Так я хотел, да и до сих пор ещё хочу назвать рассказ о человеке - молодом, в общем-то, мужчине, давным-давно вернувшимся с войны, но никак её не отпускающим. Не знаю вот только, смогу ли написать такой рассказ? Ведь сколько раз садился за туже свою книгу "День за два, записки "карандаша" Чеченской войны", а дописал лишь пару лет назад. Сразу, как из армии вернулся, с войны, так и сел писать, в общей ещё тетрадке тогда, безо всяких компьютеров, планшетов, ноутбуков и телефонов, а просто в тетрадке, но дописал, повторю, только сейчас. Почти через двадцать пять лет после того, как начал писать. Да, и как дописал? Мало того, что многого так и не смог в книге сказать, так и сам её текст править ещё и править, а времени всё нет и нет, а даже если и есть, то, всё равно, не правится. Потому что сложно всё очень, потому что что-то не пускает, что-то не даёт. А что именно, понять не могу. И так уже двадцать пять лет!
И вот тоже самое с задуманным рассказом про сорокапятилетнего мужчину - ветерана Чеченской войны. Что-то не пускает, что-то не даёт. А главное, я теперь точно знаю, написать о человеке после войны сложнее, в разы сложнее, чем о человеке на войне. Когда о человеке на войне пишешь, можно ещё как-то экшном, что ли разбавить всю историю, но когда о человеке после войны, то экшн неуместен и остаётся лишь описание чувств. Вернее всего лишь одного чувства - чувства одиночества. На войне Вас, нас, их много и все одинаковые. После войны все уже разные и каждый остаётся один. Да - да, ты общаешься с десятком, если не с сотней, таких же ветеранов, как и сам, и Вы, вроде, вместе, и Вас, их, нас, опять много, как и там, на войне, но это, увы, иллюзия. На войне жизнь одна на всех, после войны у каждого своя и, встретившись, наговорившись от души с таким же Братишкой - ветераном, ты, всё равно, потом остаёшься один. Один на один уже не с общей войной, а исключительно со своей. С такой, какой ни у кого больше не было. И я никогда не говорил и не говорю, что воевал, как Рембо. Нет, и Слава Богу. На моих руках нет чьей-то крови, а если и есть, то я сам об этом ничего не знаю и знать не хочу. В общем, это за гранью, но я всегда говорю, что войну я видел. Видел своими собственными глазами. Такой, какой её больше не видел никто. Простите, Братишки, но верю, поймёте меня правильно. Потому что внутреннюю сущность любой войны, не внешнюю, а именно внутреннюю, каждый воевавший понимает по-своему, оставаясь со всем этим один на один. Навсегда.
И вот, вроде бы, всё у него, у того мужчины - ветерана, так и несозданного ещё моего литературного героя ненаписанного мною ещё рассказа, получилось: семья - в смысле, любимая и любящая, а, главное, всё понимающая и всегда прощающая, жена да детки весёлые, озорные, умненькие; работа - в смысле, по-настоящему, его любимое дело, которое, несмотря на прошедшие много - много лет, не надоедает, а увлекает всякий раз всё больше и больше; ну, и, конечно же, они, друзья - тоже постаревшие, поседевшие, как и он, герой, надеюсь-таки, будущего моего рассказа, но только это они внешне такие, а там, внутри себя, они всё те же девятнадцатилетние пацаны - студенты, которые даже не знают ещё, что совсем скоро станут солдатами и после чего, буквально вот сразу прям и начнётся война. Новая война. Их война. Война, которая никогда не кончится. Для них же.
У психологов это называется посттравматическим синдромом, который тоже никогда не проходит и просто-напросто у каждого ветерана войны проявляется по-разному. Кто-то сходит с ума буквально и ищет успокоения в алкоголе да наркотиках, а потом в итоге разрушает свою семью и даже садится в тюрьму, а кто-то наоборот - всё у него внешне хорошо и в целом свою войну он, благодаря семье, друзьям, да даже благодаря работе, забыл. Во всяком случае, сам себя в этом убедил и даже, довольно-таки, успешно. Но иной раз как накатит, накатит, как приснится, приснится. Просыпаешься реально в холодном поту и не можешь поверить, что просто приснилось. Про себя здесь же и скажу, я отношусь ко второй категории ветеранов боевых действий. Всё у меня хорошо, грех жаловаться, нет, честно - честно, грех, и даже если раньше часто вспоминал Чечню, то теперь, через двадцать пять лет, крайне редко, даже с учётом того, что сегодня опять идёт война. Но, всё равно, нет - нет, а как пристанет зараза. Просыпаешься и облегчённо так выдыхаешь - просто приснилось.
Однако пару недель назад я случайно встретил своего давнего знакомого - тоже ветерана той же войны. Мы ровесники, но на него смотреть нормальному человеку нельзя. Опустившийся донельзя, буквально вспученный от непрекращающихся пьянок и грязный, зловонный. И я бы, может, понял ещё его, если бы он воевал в составе какого-нибудь штурмового подразделения, Грозный брал бы, хотя во Вторую войну его и не брали, как это было в Первую. Но нет, он служил водителем. Впрочем, и судить его тоже никак нельзя, в том числе и мне, такому же ветерану, как и он - мы не знаем и не можем знать, какую войну видел именно он сам лично. Это строго индивидуально. Он один на один со своей войной, а я один на один - со своей. Навсегда. И так уже двадцать пять лет.
А сколько ветеранов чеченской войны из третьей категории? Да - да, есть и такие. Те, кто вернувшись живыми однажды с одной войны, словно бы всю свою условно мирную жизнь ждали новой войны. Зачастую ждали даже в тайне от себя, но стоило ей, новой войне, начаться, и они снова залезли в окопы. Добровольно, но при том сами ещё в это не веря в полной мере. Человеческая натура такая - вроде и не хочет больше всех этих ужасов войны, но в тоже время понимаешь, что, наверное, всё-таки надо, что иначе никак. И это такая внутренняя борьба, что словами, пожалуй, и не описать.
В начале СВО общался я с однополчанином, с которым вместе в Чечне были срочниками. Выяснив, что никто из нас, из всего нашего взвода, даже командир взвода, под мобилизацию почему-то не попал, товарищ так и сказал, сам не поедет - у него ребёнок маленький, да и, вообще, дурак он что ли, опять заново лезть в грязь войны, вшей там кормить и на трупы обезображенные да дома разрушенные, на машины сожённые смотреть, коли ему ещё с Чечни всего этого хватило. Итог - полгода назад этот мой товарищ вернулся-таки с СВО. Ездил, всё-таки. Добровольно, хотя как убеждал, как убеждал, что ни за что не поедет. И зная об этом, не исключаю, что и сам я однажды ещё окажусь на войне. Тем более, что через год после дембеля ездил ведь в Чечню ещё, по контракту. Так что, может, и на СВО ещё уеду. Может, по новой мобилизации, если таковая будет, а, может, и добровольно. Не знаю. Как получится, так и получится. В штурмовики по возрасту и здоровью уже, поди, не подойду, но снаряды артиллеристам подавать, поди, ещё сдюжу, есть ещё силёнка в руках. Поживём - увидим и никаких прогнозов не даю, а просто понимаю, моя война не кончилась и никогда не кончится, хоть и закончилась она вчера, а вернее, если прям вот по датам, то 09 января 2001 года. И, кстати, я, вообще, не склонен разделять Первую и Вторую Чеченские войны, о чём так же писал в своей книге. И хоть совсем не хочется говорить сегодня о политических факторах начала Второй Чеченской войны, например, о том, что не сдай ельцинская продажная клика всё и всех в 1996 году, ничего страшного не произошло бы и в 1999, так как к тому времени, вообще, всё завершилось бы уже и обязательно Победой русской армии, всё же, отмечу - Чеченская война была и есть одна. И, между прочим, точно так написано ведь и на памятнике Чеченской войне на Новосибирском Монументе Славы: 11 декабря 1994 - 09 января 2001. Так, что скоро уже не двадцать пять, а тридцать лет. Тридцать лет начала, вообще, Чеченской войны, Чеченской трагедии, которая, вроде, закончилась, но она и не закончилась. И не закончится, пока хоть один из нас жив. Хоть федерал, хоть боевик.
И вот именно об этом я и хочу написать тот рассказ. Более того, об этом и надо написать. Не о войне, а о после войны. Но я не могу. Никак пока не могу. А только всё вижу и вижу во снах, всё вспоминаю и вспоминаю. И особенно каждый год 8-го августа. И так уже, повторю, двадцать пять лет! И, да, сама вторая чеченская война началась днём раньше, 7-го августа 1999 года, но я со своими сослуживцами об этом узнали только на следующий день и то, как это произошло, я описывал в одной из глав "День за два, записки "карандаша" Чеченской войны". Впрочем, процитирую и здесь, с Вашего позволения, Друзья.
"... нас чуть ли ни с первого дня, как только мы окончили курс молодого бойца и приняли присягу, пугали тем, что все мы поедем на войну. Хоть никакой войны не было в помине и уже третий жаркий июль сменился на не менее жаркий август с той поры, как окончилась первая чеченская кампания. И хоть на Кавказе всё ещё дышало той бойней и неподалёку от места, где я отдавал долг Родине, продолжал спокойную мирную жизнь Будённовск, о чьей трагедии вспоминали уже всё реже и реже, самой-то войны не было.
Однако то, что она будет, от нас перестали скрывать почти сразу, стоило лишь мне с товарищами по очереди прокричать скороговоркой вызубренные наизусть слова, раз в жизни обязательные для каждого мужчины: «Клянусь достойно исполнить воинский долг, мужественно защищать свободу, независимость и конституционный строй России, народ и Отечество».
И целый месяц нас гоняли по полигону как сидоровых коз. Учили таскать раненых, оказывать первую медпомощь, стрелять из автоматов, пулемётов, гранатомётов да разбираться в самих гранатах и минах. Я не понимал, зачем мне все эти промедол и бинты, если я не медик или вся эта чёртова классификация взрывчатых веществ, коли не сапёр. И в тоже время сами сапёры никак не могли взять в толк, для чего им умение на скорость разбирать, собирать, перезаряжать пулемёт да бегать по пять километров утром и вечером, когда их работа вообще не любит быстрых и резких движений. Маленький шажочек не в ту сторону, и всё - поминай, как мамка с папкой звали да дружки во дворе окликали.
Очень многого мы не понимали, но шакалы всё равно с каким-то особенным упрямством пичкали нас тактико-техническими характеристиками всего подряд, что хоть как-то имело отношение к войне, и о чём мы тут же забывали. Мы слишком быстро вымотались и не хотели больше учиться военному делу, однако наших желаний никто не спрашивал. Мы не высыпались, мы сдыхали и ныли, а нас за каждый наш отчаянный писк, за любую недовольную гримасу, мгновенно ставили в упор лёжа да прокачивали, неустанно повторяя: «Заткнулись, девочки! Отставить нытьё! Вам всем на войну ехать! Учитесь, пока есть время!»
«Что ещё за война?» - спрашивали мы голосами истинных мучеников (непонятно только за какую веру) но ответа не получали. И так должно было продолжаться полгода, однако истязать нас перестали намного раньше и вполне себе неожиданно. Правда, легче от этого не стало и даже холодок по нутру проскользил. От той точки, где у человека, говорят, душа, и вниз, до самого живота, а потом быстро - быстро под коленки. Несмотря на все предупреждения, что это скоро случится, весть о начале новой войны застала врасплох. Во всяком случае, меня. Офицеры-то уж точно знали, и, выходит, вовсе не из вредности своей издевались над нами на почти круглосуточных занятиях.
Да, наша война началась раньше, чем нас успели к ней подготовить, если к войне, вообще, можно подготовиться. И тот день я тоже помню в красках, как и первый день далёкой войны моего деда. Тоже ведь было лето, так же было жарко и где-то там, вдали, синее – синее небо ставропольское сливалось с выжженной ставропольской же степью. Пот стекал с меня ручьём, но жарко не было.
И опять, как и тогда, в далёком сорок первом, этот день - день начала войны был воскресеным, а потому в тот день нас ничему не учили воевать, а дали возможность, наконец-то, перевести дух, что мы и делали довольно-таки активно. Военно-спортивный праздник.
Сводная команда мотострелковых рот полка впервые выиграла в футбол у команды разведчиков и спортсменов. Я никогда не любил эту игру и моей сибирской душе всегда больше был по нраву хоккей, а потому без особого интереса наблюдал, как взъерошенные, загорелые, худые, но жилистые и даже подкаченные однополчане самозабвенно гоняют туда – сюда мяч. И всё же восторг от финального счёта я испытал не меньший, чем те, кто от души напинал в ворота лучших бойцов части.
В ознаменование необычной победы тех, кто выиграть был не должен, нас ждал грандиозный обед, и вместо бигоса на раздаче мы с замиранием желудков от скорого гастрономического восторга получали вкуснющую гречку с гуляшом из настоящего мяса да крупные спелые дольки сахарных арбузов. Нет ничего вкуснее гречки с мясом.
Но стоило нам опустить ложки в котелки, как в столовую степенно вошёл дежурный по части офицер и ошарашил, громко потребовав закончить приём пищи. Подчинились. В армии это как-то само собой получается. Совершенно незаметно. Ещё весной я себе и представить не мог, что кто-то вот так вот запросто способен запретить мне есть, а теперь встал из-за стола и даже не вздохнул сожалеюще. На внеплановое построение всего личного состава полка на плацу в полной боевой экипировке с оружием отвели всего пятнадцать минут, и это напрягло больше всего. Что стряслось? Неужели же кому-то в голову взбрело, устроить нам воскресный марш-бросок? Так хоть бы пожрать нормально дали, а потом уж гоняйте, сколько влезет - мы так-то уже привыкли ко всем тяготам и лишениям, о которых в уставе сказано, но при этом там нет ни слова, что они прямо вот такие вот, вме эти тяготы. Невытягиваемые.
Дежурный покинул столовую, а сержанты немедля принялись подгонять нас в излюбленной ими манере: громко поорать, обозвать, а некоторых так и на пинках протащить. Зато в шеренгах посреди немногочисленных строений полка мы замерли на две минуты раньше отведённого срока. Не верите? Напрасно. Я когда-то тоже не верил, что человек способен раздеться за тридцать секунд и не просто скинуть с себя одежду, а сложить её аккуратно на табуретке подле койки и портянки на края сапог намотать, дабы сохли и благоухали. Кто не был, тот будет, кто был - не забудет.
А вскоре послышалось набившее уже за два месяца оскомину: «Равняйсь! Отставить! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! Товарищ полковник, личный состав вверенной вам части построен!» Однако, к немалому моему удивлению, команды «вольно», обычной после доклада, не последовало, как и приветствия комполка.
Макаров, как обычно, говорил тихо, размеренно, спокойно, но я слышал в его голосе тщательно скрываемое им волнение и понимал, что на самом-то деле он кричит, а потому до сего дня наизусть помню все его тогдашние слова: «Товарищи офицеры, прапорщики, сержанты и солдаты! Вчера, седьмого августа, чехи напали на Дагестан и захватили сёла Карамахи и Чабанмахи, уничтожив несколько блокпостов внутренних войск! Республика Дагестан входит в состав нашей Родины, Российской Федерации и массового желания отделиться не высказывала. Её жители точно такие же россияне, как мы с вами. Таким образом, подлый враг напал и на всю Россию. Наши боевые товарищи, сто вторая бригада и пограничники, а также большое число местных жителей уже сутки ведут тяжелый бой с противником, но банды последнего слишком многочисленны, и всем частям округа поставлена задача выдвинуться на помощь! Сводный отряд нашего полка должен прибыть в Кадарскую зону и занять указанные командованием позиции к сегодняшней ночи! Командирам подразделений в течение часа предоставить списки наиболее подготовленных военнослужащих, по большей части, на контрактной основе! Срочников набирать из числа отслуживших не менее года и исключительно добровольцев! Первыми в район выполнения служебно-боевых задач убывают разведрота, по две роты второго и третьего батальонов и артиллерийско-зенитный дивизион! Разойдись!»
Последнюю команду выполнили как-то сумбурно, в спешке. Обычно перед ней, разводящий спрашивает: «Вопросы»? А тут… А тут вопросов не было и быть не могло… Однако у меня они имелись и когда сдавали оружие в комнату хранения, я, осознав, что на столь ожидаемую и так внезапно начавшуюся войну, не еду, спросил у Татарина, за каким чёртом чехам Дагестан? Им там Франции разве не хватает или что у них там ещё рядом? Италия? Как они, вообще, через всю Европу прошли незамеченными и оказались в Дагестане?
Гафур пожал плечами, но ответить не успел. Меня поднял на смех сержант Трофименко, следивший за сдачей оружия, и разъяснивший, что чехи - это чечены. Чеченских боевиков так зовут, а на мой изумлённый и мгновенный вопрос, кто же такие тогда духи, старослужащий засмеялся ещё громче и напомнил, что духи - это мы. Потные, вонючие и тупые, не шарим ни хера…
Все присутствующие тоже захохотали, но я не смутился и постарался объяснить, что говорю об афганских моджахедах. Их же духами звали, и поэтому в первую чеченскую, как я слышал, боевиков звали так же. Трофим ответил, что понятия не имеет, чего я где-то там слышал, а только чехами на Кавказе давно уже зовут чеченцев. Мирных нохчами, а боевиков – чехами.
Не переставая улыбаться, помкомвзвода хотел ещё что-то добавить, но его отвлёк Итальянец, спросивший, поедет ли тот в Дагестан и Трофименко самодовольно подтвердил, заверив спрашивающего, что дежурным по роте теперь остаётся он и ему следует побыстрее сдать ствол, а то товарищ сержант из-за него на войну опоздает. Итальянец, бесцеремонно оттолкнув меня плечом, молча выполнил приказ. Трофим осмотрел патронник его автомата, мизинцем проверил чистоту ствола, беглым взглядом пересчитал количество боевых патронов в колодке и довольно кивнул головой, после чего аналогичную процедуру прошёл я, затем Татарин и остальные бойцы. Старослужащие, кроме Колчанова, оружие не сдавали – с ними всё было решено, новая война уже с нетерпением ждала их, а они и не возражали.
На ужин я ходил позже всех, так как меня неожиданно назначили дневальным по роте вместо убывшего на войну солдата – черпака. И это мне ещё повезло, многих, вообще, нежданно – негаданно в караул запихали, понимание чего, в общем-то, всё равно, не грело и остывшую кашу я жевал безразлично, думая о начавшейся войне. Из-за чего? За что? Для чего? Почему? Как надолго и чем закончится в этот раз? Ответов на свои вопросы не нашёл, а когда я вернулся в казарму с вымытым котелком, удивляясь тому, что больше ни за кем мыть не пришлось, то заметил влруг, что в расположении роты стало как-то свободнее и просторнее - на новую войну уехали командир и старшина роты, два взводных, все наши сержанты и ещё несколько рядовых солдат из числа черпаков и дедушек, за исключением Колчана, коего, против воли, обязали блюсти за нами пуще прежнего, и он тем же вечером угодил на неопределённый срок помощником начальника караула. В одно мгновение, прослужив всего-то по два месяца, мы стали взрослыми, самостоятельными бойцами, и вдруг поняли, что не готовы к этому. На нас больше никто не орал, не гонял нас и не строил по поводу да без. Мы будто бы осиротели, и я долго ещё не мог привыкнуть, что теперь мой командир Итальянец. Он всего на полгода старше меня призывом, и даже календарных трёхсот шестидесяти пяти дней ещё не отслужил. Слон.
Остаток дня прошёл непривычно тихо. Совершенно ничего не происходило, даже разговаривали мало и односложно. Под потолком казармы витало едва уловимое напряжение, а командир нашего взвода лейтенант Телятников, противный и скользкий тип, почти не выходил из канцелярии. И за весь длинный вечер я всего-то и перекинулся с Татарином несколькими словами. Стоя в курилке, спросил, поехал бы он на войну, если бы у него уже имелся год службы? Гафур неопределённо пожал плечами и спросил меня о том же, а я ответил ему, как и он мне. К нам неслышно подошёл Итальянец и как бы невзначай поинтересовался, сколько продлится война, на что я, выкинув в урну окурок, уверенно ответил, должно скоро. Вон сколь войска туда понагнали, со всего округа. Затем спросил новоиспечённого командира, получит ли он теперь малька и не стал скрывать, что от сержантских лычек тоже не отказался бы, хотя и говорят, чистые погоны – чистая совесть. Итальянец дружески похлопал меня по плечу и, подмигнув Татарину, позвал нас в располагу. Близился долгожданный отбой, но мне опять нужно было вставать на тумбочку дневального. Кончилась наша учёба и началась настоящая боевая служба.
И всё же, несмотря на безмолвие, вечером мне впервые было легко и спокойно. Может, от понимания того, что после отбоя наши деды нас не поднимут и не будут вновь изголяться над нами полночи. А вообще, хорошие они, правильные, да и били нас не так уж больно. Разве для острастки, дабы мы не забывали своё место «в пищевой цепочке».
Сменившись с тумбочки дневального в полночь, я, переполненный событиями августовского дня, вырубился на раз – два. Но не прошло и часа, как подскочил на койке, словно меня окатили ледяной водой. Было так страшно, как ещё ни разу за всё то короткое время, что носил военную, столь быстро выцветшую на южном солнце форму. И даже когда пьяный по случаю своего двадцатилетия Колчан со всей дури бил меня ногой в грудину, не считается. Чепуха по сравнению с тем, что я наблюдал теперь.
В эту ночь, вторую новой войны, в хаос которой погрузилась моя страна, чего и сама ещё не поняла, один из бойцов заметно поредевшей нашей роты кричал, ревел, выл и бился на верхнем ярусе своей койки. Похожий на взбесившегося зверя в клетке, он хватался за дужку и тут же в испуге отталкивался от неё. И снова хватался, словно утопающий за бревно, и опять бросал. Быстро – быстро ползал на карачках туда – сюда по кровати, скинув на пол простыню, одеяло, подушку и истерил: всё, всё, бля! Нас всех укокошат! Всех! Понимаем ли мы! Это конец! Конец это, хана нам всем! Нас же всех убьют! Всех! Мы же тупо пушечное мясо!
Из канцелярии роты в одних трусах выскочил заспанный, босой и ничего не понимающий Телятников, но что делать дальше, он не знал. И стоя у койки паникёра, стараясь схватить его за бурно жестикулирующие руки, тихо просил успокоиться да уговаривал: всё хорошо, никто его не тронет, и он будет жить долго – долго. Но солдат не слушал, прогонял командира, называл его предателем и продолжал надрывно орать, что всем нам крышка, а он так не хочет. И ещё слёзно умолял не убивать его, а лучше совсем отпустить домой, потому что у его мамы больное сердце и он у неё единственный сын, и ещё, он очень – очень хочет жить. Крича что-то бессвязное про какое-то чистилище, солдат крепко схватил взводного за руку и тут же отбросил её с такой силой, что комвзвода едва удержался на ногах.
Казалось, Телятников был не в силах сказать ещё хоть что-то успокаивающее, и сам вот – вот заплачет от бессилия, но в казарме появился уверенный в себе дежурный по части в сопровождении такого же, как и сам, совершенно невозмутимого полкового медика. Пока офицеры крепко держали орущего, вырывающегося солдатика, доктор, не церемонясь, поставил ему укол и через некоторое время боец затих, а вскоре и вовсе расслабленно уснул. Ему стало хорошо, тепло и уютно, но зато мне уже больше не спалось - перед самым призывом я тоже посмотрел фильм «Чистилище» и лучше бы этого не делал.
А на следующий день, ближе к обеду, в полк пришло известие о первом погибшем. Разведчики при обследовании места дислокации напоролись на большую засаду, и раненый командир роты капитан Куриных с пулемётом остался прикрывать отходящих бойцов. На рассвете его голову без глаз и с отрезанными ушами подкинули к расположению сводного отряда полка. Через несколько часов нашли и сплошь изрезанное тело. Оружия рядом не было, но многочисленные гильзы свидетельствовали: офицер отстреливался до последнего патрона. Опознали офицера по его же медальону - смертнику, засунутому неведомыми убийцами в полуоткрытый окровавленный рот. Однако паниковавший прошедшей ночью солдат всего этого уже не узнал. Его ещё до завтрака увезли, как нам сказали, в госпиталь, и только несколько позже до нас добрался слух - в краевой психдиспансер, откуда затем и вовсе комиссовали. И мы, обзывая его дураком, бахвалились друг перед другом, что каждый мужчина всегда должен быть морально готов к войне, способен защитить свои страну и семью, а этот - тряпка и кто его только вырастил да в армию отпустил. Не мужик. Но в глазах и Итальянца, и Татарина, и Весельчака с Кочергой, и остальных вполне определённо читалось: «Повезло, уже дома». Я думал так же, как и мои однополчане. К чему скрывать? Ведь это же мой дневник, здесь о самом сокровенном, а от себя своё разве спрячешь? На войну я тогда точно не хотел, а очень хотел домой. Но для меня, да что там, для всех нас всё ещё только начиналось.
Через несколько дней, заступив в первый свой нескончаемый караул, мы с Башкой наблюдали солнечное затмение. Подобного чуда я никогда не видел и смотрел на небо едва не с раскрытым ртом. Однако весь интерес перебил Вовка. Задолго до призыва он вычитал у какого-то французского предсказателя, будто восьмого августа девяносто девятого года Марс – Бог войны вновь обратит свой взор на Россию и значит, новая бойня была предопределена свыше уже много веков назад, как убеждал Башка. Но мы товарищу не верили да подтрунивали над ним..."
Да, Друзья, хоть в книге моей о моей же войне и присутствует художественный вымысел, но в целом именно таким я и помню 8-е августа 1999 года. Почти слово в слово, а между тем, двадцать пять лет уже прошло! Как один день. И вот уже вовсю идёт новая война. И она тоже скоро кончится, поверьте. Даже мировые войны в среднем больше пяти лет не длились - долго воевать, ни одна экономика не выдержит. Но только и эта война кончится лишь внешне, а внутренне никогда. У тех, кто выживет война остаётся с ними навсегда. В той или иной мере, но остаётся. И война - она каждому поколению своя, о чём я тоже в своей книге написал. Не бывает поколения без войны, так уж, к сожалению, устроен наш безумно прекрасный и одновременно с тем безумно отвратительный мир. Мир людей.
И я намеренно не стал сегодня говорить не только о политических факторах войны в Чечне, как уже отметил выше, но не стал рассказывать и исторические факты начала Второй чеченской, о тех же боях на горе Ослиное ухо или под Новолакским и у Ботлиха, об отрядах хаттаба и басаева, да ещё много о чём, потому что Вы все обо всём этом и без меня знаете, так как всё это было по сути совсем недавно, это всё было не только со мной одним, а со всеми Вами, в общем и с каждым из Вас по отдельности. И всё это до сих пор ещё, судя по всему, не кончилось. Да, и не кончится, хоть по документам война и закончилась уже. Вчера. Именно поэтому в публикации я сделал упор прежде всего на чувства, на то, к чему всем нам нужно быть морально готовыми - скоро все наши города наполнятся до отказа новыми ветеранами новой войны, и их война, причём, признаю, война куда как более страшная и объёмная, чем наша, тоже, закончившись вчера, в действительности, не закончится никогда. К слову, ветеранов этой войны уже и сейчас достаточно в наших городах и сёлах, но совсем скоро их будет ещё больше. И нам их встречать, нам с ними жить. Так что давайте не будем испытывать иллюзий, Друзья, а будем уже сейчас готовиться, принять их и понять, что архисложно, но нужно. По-другому никак. А на этом сегодя всё, Друзья, и простите, что на этот раз без приветствий и расшаркиваний - день такой, знаете, слишком значимый для меня. День, 8-е августа, который помню и буду помнить всегда, как мои предки помнили день 22-е июня, а мои племянники будут помнить день 24-е февраля. Потому-то мне сегодня и не до реверансов. С Уважением, писатель Артём Чепкасов...
Послесловие: о политических и исторических факторах Чеченской войны, мы с Вами, Друзья, обязательно поговорим в декабре - тридцатилетнюю годовщину её начала, вообще, как таковой, потому что говорить о Второй Чеченской без разговора о Первой, бесмыссленно - историю нужно учить в хронологической цепочке, ничего не бывает просто так. А и ещё, все фото из открытых источников...