришло через личности, которых привлекли к своему двору французские короли с той стороны пролива. Йоханнес Скот Эригена, однако, также углубился во всё то, что именно принадлежало греческим отцам церкви, он углубился также в те писания, которые несли в себе определенную проблематическую природу внутри западной цивилизации, в писания Диониса Ареопагита. Этот Дионис Ареопагит многими расценивается, как непосредственный ученик Павла.

Эти писания, однако, всплыли только в 6 столетии, и некоторые говорили о псевдо-дионисских писаниях, которые были кем-то составлены, а затем приписаны ученику Павла. Кто так говорит, не знает того рода и образа, как духовные познания в этих древних столетиях распространялись. В такой школе, как та, в которой в Афинах учил сам Павел, все познания передавались от поколения к поколению сначала устно, и были записаны только гораздо позже. То, что было тогда позже записано, совершенно не обязательно содержит неправильное, но может с определенной идентичностью передавать то, что насчитывает уже сотни лет.

И такого значения, какое мы сегодня придаём личности, в те древние времена личности не придавали. И мы, вероятно, как раз сегодня сможем прикоснуться к обстоятельству, которое мы обсуждаем в связи с Йоханнесом Скотом Эригеной, почему имело место то, что в то время мало придавали значения личности.

Теперь без сомнения твердо установлено, что учения, которые приписываются имени Диониса Ареопагита, имели огромное значение в 6 столетии в качестве записей. Их считали за такие, которые произошли в первом христианском столетии, и которые именно в это время должны были быть записаны.

В этом факте, как таковом, нужно видеть нечто особенное. Просто во времена до 4 столетия было гораздо больше доверия относительно устной передачи от поколения к поколению продолжавших действовать памятников, чем это стало позже.

В древние времена не было желания записывать. Но пришло время, когда становилось всё более необходимым вещи, которые прежде с лёгкостью можно было распространять устно, теперь записывать, ибо, в действительности это является чем-то субтильным (тонким), что там записано в писаниях Диониса.

И то, что в этих писаниях смог вычитать (изучить) Эригена, совершенно определенно подходило, чтобы произвести на него необыкновенно глубокое впечатление. Ибо, образ мышления, который он находит в этом Дионисии, примерно следующий: «Мы, люди, можем с нашими понятиями, которые мы себе образуем, с воззрениями, которых мы смогли достичь, озирать чувственно-физический мир. Затем, мы можем с нашим рассудком делать заключения о фактах и существах этого чувственно-физического мира. Мы в определенной мере развиваемся вверх к рассудочному содержанию, которое тогда более не является чувственно-наглядным, которое будет пережито в представлениях и понятиях. И, когда мы из чувственных фактов и существ образуем представления и понятия, тогда получаем мы побуждение двигаться вверх вместе с этими представлениями к духовному, к Божественному.».

Но Дионис не выступает в том смысле, что говорит, что мы учим из чувственных вещей то или иное, наш рассудок получает свои представления и он затем делает заключения о Божестве, о духовном мире – он так не говорит, а он говорит, что те представления, которые мы получаем из чувственных вещей, все не являются подходящими для того, чтобы выразить Божество.

Мы можем просто, если мы ещё такие субтильные представления себе образуем о чувственных вещах, мы не можем с помощью таких представлений выразить то, что является существом Божества. Для этого мы должны найти прибежище от позитивных представлений у негативных представлений.

Например, мы говорим о персональности, когда встречаем наших собственных ближних людей. Когда мы говорим о Божестве, то мы должны – по мнению Дионисия – говорить не о персональности, так как представление персональности слишком мало, низко, чтобы обозначить Божество. Мы должны говорить о сверхперсональности (сверхличности).

И мы никогда не должны говорить о бытии, когда говорим о Божестве. Мы говорим, что человек есть, животное есть, растение есть. В этом смысле мы не должны приписывать Божеству существование, в каком говорим о человеке, животном и растении, но мы должны ему приписывать сверхбытие.

И, так должны мы пытаться, по мнению Дионисия, взлетать от чувственного мира к определенным представлениям, но затем должны мы в определенной мере эти представления всюду переворачивать, переводить в негативные. Мы должны в определенной мере взлетать из чувственного мира к позитивной теологии, но затем переворачивать и образовывать негативную теологию, которая, собственно, настолько высока, так пронизана Богом и божественным мышлением, что она может себя выражать только в негативных предикатах (выражениях?), в отрицаниях того, что можно представить от чувственного мира.

Таким образом думал Дионисий Ареопагит проникнуть в божественно-духовный мир, когда он в определенной мере всё то, что можно иметь в рассудке, покидает, и вживается в мир, который сверх, выше понимания.

Вы видите, что, когда мы считаем Дионисия Ареопагита учеником Павла, тогда он жил в конце 1 столетия и во втором столетии, то есть он жил за пару столетий до особенного 4 столетия.

Он чувствует, что надвигается высший пункт развития человеческого рассудка. В определенной мере он частью своего существа смотрит назад в старые времена. Вы знаете, что до 8 дохристианского столетия у людей не было речи о рассудке, как начиная с 8 дохристианского столетия, так как рассудок или душа-рассудочная родилась только в 8 дохристианском столетии, и с рождением души-рассудочной пришла греко-латинская культура.

Затем эта культура в 4 столетии по Р.Х. имела свою кульминацию. До 8 дохристианского столетия мир совершенно нельзя было понимать рассудком, его познавали через взирание. Древние египетские, халдейские познания приобретались с помощью взирания в духовный мир. Они были приобретены так, как мы сегодня приобретаем внешне-чувственные познания.

Тем не менее, эти дохристианские познания были духовного рода. Как раз дух был объектом взирания так же, как мы сегодня озираем чувственное, и, как уже греки взирали на чувственное.

Таким образом в определенной мере в Дионисии Ареопагите было нечто, как возвращение назад к воззрению, лежавшему по ту сторону рассудка. Теперь перед Дионисием стояла великая Мистерия Голгофы. Он жил в рассудочной культуре своего времени. Кто углубится в писания Дионисия, безразлично, кто бы это ни был, увидит, как сильно этот человек жил во всём том, что принесла рассудочная культура того времени.

Тонко образованный грек, и в то же время человек, который во всей своей персональности исполнен величием Мистерии Голгофы, который себе говорил: «Если мы напряжемся нашим рассудком в отношении Мистерии Голгофы и того, что за этим стоит, мы к этому и близко не подойдём. Мы должны выйти из рассудка наружу вверх. Мы должны от позитивной теологии развиться вверх к негативной теологии!».

Это произвело большое впечатление на Йоханнеса Скота Эригену, когда он читал писания Дионисия Ареопагита в 9 столетии, ибо то, что последовало за 4 столетием, что было более августинским, это развивалось только медленно дальше в том роде, как я это представил в предыдущих докладах.

Такой дух, как раз один из тех, какие в школах мудрости получили образование в Ирландии, жил ещё в первом христианском столетии, мог ещё всеми нитями своей души зависеть от того, что написано в писании Дионисия Ареопагита. И, однако, одновременно был всё же в Йоханнесе Скоте Эригене горячее стремление своим рассудком, тем, чем располагает человек в своём интеллекте, основать некий род позитивной теологии, которая для него была философией, и он прилежно изучал греческих отцов церкви.

Например, мы находим у него точное знание Орегона, жившего во 2-3 столетиях. Когда мы этого Орегона изучаем, то действительно находим ещё совершенно иной взгляд, чем христианский, то есть такой, какой позже вступил в качестве христианского взгляда. Орегон ещё совершенно придерживался мнения, что теологию нужно пронизать философией, что можно было бы изучать человека со всем его существом, если его рассматривать, как продукт излияния Божества, если его так рассматривать, что он когда-то произошел из Божества, а затем всё дальше снижался, но получил через Мистерию Голгофы возможность снова подняться к Божеству, чтобы затем снова с Божеством соединиться.

Из Бога в мир, и к Богу обратно – примерно так можно описать путь, который Орегон познал, как свой. И по сути нечто такое лежит в основании писания Дионисия, и это пошло затем через такие персональности, одной из которых был Йоханнес Скот Эригена. Но их было много.

Можно было бы сказать, как через некий род исторического чуда, собственно, мир пришел к тому, чтобы знать писания Йоханнеса Скота Эригены. Они сохранялись, в отличие от прочих писаний, которые были подобными и были утеряны, из 1 столетия вплоть до 11-12, а некоторые немногие вплоть до 13, когда они были папой объявлены, как еретические, и был дан приказ найти все экземпляры и сжечь.

Затем в одном затерянном монастыре снова нашлись рукописи из 11-12 столетий. В 14-17 столетиях ничего не знали о Йоханнесе Скоте Эригене. Писания его были сожжены, как и многие подобные, содержавшие подобное из тех же времен, и о которых с точки зрения римского папы правильным было все прочие экземпляры предать огню! Но из писаний как раз Скота Эригены отдельные сохранились.

Если мы теперь поразмыслим о 9 столетии и к тому же решим, что в Йоханнесе Скоте Эригене жил точный знаток истин первого христианского столетия, тогда мы всё же должны будем сказать, что это был характерный представитель того, что из прежних времен, из времени до 4 послехристианского столетия ещё из этого возвысился в более позднее время.

В это более позднее время, можно сказать, всё окостенело в мёртвом латинском языке. Всё, что было прежде живым, как мудрость о сверхчувственном мире, стало окостеневшим, догматизированным, стало жестким, но понятным.

Но в таких людях, как Скот Эригена, ещё жило нечто от того старого живого непосредственно духовного знания, которое ещё имелось в первое христианское время, и использовалось просветленными душами, именно, чтобы понять Мистерию Голгофы.

Эта мудрость на какое-то время должна была умереть, чтобы, начиная с первой трети 15 столетия вплоть до нашего времени мог культивироваться человеческий рассудок. Рассудок, как таковой, хотя и является духовным качеством человека, но он обращён в первую очередь на материальное.

Старое достояние мудрости должно было исчезнуть, чтобы в своей призрачности мог родиться рассудок. Если мы углубляемся в его писания не школьно-педантическим образом, а всей душой, то замечаем, что у Скота Эригены ещё нечто из других душевных подоснов говорит, чем те, из которых говорилось позже.

Там говорит человек в определенной мере из таких глубин душевной жизни, которых позже не могли достигать. Всё есть духовное. Если человек вообще говорит соответственно познанию, то говорит он о вещах, которые разыгрываются в духовном.

Необыкновенно важно однажды точно взглянуть, как было у Скота Эригены расчленение познания. Он отличает в своём великом писании о членении природы, которое пришло вышеописанным образом в следующем мире (потомкам?), в четырёх главах то, что он сказал о мире, и он сначала, в первой главе, говорит о созданном и несозданном мире (см. дальше схему).

Старое наследное достояние (

3-е послеатлантическое время: I несотворенный и сотворенный мир: теология

2-е послеатлантическое время: II сотворенный и творящий мир: идеальный мир

1-е послеатлантическое время: III сотворенный и не творящий мир: пневматология,

космология, антропология

Живое стремление (IV несотворенный и не творящий мир: зотериология, эсхатология,

материалистическое естествознание

Бытие - Отец, Мудрость - Сын, жизнь - Святой дух

Человек

1. Минеральное существо

2. Телесно и живет, как растение

3. Ощущает, как животное

4. принимает решения, как человек

5. познаёт, как ангел

6. взирает, как архангел

Это первая глава, которая показывает в том роде, как Скот Эригена думает, как мог это делать в определенной мере Бог, как Он был, пока Он не наткнулся на нечто такое, чем является Сотворение Мира.

Йоханнес Скот Эригена там показывает совершенно так, как он это, я бы сказал, выучил благодаря писанию Дионисия, и показывает, образуя высшие рассудочные понятия, но в то же время сознавая, что он с ними доходит только до определенной границы, по ту сторону которой расположена негативная теология.

Таким образом, он приближается только к тому, что, собственно, истинное существо духовного, Божественного. Мы находим в этой главе среди прочего прекрасное, для нашего времени ещё поучительное выражение (описание) о Божественной Троице. Как он говорит, если мы вещи вокруг себя оглядываем (наблюдаем), то мы находим сначала, как самое духовное, бытие.

Это бытие в определенной мере есть то, что всё охватывает. Мы не должны приписывать Богу такое бытие, какое имеют вещи, но мы можем всё же только в определенной мере, когда мы взираем вверх на то, что есть сверхбытие, всё же говорить о связанности Божества с бытием. Так же точно мы находим, что вещи в мире мудростью пропитаны и пронизаны лучами. И мы должны Богу приписывать не просто мудрость, а сверхмудрость.

Но как раз, когда мы исходим от вещей, доходим мы до границы полноты мудрости. Но во всех вещах есть не только мудрость. Все вещи живут, во всех вещах есть жизнь. Таким образом, когда Йоханнес Скот Эригена представляет себе мир, то он говорит: «Я вижу в мире бытие, мудрость и жизнь. Мир является мне в определенной мере в этих трёх аспектах, как существующий, исполненный мудрости и живой.». Конечно, для него есть три покрова, которые себе рассудок образует, когда он взирает на вещи. Нужно совершенно проникнуть сквозь покровы, тогда можно взирать в Божественно-духовное. Но он сначала описывает покров и говорит: «Когда я смотрю на бытие, то оно мне репрезентирует Отца; когда я смотрю на мудрость, то она репрезентирует мне Сына во Вселенной; когда я смотрю на жизнь, то это репрезентирует мне Святого Духа во Вселенной!».

Как вы видите, Йоханнес Скот Эригена исходит из совершенно философских понятий и поднимается к тому, что есть христианская Троица. Таким образом он проделывает во внутреннем путь, исходя из понятий, в так называемое «непознаваемое».

Это также является совершенно убеждением. Но он говорит именно так, что тот род и образ, как он подаёт вещи, показывает, что он учился у Дионисия. Он, собственно, хотел бы в момент, когда он приходит к бытию, мудрости м жизни и ему это репрезентируют Отец, Сын и Дух, он хотел бы, собственно, этим понятиям дать вытекать друг из друга во всеобщее духовное, в то, во что человек затем должен был бы подняться сверхпонятийно. Но он не приписывает человеку способность приходить к такой сверхпонятийности. Скот Эригена является сыном своего времени и образует рассудок, и это же действительно так, что он себя самого правильно понял и должен был сказать, что нет возможности войти в непознаваемое.

Затем вторая глава описывает (показывает) в определенной мере второй слой мирового бытия: сотворенный и творящий мир. Это тот мир духовных существ, в котором мы находим Ангелов, Архангелов, Архаев и так далее. Этот мир духовных существ, описания которого мы также находим у Дионисия Ареопагита, этот мир духовных существ творит всюду в мире, но он и сам создан, он зачат высшими существами, т.е. создан, и он творит бытие во всех деталях нас окружающих.

В качестве третьего мира в третьей главе он показывает затем созданный и несоздающий мир. Это такой мир, который мы воспринимаем вокруг нас нашими чувствами. Это мир животных, растений и минералов, звёзд и прочего. В этой главе речь идёт о примерно всём том, что мы бы назвали космологией, антропологией и так далее, том, что мы сегодня считаем охваченным наукой.

В четвертой главе речь идёт о несотворенном и нетворящем мире. Это снова то Божество, но такое, каким оно будет быть, когда все существа, именно все люди, вернутся к нему, когда оно больше не будет творящим, когда оно в себя воспримет в душевном покое все те существа – так представляет это себе Йоханнес Скот Эригена – которые из него когда-то вышли.

Теперь, когда мы озираем эту четвертую главу, то, собственно, мы имеем там в ней нечто, что можно назвать кратким перечнем всего перечисленного, так, как это имело место в школах мудрости, из которых вышел Йоханнес Скот Эригена. Если принять то, что он описывает в первой главе, то мы имеем нечто такое, что в своём смысле можно назвать теологией. Теология – это, собственно говоря, учение о Божественном.

Когда мы берем вторую главу, то находим там то, что называется идеальным миром (миром идей), хотя в нашем сегодняшнем языке «идеал» представляется примерно, как «существенное». Он не демонстрирует абстрактные идеи, а именно Ангелов, Архангелов и так далее, весь, так называемый, нечувственный мир, но не такой нечувственный мир, как был наш, а мир живых существ, живых нечувственных существ.

В третьей главе, как было уже сказано, он показывает то, что мы сегодня называем нашей наукой, но всё же иначе. Мы со времени Галилея-Коперника больше не имеем того, что во времена Скота Эригены называлось космологией или антропологией.

То, что называется космологией, ещё совершенно нечто такое, что написано исходя из духа, нечто, что так описывается, как духовные существа руководят звёздами, что духовные существа живут в звёздах, что элементы огня, воздуха, воды и земли пронизаны духовными существами. Таким образом, это нечто иное, что описано, как космология. Того образа материалистического воззрения, который пришел в середине 15 столетия, в то время ещё не было, и то, что он имел в качестве антропологии – это совершенно иное, чем то, что сегодня понимается под понятием антропологии в наше материалистическое время.

Я могу вам сказать нечто необыкновенно характерное относительно того, чем была антропология при Скоте Эригене. Он озирает человека и говорит, что в первую очередь человек несет в себе бытие, что он минеральное существо, он имеет в себе минеральное существо. Таким образом, первое: человек – минеральное существо. Второе: человек имеет тело и живёт, как растение. Третье: человек ощущает, как животное. Четвертое: человек судит и решает, как человек. Пятое: человек познаёт, как Ангел.

Само собой разумеется, что это же в наше время неслыханное! Когда Скот Эригена говорит о суждении, решении, что, например, также делают в суде, когда хотят кого-то судить, тогда человек, именно как человек, судит и решает.

Но, когда он познаёт, когда он познавательно проникает в мир, тогда человек ведет себя не как человек, а как Ангел! Я хочу это сказать в первую очередь для того, чтобы вам показать, что антропология того времени была нечто иным, чем в наше время, ибо, не правда ли, сегодня невозможно услышать на каком-нибудь теологическом факультете, что человек познаёт, как Ангел.

Так что нужно сказать, что то, что показывает в третьей главе Скотт Эригена, этого в нашей науке мы больше не имеем. В наше время это стало иным. Если мы хотим это назвать одним словом, что сегодня нигде не применимо, то мы должны бы назвать нечто такое, как, духовное учение о Вселенной и человеке: «Пневматология».

Теперь четвёртая глава. Эта четвертая глава Скота Эригены содержит в первую очередь учение о Мистерии Голгофы и учение о том, что человека может ожидать в будущем, как его вступление в божественно-духовный мир, то есть в то, что в сегодняшней терминологии называют «Зотериологией». «Зотер» ведь в Царстве Небесном – «Спаситель», а учение о будущем – «Эсхатология». Мы там находим использование понятий распятие, воскресение, излияния божественной милости, вступления человека в божественный мир и так далее.

Одно должно вам броситься в глаза, и это действительно бросается в глаза, если быть беспристрастным, когда внимательно читают нечто такое, как это произведение «De divisione naturae» Скота Эригены о членении природы. Там о мире говорилось, совершенно, как о чем-то таком, что познавалось в духовном качестве. Говорится о духовном, когда наблюдается мир. И чего в этом нет внутри? Нужно также обратить внимание на то, чего нет в такой универсальной науке, как та, которую хотел основать Скот Эригена.

Вы почти ничего не находите у Скота Эригены из того, что мы сегодня называем социологией, социальной наукой и тому подобным. Можно было бы сказать, что это выглядит почти так, как будто Скот Эригена человеку, как он его себе представлял, настолько же мало хотел давать социологию, как и животному роду, роду львов или тигров, или какому-нибудь роду птиц.

Ибо, лев не может говорить о том виде и роде, как он должен общаться, совместно жить с прочими львами, или, как он должен добывать пищу и тому подобное. У него это дано инстинктивно. Настолько же мало можно говорить о социологии воробья.

Конечно, воробьи могут всевозможное в высшей степени вывести интересные с их точки зрения мировые тайны, но они никогда не выведут экономию, экономическое учение, ибо для воробьёв видится совершенно само собой разумеющимся, что они делают непосредственно то, что им говорит их инстинкт. Это свойственное. Когда мы у Скота Эригены ещё не находим нечто такого, нам, собственно, ясно, что человеческое общество выглядело так, как будто оно ещё несло социальное в инстинктах.

Он указывает прямо в своём особенном роде познания на то, что в человеке ещё живёт, как инстинкт, влечение, импульс социального совместного бытия. Об этом социальном совместном бытии и есть то, что он сообщает. Он показывает, как произошел из Божественного человек, существа которого распространились (расположились) в чувственном мире.

Затем он описывает, как дух пронизывает чувственный мир, примерно в роде пневматологии. Он показывает то, что, как дух, вошло (проникло) в чувственный мир в своей четвертой главе в зотериологии и эсхатологии. Однако, он нигде не показывает, как должны люди жить вместе. Я бы сказал, что всё поднято над чувственным миром. Это было вообще характерно для древней науки, что всё было поднято наружу выше чувственного мира.

И, когда углубляются в духовнонаучный смысл нечто такого, как учение Йоханнеса Скота Эригены, то можно увидеть, что он мыслил совершенно не тем органом, с помощью которого люди мыслят сегодня. Его потому и не понимают, что хотят понимать тем мышлением, которым обладает сегодня человечество.

Его можно понимать только, если благодаря духовной науке приобретается взгляд на то, как мыслят эфирным телом, тем телом, которое в качестве тонкого тела лежит в основе грубого чувственного тела.

Таким образом, Йоханнес Скот Эригена мыслил не с помощью физического мозга, а эфирного тела. Мы просто имеем в нём дух, который мыслил ещё не с помощью мозга. И всё то, что он написал, является результатом мышления с помощью эфирного тела.

В сущности, физически-телесным мозгом начинают мыслить только уже после его времени, собственно, в полной мере только с 15 столетия. Чего обычно не видят, так это того, что действительно человеческая жизнь, как душевная жизнь, в этот момент времени сильно изменилась, что действительно, если уйти назад в 11-13 столетия, наталкиваешься на такое мышление, какое имел Скот Эригена, которое производилось не с помощью головного физического мозга, а с помощью эфирного тела. Это мышление с помощью эфирного тела не нужно вносить в более позднее время, в котором схоластически-диалектически мыслили застывшими понятиями. Тогда это старое мышление эфирным телом, бывшее нормой в первых христианских столетиях, было искоренено.

Поэтому также и происходило сжигание писаний таких, как Скот Эригена и прочих. Из этого теперь можно понять, каковым было душевное состояние такого мыслителя в то время.

Если мы уходим назад в древние времена, то находим у всех людей определенное ясновидение. Люди вообще не мыслили с помощью своего физического тела, но в древнее время они мыслили эфирным телом, и даже своим астральным телом производили душевную жизнь. О мышлении тогда не было вообще речи, так как интеллект возник только в 8 столетии до Р.Х.

Но от этого древнего ясновидения остались по наследству части, и как раз у выдающихся духов пытается через рассудок, который теперь уже рожден, проникнуть в то, что наследуется вверх через традицию из древних времен. Пробовали понять, что в совершенно ином роде в древние времена было увидено.

Пытались понять, но должны были теперь иметь помощь через абстрактные понятия: бытие, мудрость, жизнь. Таким образом, я бы сказал, знали ещё нечто от прежнего пронизанного духом познания и чувствовали себя уже совершенно вставленными внутрь в чисто интеллектуальное познание.

Позже этого совсем не чувствовали, когда интеллектуальное познание затем стало призрачным, но люди конечно чувствовали, что в древние времена было нечто, что человека из высших миров живо проживало (пронизывало жизнью?), что он не просто-чисто думал. У Эригены это так, что он жил в этом расщеплении надвое.

Он мог просто мыслить. Но, когда это мышление становилось познанием, тогда он чувствовал, что есть там ещё нечто от древних властей, которое пронизывает человека древним родом познания. Он чувствовал Ангела в себе. Это было наследие (вещь, полученная по наследству) из древних времен, так что в это время рассудочного познавания такой дух, как Эригена, ещё мог сказать, что человек познаёт, как Ангел.

Во времена египетские, халдейские, во времена древнееврейской цивилизации никто не сказал бы иначе, как: «Ангел познаёт во мне, и я, как человек, принимаю участие в познании Ангела. Ангел живёт во мне, который познаёт, и я делаю вместе с ним то, что он делает, познаёт!». – Тогда было время, когда рассудка ещё не было. Когда затем появился рассудок, тогда должны были это пронизать рассудком. Однако, в Скоте Эригене ещё было сознание пронизанности ангельской природой.

Происходит, однако, нечто особенное, когда вчитываются в эти писания Скота Эригены и хотят их совершенно понимать. Конечно, получают всё же чувство, что прочитали нечто очень значительное, что ещё живёт в духовных регионах, что говорит через мир, как духовное обстоятельство (Angelegenheit – дело???).

Но затем снова имеют чувство: «Да, всё идёт в сущности кувырком!». – И затем говорят: «Мы живём как раз с этим писанием уже в 9 столетии, рассудок уже некоторое привел в беспорядок!».

Это действительно так. Когда читают первую главу, то имеют дело с теологией, но с такой теологией, которая совершенно вторична для Йоханнеса Скота, который это рассматривает так, что она указывает назад на нечто непосредственное, великое. Должно иметься нечто – я говорю сейчас так, как если бы вещи были гипотезой, но духовная наука может затем то, что здесь развивается, как гипотеза, констатировать совершенно, как факт – в определенной мере смотрят на нечто назад, где эта теология была высказана ещё невнятно, высказана, как нечто, во что внутрь вживались.

И без сомнения о такой теологии говорили те древние египтяне, древние греки, о которых я упоминал, повествовали, что египетские мудрецы им сказали: «Вы, греки, как дети, вы не имеете знания о происхождении мира; мы имеем такое знание о происхождении мира!». – Тогда грекам очевидно было указано на древнюю живую теологию.

Итак, можно сказать, что в том, что мы всегда называем третьим послеатлантическим периодом, начавшемся в 4 тысячелетии до Р.Х. и закончившегося в 1 тысячелетии по Р.Х., приблизительно в 747 году, в это время имелась живая теология, которую теперь Скот Эригена хотел провидеть с помощью рассудка.

Очевидно, она стояла гораздо живее перед той персоной, которую мы знаем, как Дионисий Ареопагит, который ещё чувствовал гораздо интенсивнее относительно этой старой теологии. Он чувствовал, это нечто такое, что тогда было, и к чему больше нельзя приблизиться, что станет негативным, если к нему захотеть приблизиться. Мы только можем, как он думал, исходя из рассудка, прийти к позитивной теологии. Но он, собственно, считал негативной теологией старую, которая исчезла.

И снова, если проникновенно берут то, что во второй главе вступает, как идеальный мир, можно было бы думать, что имеется нечто более молодое (Jüngeres). Но это не тот случай. Действительно встречаются с истинным видением того, что вступает в праперсидское время так, как это описано в моём «Очерке тайноведения», во втором послеатлантическом периоде.

У Платона и платоников был этот живой праперсидский мир Ангелов, мир «Amshapands» и так далее уже выцветшим до мира идей, идеального мира. Это можно приписать более позднему развитию. Но то, что, собственно, содержится в этом идеальном мире, и что ещё хорошо обозримым является у Скота Эригены, это ведет назад в это праперсидское время.

Когда мы приходим к тому, что здесь вступает, как пневматология, как в определенной мере пантеизм, но теперь не более туманно и неопределенно, как он сегодня неоднократно считается, но вступает как пантеизм живо-духовного рода, хотя и выцветший при Скоте Эригене, то это последний остаток, совершенно просеянный остаток первого послеатлантического праиндийского периода.

А что же четвертое? Да, при Скоте Эригене вступает это в качестве живого познания Мистерии Голгофы, будущего человечества, о котором мы, собственно, сегодня больше не говорим. Об этом говорится ещё теологами, как о старом наследии. Но они это имеют в застывших догмах. Они даже отрицают, что человек может этого достичь через живое знание. Но это возникло из того, что было так разработано, как зотериология и эсхатология.

Как вы видите, то, что было теологией, это было передано в определенной мере в решениях соборов и застыло в догмах, и осталось в христологии. К этому нельзя было ничего больше примешать. Это рассматривалось, как нечто недоступное для познания. В определенной мере это было отринуто тем, что практиковалось в школах через познание. Экзотерические вещи уже без этого так сохранены, как туманные образы из древних времен.

Но то, что практиковалось в школах, нужно всё снова соединять с мыслями, которые происходят именно в мысленную эпоху времени, нужно присоединять к Мистерии Голгофы, к будущему человечества. Тогда говорили о власти Существа-Христа среди людей и будущем Суде-Мира, и использовали для этого понятия, которые можно было тогда найти.

Таким образом, мы, собственно видим, что Скот Эригена первые три главы обозначает, как нечто, что он в определенной мере унаследовал. Свой собственный рассудок он применяет затем в четвертой главе, но совершенно так, что он говорит о нечто таком, что возвышается над чувственно-физическим миром, но всё же имеет дело с этим чувственно-физическим миром.

Видно, как он старается сделать рассудок подручным средством в эсхатологии и зотериологии, а также видно в какие учёные споры и дискуссии Эригена был впутан. Он был впутан в такие дискуссии, как например, может ли человек в причастии, то есть в нечто таком, что связано с Мистерией Голгофы, иметь перед собой действительные кровь и плоть Христа.

Он был впутан во все те дискуссии, которые велись о свободе и несвободе человеческой воли в связи с божественной милостью, то есть о всём том, что было предметом его четвертой главы. Он оттачивал свой рассудок, школил его. И к тому же об этом дискутировал.

Можно было бы сказать, что содержание трёх первых глав было всё достоянием наследства. Немногое там было изменено, но это сообщалось. Однако, четвертая глава – это было живое стремление, в котором использован был вышколенный рассудок.

Что же стало из того, что было вышколено, как рассудок, что в Зотериологии и Эсхатологии было увидено такими людьми, как Скот Эригена в 9 столетии?

Да, видите, мои милые друзья, из этого с середины 15 столетия стало наше природоведение основой науки. Рассудок, с помощью которого размышляют, может ли алтарное таинство превратить хлеб и вино в плоть и кровь Христа, может ли человеку на том или ином пути прийти милость, этот самый рассудок позже обратить к тому, чтобы порассуждать, что молекула состоит из атомов, является ли Солнце тем или иным телом и так далее.

Это прогрессивное развития теологического рассудка, живущего сейчас в естествознании. Тот же самый рассудок, который участвует в споре Скота о вечерней трапезе с теми, кто с ним дискутирует – а дискуссия была очень живой - ожила, жила дальше в галилейском, коперниковском учении, в дарвинизме, продолжает жить в материализме Штрауса. Это прямая линия.

Всегда более древнее остаётся содержаться наряду с более поздним, вы же это знаете. Но тот же самый рассудок, который в Давиде Фридрихе Штраусе породил книгу «Старая и новая вера», где в определенной мере пропагандируется полнейший атеизм, этот же самый рассудок в те времена занимался зотериологией и эсхатологией, и это прямая линия.

Можно сказать, что, если бы должна была бы сегодня быть написана эта книга, и была бы так же точно написана, исходя из обстоятельств времени, тогда было бы, так как естественно совершенный атеизм противоречил бы первой главе, здесь явлен был бы не совершенный атеизм, а было бы явлено здесь наше естествознание. В 9 столетии были явлены ещё зотериология и эсхатология. Рассудок был ещё обращен к чему-то иному.

Но здесь сегодня смогла появиться материалистическая наука. История не говорит нам ничего, кроме этого. И теперь мы вероятно видим то, что человеку выходит из всего понимания этого произведения.

В сущности, должно бы, собственно, что здесь стоит, явиться в другом порядке следования. В третьей главе должно бы говориться про мировоззрение первого послеатлантического времени, во второй главе про второй период, в первой главе про третий. Последняя глава будет в первую очередь такой, как считал Скот Эригена – который жил в четвертом послеатлантическом периоде, который только в 15 столетии достиг своего конца – что это будет годиться (иметь значение) для четвертого послеатлантического периода.

Таким образом, должен был бы быть следующий порядок следования: III, II, I, IV главы. Это я имел в виду, когда перед этим говорил, что кому-то может представиться, как будто бы вещи, собственно, брошены без разбора. Скот Эригена просто имел кусок старого наследия. Но он их не вел по новому времени, а они были там в образовании его времени, и он привёл их в порядок следования, как они для него ближе всего располагались. Самое ближайшее он привёл, как высшее, остальные были для него расплывчатыми, и он держал их за нечто более низкое.

Но четвёртая глава является всё же чем-то примечательным. Попробуем понять с определенной точки зрения, что, собственно, это должно бы быть. Перенесемся теперь назад в дохристианское время. Тогда такой представительный дух, каким был Скот Эригена для 9 столетия, если бы мы нашли его среди египтян, мог очень живым образом знать о теологии.

Он бы имел гораздо более живые понятия о идеальном или ангельском мире, о том, что весь мир пронизан лучами духа. Всё это он бы знал и мог бы сказать, что однажды жило человеческое видение в первое время, которое видело дух во всех вещах.

Затем дух абстрактно поднялся вверх в высоту, он превратился в идеальный мир, а затем в божественный мир. И тогда приходит четвертая эпоха. Она должна была ещё теперь стать более духовной, чем эпоха теологии. Таким образом, эта греко-латинская эпоха, в которой жил Скот Эригена, должна была быть проодухотворена и стать более духовной, чем третья эпоха.

И только пятая, следующая за ней, наша эпоха, должна стать действительно проодухотворенной эпохой, ибо она должна была приводить вместо зотериологии и эсхатологии в качестве четвертого материалистическую науку, или соединить пятую с нашим естествознанием, которая должна была бы быть самой духовной.

Но в действительности, мои милые друзья, вещи только засыпаны. Когда слышат, как Эригена говорит, что человек есть, как минеральное существо, что он обладает телесностью и живёт, как растение, ощущает, как животное, судит и решает, ка человек, познаёт, как Ангел – всё это Скот Эригена знал из древней традиции – то должны мы, взлетающие к духо-познанию, теперь идти дальше. Мы даже должны теперь сказать: «Хорошо, человек является минеральным существом, имеет тело и живёт, как растение, ощущает, как животное, судит и решает, как человек, познаёт, как Ангел и шестое: человек взирает – именно имагинативно в духовный мир – как Архангел.». И мы должны были бы теперь приписать нам, когда мы говорим о человеке с первой трети 19 столетия, что мы познаём, как Ангел и развиваем душу-сознательную через душевные силы взирания – сначала бессознательно, но всё же, как душу-сознательную – как Архангел.

И так мы имели бы парадоксом, что в материалистическую эпоху люди, собственно, живут в духовном мире, живут духовно выше, чем жили прежде. И мы могли бы сказать примерно следующее: «Да, Скот Эригена был прав, что в человеке живёт переживание Ангела, и теперь также, начиная с первой трети 19 столетия, в человеке живёт переживание Архангела. Таким образом, мы пребываем в духовном мире!».

Когда к этому приходят, тогда можно было бы вполне также взглянуть назад на нечто, что всегда очень тривиально излагается в Евангелии, где ведь говорится: «Конец мира близок и Царствование Небесное начинается.».

Да, мои милые друзья, если мы можем сказать о нас самих, что в нас взирает Архангел, чтобы мы получили душу-сознательную, тогда отдаётся всё же особенное представление о этом вхождении Неба, и будет вполне необходимо такое представление Нового Завета пересмотреть ещё раз с этой духовнонаучной точки зрения. Эти представления вполне подлежат пересмотру, и мы имеем двойную задачу.

Во-первых, понять, не имеется ли в виду (не считается ли) наша эпоха действительно, как иная, чем та, которая была во времена, когда Христос шествовал по Земле, и не имеем ли мы уже позади тот закат мира, о котором говорил Христос?

Это одна задача, стоящая перед нами. И, если мы уже имеем позади этот так называемый закат мира, если мы, таким образом, в определенной мере уже имеем здесь духовный мир, как было разъяснено, что он так бездуховно воспринят, что стал таким материальным, что он придёт в конце к той ужасной чудовищной жизни, которую вырисовывает (выражает) первая треть 20 столетия? – Можно сказать, что два могучих подавляющих вопроса стоят перед нашей душой. Об этом продолжим говорить завтра.

Шестнадцатый доклад

Дорнах, 3 Июня 1921 года

Мы вчера закончили тем, что задали два значительных вопроса, которые появились из рассмотрения положения такой личности, как Йоханнес Скот Эригена. У этого человека мы находим воззрение, которое светит из первого христианского столетия в 9 столетие. Можно сказать, что из всего того, что удалось выяснить в течение последнего времени, это, что род представлений, весь род мышления в первых христианских столетиях, был ещё совершенно иным, чем позже.

Имел место большой переломный момент, как мы уже знаем, в 4 столетии. Люди просто стали гораздо более способными рассудочно мыслить, чем прежде. Можно сказать, что всё познание, всё образование представлений было до этого гораздо более возникновением рода интуиции, чем позже, когда человек становился всё более сознательным, сам начал работать с мыслями.

И что выставилось от 4 столетия, как такое сознание для человека, это отзывается эхом ещё в таких высказываниях Скота Эригены, что человек как человек, судит и принимает решения, но познаёт, как Ангел. Что Скот Эригена, поднимает через реминисценцию (восстановление), как старое наследие, это было воспринято до 4 столетия всеми теми, которые вообще имели мысли. Они вообще не приходили к тому, чтобы мысли, передававшие знание, познание, приписывать человеку, как таковому. Они приписывали это действующему в них Ангелу. В теле человека жил познававший Ангел, и человек принимал участие в познании.

Такое непосредственное сознание совершенно догорело после 4 столетия, и забрезжило снова в таких духах, как Йоханнес Скот Эригена, и в определенной мере с большим трудом было извлечено из души. Это как раз доказывает, что весь род мировоззрения стал совершенно иным в ходе этого столетия, и поэтому будет так тяжело для современного человека переноситься в образ мышления и воззрения первых христианских столетий. Только с помощью духовной науки можно снова к этому стремиться.

Нужно снова прийти к представлениям, соответствующим действительно тому, что думали в первых христианских столетиях. Уже ко времени Скота Эригены начались так называемые споры о тайной вечери, споры о предопределении человека. Были вещи, указывавшие, как в сферу человеческого дискутирования входит то, что прежде соответствовало инспирации и интуиции, и что прежде было бесспорным. Но позже многие вещи совершенно перестали понимать.

К ставшим совершенно непонятными вещам принадлежит, например, начало Евангелия от Иоанна так, как оно просто популярно предложено. Когда мы это начало Евангелия от Иоанна принимаем серьёзно, то оно говорит, собственно, нечто, чего в обычном сознании христианского верующего более поздних столетий совершенно более не имеется.

Представьте только себе, что в начале Евангелия от Иоанна имеются слова: «В праначале был Логос», - а далее говорится: «Через Логос все вещи возникли, всё то возникло, что принадлежит к возникшему, и, кроме как через Логос, ничего из возникшего не возникло».

Если эти слова принимать серьёзно, то нужно сказать, что они означают, что через посредство Логоса возникли видимые вещи, мировые вещи, и, что таким образом Логос является собственно творцом мировых вещей. В христианском сознании после 4 столетия будет Логос, который в смысле Евангелия от Иоанна, совершенно верно идентифицирован со Христом, как Бог-Отец.

Логос будет обозначен, как Сын. Но не Сын будет сделан Творцом, а Отец. Этот учение, которое жило столетиями, которое совершенно противоречит Евангелию от Иоанна. Нельзя серьёзно принимать Евангелие от Иоанна, не видя во Христе Творца всех видимых вещей, а видя в качестве всех видимых вещей Бога-Отца. Как вы видите, мои дорогие друзья, насколько, собственно, мало-серьёзно было принято Евангелие от Иоанна в позднейшие христианские времена.

Теперь мы должны пересадить себя назад в весь образ мышления, который, как было сказано, имел коренной перелом в обозначенный момент времени, который был в первых христианских столетиях, который в сущности был построен на основе того, что из древних языческих времен оставался через духовный мир.

Мы именно должны ясно понять, как видится то, что затем в христианской жертве-мессы продолжается, как выглядит «вечерняя трапеза» (причастие), сущностное содержание которой лежит в словах: «Это есть моя плоть!», – чем указывается на хлеб – «Это есть моя кровь!», – чем указывается на вино.

Это содержание вечерней трапезы (причастия) действительно понималось в первые христианские столетия, понималось даже людьми, которые совсем не были учёными натурами, но которые просто в знак вечерней трапезы собирались для поминания Христа. Но что, собственно, под этим понималось?

А понималось следующее. Во всём древнем культе было религиозное учение мудрости, и в сущности это мудрое религиозное учение было построено на Существе Бога-Отца, на которого озирались назад в древние времена. Если мы рассмотрим религиозные исповедания очень древних времен, упаднически сохранившиеся затем в более поздних исповеданиях, возьмём эти древние исповедания, то всюду они показывают определенное поклонение относительно того, что осталось от предка рода, народа.

В определенной мере существовало поклонение отцу-рода. Вы знаете из «Германии» Тацита, как также те народности, которые вторглись в римскую империю и по-возможности сделали новую цивилизацию, ещё совершенно имели воспоминания о таких родовых божествах, хотя они уже многократно перешли, как я это говорил в открытых докладах последнего курса, к другой форме богопочитания, к локальным божествам.

Таким образом, имелось мнение, что поколение перетекает в поколение после того как древний предок основал род, народ, и душа этого отца рода, духовно-душевное этого отца рода, правила ещё в последующих друг за другом поколениях. И это правление связано с физическим сообществом тел рода. Ведь все эти тела друг с другом родственны, они общего происхождения. В их жилах течет общая кровь. Тело и кровь являются одним.

И, как взирали вверх к душевно-духовному рода, себя религиозно возвышая, так чувствовали власть Божества, к которому пришел отец рода, которое действовало теперь через родового отца через его душевно-духовное на весь род, на весь народ. Влияние (правление) этого Божества было видно (проявлялось) в телах, в крови, продолжавшей течь через поколения. И нечто весьма (глубоко) таинственное видно в таинственных силах тела и силах крови.

В те древние языческие времена действительно была видна в том, что правило в теле и что стремилось через кровь, сила самого Божества. Поэтому уже можно сказать, что, когда поклонник того древнего мировоззрения видел текущую кровь животного или человека, он мог разглядеть в этой крови телесность самого божества, и он видел в том, что строилось из крови в телах родовых родственников, соплеменников, облик божества, подобие божеству. Как тогда в материальном в то же время почиталось божественно-духовное, об этом сегодняшние люди не могут иметь никакого представления.

Таким образом, через кровь поколений текла сила божества; через тела поколений божество образовывало свой образ-подобия, и к этому божеству приходила душа и дух предка и действовала с божественной силой на потомка, и была почитаема, как предко-божество. Не только для этих древних исповеданий, но прежде всего также в отношении действительной истины зависит то, что действует в человеческом теле из земных сил. Как вы знаете, его устройство заложено в гораздо более древние времена, но в человеческом теле, какое оно сегодня, с его минеральным царством в себе, и в крови, действуют земные силы.

Например, в человеческой крови действуют не просто те силы, которые в человеке развивают через питательные вещества, но силы, которые деятельны во всей земной планете. Например, благодаря тому, что человек живёт в той местности, в которой много красной земли, тол есть имеет определенную геологическую особенность, имеет в земле металлические влияния, благодаря этому от земли на кровь идут воздействия.

И снова от земли происходит образо(облико)-образование, зависит телесность человека. По-разному образуется тело в тёплой или холодной области Земли. Телесное и действующее в крови зависит от сил, властвующих в Земле. Эта истина, к которой только теперь мы снова приходим благодаря духовнонаучным исследованиям, была совершенно ясна древним людям из их инстинктивного познания. Они знали, что в крови пульсируют земные силы. Мы сегодня говорим, что, когда мы связываем проводом телеграфный аппарат пункта «А» с аппаратом пункта «Б», то мы связываем только односторонне аппараты.

Мы проводим через провод электрический ток. Но электрический ток должен быть замкнут. Он замыкается через то, что мы образуем так называемое заземление. Это вам вполне известно, что, если мы на одной станции имеем телеграфный аппарат, как мы проводим по телеграфным столбам проволоку.

Но ток тогда ещё не замкнут, но он должен быть замкнут. Мы подводим его к пластине, которую соединяем с землей. Конечно здесь в пластине (с другой стороны), которую мы погружаем в землю, ничего не происходит. Мы можем также проложить ещё одну проволоку, тогда ток мы сможем замкнуть, но мы этого не делаем, а здесь вносим в Землю пластину заземления (рисует), и остальное нам обеспечивает сама Земля.

Мы это знаем сегодня, как достижение внешней науки. Мы должны иметь предпосылку, что электричество, электрический ток работает и в земле. Древний человек ничего не знал о электричестве, электрическом токе. Но он знал нечто о своей крови.

Он стоял на Земле и знал, что внутри земли есть нечто, что живёт также в его крови. Люди того времени смотрели на дело иначе. Они не говорили о электричестве, но они говорили о нечто таком земном, что живёт в их крови. Мы этого уже не знаем, что живёт в нашей крови земное электричество. Мы говорим только, когда мы внешне через математически-механические представления пытаемся понять вещь (дело). И так происходит, что люди с земным телом как таковым связывают это имеющееся у них представление о божестве и говорят, что божественное правит, сильнодействует (waltet) в крови, в теле, правит благодаря Земле.

Это и являлось представлением о Боге-Отце. Бого-Отцовое-представление является таковым на том основании, что праотец рода, народа выглядел (рассматривался), как исходный пункт Божественного. Но как средство, через которое он действовал, рассматривалась Земля. И земные воздействия в крови и человеческом теле рассматривались, как божественные воздействия.

Но все эти древние люди имели ещё одно иное представление. Они говорили, что не только одно земное действует на человека. Было бы просто чудесно, если бы только чисто были земные воздействия на человека. Но не тот случай, ещё есть воздействия от земного соседа, Луны, вместе с земными силами.

Таким образом, мы можем сказать, что на человека воздействует не только одна Земля, а Земля и Луна воздействуют вместе, и это смешение земных и лунных сил вы не связываете с представлением с только собственным земным божеством, а с многими низшими божествами, которые как раз тогда в языческом мире там были. Всё то, что тогда было в качестве представления о Божестве, что действовало на человека через тело и кровь, что было таким образом праисточником, питавшим, собственно, представление о Боге в это древнее время.

Не было чудом, что всё познание в это древнее время обращалось к Земле, к Луне, к земным и лунным воздействиям, что к тому же нужно было исследовать, что на Земле(ю?) действовало.

Тогда образовалась тонкая наука, наука о отеческом-божестве, которая последействовала в трёх первых книгах Йоханнеса Скота Эригены, о которых я вам вчера говорил.

В сущности, он уже больше этого точно не знал, так как жил уже в 9 столетии, но ещё имелись куски наследия древней мудрости, которые говорили о том, что в том, что человека окружает земного, живёт Бог-Отец, несотворенный и творивший, а также живут иные божества, созданные и творящие.

Таким образом, это всё различные существа иерархий. Затем, вокруг человека распространено такое, что является видимым миром, созданное и не творящее, и человек должен ожидать тот мир, в котором Божество, как нетворящее и несотворенное, то есть, как покоящееся, правит и всё иное воспринимает в своём лоне. Это четвертая книга Скота Эригены.

Теперь четвертая книга. Как я вам сказал, в ней в первую очередь обсуждается (точнее: обрабатывается) зотериология и эсхатология. В этой четвертой книге представлена история Христа Иисуса, Воскресение, представлены милостивые дары, но также в определенной мере конец света, вхождение в покоящееся Божество. Первых три главы большой книги Скота Эригены, можно сказать, ясно показывают нам отзвук древнего мировоззрения, ибо, в сущности, действительно христианской становится только четвертая глава. Три первых главы, они будут христиански пронизаны всякими представлениями, но то, что в них является собственно действенным, в сущности взято из древнего язычества, и мы находим это так, как это было в языческое время.

Также и у отцов церкви первого христианского столетия. Мы можем сказать, что через природу, через то, что человек видел в существах его окружающих, он видел регион Бога-Отца. Он видел позади природы мир идей и определенные природные силы.

Конечно, он видел в следовании друг за другом поколений, в становлении самого человечества, в отдельных племенах и народах правление Бога-Отца. В первом христианском столетии было добавлено к этому познанию ещё иное, ныне почти утерянное.

Первые христианские отцы церкви – их позднехристианские критики основательно искоренили – говорили именно так: «В том, что, собственно, насквозь через поколения протекло через кровь, что образовалось в телах, в этом действовал Бог-Отец, но в постоянной борьбе с противоборствующими ему властями, природными духами, которые во всём возможном правили во внешнем мире.», – так говорили эти первые христианские отцы церкви: «Древние люди предхристианского времени верили в Бога-Отца, но они не могли его отличать от природных духов, а верили в весь этот мир природных духов вместе с Богом-Отцом, и верили, что от этого произошел весь видимый мир. Но это не так!», – так говорили они.

Действительно действуют вместе все духовные существа, эти различные природные божества. Они действуют в природе, но они вскользнули только в земные вещи. Но земные вещи, которые мы видим чувствами, пребывают вне нас. Они создались как земные, они не происходят от этих природных духов, также и не от Бога-Отца, который, собственно, имел своё творческое существо только в тех метаморфозах, которые предшествовали Земле.

То, чем является Земля, то, что видим, как Землю, происходит не от Бога-Отца или природных духов, а от Сына, от Логоса, которому Бог-Отец дал выйти из себя, чтобы Логос творил Землю. И было Евангелие от Иоанна, сооружен великий значительный монумент (памятник), чтобы разъяснить, что: «Нет, это не так, как верили древние, что Земля создана Отцом-Богом. Отец-Бог дал выйти из себя Сыну, и Сын является Творцом Земли!».

Это должно было сказать Евангелие от Иоанна. Это в сущности было то, о чём спорили (боролись) отцы церкви первых христианских столетий, что затем так трудно схватывалось развившимся человеческим рассудком, что Дионисий Ареопагит был вынужден сказать: «Всё то, что творит рассудок, является позитивной теологией и не проникает внутрь вплоть до регионов, содержащих тайны мира. Туда можно дойти только, если отрицать все предикаты и не говорить о бытии Бога, но только о сверхбытии Бога, если не говорить о личности, а только о сверхличности, то есть, если всё перевести в негатив. Тогда приходят через негативную теологию к собственно тайне бытия!».

Но сам Дионисий и его такой последователь, как Йоханнес Скот Эригена, который, однако, был совершенно пропитан рассудком, как раз не верили, что вообще с помощью человеческого рассудка ещё способны разъяснять тайны мира.

Теперь, что же этим сказано, что Логос является Творцом всего? – Подумайте о том, что, в сущности, только как раз тогда было ослаблено относительно времени Мистерии Голгофы, но что имелось во все старые дохристианские времена.

Люди говорили, что через кровь и тело действует Божество и с этим они связывали представление, что, когда через жилы человека или животного протекает кровь, эта кровь затем забирается прочь, собственно, Божеством, так как это правомерная собственность Божества. Таким образом, можно приблизиться к Божествам, если отдавать им кровь обратно. Они хотят, собственно, кровь иметь для себя. Люди получают кровь в собственность и должны снова кровь возвращать. Поэтому в древние времена во всех народах возникла жертва крови.

И вот, пришел Христос и сказал: «Это не то, о чем идёт речь, там дело не в земных вещах. Земные вещи совершенно не от тех Божеств, которые хотят крови. Посмотрим на то, что действует в человеке прежде, чем на него действует Земля. Возьмём хлеб, то есть то, чем питается человек. Возьмём его сначала так, как его принимает человек. Он воспринимает его через вкус.

Питание идёт в человека до определенной точки, пока не превратится в кровь. Оно сначала преобразуется в кровь, затем через стенки кишок переходит в организм. Только тогда начинается земное воздействие. Пока питание ещё не перенято от крови, земное воздействие не начинается.

Таким образом, не надо видеть в крови то, что соответствует Божеству, видеть это в хлебе прежде, чем хлеб станет кровью, и видеть это в вине прежде, чем вино войдёт в кровь. Там есть Божественное, там есть воплощение Логоса. Не смотрите на то, что протекает в крови, ибо то, что в крови течет, то в человеке является куском наследия лунного времени, предземного времени.

То, что в человеке является земным, с тем имеет дело питание прежде, чем оно станет кровью. Итак, путь с представлением о крови и плоти направлен против представления к тому, что ещё не стало кровью и не стало плотью, направлено на то, что снаружи на земле подготовлено, что является земным, без того, чтобы на это повлияла Луна, что значит, что получило солнечное влияние. Ибо, мы видим вещи благодаря свету Солнца, мы едим хлеб и пьём вино, в которых едим и пьём солнечные силы. Видимые вещи возникли не благодаря Богу-Отцу, а благодаря Логосу.

Представьте себе, что тогда весь мир представлений человека был склонен на то, что теперь могло достигаться из всей природы не в древнем стиле, что могло приобретаться только благодаря тому, что взирали на то, чему Солнце даёт блеснуть на Земле. Было указано на нечто чисто духовное.

Божественное нельзя высосать из физических земных вещей. Нужно это Божественное видеть в чисто духовном, в Логосе. Логос был противопоставлен древнему понятию Бога-Отца, что значит, что человеческое чувство (Sinn) было обращено на нечто чисто духовное. Никогда в дохристианские времена человек не видел Божественное через нечто иное, чем через то, что в нём в определенной мере сварилось органически, и в нём затем внутренне взошло, как видение или нечто подобное.

Он видел Божественное поднимавшееся для него также из крови, и теперь искал это в чисто духовном. Но теперь должен был он также вещи, видимые вокруг, рассматривать, как результат Логоса, а не того, что в вещи вскользнуло, как дар Бога, творившего в доземное время.

Только, когда мы так мыслим, мы можем приблизиться к представлениям первых христианских столетий. Но при этом человеку было в первую очередь дано нечто вроде указания, что он не какой-нибудь иной силой, как силой своего сознания должен изъять представления, чтобы прийти к Божественному.

Люди были склонны к Божественному. Что можно было им поэтому сказать? – Можно было им сказать: «Прежде Земля была такой могучей, что она вам давала представление о Божественном. Это прекратилось. Земля больше не даёт. Вы должны через самих себя прийти к Логосу, к творческому принципу.

В сущности, вы до сих пор поклонялись тому, что было творческим в доземном периоде развития. Теперь вы должны почитать то, что творческим является в земном. Но к этому вы можете прийти только через силу вашего «Я», вашего духа.

Это выражалось в том, что первые христиане говорили, что закат мира близок. Как они считали, это закат той Земли, которая даёт людям познания без того, чтобы они своим сознанием работали над этими познаниями. И это в действительности глубокая истина высказана с этим закатом мира, ибо человек был прежде сыном Земли. Человек переполнился земными силами, он полагался на то, что его кровь даёт ему познания.

С этим было покончено. Приблизилось Царство Небесное. С этой поры человек перестал быть земным сыном. Человек должен был делать себя товарищем духовного существа, которое из духовного мира спустилось на Землю, Логоса, Христа.

Закат мира был предсказан для 4 столетия по Р.Х.: земной закат, наступление нового царства, такого царства, где человек должен чувствовать себя живущим, как дух среди духов. Это, конечно, самое трудное для современного человека, представить себе, что действительно то, что наш современный род живёт, как человек, и что люди времен Христа это рассматривали не как земное житьё, но как житьё уже в царстве духовном после заката того земного, какое было, когда Земля давала людям силы.

Некто, кто правильным образом понял бы образ мышления первых христиан, не сказал бы сегодня, что первые христиане суеверно верили в закат мира, он ведь не произошел! В том смысле, как это видели первые христиане, закат мира имел место в 4 столетии, и тот род, как мы сейчас живём, как раз эти первые христиане рассматривали, как Новый Иерусалим, как царство, в котором человек живёт, как дух среди духов.

Они бы теперь сказали, что, по их мнению, собственно, человек поднят в небо, но он настолько плох, что этого не замечает. Он думает, что Небо внутри переполнено молоком и мёдом, что там нет злых духов, от которых ему нужно защищаться.

Первые христиане сказали бы, что прежде эти злые духи были внутри природных вещей, теперь они освободились и шныряют вокруг невидимо, и человек должен их опасаться.

Итак, закат мира в смысле первых христианских времен как раз совершенно наступил. Только этого не поняли. Не поняли, что вместо живущего в Земле Бога, который провозвещался через земные события, что вместо этого тогда стал быть сверхчувственный Логос, которого нужно познавать в сверхчувственном, за которого нужно держаться через сверхчувственные силы.

Когда это принимают, то могут понимать, как в 9-11 столетиях снова появилось настроение «конца света» в цивилизованной Европе. Снова начали ждать «конец света». Никто уже не знал, что под этим подразумевали первые христиане, но из этого настроения, которое распространилось по всей цивилизованной Европе в 9-11 столетиях, образовалось то, что теперь также искался путь ко Христу более материальным образом, чем это должно было бы, собственно, происходить.

Нужно познать, что Логос должен быть найден в духе, а не из природных явлений. Это искание Логоса в духе имеют теперь те люди, которые пришли в настроение заката мира. Они не поняли и ищут в более материальном роде. Таким образом, возникло из этого настроения настроение крестовых походов, чтобы как минимум материально искать на востоке Христа в Его гробу и придерживаться Христа в настроении заката мира, можно сказать, что в непонимании настроения конца света.

Да, Христа там на востоке не нашли. Получили примерно такой ответ, какой в то время получали люди, искавшие видимого Христа в гробу: «Тот, кого вы ищете, больше не здесь! – Его нужно искать в духе!».

И теперь в 20 столетии, и вещи снова увеличились (умножились?), снова также настроение «конца света», хотя люди и стали такими летаргичными и равнодушными, что они уже и не замечают этого настроения конца света. Но всё же имеются всегда те, которые говорят о этом настроении конца света, «закате запада», производя значительное, заметное впечатление. И это настроение конца света будет всё более распространяться.

Но, собственно, нет необходимости говорить о конце света. Он ведь закатывается в том смысле, что из природы наружу можно находить духовное, и речь идёт о том, что будет замечено, что мы живём в духовном мире. Это является заблуждением человека, что он не знает, что он живёт в духовном мире.

Это есть то, что суждение о мире будет поднято вверх, это делает, что войны становятся всё более кровавыми, и будет становиться всё более ясным и отчетливым, что люди, как бы одержимые. Они одержимы злыми властями, которые их беспорядочно ведут, так как они совершенно не говорят более, как будто они не выговаривают то, что расположено (лежит) в их «Я». Они как бы одержимы психозом. Этот психоз является тем, о чём много говорят, но мало понимают.

То, что понималось первыми христианами, как конец света, что они под этим понимали, так это было тогда, а сейчас новое время. Его нужно только узнать, провидеть, что действительно человек, когда познаёт, познаёт, как Ангел, и, если он свою самость осознаёт, то он это осознаёт, как Архангел. То, что духовный мир спустился, что его нужно только осознать – это важно!

Многие думали, что они воспринимают Евангелие серьёзно. Но, хотя в Евангелии совершенно отчетливо стоит, что все вещи, которые возникли – то есть, которые можно рассмотреть – не из земных сил должны быть объяснены, а возникли через Логос.

Несмотря на это люди признавали Отца-Бога, как единого со Христом, но как раз в качестве того аспекта триединства, который действовал вплоть до образования Земли, в то время как собственным регентом Земли является Христос, Логос. Эти вещи едва могли понимать в 9 столетии при Скоте Эригене.

Поэтому с одной стороны есть эта большая и значительная книга Скота Эригены о членении природы, а с другой стороны, как я вчера говорил, снова хаотичная, так что, собственно, серьёзно начинают ориентироваться, когда её рассматривают в духовнонаучном смысле, как мы это делали вчера и сегодня.

Теперь, как было сказано, в четвертой главе Йоханнес говорит о несозданном и не творящем существе. Давайте внимательно посмотрим на это, просмотрим (провидим) действительный смысл того, что там показывает Скот Эригена. Покоящееся Божество, в котором всё соединяется, такова уж там поступь.

Мир, описанный в предыдущих трёх главах, закатился. Этот мир покоящегося Божества, которое является несотворенным и нетворящим существом – оно здесь есть. Земля находится в упадке настолько, насколько она является природой.

Я часто обращал внимание на то, что это так и есть, когда я вам указывал на то, что даже сам геолог сегодня говорит, что в общем и целом на Земле больше уже ничего не возникает. Конечно, как послезвучие (эхо), образуются растения, продолжают распространяться растения, животные и люди, но в общем и целом Земля стала несколько иной, чем была раньше.

Она раскалывается и разбивается, во всём минеральном царстве распад. Великий геолог Суесс пишет об этом в своей книге «Лик Земли», говоря, что мы ходим вокруг на распадающихся глыбах Земли. И он указывает на то, как это раньше было иначе. Это, конечно, не из природных фактов, а из моральных фактов развития человечества имеет в виду мировоззрение и жизнепонимание первых христианских столетий.

И действительно, с начала 15 столетия мы больше, чем это было во времена Скота Эригены, живём внутри покоящегося Божества, которое ждёт, пока мы в нашей активности не придём к тому, чтобы овладеть имагинацией и инспирацией, чтобы увидеть мир вокруг себя, как духовный, чтобы познать, что мы пребываем в духовном мире, который земное оттолкнул, что мы живём после миро-заката, что мы пришли к Новому Иерусалиму.

Это в действительности удивительная духовная судьба человечества, что оно живёт в духовном мире и этого не знает и не хочет знать. Все интерпретации, которые исходят из того, что действительное Христианство так представлено, как будто оно связано с каким-то несовершенным представлением, как о мировом закате, который ведь не наступил и который должен якобы иметься в виду чисто символически, и так далее.

Все эти изложения – ничто. То, что стоит в писаниях Христианства, нужно только понять правильным образом. Должна воцариться ясность относительно того, что речь идёт о том, что, конечно, первые христианские представления были такими, что говорилось о таком мире, который стал иным уже после 4 столетия.

Такие учения, которые были в первых христианских столетиях, удивляли языческих мудрецов, и христианские отцы церкви пытались это связать с тайной Голгофы. Действительно вещи выглядели так, как я сегодня описал. Но не верили в то, что люди их поймут. Поэтому консервировали в догмах, в которые нужно было только верить, которые не обязательно понимать, тайны древнего времени. Догмы не являются суеверием или неправдой.

Они содержат истину, только её нужно понять правильным образом. Но поняты они могут быть только, если через то, что всходит с началом 15 столетия, будет искаться такое понимание.

Смотрите, когда жил Скот Эригена, человеческий рассудок ещё не имел силы. Эригена ещё ощущал, что в нём познаёт Ангел. Этот человеческий рассудок был ещё силой у лучших.

С середины 15 столетия мы имеем только призрак этого рассудка, интеллекта. Мы развиваем душу-сознательную с середины 15 столетия, но мы имеем ещё тень рассудка. Когда человек сегодня развивает свои понятия, он, вероятно, достаточно далек от представления, что в нём познаёт Ангел.

Он думает: «Я тут выдумываю нечто о вещах, которые я узнал!», – и каждый раз он не говорит о том, что, собственно, имеется духовное существо, которым он и является благодаря своему самосознанию. То самое, чем сегодня человек пытается понять вещи – это тень такого интеллекта, какой был у такого грека, как Платон или Аристотель, как он сам себя образовывал для римлянина, как он сам был живым для Скота Эригены в 9 столетии.

Но как раз то, мои дорогие друзья, что мы через рассудок больше не даём себе заблуждаться, это может нам в дальнейшем помочь. Люди сегодня бегут за тенью, рассудком, интеллектом в них. Относительно этого они дают себя вводить в заблуждение, вместо того, чтобы стремиться к имагинации, инспирации и интуиции, которые теперь снова в духовном мире, собственно, нас окружающем. Что рассудок стал призрачным, это как раз хорошо.

Мы в первую очередь этим призрачным рассудком основали внешнее естествознание, и мы должны исходя от него дальше работать, и Бог пришел к покою, чтобы дать нам работать. Четвертое состояние сегодня полностью здесь есть. Человек только должен это осознать. Без такого осознания нельзя ничего образовывать дальше на Земле. Ибо, то, что Земля обрела, как наследие, это пропало. Должно быть основано новое.

Такой человек, как Шпенглер, взирает на развалины, которые имеются от древней цивилизации. Они же также достаточно подготовлены. В 9-11 столетиях было настроение конца света, после этого пришли крестовые походы. Они, собственно, ничего не принесли, так как в материальном искали то, что нужно было искать в духе. Затем, так как крестовые походы ничего не принесли, человеку, можно сказать, пришел как помощь ренессанс.

Было снова открыто Христианство, такое, которое сегодня среди людей распространяется, как образование. Христианство снова пришло. Но сначала оно было не как новое. Новым оно было только в отношении внешней природы в математически-механических представлениях с начала 15 столетия. Но для этого были развалины древнего вероисповедования. Наши молодые люди эти развалины заткнули в гимназическое образование. Они образовали затем основание цивилизации.

Освальд Шпенглер встретил эти развалины ренессанса. Они, как эрратические блоки, плывущие по морю, которое хочет дальнейшее развивать. Но взгляните только на эти айсберги, плывущие там, и увидите упадок. Ибо, то, что там сохранилось из древнего – это настроение конца света, и никто не может гальванизировать то, чем является наше сегодняшнее образование. Оно идёт на дно. Иная цивилизация должна быть создана исходя из духовного через пра-творение, так как четвертое состояние уже здесь.

Так должен быть понят Скот Эригена, который себе свою мудрость – я бы сказал, ему же самому уже трудно понимаемую – из ирландского острова перенесенную, из Мистерий, которые тогда на ирландском острове практиковались – это сегодня нужно вычитать из Скота Эригены. И так говорит не только то, что можно иметь из духовной науки, как пра-познание, но так говорят также документы из древних времен, если только их хотят правильно понимать, конечно, когда хотят освободиться от александринизма новой философской науки, называемой филологией.

Нужно уже сказать, что так, как эти вещи сегодня употребляются, не заметно ни филологии? ни философии. Если рассмотреть натаскивания и порядки экзаменов в наших образовательных учреждениях, тогда от приставки «фило» мало остаётся. Это должно прийти уже из другого угла, но это нам снова нужно.

Я хотел вам показать, во-первых, образ Скота Эригены, во-вторых, как нужно искать пути, чтобы то, что рассыпано от древней мудрости, можно было правильным образом понимать. Таких фактов сегодня люди не замечают, что в Евангелии от Иоанна ясно сказано: творческим является Логос, а не Бог-Отец.

Семнадцатый доклад

Дорнах, 5 Июня 1921 года

В ходе последних дней мы через специальный пример личности Йоханнеса Скота Эригены смогли указать ещё раз на поворотный пункт, наступивший в западной цивилизации около 4 столетия. И как раз в наше время, когда многие вещи должны измениться, необыкновенно необходимым является ясно понять, что, тогда произошло со всем душевным устройством человека. Ибо, это уж так вышло, что мы в наше время снова живём в необыкновенно важном моменте развития человечества, что нам необходимо в определенной мере прислушиваться и приглядываться к знамениям времени, голосам духовного мира, чтобы из современного хаоса могли найти путь в будущее.

В этом 4 столетии произошли изменения с человеческими душами, принадлежавшими к ведущим народам и племенам, как они именно совершенно в нашем столетии частично уже снова начали, частично снова происходить стали. И в Йоханнесе Скоте Эригене нам показывает себя личность, которая определенным образом стояла под влиянием того, что ещё до 4 столетия имелось, как человеческое мировоззрение.

Теперь мы хотим осовременить для себя другие вещи, на которых также можно видеть изменение характера. Рассмотрим с этой точки зрения, насколько может происходить более внешним образом развитие естественнонаучного, прежде всего воззрений человека на здоровье и болезнь.

Для этого мы сначала останемся внутри исторического времени, а затем придём, когда мы себя спросим, какими представлялись человеку взгляды на природу самого человека в связи со здоровьем и болезнью в древнеегипетское время. Что вообще можно было бы сказать о подобности воззрений с нашими в отношении упомянутого вопроса, является всё же, собственно, возможным только в случае с древними египтянами.

Но эти древние египтяне имели тогда именно о здоровье и болезни и их природных основаниях совершенно иное мнение, чем мы сегодня, так как они совершенно иначе представляли (мыслили) себе связь с природным окружением.

Древний египтянин в сущности не имел совершенно полного сознания того, что он отделен от Земли. Представляя собственное тело – и египтянин смотрел в первую очередь на то у человека, что мы называем телом – он представлял человеческое тело во внутренней связи с земными силами.

Мы уже говорили в предыдущую пятницу о том, как приходят к такому представлению, что человек мыслит себя телесно связанным с Землей. Я указывал на древние силы, чтобы сделать это для вас наглядным. Но древнему египтянину было совершенно ясно, что он себя всё же в определенной мере должен считать в определенной связи с землей, как, скажем, растение должно себя причислять к земле.

Как в растении можно проследить более или менее наглядно земные соки и силовые связи, также чувствовал древний египтянин правление в человеке определенных сил, которые одновременно правили в земле, и причислял своё тело к земле.

Это можно было делать только на том основании, что о этой Земле имелось иное воззрение, чем сегодня. Представлять себе Землю, как чисто минеральное тело, как мы это делаем сегодня, никогда бы не пришло в голову древнему египтянину.

Он представлял Землю в определенной мере, как большое живое существо, хотя и не так организованное, как животное или человек, но всё же в определенном смысле живым организмом, и он представлял каменные земные массы, как нечто вроде её костной системы. Он представлял себе, что в Земле происходят процессы, которые в человеческом теле просто продолжаются.

Видите ли, древний египтянин ощущал при этом нечто, когда он человеческое тело (труп) после его отделения от души, мумифицировал, образовывал мумию, так как хотел в определенной мере сохранить форму человеческого тела. Он в определенной мере смотрел в формообразующие силы, исходившие от Земли и пластически образовывавшие человеческое тело.

Он видел в них нечто вроде земной воли, и хотел, чтобы эта земная воля продолжала выражаться. Египтянин имел воззрение о душевном, которое чуждо современному человеку. Попробуем его сегодня охарактеризовать.

Мы должны подчеркнуть, что, когда мы вернулись в древние времена, собственно, в праперсидское и праиндийское время, мы там находим широко распространенным учение о реинкарнации, исходившее из инстинктивной древней мудрости, о возвращении человеческого существа в повторяющихся земных жизнях.

Но мы сделаем неправильно, если поверим, что эти древние люди имели мнение, что то, что нами сегодня осознаётся, как душа, было тем, что всё снова возвращалось. Как раз египетское воззрение нам показывает, что это воззрение состояло не в этом, но мы должны представить себе, что духовно-душевное человека живёт в духовных мирах между смертью и новым рождением.

Когда наступает время для духовно-душевного, в которое оно должно сойти вниз на физическую землю, тогда действует само по себе образующе то, что выходит через наследование в поколениях, как человеческое тело. Однако, во время жизни между рождением и смертью эти древние люди не представляли, что то, что они несли в их сознании, было духовно-душевным существом, живущее между смертью и новым рождением, а затем между рождением и смертью формирует человеческое тело. Нет, они представляли себе дело иначе, эти древние люди.

Они себе говорили: «Когда я в полностью бодром состоянии пребываю от утра до вечера, я вообще не знаю ничего о духовно-душевных обстоятельствах, которые являются также моими обстоятельствами, меня, как человека. Я должен подождать, пока мне в полусне, или, как это бывало в те древние времена, в исполненном образами сне явится моё собственное истинное существо, которое меня строит при рождении для моего земного бытия.».

Таким образом, древний человек сознавал, что он в бодром состоянии совершенно не переживает своё действительное душевное, но, что он должен это действительное душевное рассматривать, как внешний образ, который является к нему, когда он во внутреннем переходит в часто описываемое сонно-ясновидческое состояние. Своё собственное существо древний человек ощущал в определенном роде, как нечто, являвшееся ему, как Архангел или Ангел. И то, что в определенном роде это человеческое внутреннее в бодром состоянии рассматривалось, как непосредственно принадлежащее к душевному, это, собственно, началось только в древнеегипетский период.

Но, если мы должны охарактеризовать, как древний египтянин себе это представлял, то должны сказать следующее. Он думал, что его духовно-душевное, является ему в сонном образе, как это происходит между смертью и новым рождением. Оно строит его тело. Когда я взираю на тело в его форме, тогда я вижу, как духовно-душевное работает над телом, как художник.

Я имею, собственно, в моём теле гораздо более выражение моего духовно-душевного, чем если бы я смотрел внутрь моего внутреннего. Поэтому хочется тело законсервировать, оно бы должно сохраняться в качестве мумии, ибо то, что между последней смертью и этим рождением душа построила на этом теле, это сохранено в этой форме. Это я сохраняю, если я консервирую тело и как мумию закрепляю образ, над которым столетиями работало духовно-душевное. Относительно того, что человек в бодром состоянии переживал между рождением и смертью, египтянин говорил: Это, собственно, нечто, как пламя.

Это нечто, воспламеняющееся во мне, но что очень мало имеет дела с моим «Я». Это «Я», собственно, есть нечто такое, что держится снаружи, более или менее вне моих душевных переживаний в бодром состоянии между рождением и смертью.

Эти душевные переживания в бодром состоянии между рождением и смертью являются проходящим мимо пламенем. Они будут воспламенены в моём теле через моё высшее душевное, но они снова выгорают со смертью, и только затем светит моё истинное духовно-душевное. Затем я живу в моём духовно-душевном вплоть до нового рождения.

Было уже так, что древний египтянин представлял себе, что он приходит в жизни между рождением и смертью совсем не так правильно к переживанию своего душевного. В этом своём душевном он в определенной мере видел нечто, что стояло выше него, что его временное душевное строило и затем снова искореняло, и что берет от земли прах (пыль), чтобы формировать тело, и он хотел эту форму сохранить в мумии.

Древний египтянин не придавал никакого особого значения душевному, которое переживал в бодром состоянии между рождением и смертью, ибо, он смотрел через это душевное наружу на совершенно другое духовно-душевное, всё снова строящее его тело и затем проводящее в нём время между смертью и новым рождением. Он видел переменную игру сил между тем, что является высшим человеческим и Землей. Он взирал на Землю. Для него Земля была также домом Озириса. Он смотрел прочь наружу через то, что было внутренним сознанием.

И в этом как раз состоит греческое развитие, начавшееся в 8 столетии до Р.Х., что человек всё более придавал значение этому собственному душевному, оживающему между рождением и смертью, которое древний египтянин видел, как вспыхивающее и тухнущее пламя. Для грека это душевное стало ценностью.

Но этот грек всё ещё имел чувство, что с этим душевным действительно в смерти происходит нечто, как гашение. Отсюда известные греческие слова, которые я с этой точки зрения часто характеризовал: «Лучше быть нищим на земле, чем царем в царстве теней!». Так говорит грек, смотря на душевное. Для него душевное стало важным, а для египтянина было маловажным.

Поэтому у египтянина взгляд, который он имел на здоровье и болезни, связан с тем что он говорил о них, как о, собственно, душевно-духовном, которое неправильно входит в сознание человека между рождением и смертью. Этим душевно-духовным человеческое тело будет отнято от земного элемента, из воды, земли, воздуха, из земной твердости, из земного тепла.

Так как древний египтянин так говорил, что это человеческое тело образовано из земли, то он старался это человеческое тело сохранить. И поэтому во времена расцвета египетской культуры особенно культивировалось содержание тела в чистоте.

Египтянин очень дорожил своим телом и говорил, что, если тело больно, то это означает, что в определенной мере нарушена связь с землей, и именно нет правильной связи с земной водой, и нужно восстановить правильное отношение с земной водой.

Поэтому в Египте имелись целые толпы врачей, изучавших связь земных элементов с человеческим телом и занимавшихся поддержанием и восстановлением здоровья, если оно было нарушено, людей через применение водных и воздушных процедур (курортов). Во времена расцвета египетской культуры уже работали врачи-специалисты, и эта деятельность врачей особенно была связана с задачей привести человеческое тело в правильную связь (отношение) с земными элементами.

Это началось затем, с 8 дохристианского столетия, собственно, для греческой цивилизации иначе. Тогда там стало действительно важным душевное, которое переживали сознательно. Но это душевное рассматривалось уже больше не так в связи с землей, как это видели древние египтяне. В определенной мере уже было для древнего египтянина человеческое тело каким-то растительным, вырастающим из Земли. Для грека духовно-душевное было тем, что связывало элементы, и он больше кручинился (заботился) о этой связи находящихся в теле элементов через посредство человеческого духовно-душевного.

Из этого затем возникло греческое естественнонаучное мировоззрение, которое мы видим особенно сильно выраженным у известного греческого врача Гиппократа, современника Сократа и Платона. У него, жившего в 4 столетии до Р.Х., мы видим это ясное отношение к человеческому душевному, как к важному, как это душевное становится самосознающим между рождением и смертью. Но мы бы впали в ошибку, если бы подумали, что в греческом сознании это духовно-душевное жило так, как мы сегодня имеем сознание. Поразмышляйте только, насколько бедным, абстрактно-бедным, является для сегодняшнего человека то, что он называет своей душой. Мышление, чувствование, воление – это действительно туманные облики, которые человек представляет, говоря о мышлении, чувствовании и волении.

Это есть нечто, что совершенно не действует больше полно-содержательно на человека. Во времена греческого периода это ещё действовало полноценно, так как он имел тогда сознание о том, что это духовно-душевное, собственно, соединяет вместе элементы тела, создаёт беспорядочное кипение.

Он совсем не видел такого абстрактного душевного, как сегодняшний человек, но он видел действительно полносодержательную силовую систему, которая формирует жидкий элемент, и, что жидкий элемент придаёт форму человеческому телу.

Египтянин говорил, что этот жидкий элемент даёт духовно-душевному форму, которая живёт от смерти до нового рождения.

Грек же говорил, что то, что он переживает сознательно, это душевное, оно придаёт воде форму, а это является тем, что имеет нужду в воздухе и что формирует затем систему (органы) циркуляции и осуществляет тепловые соотношения в теле, а также откладывает в теле соли и прочее земное.

Таким образом, грек не представлял себе душу отдельной от тела, но он представлял, как она образует водное тело, как она создаёт в теле дыхание воздухом, воздушное тело, и осуществляет в теле тепловые соотношения, охлаждение и нагревание тела, это дыхание, это вообще движение соков, пропитывание соками твердых составных частей, которые ведь составляют в человеческом теле только примерно восемь процентов.

Это очень живо представлял себе древний грек. Он особенное значение придавал этому образообразованию соков. Он представлял, что также в этих самих соках через всё то, что действует в четырёх элементах, воде, земле, воздухе и тепле, действует опять четырёхкратное. Это грек, представлял в первую очередь. Зимой человек должен себя в определенной мере отгораживать от внешнего мира, он тогда не может жить с внешним миром в интимном контакте. В это время он обращается обратно на самого себя.

Зимой становится ценной особенно его голова с её соками. Там в соках есть то, что больше всего водообразно, что действует в человеке внутренне. Другими словами, это для грека является тем, что действует, как флегма, слизь. Это слизистое в человеческом организме, как он видел, пропитано душевным и именно зимой действенно. Затем приходила весна, и грек обнаруживал, что для крови становится важной большая подвижность, кровь тогда приходит в большее возбуждение, чем зимой.

Это по большей части сангвиническое время для человека. Это то, что по жилам стремится к сердцу, централизуется, что в человеке особенно деятельно, как движение соков. Зимой слизистые движения головы, так как человек тогда склонен к всяческим болезням также как раз слизистой системы. Весной наступает более активное (возбужденное) движение крови.

Всё это представлял себе грек так, что для него вещества были неотделимы от душевного. В определенной мере было наполовину душевное, - кровь, слизь, - и была наполовину телесная сама душа в её силах, как они там тогда двигали соки.

Затем наступало лето, и грек представлял себе, что особенно возбуждается деятельность желчи, – он называл её желтой желчью, – имевшей центр в печени. Грек имел особенное видение, как это происходит у человека. Это люди уже по большей части потеряли. Они больше не видят, что кожа меняет окраску весной от возбуждения крови, они больше не видят желтого налёта, приходящего от печени, в которой желтая желчь имеет свой центр. Грек ещё видел душевную деятельность в том, что окрашивает в розовый цвет весной, а в желтый летом.

Когда приходила осень, он говорил, что особенно деятельны те соки, которые имеют центр в селезенке, соки чёрной желчи. Так грек видел в человеке движения соков и действия соков под непосредственным влиянием душевного. Он в определенно большей мере – сравнительно с египтянином – изымал человеческое тело из земного единства. Он рассматривал его, как само по себе. Благодаря этому он приходил ко внутренне-душевному человека, как оно себя выражает между рождением и смертью.

Но, когда затем эта цивилизация дальше прогрессировала, когда, собственно, становился всё более важным западный элемент, латинский, римский элемент, тогда в определенной степени потерялось это воззрение, которое мы находим особенно у Гиппократа, на котором базировалось его целительство.

Он говорил, что духовно-душевное человека, как оно выражается между рождением и смертью, таким образом осуществляет смешения и разделения систем соков; если это не заходит так далеко, как этого хочет духовно-душевное, тогда наступает болезнь. Но духовно-душевное имеет, собственно, всегда стремление образовывать этот ход нормально.

Поэтому врач имеет особую задачу это духовно-душевное во всех его силовых влияниях на действия соков изучать и болезнь наблюдать. Когда где-либо в человеческом теле есть стремление смешение соков сделать ненормальным, тогда вмешивается душевное, вплоть до кризиса, когда это доходит до высшей точки и решается, что победит, телесное или духовно-душевное.

Врач должен дело так повернуть, чтобы пришел этот кризис. Тогда это показывает себя на каком-нибудь месте, что плохое смешение соков хочет наружу. Затем нужно в вызванный кризис вмешаться правильным образом, либо так, что соки, которые таким образом будут смешаны, что не терпят влияния со стороны душевно-духовного, чтобы или удалить их через очистку (Purgieren) удалить, или выпустить (вывести наружу) в нужный момент через пускание крови (открытие вен).

Это было совершенно особенное, именно с этим воззрением человека связанное целительство Гиппократа, и это очень интересно, как тогда в мышлении интимно-совместимости духовно-душевного, - как оно выражается между рождением и смертью, - и системы соков, тогда было, как воззрение. Но это стало иным, когда затем латинско-римский элемент продолжил это развитие.

Этот римский элемент имел меньше чувства для пластического схватывания форм, для пластического понимания смеси соков. У такого врача, как Гален, жившего во 2 столетии по Р.Х., видно уже совершенно точно, что для него эта система соков, которую видел Гиппократ, больше не прозрачна.

Вы видите, что нужно уже так представить, что, если вы сегодня в химической лаборатории видите реторту и под ней пламя, и вы видите там внутри продукт вещества – так прозрачно в действии духовно-душевного в соках тела, так прозрачно, чувственно-сверхчувственно прозрачно было для Гиппократа то, что происходило в человеке. Для этого пластически-наглядного римляне уже не имели чувства.

Они то, что жило в человеке, как духовно-душевное, больше не относили к телу, но к абстрактно-духовному. Однако, они понимали это только так, что как раз духовно-душевное между рождением и смертью должно переживать это духовное.

Так, как грек взирал на тело, как он в смешении соков видел духовно-душевное, как для него чувственное видение в его пластике было существенным, таким же образом для римлянина было существенным то, как человек себя чувствует, душевное самочувствие. У грека было видение того, как флегма, кровь, чёрная и желтая желчь приходят в беспорядок, как они в определенной мере в человеке являются выражением земных элементов: земли, воды, воздуха и тепла, того, что в человеке видно, как произведение искусства. У римлян для этого не было никакого чувства, но развивалось внутреннее сознание для «себя на собственные ноги ставить», давать духу говорить, не озирать тело, а давать говорить духу из душевного между рождением и смертью.

Это, однако, связано с тем, что у египтян в кровные времена их культуры в древней форме особенно жили именно четыре ветви знания: геометрия, астрология, арифметика и музыка.

Когда египтянин взирал на то, что в определенной мере в качестве сверхземного из земли образовывало тело, он представлял, что это тело будет образовано по законам геометрии, оно состоит под влияниями звёзд по законам астрологии, и оно изнутри наружу действует по законам арифметики, и оно внутренне гармонично построено по музыкальным законам, потому что музыка является не просто звуко-музыкальной, а вообще изживаемым в гармонии. Египтянин видел в самом человеке, который был тогда для него результатом действия Земли, в мумия-человеке результат геометрии, астрологии, арифметики и музыки.

Для грека это отошло назад. Грек на место безжизненного, мумие-образного, которое можно понимать через геометрию, астрологию, арифметику и музыку, поставил живое, душевно-живое, внутреннее пластическое себя-облико-образование, художественное себя-само-формирование человеческого тела.

Поэтому мы видим в определенном роде в греческой культуре упадок геометрии по сравнению с тем, чем она была у египтян. Она становится просто наукой. Она больше не откровение. То же самое с астрологией и арифметикой. В высшей степени внутренняя гармония, лежащая в основании живого, остаётся ещё в греческом понимании музыки.

Когда на место этого приходит латинская культура, тогда, как было сказано, римляне представляют своё духовно-душевное, как оно есть между рождением и смертью, с внутренним духовным, но так, как оно выражается не внутренне обозримо, а внутренне переживаемо, себя самого на Земле выставляющее через грамматику, диалектику, риторику. Поэтому во времена, когда греческое переходило в латинское, вспыхнула грамматика: само-представление человека, как духа, через слово; риторика: само-представление человека через красоту слова, через форму слова; диалектика: само-представление души через форму мысли.

И только в качестве старого наследия остались наукой арифметика, геометрия, астрология и музыка. Эти вещи, бывшие живыми в древнем Египте, стали абстрактными науками. И, напротив, живым стало то, что цепляется за человека (зависит от человека): грамматика, риторика, диалектика.

Большая разница между тем, как в древнем Египте доевклидовского времени ощущался треугольник, и тем, как это позже, после Евклида, стало ощущаться. Абстрактный треугольник, этого те никогда не ощущали, как это ощущали позже. Евклид означает упадок египетской арифметики и геометрии. Прежде ощущались мировые силы, когда представляли треугольник. Тогда треугольник был существом. Теперь всё это стало наукой и живыми стали диалектика, грамматика и риторика.

Теперь образуются школы таким образом, что говорится, что желающий стать образованным человеком, должен образовывать духовное в собственном духовно-душевном существе человека. Он должен сначала в качестве первой ступени закончить образовательный курс грамматики, риторики и диалектики, и только затем то, что имеется только, как наследие, что образует предмет высшего образования, но всё же является наследием, преданием: геометрия, астрология, арифметика и музыка.

То, что более выступает, грамматика, риторика, диалектика, то что было более на заднем плане, что древний египтянин ещё живо охватывал, когда он с землей состоял в связи, что тогда было предметом высшего преподавания, и это было существенным, что образовалось между 8 столетием до Р.Х. и 4 столетием по Р.Х.

Взгляните ещё на Грецию в 4 столетии по Р.Х. или также дальше 3-5 столетий, взгляните на сегодняшнюю Италию. Вы найдёте всюду расцвет такого знания о человеке, как пластического внешнего произведения искусства, результата духовно-душевного, и жизни духовного через диалектику, риторику и грамматику. Примерно так Юлиан Апостол был образован в афинской философской школе. Так он рассматривал существо человека.

В это время ворвалось начало Христианства. Но оно ворвалось, как уже всё в определенном смысле потухшее (отгоревшее). В 4 столетии оно было на своей высшей точке, и мы видели, как уже при Йоханнесе Скоте Эригене от этого остался только кусок наследства. Жившее тогда, например, в греке, исходившее из такого воззрения, как я это вам охарактеризовал, затем перешло на Платона и Аристотеля, которые это высказали философски.

Но, когда подошло 4 столетие, всё менее понимали Платона и Аристотеля. Максимум, перенимали логическое, абстрактное. Жили в грамматике, риторике и диалектике. Арифметика, геометрия, астрология и музыка стали абстрактными науками.

Всё более вживались уже внутрь некого рода абстрактного элемента, и уже жили внутри в этом элементе, где то, что было прежде живым, должно было ещё присутствовать, как наследие.

Когда прошли столетия дальше, это становилось всё более наследием. Те, кто получили образование не в зоне латинского языка, сохранили, я бы сказал, более или менее в окостеневшем виде грамматику, риторику и диалектику, в то время как прежде люди над этим смеялись, когда их спрашивали, указывает ли то, что он думает на нечто реальное.

Он смеялся и говорил: «Я занимаюсь диалектикой, я же не занимаюсь искусством понятий, чтобы заниматься чем-то нереальным. Во мне всё же живёт духовная реальность. Когда я занимаюсь грамматикой, во мне говорит Логос! Когда я занимаюсь риторикой, Мировое-Солнце действует внутрь в меня!».

Сознание такой связи с миром всё более терялось. Вещи становились абстрактными душевными переживаниями, как это уже стало совершенно при Скоте Эригене. И то, что осталось сохраненным из древних времен – Платон, Аристотель – понималось именно только более или менее абстрактно-логически. В этом не находили живого.

И, когда теперь император Константин сделал римское властвующим под предлогом, что он хочет сделать господствующим Христианство, тогда всё стало полностью абстрактным, и настолько абстрактным, что заглохло, как в афинской философской школе образованный Юлиан Апостол, который с кровоточащим сердцем взирал на то, как Константин организовал окостенение прежде живых понятий. И Юлиан Апостол, решил сохранить эту жизнь, которая была ему явлена ещё в афинской философской школе.

Но из того Бизанса и того Константинополя, основанного Константином, правил позже Юстиниан, последний остаток этой афинской философской школы, в которой ещё был отзвук живого человеческого знания, был поднят вверх, где семь мудрых афинян (афинянами они не были, а были совершенно интернациональны: из Дамаска, Сирии и других мест, собрались со всего света), семь мудрецов должны были бежать по приказу Юстиниана. Они бежали в Азию к персидскому царю, куда уже прежде этого должны были убежать такие философы, как Зено Изауер, принадлежавший к подобной же академии. Мы видим, как в Азии ищет прибежища то, что в Европе, и именно в его лучшей части, больше не может пониматься: живое переживание, какое было в Греции. То, что из греческого затем стало традиционным в Европе – только тень этого греческого.

Гёте дал ему на себя подействовать, и сам, как полно-живущий человек, получил такое стремление настолько, что захотел выйти из того, что ему предоставлялось, как тень греческого культа. Он отправился на юг, чтобы как минимум ещё мочь пережить послезвучие.

В Азии того времени люди, которые были к этому способны, ощущали то, что к ним было перенесено от Платона и Аристотеля. И тогда это пришло к тому, что с наступлением 6 столетия, исходя из азиатско-арабского духа был переведен Аристотель, но Аристотель приобрел тогда там иной облик.

Что же там, собственно, было попробовано? – Была сделана попытка то, что грек переживал, как связь между системой соков тела и духовно-душевным в полной духовно-душевно-телесной пластике и образующей силе, что грек так видел, поднять вверх туда, где полноценно могло бы пониматься «Я».

Благодаря этому возникла тогда арабизированная наука, о которой особенно заботились в академии Гондишапура и во всем продолжавшемся времени 4 послеатлантической эпохи, а также благодаря Авиценне и Аверроэсом было перенесено в более поздних столетиях через Испанию в Европу, а затем такие люди, как Роджер Бекон и прочие осуществили большое влияние.

Но это был совершенно новый элемент, который не мог существовать одним таким образом, каким Гондишапурская академия хотела дать человечеству на кружном пути через перевод Аристотеля и определенные мистериальные истины, которые, однако, затем взяли направления, о которых мы хотим поговорить.

И то, что затем передалось через Авиценну и Аверроэса, это были круги вокруг того, что затем с начала 15 столетия должно было войти в цивилизацию человечества. Это были круги вокруг души-сознательной, ибо, греки довели это только до души рассудочной или души-характера. И то, что затем Авиценна и Аверроэс перенесли, это в определенной мере было Аристотелевское в Азии и что боролось с пониманием человеческого «Я», что совсем иным родом – я это представил в открытых докладах здесь во время курса – проникло через германские народности снизу-вверх (видимо с юга на север???).

В Азии это стало мистериальной мудростью, как воспринятое свыше откровение, и возник взгляд, долго вызывавший в Европе тяжеловесные дискуссии, что «Я» человеческое, собственно, не является самостоятельным существом, но что оно в сущности объединено с божественным всесуществованием. Было желание понять «Я». «Я» должно было быть в том, что грек называл телесно-душевно-духовным существом. Но никак не удавалось найти созвучие между этим и теперь также ещё и «Я».

Поэтому у Авиценны представление: То, что есть индивидуальная душа, возникает вместе с рождением и кончается при смерти. Как вы видели, грек против этого восставал, а египтянин вообще представлял себе так, что с рождением воспламеняется, а со смертью – теряет силу (тухнет). С этим представлением ещё всегда боролись, когда рассматривали собственное душевное между рождением и смертью, истинное душевное.

Но «Я» в этом смысле не могло быть преходящим. Поэтому Авиценна говорил, что «Я», собственно, во всех людях одно. В сущности – это луч Божества, который снова возвращается в Божество, когда человек умирает. Это реально, но не индивидуально-реально. Возник душевный пантеизм, как будто «Я» не имеет самостоятельности, но как будто «Я» в определенной мере только божественный луч, который влучается внутрь между рождением и смертью в то, что грек называл духовно-душевным.

В определенной мере будет преходящее душевное человека через посредство божественного луча проодушевлено вечным между рождением и смертью – так это представляли себе.

Это нечто такое, что вам показывает, как это время боролось против вхождения «Я», «Я-сознания», души-сознательной. Видите, это то, что было принесено во временное пространство между 8 столетием до Р.Х. и 15 столетием по Р.Х., серединой которого было 4 столетие по Р.Х.. Тогда были поставлены люди перед погашением (Ablösen – растворением и т.д.) конкретного, которое ещё вполне жило в смешении соков, которое в телесном существе видело душевное, погашением пластического элемента через абстрактное, и большую направленность-на-внутреннее.

Можно сказать, что вплоть до 4 столетия в римском культе царствовал греческий культ. Собственно, римский культ стал властвующим только, когда он стал упадническим. Он в определенном смысле был предопределен действовать только в своём мёртвом латинском языке, на котором было распространено то, что вошло в человеческое развитие в 15 столетии.

Нужно взглянуть на ход цивилизации в этом смысле. Ибо, мы стоим теперь снова перед тем, что мы должны искать себе путь к знанию о вхождении духовных откровений из высших миров. Мы должны учиться снова бороться, как в то время боролись.

Нужна ясность о том, что то, что мы имеем в естествознании, мы получили на кружном пути от арабов, и должны поднять вверх то, что мы получаем через естествознание, к имагинации, инспирации и интуиции. Но мы должны также в определенной мере закалять нашу силу на рассмотрении того, что прошло, чтобы мы это имели для достижения того, что нам нужно для будущего. Это является задачей антропософской духовной науки.

Об этом мы должны всё время помнить, мои дорогие друзья, и должны получать совершенно наглядные представления о том, как грек совершенно иначе думал о душевном и о телесном. Ему бы показалось смешным, если бы ему перечислили 72 или 76 химических элементов. Он видел живое действие элементов снаружи и соков внутри.

Человек живёт в элементах. Человек живёт уже своим телом, насколько тело пропитано душой, в четырёх элементах, о которых говорил грек. Мы пришли к тому, что человека потеряли, так как его больше не могут рассматривать, так как взирают на то, что химия сообщает об абстрактных элементах.