«Прощение не способно изменить прошлое. Но оно может расширить горизонт будущего». Пол Бёзе, автор цитаты.
Я расскажу вам историю о любви, подлости, о неслучившихся благородных намерениях. О великом чувстве вины и поиске виноватых. О внутреннем тупике и выходе из него благодаря полученному прощению.
И вот тут, позвольте, вставочку - пояснение откуда эта история. Некая Пелагея Демьяновн являлась землячкой моей бабушки Катерины Даниловны. И хотя были они одной деревенской землицей вскормлены и обеих война оставила вдовами, душа Катерины Даниловны не лежала к Палаге. Не без причины, конечно. В давние года Настя, одна из сестёр Катерины, вроде бы глянулась парню по имени Павел.
Он несколько раз с вечёрки её провожал, а для деревни это очень серьёзно — девки с парнями в те времена просто так не расхаживали. Павел был Насте люб, и она ожидала сватов. Но по осени парень просватал другую — как раз Пелагею. Дикость, но Настю объявили «ославленной». Замуж она не вышла, детей не имела. Виновной считала Палагу, и Катя с ней была солидарна.
После войны, уже хозяйка избы в частном секторе, Катерина Даниловна встретила на базаре Пелагею Демьяновну, тоже ставшую городской. Разговорились, всплакнули, договорились знаться. Дальше друг у друга бывали, но обида за сестру не позволяла Катерине Даниловне особо любезничать с Пелагеей Демьяновной.
И, например, про дочку Палаги, ровесницу одной из своих дочерей, она говорила впоследствии: «И от доброго отца родится бешена овца, коли её мать така». Замечу, что, «по старинке», Павла за выбор другой жены она не особенно осуждала, потому как «мужик слаб, а баба хитра». Спустя годы старшая дочь Катерины Даниловны вышла замуж за дальнего родственника Пелагеи Демьяновны.
Брачующиеся, пережив разочарование в первых браках, во втором стали умнее. Общих детей они не нажили и растили Раину дочку. Катерина Даниловна стала считать «холодную вендетту» закрытой. Благодаря этому неожиданному «родству» особенная история мне стала известна. Читайте, пожалуйста, если пролог пробудил интерес.
После войны Пелагея в деревне оставалась недолго: ворочать за мужика и за лошадь не хотелось, да и для дочки Верочки доли полегче желала. Удача ей в руки шла. Сняв комнатку у на ладан дышащей бабки, заменила ей отсутствующих родных, а похоронив, стала хозяйкой дома. Бревенчатая изба с русской печью, огород — всё, к чему Пелагея привыкла, при ней и осталось.
Мыла полы в двух конторах и на жизнь ей с дочкой хватало. На тот момент Верочке исполнилось четырнадцать лет. Деревенская школа виновата или сама девочка была не старательная, но училась на тройки и только к домоводству имела пристрастие — шила, вязала, как мастерица, поражая учительницу. Так что, получив аттестат, Вера на портниху учиться пошла.
Как гласит "легенда" уже тогда она была писаная красавица - синеглазая смуглянка с русой косой. Но ранняя и доверчивая. Или неразборчивая. Ей восемнадцати не исполнилось, когда призналась матери:«Мама, я тебя и себя опозорила. Отца у ребёнка не будет и не пытай почему». А самой уж платье узко!
Пелагее вспомнилось: девица в деревне у них утопилась, как оказалось, с ребёнком в утробе. От кого — с собой унесла. Тогда находились , с убогим умом, брякавшие: «Лучше так, чем позор!» Пещерные идиоты. Пелагее Демьяновне было наплевать, кто отец её внука, и на позор — так же. Ребёнка вырастят. Верочка — молодая, красивая — устроит свою жизнь. Тем и поддержала дочь..
И когда соседка тявкнула шавкой: «Пелагея, чаю, Вера твоя беременна? А что-то свадьбу я просмотрела, и муженька не видать», ответила с вызовом: «Не было никакой свадьбы. Дочь мою поматросили и бросили. Так и разнеси дальше по улице!» Та разнесла. Дословно. Но ожидаемое осуждение обернулось сочувствием.
Пелагею знали как не больно улыбчивую, но безвредную женщину-труженицу, а Вера никому не отказывала в просьбе что-то пошить за копейки или даже за десяток яиц. Её признали не легкомысленной, а жестоко обманутой и уважения она не лишилась. Сдав последний экзамен в училище, юная мамочка едва поспела в роддом. Родила мальчика — здорового, распрекрасного, но ей совершенно не нужного.
Насчёт имени Вера ещё до родов сказала: «Мне всё равно, мама. Да хоть в память о моём отце назови, если мальчик. А девочку как себя!» Поэтому Павлом вошёл в мир внук Пелагеи Демьяновны. А отчество ему записали Иванович. В те годы государство женщин длинным декретом не баловало. Молочных младенчиков матери отдавали яслям, бегая кормить по часам.
Но не Вера, "современно" прибегнувшая к смесям из магазина. Это позволяло не быть привязанной к сыну, спокойно кроя ткань в ателье. И после работы домой она не спешила. А вот у Пелагеи Демьяновны душа за внука скорбела. Бросив поломойство в одной из контор, уже к обеду забирала Павлика из яслей. У него были холодные ручки и ножки — пелёнки няньки не торопились менять.
Внук смотрел на бабку печальными глазками, и скорбь всего мира рядом для неё не стояла. Дома, обмыв и согрев дорогое дитя, садилась кормить жиденькой манной кашей на молоке с рынка. Внук жадничал, втягивая до слипания соску, а сердце бабки сжимала щемящая нежность. Сытый Павлуша спал долго. Пелагею тоже забирала дремота, но ждали дела.
Вернувшаяся Вера барыней не сидела, понимая, как мать устала. Натаскав с колонки воды, принималась за стирку. Потом ужинали, обе уставшие и не особенно разговорчивые. Дочь, убрав со стола, говорила: «Я посижу в саду». И уходила с кружкой душистого чая. Ни разу не взяв сына на руки. Упрекать и вразумлять не имело смысла.
Позиция Веры, в отношении Павлика звучала категорично: «Я не чувствую, что это — мой сын. Просто ребёнок, о котором нужно заботиться. Не ругай меня, мама, если не хочешь вызвать худшие чувства».
Увы, в ней, оплёванной первой любовью «с последствиями», материнский инстинкт отсутствовал напрочь. Павлику трёх лет не исполнилось, когда Верина судьба изменилась. Бравый мужчина, приметив её среди уличной суеты, предложил познакомиться. Ему очень шла военная форма. Погоны указывали на майорское звание. Значительно старше Веры, но не зануда.
Это могло стать коротким романчиком — Игорь Владимирович приехал в отпуск к родне, но Вера повела себя осмотрительно и осторожно. Ей удалось вызвать в симпатичном майоре серьёзное чувство. Отношения продолжились в письмах. Год спустя влюблённые поженились. Холодные дали, горячие степи достались первой жене Игоря, а Веру он увёз в Подмосковье.
Насчёт её сына сказал: «Условия жизни в воинской части для маленьких детей неудобны». Отмазка, шитая белыми нитками, совпадала с Вериным отношением к мальчику. Ей не хотелось тащить своё неудачное прошлое в светлое будущее. Павлик не цеплялся за мать, преданно любя бабушку. С ней и остался к обоюдному удовольствию.
Пелагея растила внука без соломки в кармане, не смягчая естественные условия жизни. Собственное ведёрочко для колонки, своя лопатка для уборки снега. Покормить кур, почистить курятник — ему многое доверялось уже лет с пяти. Павлик любил бывать в церкви на службе. Всегда к месту, размашистым жестом крестился. Однажды батюшка, хорошо знавший своих прихожан, спросил у мальчика, знает ли он молитвы.
Павлуша прочитал «Отче наш», ни разу не сбившись. На похвалу степенно ответил: «На том стоим, батюшка». Он был серьёзен не по годам. Никогда не капризничал. В детский сад не ходил и был развит иначе, чем его сверстники. Взрослый ребёнок — вот это, наверное, про него. Вера крайне редко писала. Но вроде была она счастлива и любима.
Подрабатывала пошивом для женщин, находящихся при мужьях-офицерах. Супругам хотелось ребёнка, но первый брак Игоря был бездетным, и теперь не везло. Винить в этом Веру не приходилось. Мужчина заикнулся, что хорошо бы привезти к ним Павлушу — погостить, а там как пойдёт. Но жданно-нежданное произошло, и тема забылась. Муж нёс службу. Жена домовничала в ожидании прибавления.
На восьмом месяце беременности Веру напугал пёс, пробиравшийся в часть с надеждой пожрать. Пёс грыз кость и вдруг прыгнул на Верочку, проходившую мимо. Она закричала, набежали спасители. Пса навсегда изгнали. Майорскую жену проводили до дома. Происшествие ночью сказалось. У Веры начались преждевременные роды. Поперечное предлежание. Слабые потуги.
Только к утру на свет появилась девочка Зоя. Ожидалось тревожное, но она сразу пискнула, и серьёзных реанимационных действий не потребовала. Да, подержали в роддоме дольше обычного, но в остальном — как у всех. Вдруг, к году Зоя перестала вставать на ножки. Ходила теперь только с поддержкой, на цыпочках. Обследование показало не ДЦП, а какое-то нервно-мышечное заболевание.
Точнее не скажу. Зою лечили согласно протокола и у частных лиц. Например, иглоукалыванием. Советская медицина конца 60-х, конечно, кое-что предлагала. Но к трём годам Зою признали инвалидом. Получая грустную информацию из писем и телефонных переговоров с дочерью, Пелагея Демьяновна вздыхала: «Ну, может, ещё выправится с божьей помощью».
Жалея Веру, внучку, молилась о здоровье последней, но сердцем и миром для неё внук оставался. Не думала старая, что вскоре Зою из рук в руки передадут ей и Павлуше. Причина «временного» расставания родителей с дочкой вроде как вынужденная была. Зятю Пелагеи Демьяновны выпала честь попасть в состав группы советских войск, находившихся на территории ГДР.
Там регулярно происходило плановое обновление и вот - Вериного майора направили. Дочку-инвалида то ли не могли взять, то ли не желали, но убедили «дорогую маму» их выручить. Не ходячая внучка пугала, и бабка сказала: «Совести у вас нет. Павел в школу пойдёт. Я до обеда работаю. С кем беспомощная девчонка останется? Три года дитю!»
И тут голос Павлик подал: «Погоди, ба. За германцами наблюдать — нужное дело. Если Зоя помеха — пусть при нас остаётся. Не объест. Читать по складам я умею, считаю до ста. В школу пойду в восемь лет. Годок с нею побуду, а там поглядим. Я Зое старший брат. Сам буду воспитывать. Такое моё решение будет».
И вот чужие убыли, свои остались. Пелагея устроила брата и сестру в одной комнате. Девочка по мамке с папкой не плакала, но привыкала тяжело. Передвигалась она по-пластунски, опираясь на крепкие ручки. Подметя собой пол, забивалась в какой-нибудь уголок и поглядывала оттуда зверьком настороженным. Её не трогали давая освоиться.
Но однажды, не выдержав, бабка сказала в сердцах: «Я гляжу, у нашей Зойки не только ноги, но и мозги ватные. Потому и молчит». Ладно. Сели ужинать. Павлик сестру на стул подсадил. Бабушка сковороду с картошкой и грибами выставила на стол. А ели деревянными ложками. Зоя своей хлоп себя по лбу до звона и пояснила, слегка растягивая слова: «Не ва-та, ту-та».
Оторопевшие брат и бабка переглянулись, засмеялись и кинулись обнимать девчонку с восторгом: «Наша молчунья заговорила!» Трудно сделать вывод об уровне умственного развития Зои. Все, кто её знал, отмечали сообразительность девочки, но и странную речь. Ей бы логопеда, современные реабилитационные программы да родителей любящих! Впрочем, у нас не фантастический рассказ.
В реальных буднях девочку воспитывали брат и бабка. Как умели и как сердце подсказывало. Из-за отца-атеиста Зоя росла некрещёной. Через время бабушка и внук это исправили. Крёстной внучки Прасковья Демьяновна стала. После события дома тихий, благостный праздник устроили. Правильно креститься сестру брат научил, объяснив, что Бог вездесущ. Он любит и жалеет Зою.
«А нож-ки?» — спросила девочка, чутко всё понимающая, но затруднявшаяся выражать мысль длинными предложениями. Её вопрос мог кого угодно сбить с панталыку. Но не Павла. Чмокнув сестрёнку в макушку, сказал назидательно: «Бог терпел и нам велел. Такое твоё испытание, Зоя. А ещё он тебе меня — старшего брата послал. Мы всегда будем вместе, клянусь на кресте».
И, перекрестившись, приложился губами к личной святыне. Кивнув, сестра за ним повторила. И Ангелы Хранители их клятву скрепили. Незаметно собирая месяцы в годы, бабушка Пелагея и её внуки прожили пятилетку. Именно столько отсутствовали Игорь и Вера, о себе напоминавшие только посылками. Впрочем, приятными: одежда, сладости, игрушки.
Но наступил день, когда они объявились — неожиданно соскучившиеся. Всех перецеловав и раздав гостинцы, сообщили, что буквально на днях решается их квартирный вопрос и нужно скоренько собрать недостающие справки, чтобы получить три комнаты, а не две. «Павлушу, что ль, хотите в бумаги воткнуть?» — смекнула Пелагея Демьяновна. Супруги перемигнулись, и зять пояснил, что не просто «воткнуть», а изменить его жизнь. Как и Зоину.
С неё и начал значительным тоном:
«Зоя достигла школьного возраста. Обычная школа ей не подходит. Домашнее обучение — не вариант. Девочке нужны подруги, впечатления для развития. А что она видит? В области есть интернат санаторного типа, в котором живут и учатся дети с ограниченными возможностями. Спальни, игровые комнаты, классы, столовая. Вокруг лес. Полный пансион.
Детьми занимаются специалисты разного направления. Обучают, лечат, адаптируют. Отзывы родителей впечатляют. Мы там уже побывали, побеседовали, всё посмотрели. Пришлось постараться, чтобы для Зои место нашлось. Теперь Вера пройдёт с ней врачей, соберёт справки. До первого сентября время есть. А я бегом довезу необходимые документы, чтобы не профукать квартиру».
«А Павлуша?» — выдохнула Пелагея Демьяновна, чуя большое испытание для себя.
Зять, открыто взглянув ей в глаза, произнёс явно давно обдуманное:
«Павел поедет с нами, Пелагея Демьяновна. В Зеленоград. Там будет наша квартира. Город — спутник Москвы. Жить там — счастливый билет. Павел пойдёт в хорошую школу, подберём ему спортивную секцию. Одно-другое попробует — возможности есть. Его воспитанием я займусь лично. Как... отец.
Я хочу усыновить вашего внука, Пелагея Демьяновна. Прошу вашего согласия, и ты, Павел, скажи, своё слово. То, что мы мало знакомы, — ошибка моя. Было бы стремление - наверстаем! Поймите: я не имею намерения развалить, разлучить. Наоборот, о будущем Зои и Павлика думаю».
Павлик, помня клятву, данную Зое, дёрнулся, чтоб отказаться, но бабушка Пелагея, внука опередив, согласно кивнула: «Коли так — пусть будет по-твоему, Игорь Владимирович. Зое и впрямь учиться пора, а Павлику тоже нечего рядом со мною сидеть. Выведешь его в люди — век буду тебе благодарна».
На этом слова закончились, действия начались, и время больших перемен. Павел в подмосковную школу пошёл с отчеством и фамилией отчима — усыновлённым. У него по-настоящему появились родители. Его определили в хорошую школу, создав все условия для успешной учёбы, занятий спортом и хобби. Появилось много друзей.
Игорь Владимирович брал сына к себе в часть — на экскурсию, исподволь влюбляя в военное дело. «Не сотвори себе кумира», но у Павла он появился в лице обретённого отца. Всё, чем парнишка раньше жил, отошло, почти утратив значение. Нательный крестик нашёл место в коробке с редкими письмами от сестры — будущему комсомольцу и сыну коммуниста не пристало бывать в церкви и соблюдать посты.
Щёлкали годы. Павел взрослел. Где-то «на полном пансионе» росла Зоя, старела бабушка Пелагея. Его к ним не возили: то поездка на море, то пионерский лагерь. Мать ездила в отпуске на недельку, привозя неизменное уверение: «Бабанька наша здорова. Зойка интернатом довольна. Всем шлют привет». Клятва? Кто сказал, что «всегда быть вместе» означает категоричное «рядом»?
А помнить, любить, иногда письма писать — не пойдёт? В конце концов, Павел и Зоя не сиамские близнецы. Окончив школу и чётко видя свой будущий путь, внук Пелагеи Демьяновны в военное училище поступил, благословленный отцом. Вера сыном гордилась и матерью все пять лет была неплохой, но главным в ней оставалось обожание мужа.
Не пожелай Игорь принять в семью Павлика, Вера бы оставалась «далёкой матерью» как для дочери, так и для сына. Супруг служил Родине, а жена — ему. Был ли Игорь Владимирович всегда верен ей, неизвестно, но со стороны их семейная лодка выглядела непотопляемо. И вдруг, нежданно-негаданно, напоролась на риф в виде студентки старшего курса.
Как когда-то Веру, мужчина увидел её на улице и влюбился с первого взгляда. Это оказалось не увлечением, а страстью, потребовавшей незамедлительного развода., а вся прежняя «канитель» стала ему безразлична. И в отца пасынка он наигрался. Вера на коленях просила мужа одуматься, грозила обращением в партком и к командованию части.
На его глазах глотала снотворное, корябала вены. Игорь Владимирович сдёрнул Павла с учёбы и тот узнал о крахе семьи.
Отреагировать возмущением отчим ему не позволил, сказав:
«Я тебя из провинции в Московскую область вывез, воспитал, направил на путь — будь благодарен. Если в 24 часа ты не выпишешь себя и мать из моей квартиры и не отвезёшь её к бабке Прасковье — я её в психушку отправлю с нехорошим диагнозом. Понадобится — недееспособной признают. Устрой, как я говорю, и отправляйся дальше учиться. Прогулы тебе не поставят. И будь добр - дальше живи сам».
Напоминание, что Игорь Владимирович ему никто, и всё остальное оформило в «ненастоящее», не принадлежащее Павлу. Взглянув на не особенно адекватную мать, «вчерашний сын» бывшему отчиму подчинился, хотя за свои метры в квартире можно было побороться, конечно. В 24 часа не уложились, но несколько дней спустя разведённая Вера и её обескураженный сын ехали к бабке Палаге. В купе, во избежание лишнего общения.
Кусая губы, Вера бормотала: «Как быть? Как жить? Я пропала!»
Павел пообещал: «Всё будет хорошо, мама. Крыша над головой есть. Придёшь в себя. На работу устроишься. Зое недолго осталось до выпуска из интерната. Думаю, до совершеннолетия нет смысла ей там находиться — столько лет она без семьи! И бабушка тоже. Будете мне письма писать...»
«Так ты что ж — вернёшься в училище, а на меня старуху с инвалидкой повесишь?!» — вскрикнула Вера.
«Старуха тебе мать, а инвалидка — дочь. И ты считаешь нормальным мне бросить учёбу?» — спросил Павел, находясь в не меньшем смятении.
«Ты выбрал профессию с подачи предателя. Тебе не противно и не стыдно передо мной?» — прищурилась мать.
Сын плечами пожал: «Ну брошу — месть, которую он не заметит». И, помолчав, добавил: «Мама, а тебе не бывает стыдно перед Зоей, которую мы все давно бросили? Вот я даже не знаю, как ей в глаза посмотрю».
Вера поморщилась:
«Она-то как раз прекрасно, на всём готовом живёт. Няньки моют палаты, повара готовят. Загрустила — психолог в глаза заглядывает. Не накручивай себя, Паша. Ты с ней давно не общался, а она с сумасшедшинкой стала. Я-то знаю — бывала у них. Раз смотрю: под яблоней мини - кресты в ряд стоят.
Копнула, а под ними спичечные коробки. В них — засохшие жучки. А на двух коробочках надписи чернильным карандашиком: «Она», «Он». Уверена — это Зоя твоя нас с Игорем «похоронила». Третий — безымянный. Я даже говорить с ней об этом побоялась. Просто выбросила всё в помойку. Так что стыда я перед ней не испытываю».
Павел не нашёл, что сказать, но странность Зоину на тоску и обиду списал.
Добрались до места, и реальность ошеломила. Павел помнил избу бабки уютной, удобной и светлой — две комнаты, кухня. Весёленькие занавески на окнах, белёная матушка-печь, красный угол с иконами. Мебель самая нужная. Теперь, едва подошли, им поклонилась убогость — просевшим забором, сгнившим крыльцом, разбухшими рамами. Крыша, покрытая толем, наверняка протекала в дожди.
Старые деревья - раскоряки стали бесплодными. Курятник опустел. Яма уличного туалета была переполнена, а банька превратилась в бесполезный сарай. Войдя в дом, Павлуша почувствовал себя обманутым окончательно: низкие, с тенётами потолки, выцветшие шторки, давние миски, чашки, деревянные ложки, пара кастрюль — всё не особо отмытое.
Во всём ощущались старость, дряхлость и одиночество. Как и в хозяйке — Пелагее Демьяновне, очень изменившейся за почти семь лет разлуки с внуком. Она его не сразу признала, а на вопрос: «Давно ли гостила в доме Зоя?» — пожала сухими плечами: «Не помню. Может, вчера заходила». Павел вышел на крыльцо покурить — баловство, которое теперь не от кого было скрывать.
Поспешив следом, мать спросила: «Ну?!» Спокойствие Павлу давалось с трудом, но действия удалось обозначить: «Дай осмотреться, подумать, мама. У меня рублей тридцать есть. Надо продукты купить, что-то сготовить. Обед, а кастрюли пусты. Давай начнём с этого».
На другой день, пока Вера скоблила избу, он надолго ушёл и вернулся с готовым решением, объявив его матери:
«В Сургут на буровую подамся, мама. В городском бюро по трудоустройству взял направление. Приглашают даже без опыта, отслуживших в армии. Думаю, моя учёба зачтётся. Но надо съездить за справкой. Понадобятся деньги на самолёт, ещё немного, чтобы дотянуть до первой зарплаты. Не представляю, у кого бы занять».
Их выручили деньги, найденные Верой у матери в сундуке. Триста рублей — богатство, снявшее большую заботу.
Накануне прощания Павел говорил матери с убеждением:
«Через месяц, начну присылать деньги, мама. Основное их назначение — благоустройство избы. Вот беглый список работ. Ремонт. Провести газ, воду в дом. Устроить тёплый, удобный туалет.. Поговори с соседями, у которых это всё уже есть. Приглашай мастеров по мере поступления денег. Пиши, что удалось сделать. Найди работу. Приглядывай за бабушкой. Зое пока удобнее быть в интернате. Мне жаль, что это всё навалится на тебя, но другого выхода у нас нет».
Он всё-таки навестил сестру в интернате. Учреждение, собравшее детей разного возраста — «не таких, как другие», — ошеломило его до комка в горле. Пахло хлоркой и казенщиной, несмотря на стенды с картинками. Мальчики, девочки кое-как ковыляли, передвигались на костылях, катили в инвалидных колясках.
Вспомнил свои же слова: «Бог терпел и нам велел. Такое твоё испытание, Зоя». Теперь, задрав голову, хотелось заорать: «За что такое испытание им и моей Зое?!» Сестру Павел не повидал. Была суббота, и её вместе со своей дочкой увезли добрые люди в гости. Оставив пакет со всяким разным старшему воспитателю, Павел ушёл с разочарованием и облегчением одновременно.
Впрочем, успел черкануть записку: «Зоя, наша клятва не заржавела. Еду зарабатывать деньги на ремонт бабушкиной избы. Твой Павлуша».
А дальше было четыре года большой, тяжёлой работы без отпуска. Павла поддерживала цель, вдохновляли подробные отчёты Веры: «Перекрыли крышу, заменили рамы, закончили ремонт всех комнат, купила холодильник...» О Зое и бабушке Пелагее сообщала мало. Павел подозревал, что его сестру мать не навещает, но ворчать издалека считал глупым.
Вот вернётся - и сам всё устроит должным образом. Лишь однажды в письме матери он обнаружил приписку от Зои: «Я живу нашей клятвой и твоим обещанием, Павлуша». Это дорого стоило и примиряло с тем, от чего он вынужденно отказался. В последний год, уже настроившись на увольнение, деньги матери Павел не отправлял. Вера работала закройщицей в магазине «Ткани».
Бабушка получала пенсию, на Зою поступала пенсия. На проживание им точно хватало, а ему хотелось вернуться всё-таки «богачом» и этой суммой распорядиться лично. И вот долгожданное: Павел, гружённый чемоданом, гостинцами, вышел из такси у преображённой избы своей бабушки Пелагеи. Сияла на солнце новая крыша, аккуратные рамы плотно обнимали умытые стёкла, ровным чистоколом стоял забор.
Порядок и новизна во всём. Не зря вкалывал, и мать, молодчина, не подвела. Паша с большим удовольствием поднялся по ступеням крыльца и вошёл в избу. Она начиналась с кухни, и вот в ней, за столом, сидел по пояс голый мужик и наворачивал щи. «А вы кто? Где бабушка Пелагея?» — спросил обалдевший Павел.
«Я Роман. По батюшке Сергеевич. Бабка на кладбище второй год. А ты, дай угадаю... Пашка! Сын-труженик моей Верки, да? Падай рядом. Сейчас щец налью, можно и выпить по такому случаю», — оживился и засуетился мужик.
У Павла испортилось настроение. Спросил недовольно: «Сама мать где? И моя сестра — Зоя — здесь проживает?»
Мужик поморщился: «Вопросы любишь? Тогда и я спрошу, на правах хозяина. Ты надолго? Деньги привёз? Баню начали перекладывать да застопорились».
Через минуту Роман по батюшке Сергеевич, пересчитав ступеньки крыльца, грозил Павлу кулаком от калитки: «Ничего! Я на тебя управу найду! Ишь, приехал права в чужом доме качать!»
Где-то через час прибежала стронутая с работы Вера. Ни здрасте, ни с приездом, закричала с порога: «Пашка, коза тебя задери! Ты чего творишь? Свалился как снег на голову, а мог бы телеграмму прислать, я бы дома была. Обидел ни за что человека!»
«Это ты почему не известила меня телеграммой, что бабушка умерла?» — хмуро оборвал мать Павел.
Та смутилась: «А чего туда-сюда мотаться? Ей 85-й годок подходил. Пожила, дай бог каждому. Я её не обижала — кого хочешь спроси. Соседка - медсестра прибегала ей уколы колоть от давления. Таблетки уж не держали. Ну прости. Я как лучше хотела».
«Зоя где? Я вообще-то, прежде всего для неё и бабушки лучшей жизни в избе хотел, а не для какого-то мужика», — наседал Павел, невольно сжав кулаки.
«Я, как только ремонт в избёнке закончился, из интерната её забрала. Бабушка ваша ещё жива была. Зоя уже аттестат получила и свидетельство машинистки — их там делопроизводству учили. Привезла, комнату ей давно приготовила — тахту низенькую купила, шкафчик удобный. А я уже с Ромкой встречалась, ночевал он у меня иногда. И вот как приходил, Зойка начинала туда-сюда ползать.
А кто непривычный — на это неприятно смотреть. Ну я и попросила её не выходить из комнаты, когда гость у меня. Так она назло — то в туалет, то на кухню... Характерец у неё ещё тот, не думай. Злючка, колючка ужасная. Все перед ней виноваты, все должны. И тебя, между прочим, ни разу добрым словом не вспомнила», — захлёбывалась Вера словами.
«А с чего ей к нам доброй быть? За что благодарной? Я рассчитывал, что ты ей, наконец, матерью станешь, а я, как вернусь, снова братом. Тогда бы она снова поверила, сердцем отмякла. И где ж она теперь? В прежнем интернате?» — хмуро спросил Павел.
«В том интернате только школьники. Я её в психоневрологический интернат оформила, как только бабушка умерла. Зоя не возражала. Только смотрела ненавидящим взглядом. Но кто ж виноват в её инвалидности? Родись она здоровой, может, и муж-офицер от меня бы не ушёл. А теперь я вот грузчиком Романом довольствуюсь...» — перейдя на звук плача, Вера схватила сына за руки: «Прости меня, окаянную, Пашенька, но уходи, уезжай! Дай пожить. Ты молодой. Женишься. Получишь квартиру. Всё впереди, а я уже стареть начала — морщинки, сединки...»
Павел вдруг увидел, как подурнела его мать, когда-то победно красивая. Мелкая химия, широкое, сильно напудренное лицо, слишком яркая помада на поплывших губах. Несчастная, жалкая женщина, довольствующаяся «призом» в виде никчёмного мужичонки. А могла бы быть уважаемой матерью дочки и сына. Сказал устало: «Ладно, мать. Я уеду. Дай адрес, где Зоя находится».
Но разыскивать сестру Павел взялся не сразу. Лет пять или даже семь он провёл на буровых, в трудных климатических условиях. Главным его требованием были хорошие деньги за труд. Вернувшись в родной город, Павел приобрёл кирпичный дом в частном секторе, разумеется, с садом. Устроил в нём широкие дорожки, поставил беседку с низкой скамьёй.
Ему было лет тридцать пять, а выглядел на все сорок. Плохо выбритый, с впалыми щеками мужик мимо которого без следа промчалась молодая, беспечная жизнь. Но имея свои интересы, принялся делать запросы и, наконец, выяснил где находится Зоя. Оказалось, в доме для престарелых в соседней области.
Он приехал к ней «на полусогнутых», предполагая на коленях молить о прощении, а после встречи вышел с расправленными плечами и прояснившимся взглядом. Что же за чудо произошло между ним и сестрой?
О том, что к ней приехал брат, Зою известила дежурная. Привычно вздёрнув своё тело в коляску, стоявшую за дверью палаты, она покатила навстречу по широкому коридору. И замерла, увидев Павла.
Зоя помнила его крепким мальчишкой с серьёзным взглядом, становившимся ласковым для неё. Теперь брат показался ей мелким, раздавленным и даже неприятным. Но и сама Зоя уже не была наивной девчушкой, смотревшей ему в рот. Её мировоззрение не однажды менялось — тёмное и светлое в ней долго боролось. Когда-то ей хотелось испепелить и развеять по ветру мать, отца.
Но прежде всего — любимого брата Павлушу, всё на свете у неё отнявшего и предавшего их кровную клятву. Так Зоя долго считала, сосредоточившись на своей боли. И хорошо, что они в тот период не виделись. А теперь? На секунду Зоя подумала: «Как глупо. Мы не прежние. Мы чужие. Следовало сказаться больной».
Но преодолев свой испуг, крикнула: "Здравствуй, Павлуша!" И когда он к ней подбежал с метущимся взглядом, она вдруг поняла, почему Павел такой: его плющит чувство вины перед ней. Потянув за руку, приблизила к себе родное лицо, расцеловала по-русски — три раза. Прошептала внятно: «Милый, хороший, родной! Я так тебе рада!» Это была чистая правда — Павел почувствовал.
Мимо них шлёпали тапками старики и старушки, пробегал медперсонал в белых халатах. «У вас всегда такое движение?» — утерев глаза, спросил Павел. «Всегда. Пойдём ко мне в комнату». Место Зоиного личного пространства оказалось просторным, приятным и светлым. Была положена соседка, но в данный момент Зоя проживала одна. Не позволив брату начать оправдываться, она заговорила сама:
«Я долго не могла примириться с тем, как складывается моя жизнь. Поломанная болезнью кукла, от которой отказываются, туда-сюда передвигают. Интернат, в котором мне пришлось жить после твоего отъезда, можно было терпеть, если по выходным, на каникулы забирают домой. Меня было некому. На бабушку мне хватило ума не сердиться — ей не хватало сил на дорогу, да ещё с не ходячей внучкой. Но других я понять не могла.
Ты мне казался вором, укравшим у меня мать и отца. Хотела вынудить тебя вернуться ко мне и подчинить. Состраданием, чувством вины — чем угодно, лишь бы ты не был счастлив в отдельности от меня! Много лет я жила с чернотой внутри и только здесь поняла, что ты тоже был игрушкой в руках эгоистичных Веры и Игоря. Не совсем сама я пришла к этому.
Меня подселили к чудесной, мудрой женщине — Анне Михайловне. Ей было почти 90, но мозги — профессорши! Вникнув в мои проблемы, она сказала: «Если ты не совсем дура — прости и отпусти брата. Не откажись, а именно отпусти. Не становись его кандалами. Прими, смакуй то, что имеешь». Она много со мной говорила, иногда ночи напролёт, боясь не успеть спасти мою грешную душу. Она открыла мне, что Бог внутри нас. Каковы мы — таков и Бог...»
... В тот год брат каждый месяц приезжал к сестре. Они оба, друг через друга, прошли очищение и обменялись прощениями. Павел не единожды звал Зою к себе — собственно, для неё и дом приобрёл. Но она отказалась, заявив, что находится на своём месте. Ей уютно среди престарелых жильцов. Она для них авторитет и помощница. Помогает письма писать или полученные читает у кого проблемы со зрением.
Ей находится дело в библиотеке, при организации досуга. Самое грустное, когда кто-то из её пожилых друзей умирает. «Но ты знаешь, большинство из них — молодцы и живут до последней минуты! И бесконечно, милосердно прощают — свою судьбу, супругов, детей, внуков. Себя. Такие старики и старушки дольше живут и, честное слово, светятся!» — говорила Зоя и сама светилась — глазами, улыбкой.
Раннее душевное и внешнее старение отпустило Павла. Прощение сестры выпустило его душу на свободу. Он жадно захотел жить. Вскоре женившись, стал отцом дочек-погодок. Свою торопливость объяснял по-житейски: «Вырастить, выучить, замуж отдать, внуков на руках подержать — всё надо успеть! Потому и спешим с моей дорогой Олей».
Его жену зовут Ольга. Очень ему с ней повезло - светлая, добрая и поэтому очень красивая. Даже теперь, через годы. Всех других она для него затмила. Кроме Зои. Но тут напряга нет. Зоя научилась никому не быть в тягость. В том числе и себе.
Благодарю за прочтение. Пишите. Голосуйте. Подписывайтесь. Лина