Ровно десять лет отделяют освобождение моего отца Александра Михайловича Евлахова из тюрьмы в качестве политического заключенного от его попытки в 1912 году стать депутатом IV Государственной Думы Этот период вместил много событий. Он завершил в Петербургском университете подготовку к профессорскому званию, поработал там, а затем в Киевском университете приват-доцентом, побывал в длительной научной командировке в ряде европейских стран, в процессе которой долго жил в Италии. Заинтересовавшись еще в «киевский период» деятельностью Леонардо да Винчи, по образному выражению Зигмунда Фрейда, «человека, проснувшегося в темноте, когда большинство людей еще спали», А.М.Евлахов, став членом Леонардовского института в Милане, все глубже погружается в эпоху Возрождения. Он обзавелся семьей и к моменту выдвижения в Варшаве кандидатом в депутаты был отцом двух дочерей и двух сыновей.
Если для данных фактов достаточно простого перечисления, то ситуация в Варшаве требует более детального рассмотрения. Становится это ясным буквально с первых строк варшавского раздела отцовских воспоминаний.
"Оставив семью на время в Киеве, я в начале апреля 1909 г. выехал на место моей новой службы – в Варшаву. Уже по дороге в поезде мне пришлось убедиться в том, насколько рискован был этот шаг моей жизни. Разговорившись в вагоне с одним поляком, который не знал, конечно, зачем я еду на его родину, я услыхал от него между прочим такую фразу: «Да разве кто, порядочный, пойдет профессором в Варшавский университет?! Когда же по дороге в гостиницу «Виктория» мы проезжали с ним на извозчике мимо «Зеленой площади», он, указывая пальцем на известный монумент «верным полякам», сказал мне: «Вот памятник нашего позора!».
Понять эти фразы без привязки к конкретным событиям невозможно.
Корнями они уходят в произошедшее почти за сто лет до того, как А.М. Евлахов приехал в Варшаву. Они имеют «французский след», как и веселившие слух отца глуповатые шутки русских варшавян относительно схожести польского и французского языков. Это след побед и поражений Наполеона, который в 1807 году по итогам Войны четвертой коалиции подписал с Александром I Тильзитский мирный договор. Согласно ему, французский император из территорий Австрии и Пруссии, захваченных ими в 1772 году в результате раздела Речи Посполитой создал Великое Герцогство Варшавское.
Под его патронажем утверждается Конституция герцогства, создаются двухпалатный парламент и независимые суды; вводится Кодекс Наполеона, заложивший основы демократии. Герцогом становится король Саксонии, который в 1812 году передает свои полномочия польскому правительству герцогства. Объявляется о провозглашении Генеральной конфедерации Польского королевства. В столетнюю годовщину со дня смерти Наполеона ему в Варшаве воздвигнут памятник с надписью: «Другу Польши». А в Кракове площадь рядом с королевским замком Вавель гордо носит название "Великой армии Наполеона".
После отречения Наполеона, согласно решению Венского конгресса 1815г. Великое Герцогство Варшавское перестало существовать. Оно было присоединено к Российской империи в качестве Царства Польского, которому Александр I мог дать «такое управление, какое найдет нужным дать». Короновавшись польской короной, он дал царству Конституцию и парламент, право преподавания и делопроизводства на польском языке и даже армию, основу которой составили поляки, воевавшие в составе Великой армии Наполеона.
Однако Конституция стала нарушаться, как Императором, так и его наместником Великим князем Константином Павловичем. В 1819 году была введена предварительная цензура, которой ранее Польша не знала. В 1820 году сейм отказался упразднять суды присяжных, введенные Наполеоном. Не только поляки, но и шляхта бывшего Великого княжества литовского, выступая против власти российской империи, возрождает мечту о государстве в границах 1772 года, в том числе в 8 воеводствах на территориях Украины, Белоруссии и Литвы.
Первоначально движение зарождается в среде Виленского университета, где действуют тайные студенческие общества. Катализатором распространения этих настроений среди армейского офицерства, шляхты, женщин и ремесленников становится июльская революция 1830г. во Франции. Однако последней каплей стал манифест Николая Первого по поводу бельгийской революции, когда поляки осознали, что именно их армии предстоит быть авангардом против восставших.
В конце ноября 1830 года в Варшаве происходит штурм Бельведера, в котором должен был находиться наместник Императора Константин Павлович, но который бежал и скрылся. От происходивших тогда событий, получивших название Польского (в польской историографии Ноябрьского) восстания, переросшего в русско- польскую войну, брат императора дистанцировался, объясняя свое невмешательство тем, что это «конфликт поляков с королем Николаем I.» Что, вероятно, дало впоследствии повод для шутки министра финансов Польши о том, что «Николай король Польский ведет войну с Николаем императором Всероссийским».
На подробностях войны, а также партизанского движения в Виленской, Минской, Витебской и Могилевской губерниях останавливаться не будем, точно также, как на теме более позднего Польского восстания 1863-1864 гг. Ограничимся констатацией победы русской армии, которая в 1831 году насчитывала 125,5, а польская 79,9 тыс. человек. Десять лет спустя по приказу Николая I будет воздвигнут монумент семерым польским генералам, отказавшимся воевать на стороне Польши и убитым за это. Он же будет автором надписи на монументе «Полякам, погибшим за верность монарху». Кто явится автором частушки «Восемь львов, четыре птицы охраняют семь негодяев» останется неизвестным. Как и авторство, просуществовавшей до демонтажа монумента в 1917 году, традиции плевать в сторону памятника проходящих мимо него «настоящих патриотов».
Что кроме полонофильства и русофобии в Европе получили поляки вследствие революции? Утрату автономии и самоуправления. Закрытие в числе других высших учебных заведений Варшавского университета, который будет пребывать в этом состоянии тридцать девять лет- до 1869 года. Впрочем, открыты там будут только 4 факультета с преподаванием и делопроизводством на русском языке и недоступностью кафедр для польских ученых.
Революция 1905 года привела к требованиям национализации образования, возвращения прав польского языка и борьбе со студенческим движением. Первым же шагом этой борьбы стало очередное закрытие Варшавского университета на три года.
Так что А.М. Евлахов ехал в учебное заведение, только что в 1908/1909 учебном году набравшее первый курс, причем искусственно заполненный исключительно русскими студентами.
Подробно и с юмором описывает отец в воспоминаниях до какого абсурда доходили, порой, взаимоотношения поляков и русских. Сам он, в отличие от большинства его коллег, целенаправленно и довольно быстро овладевает польским языком, добавляя его к блестящему знанию итальянского и вполне сносному испанского, французского, английского, немецкого и украинского языков.
Принято считать, что моральные издержки профессорско-преподавательского состава в Варшавском университете в этой обстановке компенсировались чуть ли не кратными материальными добавками. Судя по тому, что ранее, в Киевском университете, должностной оклад отца составлял 1200 рублей, а в Варшавском стал 1440 рублей в год - это явное преувеличение. (1 тогдашний рубль равен равен примерно 100 нынешним долларам)
Свои доходы от основной деятельности, а также от научных и журналистских публикаций и их распределение в семье он скрупулезно фиксировал в деловом календаре, найденном мной недавно в семейном архиве.
О своей работе отец пишет: "Деятельность моя здесь протекала в различных направлениях. Преподавал историю всеобщей литературы и итальянский язык в университете и на Высших женских курсах, открытых с осени 1909 г., читал много публичных лекций по вопросам искусства и литературы большею частью с благотворительной целью.Работал в русских прогрессивных газетах – сначала в «Варшавском Слове», а потом, по закрытии его, в «Варшавской Мысли», более всего занимался своей научной работой, выполняя планы, намеченные ранее, в 1910-11 и 1911-12 уч. гг. читал русскую литературу в Институте сельского хозяйства и лесоводства в Новой Александрии в 3-х часах езды от Варшавы
Наконец во время избирательной кампании в 4-ую Гос. Думу осенью 1912 г. окунулся и в политическую жизнь, выставив даже свою кандидатуру. Очевидно, думал я, мое увлечение наукой – это только недоразумение, роковая ошибка, за которую я дорого заплатил и которую должен наконец понять. Мое призвание – арена широкой общественной деятельности. Мой инстинкт общественной справедливости, мое отвращение ко всякого рода насилию, который еще в студенческие годы толкнул меня на борьбу с властью, мой полемический задор, мой дар посредством слова владеть толпой в минуты внутреннего подъема – все это обещало успех на этом, не новом для меня, пути.
Борьба же с предполагавшимся противником, по крайней мере в начале, здесь, в Варшаве, казалась совсем не трудной и даже увлекательной. Бывший член Гос. Думы черносотенец Сергей Николаевич Алексеев , снова выставлявший свою кандидатуру, хотя и пользовался популярностью среди русского населения Варшавы, особенно рабочих и полуинтеллигентов, был личностью далеко не безупречной. За ним тянулся шлейф процесса с каким-то генералом, которому он обещал за вознаграждение устроить какое-то дельце в Думе, обманув его; его вечные шатания по петербургским канцеляриям и министерским кабинетам для выпрашивания разных льгот и подачек его «клиентам», - все это было известно в Варшаве. Самая позиция партии «русских националистов», в которой он был одним из лидеров, давала немало благодатного материала для борьбы на митингах и решительного удара, который я собирался ему нанести.
Он приготовился лишь к нападению со стороны кадета И.П.Лопатина и «беспартийного прогрессиста» присяжного поверенного Н.А.Паршина, официального редактора «Варшавской Мысли». Но с первым ему было не трудно справиться в виду кадетского проекта о полной автономии Польши, самое упоминание о которой встречало в русском населении Варшавы невероятное озлобление. Что же касается Паршина, то, будучи очень милым и, по-видимому, порядочным человеком, в общественно-политическом отношении это был совершенный нуль: говорил он шепотом, как-то косноязычно, как местный абориген, - с сильным польским акцентом и, на радость Алексееву и его присным.
Решительное сражение было дано Алексееву на многолюдном митинге, устроенном Лопатиным в обширном зале «Швейцарской долины» (Dolina Szwajrarsks) на ул. Шопена. И Лопатин, и, тем более Паршин, потерпели тут очевидное фиаско. Я же вышел победителем: хотя «алексеевцы» устроили мне настоящий скандал с битьем стульями об пол, свистом и улюлюканьем, чтобы заглушить мою речь против их кумира. Не помогло и заступничество полицейского чиновника, присутствовавшего на собрании от имени генерал-губернатора Акаемова, дважды остановившего меня с предупреждением, что в третий раз он закроет собрание. Домой на угол Уяздовской аллеи и Нововейской ул. Меня на всякий случай провожали мои сторонники. По их уговору я выставил свою кандидатуру, и отступать было уже невозможно.
Борьба была, конечно, неравной; тем более, что все три противника имели каждый свою собственную газету, а Алексеев, кроме того, получил, по ходившим тогда слухам, около 40.000 р. на агитацию от Министерства внутренних дел. У меня же ничего не было.
Результат всего этого был таков: при подсчете голосов Алексеев получил около 49%, я – около 26%, а Лопатин с Паршиным (они для успеха в некоторых избирательных участках объединились), вместе, - около 25%, т.е. меньше, чем я один. Было очевидно, что, уступи они свои голоса мне, прошел бы в Думу я, а не черносотенец Алексеев.
Часто и теперь, особенно после революции, я задаю себе вопрос: как устроилась бы в будущем моя судьба, если бы я прошел тогда в Думу? Где бы я был теперь после Октябрьского переворота, унесшего столько «авторитетов» и погасившего столько честолюбий? Какова бы была моя роль в момент первого переворота и остался ли бы я жив в момент второго? Что сталось бы с моей научной деятельностью или вернее – что бы от нее осталось. Жутко, но страшно интересно жить, искушая судьбу и поминутно оглядываясь назад с вопросом: что было бы, если бы случилось не это, а другое."