Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
С пару месяцев назад я не без удовольствия встречался с одним из первых подписчиков канала. После доброй дюжины рюмок прелестного рукотворного сельского маньяско мне было высказано следующее... по пунктам. 1. "Вода живая и мертвая" - всё что угодно, но уж точно никак не сценарий, и тем более - не сериал 2. Следуя логике п.1 - выходит, что и не "самый лучший" 3. Даже если и представить себе это "сериалом", то как его снимать? 4. Даже если и каким-то образом это снять, то кто это будет смотреть? В ответ на мои доводы, что, мол, визуально я представляю себе сериал неким подобием того, как это сделал в далёком 1989-м в крайне оригинальной экранизации первых глав "Истории города Глупова" "Оно" Сергей Овчаров, услышал резонное возражение: и кто вообще смотрел это "Оно"? Это правда... и я уже писал об этом в очередном предуведомлении одной из глав... Мой безумный прожект давно уже перестал быть "сериалом", превратившись просто в литературный опыт.. "Самый лучший исторический сериал" - это когда Екатерина II будуарно меняет жеребцов в мужеском обличии. Или гардемарины поют про "не вешать нос", впутываясь каждые полчаса в головоломные политические интриги. А тут... Тем не менее, я продолжу - хотя бы по той причине, что предаваться унынию и бросать начатое - как-то ни разу не комильфо. Пусть уж его идёт как вышло...
Полностью и в хронологическом порядке с проектом САМЫЙ ЛУЧШiЙ ИСТОРИЧЕСКiЙ СЕРИАЛЪ можно познакомиться в каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
"ВОДА ЖИВАЯ И МЕРТВАЯ"
СЕРИЯ СЕДЬМАЯ ЭПИЗОД 1
Прежде чем продолжить свои промемории, хочу в какой уж раз покаяться перед заказчиком их г-ном К., вознамерившимся представить их перед самым страшным после Господнего судом - читательским. Описывая до сих пор жизнь свою с детальностью, кажется, чрезмерною, я на изрядной толщине стопке исписанных листов решился прервать монотонность рассказа и сразу пояснить - каким это образом, будучи хоть и не по рождению, а всё ж таки москвичом, оказался в Санкт-Петербурге... И хоть для этого мне придётся порядочно урезать сразу несколько лет молодости своей, полагаю, это должно пойти лишь на пользу всему рассказу, и без того уже затянувшемуся. Неопытность моя в словесности тому виною. Ознакомившись в последние годы с записками авторов, куда более меня достойных памяти людской, я, взявшись за перо сам, до сей поры не умею ни вычленить нужного, ни пустого секвестировать, а потому - когда придёт пора - просто предпочитаю отдаться в руки г-на редактора, а уж они привычно сделают и то, и другое. Однако ж и тут, отважившись перескочить в привязке к хронологии на добрых пять лет, понимаю, что будет трудно обойтись без некоторых комментариев к предшествовавшим моему переезду в столицу событиям...
... В середине 1816-го я, будучи несколько раз отмеченным по службе и, благодаря благодетелю моему Дмитрию Павловичу Руничу представленным к чину коллежского секретаря, полагал уже, что ухватил удачу за хвост, и что всё скверное, произошедшее со мною, верно, позади, вновь оказался погружён в пучину отчаянья, оставшись наедине с бедою. Добрые мои старики Волковы, немолодые весьма годами, но бодрые душою, покинули меня один за другим. Сперва ушла Фелицата Павловна. Ушла просто, во сне, на Троицу, не отмучившись ни часу, так что бедный Никита Семёнович не имел никакой возможности даже проститься с нею. Набравшись, однако, достаточно сил, чтобы похоронить супругу, он сразу же за тем слёг сам, в какие-то пару недель из никогда не унывающего деятельного крепенького ещё старичка оборотившись в полную невыразимой скорби человеческую руину. Не умея хорошенько помочь ему, я вознамерился было испросить отпуск, да свезти его в их с Фелицатой Павловной родовую деревеньку где-то под Ярославлем, но наткнулся на глухую стену молчаливого сопротивления со стороны Никиты Семёновича. Он ничего отныне более не желал, кроме того, чтобы все оставили его в покое, не мешая скорой уже встрече с супругой... Почтить екатерининского бригадира пришло довольно народу - и вовсе не от того, что Волков был так уж известен на Москве. Полагаю, многие увидели в его смерти некоторый символ - обновления, что ли? Уходила насовсем Москва старая, повсюду объявлялись осязаемые и зримые признаки Москвы новой - той, о которой много после Грибоедов изволил выразиться "пожар пошел ей много к украшенью". Послал я записку и к былому моему спасителю князю Петру Андреевичу Вяземскому, но того в ту пору не было ни в городе, ни в имении, княгиня же Вера Фёдоровна, конечно, помня и Волковых, и меня, откликнулась сочувственным письмом на французском, в котором сетовала на болезнь сына и невозможность проститься с Никитою Семёновичем.
Должен здесь упомянуть, что к тому времени начальником моим на службе был уже вовсе не Рунич. Будучи всегда несколько брезглив к слухам, я, признаться, не знал, за что его уволили, но поговаривали, что дело здесь не обошлось без Ростопчина. Якобы Фёдор Васильевич по каким-то, ему одному ведомым причинам, разочаровался в своём почт-директоре и нажал все пружины чиновного механизма, чтобы добиться своего. На место Рунича назначали родного брата ближайшего помощника Ростопчина Александра Булгакова - Константина Яковлевича (что, согласитесь, уже само по себе выглядело несколько подозрительно). Со старшим из них - Александром Яковлевичем - я был несколько знаком ещё со времен недолгой моей службы при канцелярии генерал-губернатора как раз до нашествия Наполеона. Ничего скверного сказать не могу про обоих: напротив, это были милейшие люди, обхождения и воспитания самого деликатного и приятнейшего, и, тем не менее, весьма сноровистые в деле. Сказывали, между прочим, тем, что Москва сразу после исхода Буонапарте не обратилась в хаос, она более всего обязана мерам, деятельно и самым решительным образом предпринятыми ещё одним моим спасителем - Александром Христофоровичем Бенкендорфом, бывшим тогда комендантом города, и Александру Яковлевичу Булгакову. Признаюсь: со сменою патрона я пребывал в значительном опасении, что столь удачно начатая при Руниче карьера моя застопорится и представление в коллежские секретари будет положено под сукно, однако же самая первая наша беседа с Константином Яковлевичем развеяла все сомнения. С самой приятною улыбкой он сообщил мне, что менять ничего не намерен, более того, ознакомившись с ходом дел, он весьма доволен моей службой и выразил надежду, что и он сам заслужит в самом скором времени моё доверие. Так оно и оказалось... До тех пор, пока здоровье моё зимою 1818 года не ухудшилось до такой степени, что я вынужден был взять длительный отпуск по болезни. Последствия ранения моего вынудили меня обращаться к самым разным московским врачам, после окончания наполеоновских войн обретшим изрядный опыт: помню, среди них были два коллеги - ординаторы Московского военного госпиталя Дионисий Иванович Генике и Михаил Андреевич Достоевский, отец будущего известного нашего литератора, однако ж и они, расходясь в вердиктах, ничего кроме покою и смены климата на более тёплый рекомендовать мне не могли. Воспользовавшись отпуском, я наведался в родные Липицы. Там встретили меня постаревшая столь сильно, что едва смог признать её, маминька Елизавета Николаевна, да братец Петруша, выросшим в изящного сложения и разговора, не скажешь, что далее Пскова никуда не выезжал, молодого человека с узкими запястьями, длинными пальцами музыканта с выразительным взглядом и тихим голосом. Обнявшись со всеми, мы едва не несколько дней с короткими перерывами на сон всё просидели на веранде - той самой, где после сытного обеда любил вздремнуть под пледом шотландской клетки батюшка Яков Антонович, и говорили, говорили, вспоминали... Передав Петру всё, что знала сама, маминька призвала на помощь батюшку соседнего прихода отца Викентия. Сей старец, служивший когда-то ещё при Елизавете Петровне в гвардии, отринул внезапно суету светского мира, предпочтя ей Божье слово, смирение и уединение. Узрев в Петруше какую-то искру, он сумел вселить в него не только Веру, но и изрядные познания в языках и иных науках, в коих ни я, грешный, ни средний брат Илья преуспеть так и не сумели.
- Оставайся, Ваня, - улыбаясь с кротостью святого, убеждал меня Пётр. - Что твоя Москва? Дом - здесь. Разве ж Москва поддержит тебя в минуты одиночества и болезни? Нет, только мы с маминькою... Да и хозяйство наше - с помощью Божьею - налаживаться помаленьку стало. Не твоё там всё, хватит с нас одного Ильи...
Илья нас - и в самом деле - весточками не баловал. Раз в год приходили от него сквернейшими каракулами выведенные коротенькие письма, в которых он бодро извещал, что служит нынче там-то и там-то, что всё у него хорошо, и - даже не интересуясь нашими обстоятельствами - просил выслать денег "сколь сможем, но лутче побольше". Илья уж год как ходил в корнетах, был пару раз несильно ранен, в 1814-м, когда его полк был переведён ненадолго в Псковскую губернию, правда, наезжал на пару дней, но после пропал вовсе, квартируясь то под Полоцком, то под Ковно, а то и вовсе незнамо где. Кочевая послевоенная жизнь и закадычная дружба со знакомым мне Смирновым 7-м, кажется, не самым благоприятным образом сказалась на Илье, самый тон писем и постоянная нужда в деньгах подсказывали нам, что добром всё это не закончится, но, покамест ничего особенно страшного не случилось, продолжали - кто как может - посильно исполнять его просьбы...
***************************************
На сегодня наш сериал завершается, а проиллюстрировать нынешнюю часть я бы хотел увертюрой к опере, премьера которой состоялась в "Ла Скала" в мае 1817 года. Джоаккино Россини, "Сорока-воровка". Италия Италией, а есть в этой теме что-то... русское, имперское, торжественное
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
