Начало истории -
Свободная Личность, переросшая меня на голову, сидит за рулем новенькой машины, тоскливо озирая пыльную улицу, по которой много лет назад катилась "гедээровская" коляска.
Я понимаю, что затеянная ностальгическая прогулка в прошлое нелепа и несвоевременна.
Сыну - двадцать, ему не сидится на месте, как когда-то не сиделось мне. Он рвется на свои баррикады, защищать свою свободу, и мамашенькины элегические затеи воспринимает с унылой обреченностью и протестным жужжанием - я опять ущемляю его святые права.
Мы договариваемся, что он заедет через пару часов, и я выхожу из машины - в собственное детство...
Маленький, кукольный мир доживающего свой век заброшенного поселка.
Старые одноподъездные двухэтажки, - пять окон наверху (крайние - с балкончиками), четыре - внизу, треугольный козырек над крохотным парадным - в центре, круглое чердачное окошко на треугольном же фронтоне. Аккуратные дворики вокруг - гаражи, песочницы, деревянные горки, невысокие столбики для белья.
Здесь играли в "штандер", кричали "кондолы-закованы-раскуйте нас-кто из нас", копали ямки для "чижа" и чертили "классики" на влажном весеннем асфальте.
И "казаки-разбойники" - летом, и огромная елка - зимой, все было здесь, в этих старых, тесных двориках, припорошенных пудрой рассыпающегося бытия.
Стою у большого тополя, и ясно вижу забавную рыжехвостую девочку, азартно показывающую стайке ребятишек, какая огромная пожарная машина приезжала вчера в соседний двор.
Девочка шлепает не очень чистой ладошкой по шершавому тополиному стволу, восклицает - "Как вот отсюдова!"- стремительно несется к стене дома напротив, бабахает рукой, топает крепенькой конечностью и, завершая обряд, выпевает на торжественно-ликующей ноте - "И вот досюдова!"
Таким нехитрым способом мы измеряли пространство, ругаемые взрослыми за речевую безграмотность.
Но необъятность мира была так восхитительно-очевидна, так не укладывался он в трезвые взрослые границы, что категории "отсюдова" и "досюдова" были естественными, как необозримое небо над головой, не имеющее видимых пределов.
Старушки в беленьких платочках пристально смотрят вслед с решетчатых скамеек - это что за посторонняя фифа в чуднЫх темных очках бродит по улице, чья такая?
И хочется снять очки, и подойти поближе, и сказать, что я - не фифа, я - отсюда, из этих узеньких улочек, и там, за дальними гаражами, кажется, мелькает мой красный вельветовый сарафан с вечно оторванным кармашком.
Но старушки смотрят строго, и я прохожу дальше - к частным домам вдоль обмелевшей, почти высохшей речки. Поплутав в камышах, выхожу на заветное "наше место" - на бревна.
Как он образовался, причудливый тупичок между двумя улицами, кто забыл в нем шесть бревен, прочно стянутых проволокой, ставших подростковый клубом, теперь уже не узнать.
"Сказали на бревнах" - значит, сказали правду, "пошли на бревна" - значит, пошли посекретничаем, "на бревнах получишь" - значит, получишь по справедливости.
Сюда не ходили взрослые, затейливый тупичок был непроходным, мы охраняли свой мир от посторонних.
На бревнах вершились судьбы, рушились репутации, закалялись характеры, ставились безошибочные социальные диагнозы.
Три непреложных закона - не бояться, не стучать и не подводить своих - правили здесь.
Страшнее любых взрослых наказаний было принятое на бревнах общее решение - предатель, позорнее самого страшного позора - доносчик, и невыносимее панического страха - трус.
Даже разреветься здесь, на заветном месте, было не стыдно, сюда приносили и плохое, и хорошее, точно зная, что все поймут и примут, если главные законы соблюдены.
Прохожу к серой от времени бревенчатой горке, сажусь на краешек и, перебирая в памяти события детства, ясно понимаю, как много унесла отсюда во взрослую жизнь.
Предавший однажды не достоин доверия, потому что будет предавать снова и снова. Доносящий того же доверия не заслуживает, он не способен его беречь. Струсивший станет доносчиком и предателем - детский опыт ни разу меня не подвел, бревна не врали.
Выхожу из тупичка с другим настроением, понимая и чувствуя - вернулась, своя, дома!
И точно знаю, куда пойду сейчас - к голубятнику, в его неказистый домишко-кораблик с маленьким тесным чердаком.
Старый поселок откликается, подавая верный знак, потому что навстречу мне по освещенной солнцем улице идет "подсолнух" в красивом платье - добрая витькина мама.
Золотая корона на ее голове стала тускло-серебристой, ярко-синие глаза смотрят поблекшими васильками позднего августа, пережившими и зной, и грозы долгого лета, но светлая улыбка все так же освещает лицо.
- Как Вы живете, тетя Лена, - спрашиваю с неожиданной для самой себя нежностью, - у вас все хорошо?
И слышу веселый, всегдашний ответ:
- Что нам сделается, живем: старые старятся, молодые растут... Я в молочный за сметаной пошла, захотелось нам с кошкой оладушков. Ты приходи ко мне, чаю попьем, поговорим по людски, стол накроем...
- Приду, - соглашаюсь я с радостью, потому что мне и в самом деле хочется увидеть их старую квартиру, - только к голубятнику схожу сейчас, а потом - к вам...
И по изменившемуся ее лицу вижу, что у голубятника опять неприятности. Неужели - "снова сел"? Тревожно спрашиваю:
- Что?
- Замерз, - жалобно говорит тетя Лена, - замерз он, Дина, позапрошлой зимой.
- Как - за-мерз? По-че-му? - резко каменеют губы.
- На Крещенье было, - она говорит быстро и нервно, - п.ил он сильно, в последние годы и того сильнее. Куда ходил ночью, зачем - так и не узнал никто. Метров двадцать не дошел до дому... Утром нашли... П.охоронили, конечно, всем миром-собором, не чужой ведь... А домишко так и стоит теперь заколоченный, не было у него никого, пустой дом остался.
- Вы идите, - бормочу я неловко, - идите в молочный... Я приду... я попозже приду...
Разворачиваюсь, и торопливо пересекаю улицу, и быстро иду вдоль речки к "нашему месту" - мне нужно на бревна.
... убежать из этого холодного взрослого мира, где тяжелый угольный запах висит в звенящем от мороза воздухе, где в сиреневых сумерках белеют огромные снежные звери-сугробы, где потерявшейся варежкой темнеет в притоптанном снегу сизокрылый голубь...
Влетаю в тесный тупичок, сползаю в пыльные лопухи, яростно трясу сумку в поисках с.игаретной пачки и зажигалки, и шепчу - почему-почему-почему?
Почему он замерз там - на холодной заснеженной улице?
Кто поворачивал огромный равнодушный циркуль, завершая линию, вовлекая в безнадежный замкнутый круг семилетнюю меня, бегущую к его дому, важного ожившего голубя на крашеном полу, черносмородиновые глаза, смеющиеся добрым, горячим смехом и растерянный голос - "зря я сказал тебе... не надо было..."
Он так и не научил меня плохому, опровергнув взрослые страхи и опасения, он подарил мне самое первое, самое высокое и чистое, пронзительно-синее небо с белоснежной пеной легкокрылых голубей, живого сизаря вместо страшной м.ертвой птицы и веселую, бесшабашную доброту к тем, кто меньше, слабее и беспомощнее.
А я даже спасибо, кажется, не сказала ему ни разу, и все, что я могу теперь сделать - приволочь на его м.огилу дурацкий цветочный веник, который нужен только мне самой - чтобы унять эту беспомощную, стылую боль внутри.
Я еще долго сижу в заброшенном тупике на старых бревнах, вдыхая горький, спасительный дым, и монотонно повторяю, убаюкивая отчаянье: у.головник - это человек, загнанный в угол... у.головник - это человек загнанный... у.головник - это человек...