Крысолов, главы 4, 5, 6.

Владимир Юринов

Предыдущие главы: https://dzen.ru/a/ZrLKE61ZDjVfr1y0

глава 4

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» сочинения Лотарио Сеньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:
Но обратите внимание, чем питается растущий в утробе зародыш: конечно, менструальной кровью, которую прекращает выделять женщина после зачатия, дабы ею питался зародыш в ней, и которая, по сведениям, столь гнусна и грязна, что «от прикосновения к ней не прорастают семена, засыхают посадки, умирают травы, теряют плоды деревья; если собаки слизывают её, они впадают в бешенство». Зародыш беременной испорчен грешным семенем, из-за этого рождаются прокажённые и страдающие слоновой болезнью. Отсюда, согласно второму закону Моисееву, женщина в период менструации считается грязной, и того, кто сблизится с нею, предписывается убить. И вследствие менструальной нечистоты женщине предписано: ежели мальчика родит – на сорок, если же девочку – на восемьдесят дней она лишается доступа в храм.
«На что дан страдальцу свет, и жизнь огорчённым душою?» Счастливы те, кто умирает прежде, чем родиться, ощутившие смерть прежде, чем узнать жизнь. Ведь некоторые люди рождаются настолько уродливыми и чудовищными, что на них невозможно смотреть без отвращения; о чём, возможно, следовало бы позаботиться, так это о том, чтобы подобные никогда не появлялись на свет, дабы не демонстрировать монстров и не выставлять на обозрение чудовищ. Много таких, что родятся с недоразвитыми членами и повреждёнными органами, печаля друзей, позоря родителей, смущая родственников. Да что говорить о каких-то частностях, когда абсолютно все рождаются без знаний, без речи, без добродетелей? Скорбные, слабые, болезненные, недалеко ушедшие от животных, и даже меньше их умеющие: те сразу умеют ходить; мы же не только не ходим, распрямившись, но даже не ползаем на четвереньках.


Страница четвёртая
ИУДЕЙСКИЙ ВОПРОС

Рома. Наследие Святого Петра
September, indiction secundus, MCXCIX A.D.

О, хляби небесные! Кто и зачем отверз вас?! Господь ли Всемогущий, досадуя на грехи человечьи, шлёт нам Свой гнев водою небесной? Или, может, то Лукавый испытует род людской, хмарами и сыростью пробуждая уныние в душах слабых? Изыдь, сатана! Пропади! И без тебя горек и скорбен век наш, и без тебя уныла наша юдоль плача! Не ты ли, скажи, искусив праведных, вверг их в вечное гонение? в муки телесные? в скрежет зубовный? Так для чего и теперь не даёшь нам покоя?! Ради забавы праздной или же с умыслом дальним заставляешь страдать?.. Господь наш Иезус Христос, Сын Божий, огради меня святыми ангелами и молитвами Всепречистой Богородицы и Приснодевы Марии! Силою Креста Животворящего помоги мне, недостойному рабу Твоему, избавь от наветов вражиих и от человеков лукавых! Исцели от недуга телесного и слабости духа! Светом сияния Твоего сохрани мя на утро, на день, на вечер, на сон грядущий, и силою Благодати Твоей отврати и удали всякие злые нечестия, действуемые по наущению дьявольскому! Ибо Твоё есть Царство и Сила, и Слава, Отца и Сына, и Святого Духа! Аминь...
Вот уже неделю папу Иннокентия терзала жестокая лихорадка. Болезнь подкралась вместе с ненастьем, накрывшим Вечный Город аккурат на сентябрьские ноны. Целую неделю сеялся из низких свинцовых туч нудный обложной дождь. Целую неделю в оконных щелях заунывно выл ветер и промозглые сквозняки хлопали дверьми и задували свечи. Целую неделю Иннокентия трясло, то бросая в потный бредовый жар, то накрывая ледяным могильным холодом. Волны слабости накатывали одна за другой, а суставы ломило так, словно их выкручивала целая свора опытных рукастых палачей. А ещё этот насморк! Это проклятье Господне! Из носа лилось постоянно – жидкой желтоватой водицей. Дышать было совершенно невозможно! Господи, воля твоя! Откуда в голове берётся столько гнусной жидкости?! Ведь за неделю из носа Иннокентия её вылилось столько, что, пожалуй, можно было бы заполнить целый винный бочонок! Бездарные лекари лишь разводили руками. Ни интенсивные прогревания, ни водяные укропные бани, ни закапываемое в нос горячее пальмовое вино – ничего не приносило результатов. Оставалось одно: молиться. Папа заказал ежедневные заздравные мессы во всех церквах Ромы, монахи всех цистерцианских аббатств Италии денно и нощно, сменяя друг друга, молились об исцелении понтифекса. Но всё было тщетно!..
Иннокентий, совершенно обессиливший, полулежал на низкой кушетке в душной маленькой комнатушке без окон, насквозь провонявшей потом, углем и свечным салом. В ногах кушетки, источая ровное тепло, искрила и тихо потрескивала большая жаровня, только что принесённая заботливыми, неслышно ступающими слугами. Папа обильно потел. Вдоль боков из-под мышек пробирались горячие щекотливые ручейки. Лоб покрывала обильная испарина. Впрочем, из носа тоже текло. Иннокентий даже не пытался вытирать нос – он уже давно был стёрт до крови. Папа лишь время от времени подымал слабую руку с зажатой в ней мягкой тряпицей и осторожно промакивал то, что просачивалось сквозь усы на верхнюю губу...
– Ваше святейшество...
Папа открыл глаза и с трудом повернул голову. Возле кушетки на коленях стоял Хугулино.
– Ну?.. – нехотя разлепил губы понтифекс.
– Пришёл ваш брат, Риккардо, святой отец, – виноватым голосом тихо произнёс капеллан. – Говорит, что-то очень срочное.
Иннокентий промокнул губу.
– Зови...
Войдя, Риккардо покрутил головой, скинул на стоящий у двери стул свой мокрый плащ, водрузил сверху такую же мокрую шляпу, после чего осторожно приблизился и склонился над братом. От него на Иннокентия пахнуло давно забытой уличной свежестью. На бороде камерария всё ещё блестели мелкие бисеринки дождя.
– Ты как, Лотарио? – глаза Риккардо тревожно ощупали бледное лицо брата.
Иннокентий поморщился.
– Хуже некуда... Как говорится, впору причащаться.
– Даже не вздумай! – погрозил ему пальцем камерарий. – Куда мы без тебя?
– А куда хотите... – равнодушно прогундосил папа и, промокнув губу, показал брату мокрую тряпицу. – Видал?.. Скоро весь на сопли изойду. Хоронить нечего будет... – он помолчал, сипло дыша ртом. – Ну, чего пришёл?
– Посоветоваться... – Риккардо оглянулся и, подтащив к постели брата стул, тяжело опустился на него. – Надо что-то делать. Если сейчас не принять меры, потом будет поздно. Город на грани бунта! Эти два мерзавца, которым бы в тюрьме ещё сидеть и сидеть, зря их всё-таки выпустили!..
Иннокентий смежил веки – смотреть было больно, на глазные яблоки как будто кто-то давил пальцами. Заметив это, Риккардо замолчал.
– Продолжай-продолжай... – не открывая глаз, попросил папа. – Я слушаю.
– Ага... Ну так я говорю, эти канальи, Капоццио и Пьерлеони, совсем обнаглели! Раньше они просто будоражили народ, кричали, что папа захватил власть над городом. Что ты, мол, пользуясь полной бесконтрольностью, ощипываешь городскую общину, что ястреб курицу. Теперь же они прямо призывают к восстанию! Особенно Капоццио старается. Знаешь, что он вчера заявил?!.. Что ты, мол, специально отправил войско на Сицилию, чтобы ослабить Рому, и что не сегодня-завтра жители Витербиума воспользуются этим. Они, мол, уже наметили дату нападения и даже уже распределили между собой, кто какой дом здесь будет грабить! Представляешь?!.. Второй день город бурлит. На Су;буре, возле башни Капоццио, всю ночь костры жгли, отряды сколачивали.  Вооружать-то их особо нечем, но тут уж, сам понимаешь, и вилы – оружие, и серп, и молот.
– А Па;ндульф – что? – не открывая глаз, спросил папа.
– А что Пандульф... – Риккардо пожал плечами. – Сенатор тянет время. Набор в городское ополчение открыт. На Нероновом поле разбиты палатки... Но толку-то от этого! За всё время набрано не больше ста человек! И то – пешие! Всадников нет ни одного! Оно и понятно! Войску ведь платить надо – а чем?! Пехотинцу хотя бы два денария в день дай? Дай! А ежели он в латах – то все три или даже четыре! Про всадников я уже и не говорю! Там ценник от двадцати денариев начинается! За «спасибо» никто воевать не намерен! И с оружием плохо! Тусцийцы, когда здесь были, предлагали и мечи, и арбалеты! И недорого! Обычный меч – шестнадцать денариев. Короткий арбалет – пятьдесят. А теперь цеховики цены ломят – мама дорогая! За дюжину стрел денарий просят! Представляешь?!..
Риккардо замолчал, шумно отдуваясь.
– От меня-то ты что хочешь? – Иннокентий всё-таки пересилил себя и взглянул на брата.
Камерарий потёр ладонью лицо.
– Денег дай.
Понтифекс криво усмехнулся.
– Я что-то не понял, кто из нас казначей – ты или я?
– Я казначей, я! – махнул рукой Риккардо. – Толку-то от этого, ежели в казне даже четверть либры не наскребётся!
– А я, значит, по-твоему, деньги сам чеканю, здесь, по ночам? Одной рукой сопли, понимаешь, ловлю, а другой... – папа фыркнул и тут же принялся утираться. – Во, видал? Льёт, как из дырявого кувшина!
– Кстати, было бы неплохо.
– Что было бы неплохо?
– Было бы неплохо, если бы ты, в конце концов, начал чеканить деньги. Свои деньги! Как это и было вплоть до папы Иоаннеса Четырнадцатого. Монетный двор ведь, если разобраться, тебе принадлежит.
– Формально... – Иннокентий развернул перед собой насквозь промокший платок, поискал на нём сухое место, не нашёл и сердито кинул тряпицу на пол. – Формально – мне. Но ты ведь знаешь, за каждый отчеканенный там денарий мне надо отдать такой же денарий городу. Да мне дешевле в той же Венетии монеты заказать!.. – папа заелозил в кровати. – Господи, воля твоя! Скажи там... Скажи, чтоб платок другой принесли! Ну ведь течёт и течёт, спасу же нет!..
Когда слуга, принеся чистый платок, покинул комнату, понтифекс вновь повернулся к брату.
– Сколько тебе надо?
– Чего?
– Ушей ослиных! Денег сколько надо? Ты посчитал, сколько всего надо, чтоб войско нанять и вооружить?
– А, да! Разумеется!.. – камерарий полез за пазуху и, достав, протянул папе свёрнутый в трубку пергамент. – Мы с Пандульфом посчитали. Здесь два варианта. Один – по минимуму: чтоб только город защитить да время протянуть. А второй – скажем так, желаемый: для нормального войска. Чтоб Витербиум этот по уши в землю вбить. Чтоб раз и навсегда охоту у них отбить с Ромой воевать!
Иннокентий вялым движением отстранил документ.
– Ну и... Сколько там получается? По второму варианту.
– Сейчас... – Риккардо быстро развернул пергамент и принялся близоруко вглядываться в текст. – Сейчас... Значит, Пандульф просит хотя бы полсотни рыцарей... Ну и хотя бы тысячу пеших латников. Не меньше тысячи! – быстро поправился он. – Не меньше.
– Это... Это по максимуму? А хватит?
– Хватит! – решительно постучал по пергаменту ногтем камерарий. – Хватит! Да что там воевать! Тусцийцы им ведь теперь помогать не станут, верно? А без тусцийцев там особо и смотреть не на что! Три-четыре сотни латников они ещё смогут выставить да дюжину-другую рыцарей. И то вряд ли! Так что тысячи за глаза хватит!
– Ну и что там по деньгам получается? Если по максимуму.
Риккардо снова заглянул в документ.
– Ну, где-то тысяча двести – тысяча триста либр серебра надо. Это с учётом, что кампания месяц продлится.
– А управимся за месяц?
Камерарий принялся скрести пальцем висок.
– Вот тут, конечно, закавыка. Тут трудно загадывать. Осадить-то мы их осадим, а вот сколько осада продлиться – одному Богу известно. Может, и два месяца. А может, – и три.
Папа вздохнул.
– А может, полгода. Вояки... Ну ладно, будем считать, что три месяца. Сколько это в деньгах встанет?
– Три месяца? Сейчас... – Риккардо прищурился, губы его зашевелились – камерарий считал в уме. – Это получается... Это получается где-то две с половиной тысячи. Может, чуть меньше.
– Две с половиной тысячи либр... – понтифекс пожевал губу. – И где, по-твоему, я их возьму?
Риккардо растерялся.
– Ну, ты... Ты ведь где-то всё время умудряешься деньги брать. Уж не знаю как. Только ведь не было ещё ни разу, чтобы ты денег не нашёл, когда они сильно нужны были!
Иннокентий покосился на брата.
– Разбаловал я тебя... Два года ты при должности, а деньги зарабатывать так и не научился. Зато тратить ты мастак! Дворец отгрохал – на эти деньги мы бы сейчас могли три; войска собрать! Да мы бы самих жителей Витербиума наняли, чтоб они сами себя осаждали и сами с собой сражались. Нам на потеху. А тут!.. – он слабо махнул рукой и снова занялся своим носом.
Риккардо сидел, нахохлившись, виновато глядя в сторону.
– Ладно... – папа отложил платок и, повернув голову, в упор посмотрел на брата. – Попробую я денег добыть. Не обещаю!.. – поднял он ладонь, упреждая вскинувшегося на стуле камерария. – Не обещаю. Но попробую.
– Лотарио! Ты!.. Лотарио! – Риккардо, прижав ладони к груди, восторженно ел глазами понтифекса.
– Пандульфа мне пригласи, – распорядился Иннокентий. – Пусть придёт. Я с ним переговорю... И тяните время! Мне, чтоб деньги достать, время потребуется. Хотя бы несколько дней. Понятно?
– Сделаем!.. Сделаем!.. – камерарий, вскочив, пятился к двери. – Не беспокойся, дней пять-семь... а то и десять – протянем! Не беспокойся!.. Я этих Капоцци с Пьерлеони!.. Я их лично за грудки возьму и держать буду!.. Ты, главное, – деньги! Деньги!.. А там – мы уж сами!.. – он выдавил задом дверь и выскочил из комнаты, но тотчас вернулся, сгрёб со стула свою одёжку и, помахав с порога шляпой, решительно пообещал: – Сделаем! – после чего, кивнув, исчез окончательно.
– Дверь закрой!.. – запоздало окликнул его папа. – Дверь!.. Дует...

Весь этот год выдался каким-то суматошным, скомканным. Неприятности начались уже в январе... Хотя нет... Раньше! Да! Марковальдо ведь выполз из своего логова ещё до Нового года!..
Узнав о завещании королевы Константии, бывший сенешаль Хенрика Шестого пришёл в неописуемую ярость. Он понял, что папа Иннокентий провёл его. Провёл, как мальчишку. Что папа и не думал никогда делиться с ним Сицилией. Понтифекс лишь использовал герцога Молизиума в своих целях. Использовал нагло и цинично. В качестве пугала. Справедливо полагая, что одним своим присутствием на юге Италии Марковальдо станет постоянной угрозой для сицилийской королевы и её сына.
Расчёт понтифекса блестяще оправдался – регентство над несовершеннолетним Фридериком было передано Святому Престолу в лице папы Иннокентия. Сицилия, богатая Сицилия, с её мощным торговым флотом, с её залежами металлических руд и соли, с её лучшим во всей Европе шёлковым производством и налаженной внешней торговлей, упало в руки понтифекса. А дукс Марковальдо получил ручку от луны. Ухо от селёдки. Да и герцогство его оказалось в очень незавидном положении, зажатое, как между молотом и наковальней, Королевством Апулии и Сицилии с одной стороны и землями Наследия Святого Петра – с другой.
Впрочем, Марковальдо не был бы Марковальдо, если бы молча проглотил обиду. Заручившись поддержкой германского короля Пилиппа, также считавшего себя обманутым папой, он быстренько сколотил небольшое, но крепкое войско и, взяв в союзники графа Ацерры дона Дипольдо и правителя Соры графа Коррадо, принялся методично грабить и жечь селенья и замки в пределах Святого Престола.
Папа поначалу попытался решить вопрос мирным путём. Перед самым Новым годом он направил в Те;рра-Ла;борис, на тот момент уже почти полностью контролируемую Марковальдо, кардиналов Герардо Аллуциньоли и Иоханнеса Салернского. Но дукс даже не захотел встретиться с ними и, не иначе как куражась перед папскими легатами, буквально на их глазах одним коротким и яростным штурмом взял Святой Ви;кторис и беспощадно разграбил его.
А затем, параллельно с событиями на юге, начались неприятности с Витербиумом.
Этот богатый торговый город, расположенный в двух днях пути от Ромы, был свободной общиной под верховным главенством папы. Витербиум уже давно «бодался» с Ромой, судебную власть которой он никак не желал признавать. Противостояние длилось давно, с переменным успехом, то разгораясь, то затухая, словно забытый на берегу рыбацкий костёр. Было в этом противостоянии всё: и длительная, хотя и безуспешная осада Витербиума романским войском в 1146 году, и двери базилики Святого Петра, вывезенные в 1167-м из Леограда в качестве военной добычи городским ополчением Витербиума. Сухой палкой, упавшей в этот костёр, стал замок Витурки;анум, находящийся буквально под боком Витербиума и много лет бельмом на глазу раздражавший его жителей своей торговой независимостью и неуступчивостью в земельных спорах. Последней каплей, переполнившей чашу терпения витербиумской общины, стала партия апулийской шерсти, шедшая на рынок Витербиума и нагло перекупленная прямо на дороге, уже буквально под стенами города, расторопными витуркианумскими купцами. Выдвинутый ультиматум ничего не дал, и в середине января спешно собранное витербиумское войско осадило несговорчивую крепость. Понимая несоразмерность сил, жители Витуркианума, недолго думая, отдались под покровительство Ромы.
Романцы ввязались в конфликт охотно и для начала «вежливо попросили» Витербиум оставить замок в покое. Отцы Витербиума ответили не менее «вежливо», и в первый день февраля оскорблённый сенат Ромы объявил дерзким соседям войну.
Тем не менее реально идти сражаться за какую-то забытую Богом крепость особо никому в Роме не хотелось. Войско собиралось вяло и, как всегда в подобных случаях, разговоров было больше, чем дел. А вот противник действовал быстро и эффективно. Понимая, что неповоротливая, но могучая Рома однажды всё-таки раскачается, Витербиум обратился за помощью к Тусцийскому союзу, в члены которого он дальновидно вступил за два года до этого. Ректоры Тусцийского союза с готовностью откликнулись на просьбу, и уже в начале марта союзное войско стояло у стен Вечного Города. Перепуганные романские сенаторы кинулись к папе...
Флорентия, Се;на, Лука, Во;льтерра, Арретиум, Пра;тум и некоторые другие города центральной Италии, с подачи папы Целестина, в 1197 году подписали и скрепили присягой так называемый Тусцийский договор. Согласно этому документу, города принимали на себя обязательства торгового союзничества и военной взаимопомощи и, кроме того, – что важно! – клялись защищать церковь и её владения и никогда не признавать в своих областях без согласия папы ни императора, ни герцога, ни какого другого наместника. Папа Иннокентий после долгих переговоров смог возобновить это соглашение в октябре 1198-го. И вдруг Тусцийский союз, презрев все свои обязательства, встал чуть ли не у стен папской резиденции. Иннокентию, действуя то угрозами, то увещеванием, удалось уговорить ректоров Тусцийского союза отозвать свои войска. А на дерзкий несговорчивый Витербиум он наложил отлучение. Романское войско наконец также было собрано и вскоре без особых проблем освободило от осады Витуркианум...
А Марковальдо тем временем двинулся на юг и, разграбив по пути Эзе;рнию, осадил Авелли;но. Иннокентию стоило немалых трудов и огромных денег развернуть стоящую в предвкушении «справедливого возмездия» и, главное, вольных грабежей у стен Витербиума армию Ромы и направить её вдогонку Марковальдо. Впрочем, усилия оказались напрасными: до южных районов Ла;тиума, где теперь злодействовал опальный дукс, добралась от силы пятая часть войска – в основном, лишь лангобардские да корсиканские наёмники; благородные жители Ромы, понимая, что лёгкой добычи уже не будет, а воевать придётся не с городским ополчением Витербиума, а с лихими норманнскими рыцарями, быстренько разбежались по домам.
В начале июня Марковальдо совершенно беспрепятственно атаковал и разграбил Святой Ге;рман и осадил аббатство Монтекассино. Наблюдая со стен осаждённой обители деловитые приготовления к штурму, аббат Ро;фрид И;нсула два раза на дню слал папе Иннокентию почтовых голубей, отчаянно моля понтифекса о помощи. Папа спешно снарядил на подмогу аббатству кардинала Иордана Цеккано с огромной суммой денег, необходимой для спешного пополнения войска. Ещё бо;льшую сумму понтифекс направил со своим нотарием Фли;ппо в Ве;рулум, где в крепости Святого Леу;ция, выбранной Марковальдо своей резиденцией, кардинал Иоханнес Салернский вёл трудные переговоры с обнаглевшим от безнаказанности дуксом.
Марковальдо деньги взял. Но вместо того чтобы (как было им клятвенно обещано) вернуться к себе в Молизиум, он ускоренным маршем повёл своё войско прямиком в калабрийский Региум, где, переправившись через Мессанский пролив, вновь оказался на столь желанной ему ещё со времён служения королю Хенрику сицилийской земле. Разгневанный Иннокентий предал клятвоотступника анафеме, но это обстоятельство ничуть не опечалило дерзкого дукса – он уже давно махнул рукой на свою бренную душу, содержимое собственного кошелька волновало его гораздо больше. Под стать своему предводителю было и его войско, набранное, как говорится, с поля по колоску из отчаянного и лихого люда, гораздо больше гнева Господнего страшащегося ярости своего, вспыльчивого и скорого на расправу, командира.
На Сицилии бывший императорский сенешаль нашёл многочисленных сторонников – в частности, местных сарацин и пизанцев, за счёт которых значительно усилил своё войско. И вот тут вновь всплыло из временного забвения никем, кроме самого Марковальдо, не виденное «завещание короля Хенрика». Ссылаясь на волю покойного императора и потрясая грамотой наместника Королевства Сицилия, полученной от короля Пилиппа Суэбского и подписанной многими германским правителям и прелатам, Марковальдо, заблокировав небольшие сицилийские гарнизоны в Мессане и Па;ктисе, двинул своё войско на Балерм – к месту пребывания малолетнего короля Фридерика.
Иннокентий, наскребя последние крохи денег, перекупил у Тусцийского союза его, ещё не успевшее разойтись по домам, войско, разбавил его собранными со всех земель Наследия Святого Петра наёмными ратниками и, поставив во главе разношерстной армии верного Йордана Цеккано, отправил её на Сицилию. Но догнать Марковальдо не удалось – армия не смогла быстро переправиться через пролив: местные корабелы, верно оценив ситуацию, запросили за доставку войска на остров совершенно немыслимую плату. В Рому вновь полетела просьба о денежной помощи. Понтифекс рвал и метал – противостояние с Марковальдо становилось слишком обременительным.
Было это в конце июля. А меньше чем через три недели, аккурат на августовские иды, вооружённый отряд из Витербиума остановил и ограбил на старой Ка;ссиевой дороге большой купеческий караван возвращавшийся из Флорентии в Рому. Витербиумцы хорошо знали, что ослабленной долгой войной Роме больше некем и нечем воевать.
Вот тут-то и объявились во всей своей красе два бывших сенатора, два тёзки: Иоханнес Капоццио и Иоханнес Пьерлеони. Как говорится, копали они мелко, но широко: зная, что папская казна почти пуста, они требовали от понтифекса денег на новое войско, упирая на то, что папа, презрев в очередной раз интересы городской общины, потратил все средства на никому, кроме самого папы, не нужного Марковальдо, оставив Рому беззащитной перед лицом коварного врага. Замысел бывших сенаторов был прост, как коровье мычание: по их расчётам, перепуганный Иннокентий, под угрозой конфискации всей папской собственности, должен был стать очень сговорчивым и без долгих дебатов вернуть городской общине все отнятые у неё права. Заодно они надеялись сковырнуть с поста Верховного Сенатора Города сторонника Иннокентия – храброго, но недалёкого Пандульфа Кресценти. Впрочем, Капоццио и Пьерлеони хоть и много шумели, но к активным действиям переходить отнюдь не торопились, справедливо полагая, что чем дольше понтифекс будет находиться в «подвешенном» состоянии, тем на большие уступки ему в конце концов придётся пойти. Время и обстоятельства играли на руку заговорщикам...

Верховный Сенатор Пандульф навестил папу только ближе к вечеру. К этому времени Иннокентию немного полегчало. Он уже не лежал пластом, ощущая себя попавшей в мельничные жернова тряпичной куклой, а сидел на кровати, хоть и обложенный со всех сторон подушками, но сидел, почти вертикально, и даже голову время от времени отрывал от изголовья, дабы глотнуть горячего вина, которым верный Хугулино заботливо поил его с ложечки. Впрочем, подушки подушками, вино вином, а из носа текло по-прежнему: жидко и безостановочно.
– Мои пожелания здравствовать, ваше святейшество! – почтительно произнёс Сенатор, с трудом опускаясь на колено и бережно целуя лежащую поверх одеяла руку понтифекса – трогательно безвольную, с голубыми прожилками вен под бледной прозрачной кожей.
Сенатор Пандульф был невысок ростом, но необъятен в талии и как-то весь показательно округл. Круглые щёки его, поросшие редкой, овально постриженной бородкой, лежали, казалось, прямо на мягких покатых плечах – шеи у дона Пандульфа не было вовсе. Круглый живот далеко выпирал над съехавшим на самые чресла ремнём. Присев на предложенный стул, Сенатор выказал из-под дорогой, отороченной широкой кружевной каймой, котты по-женски округлые, туго обтянутые штанами колени. Даже пальцы рук дона Пандульфа казались круглыми: были они короткими, пухлыми, розовыми, с гладкими, хорошо ухоженными ногтями и живо напоминали стайку молоденьких поросят, высыпавших по недосмотру хозяина из своего хлева. Впечатление это усиливалось ещё и тем, что пальцы-поросята были очень подвижными: они то тёрлись друг о друга своими полными, поросшими редкой шёрсткой, боками, то, словно бы обнюхиваясь, сталкивались мягкими тупыми «мордочками», то и вовсе принимались «елозить в грязи», разглаживая упитанными розовыми «животиками» тёмно-серую шерсть котты – очень дорогую: не иначе, изурийскую – денариев по двадцать за локоть.
– Рад вас видеть, дон Пандульф!.. – Иннокентий слабым движением благословил гостя. – Хугулино, оставь нас... И будь добр, проследи, чтоб за дверью не было лишних ушей... Присаживайтесь, Сенатор, разговор будет долгим... Мой брат Риккардо нынче утром был у меня. Он в общих чертах обрисовал ситуацию в городе и передал мне вашу просьбу о помощи. О денежной помощи... Скажите, дон Пандульф, дела в самом деле столь плохи?
– Хуже не бывает, ваше святейшество! – подавшись вперёд, горячо откликнулся Сенатор. – Бунт может вспыхнуть в любой момент! Этот Капоццио, чума его забери!.. Он ведь мутит воду, ровно свинья в пруду! Если бы я только мог, я бы давно посадил эту каналью под арест! В тюрьме ему самое место! И кто только догадался его выпустить оттуда?!.. И что самое тревожное, ваше святейшество, у бунтовщиков появилось оружие! Много оружия и, что удивительно, хорошего качества. Я сегодня своими глазами видел в толпе у дома Капоццио людей с тури;нскими арбалетами!
– Вот как!.. – Иннокентий с любопытством взглянул на Сенатора. – То есть, следует полагать, у бунтовщиков есть деньги?
– Э-э... Выходит, что так, ваше святейшество.
– И как вы думаете, дон Пандульф, откуда у них деньги?
Сенатор заёрзал на стуле.
– Я, право, не вполне представляю... Затрудняюсь сказать, ваше святейшество.
Иннокентий пошарил рядом с собой, нашёл платок, выбрал на нём сухое место и осторожно промокнул нос.
– А что вы можете мне сказать об Иоханнесе Пьерлеони, дон Пандульф?
– О Пьерлеони?.. – Сенатор несколько растерянно посмотрел на папу. – Да, собственно... А что вас интересует, ваше святейшество?
– Ну, мне хотелось бы знать о его роли в тех событиях, что сейчас происходят в городе.
Пандульф почесал в затылке.
– О его роли... Ну, он, безусловно, поддерживает Капоццио. Он неоднократно заявлял об этом. Но он как-то... Он не так заметен. Он, я бы сказал, как-то всё время в тени...
– Вот! – Иннокентий поднял палец. – Именно! В тени! Вы очень точно определили суть вещей, дон Пандульф! Именно в тени!.. – он вновь промокнул нос. – И тогда у меня к вам будет следующий вопрос, дон Пандульф... Как вы относитесь к иудеям?
Сенатор уставился на понтифекса.
– К иудеям?.. Вы как-то странно ставите вопросы, ваше святейшество. Я бы сказал, неожиданно... К иудеям... А как я могу к ним относиться? Плохо я к ним отношусь! Иудеи... Я бы даже сказал, я  о ч е н ь  плохо к ним отношусь, ваше святейшество! Я их терпеть не могу! Тошнит меня от них! Я вообще не понимаю, зачем они нужны в городе?! Будь моя воля!.. А почему вы спрашиваете, ваше святейшество?
Иннокентий слабо улыбнулся.
– Да так, из любопытства... Впрочем, не из-за одного только любопытства. У меня будет к вам просьба, дон Пандульф. Прямо скажу, необычная просьба. Или, как вы говорите, неожиданная... Скажите, дон Пандульф, вы бы смогли организовать ряд нападений на иудейские дома? Желательно на богатые. Возле Липи;дова моста много богатых иудейских домов. Только не надо никого убивать, упаси Господи! Надо только разорить эти дома, как следует пограбить их. Жильцов попугать. Хорошо попугать, до икоты... Ну, и заодно, пару молельных домов иудейских навестить. Порушить тоже им там всё. Свиную голову им туда подбросить... Да! И хорошо бы ещё было осквернить иудейское кладбище. Надгробья им там повалить, к примеру. Может, даже покойника какого-нибудь из могилы выкинуть. У них ведь это достаточно просто сделать, они ведь своих покойников не закапывают... Что вы так смотрите на меня, дон Пандульф?
– Э-э... Простите, ваше святейшество! Это... Это как-то действительно... слишком неожиданно... – Сенатор утёр рукавом вспотевший лоб. – А, простите, не могу взять в толк, зачем это вам?
– Вас что-то смущает, дон Пандульф? – вопросом на вопрос ответил понтифекс. – Вы же сами только что мне сказали, что вы плохо относитесь к иудеям. Что, будь ваша воля... Кстати, что бы вы сделали с иудеями, дон Пандульф, если бы действительно на то была ваша воля?
Сенатор поморгал маленькими, заплывшими жиром глазками, потом надулся и побагровел.
– Я бы... Да я бы вышвырнул их всех из Ромы! Раз и навсегда! И вообще бы из Италии их всех вышвырнул! Чтоб катились до самой своей Иудеи! Чтоб духу ихнего здесь не осталось! Вонючего иудейского духа! А чтоб не вздумали возвращаться, для острастки так сказать, повесил бы с десяток другой этих козлобородых. Или, ещё лучше, – на кол посадил! Да! Прямо напротив каждой синагоги штук по десять и посадил! Нет! По семь! Как на ихнем семисвечнике! Точно! И ещё бы маслом облил и поджёг, чтоб совсем похоже было, – он захохотал, закашлялся и, испуганно глянув на папу принялся утираться рукавом, шумно отдуваясь.
Папа, не отрываясь, смотрел на него.
– Я... Я что-то не то сказал, ваше святейшество? – осторожно спросил Сенатор. – Я тут... позволил себе... Но вы ведь сами спросили, ваше святейшество.
– Нет-нет, ничего, – Иннокентий вяло махнул рукой. – Всё хорошо, дон Пандульф. Всё хорошо... То есть, вы полагаете, что город... да и всю Италию необходимо избавить от иудеев? Как вы говорите, раз и навсегда?
– Ну да, ваше святейшество.
– И вы полагаете, что это пойдёт на пользу всем добрым христианам?
– Точно так, ваше святейшество. А разве нет?
Понтифекс некоторое время молча смотрел на Сенатора.
– Вы когда-нибудь слышали о Бессмертном Иудее, дон Пандульф? – наконец спросил он.
Сенатор вытаращил глаза.
– О бессмертном... о ком?!
– О Бессмертном Иудее, – спокойно повторил папа. – Вы что-нибудь когда-нибудь слышали о таком?
Сенатор затряс жирными щеками.
– Ни разу! Никогда! А... А кто это?
– Я вам сейчас расскажу... – папа аккуратно промокнул нос, после чего сложил платок и тщательно вытер усы и губы. – Вы ведь, надеюсь, помните, дон Пандульф, кто такой Понтий Пилат?.. Да-да, это тот самый романский наместник в Иудее, по чьему прямому приказу был распят Христос. Но речь сейчас не о нём. Так вот, у этого Пилата, как раз во время тех печальных событий, служил в должности привратника преториума некий Карта;фил. И вот этот самый Картафил, стоя, как ему и полагалось, на воротах в час, когда Спасителя выводили из преториума на казнь, совершил то, о чём он впоследствии, наверняка, неоднократно пожалел. Сын Божий, изнурённый истязаниями, выходя из ворот, остановился на мгновенье передохнуть. Однако бдительный Картафил не дал ему этого сделать. Он толкнул Помазанника Божьего в спину и крикнул: «Ну! Чего встал?! Иди!» И тогда Иезус повернулся к нему и сказал: «Я-то пойду, но ты будешь ждать меня до моего возвращения»... Вы поняли, дон Пандульф? До возвращения! То есть... до пришествия Спасителя.
– Я... Я ничего подобного никогда не слышал, – покачал головой Сенатор.
– А никто ничего об этом никогда не слышал, – легко согласился понтифекс. – И в Святом Писании, как вы, наверно, знаете, об этом тоже нет ни строчки. Вы спросите, откуда я; об этом знаю?.. Мне эту историю пару лет назад изложил аббат Тео;дин из монастыря Святой Марии в Ва;йрануме. А ему её поведал архиепископ армянский Гри;гор, когда был по церковным делам в Кампании. А вот армянскому католикосу её рассказал... сам Картафил, которого Григор однажды повстречал в Киликии.
– Вы... вы шутите, ваше святейшество?!
– Отнюдь. Я, дон Пандульф, только в силу своего положения уже не способен шутить на подобные темы. Аббат Теодин, я вас уверяю, также никогда не был склонен к выдумкам. Я уже не говорю про архиепископа Григора – он, вообще, всегда был немногословен и если уж говорил что-нибудь, то говорил по делу. Что же касается его правдивости, то, смею вас заверить, даже среди духовных пастырей он всегда отличался своей добропорядочностью и кристальной честностью... Так что, можете не сомневаться, дон Пандульф, бывший привратник Картафил жив и, можно сказать, здоров и до сих пор бродит по миру в ожидании прихода Спасителя. И, судя по словам архиепископа Григора, он даже не сильно постарел – на вид ему от силы лет сорок...
Сенатор Пандульф ошарашено смотрел на понтифекса. По вискам его стекали крупные капли пота. Он хотел что-то сказать, но, видимо, не решился и лишь быстрым движением языка облизнул свои пухлые розовые губы.
– Я не случайно рассказал вам эту поучительную историю, дон Пандульф... – Иннокентий аккуратно промокнул платком нос. – Как мы все уже неоднократно убеждались, Господь наш ничего не творит понапрасну. И, глядя на муки вечного скитания иудея Картафила, мы должны понимать, что даны они не только в качестве наказания жестокому привратнику, но и как назидание, как некое послание всем нам. И если правильно прочитать это послание, дон Пандульф, в нём ясно и недвусмысленно сказано, что не только Картафил, но и всё иудейское племя, весь иудейский народ, на котором лежит непреходящая вина за смерть Иезуса из На;зарета, весь этот народ проклят на веки вечные Богом, изгнан из своей страны и, подобно братоубийце Каину, обречён скитаться по земле, как беженец и бродяга... Я не утомил вас, дон Пандульф? Что-то вы неважно выглядите.
– Я... Нет, я... Ничего, я в порядке. Жарко только у вас тут, ваше святейшество, – Сенатор утёр лицо рукавом. – Жарко...
– Но вы уж простите меня великодушно, дон Пандульф. Сами понимаете, если бы не болезнь... Впрочем, можно открыть дверь, – он сделал движение, как будто намереваясь подняться.
– Ни-ни-ни! Не извольте беспокоиться, ваше святейшество! – даже несколько испуганно воскликнул Сенатор, подпрыгивая на стуле и прижимая пухлые лапки к груди. – Ничего-ничего, всё нормально, я потерплю! Я ведь всё понимаю! Болезнь есть болезнь! Ничего!
– Ну что ж... – Иннокентий откинулся на подушку и на мгновенье прикрыл глаза. – Тогда вернёмся к нашим иудеям... Я ведь прекрасно понимаю вас, дон Пандульф. Ваше отношение к ним и ваши, так сказать, эмоции. Гнев по отношению к врагу – а иудеи, без всякого сомнения, являются злейшим врагом христианской веры! – этот гнев, он вполне оправдан. И эти ваши... э-э... семисвечники перед иудейскими синагогами, они... понятно, откуда они взялись... Но вы, дон Пандульф, в этой своей горячей речи уподобились, уж простите меня за резкость, какому-нибудь босяку, сидящему за чаркой дешёвого вина в харчевне, в компании своих, таких же, как он, приятелей. Вы рассуждали как безграмотный простолюдин, но отнюдь не как облечённый огромными властными полномочиями Верховный Сенатор Ромы... А вы никогда не задумывались, дон Пандульф, отчего так получается, что иудейская община, несмотря на все гонения и на всю ту справедливую ненависть, которую питает к ней подавляющее большинство горожан, живёт в Роме уже много-много сотен лет? И почему всякий новый папа, вступая в должность, неизменно даёт им убежище в Роме?.. Почему во время своего коронационного шествия из базилики Святого Петра в Латеран каждый новый папа неизменно делает изрядный крюк, дабы проехать по Лапидову мосту и попасть в квартал Парио;не? Неужели лишь затем, чтобы его смогла поприветствовать делегация иудейской общины во главе со своим главным раввином?.. Ведь это целый ритуал, дон Пандульф! Вы присутствовали при нём во время моей коронации? Нет?.. Я вам сейчас расскажу. Не я придумал этот обряд. Но я, как и все мои предшественники, начиная со святого Нико;лы Великого, неуклонно исполняли его. Так вот, всякий раз, во время каждой коронации, иудейская делегация, встречая нового папу у башни Стефана Петри, приветствует его низким поклоном. После чего главный иудейский раввин подносит папе свиток Моисеева закона. И всякий раз папа, отстраняя этот свиток, произносит одни и те же слова: «Мы признаём святой закон, но мы осуждаем его толкование иудеями. Ибо закон этот уже исполнен Господом нашим Христом, тогда как слепой народ иудин всё ещё ждёт своего Мессию»... Как вы думаете, синьор Пандульф, зачем нужны такие сложности, если гораздо проще, как вы говорите, раз и навсегда изгнать иудеев из Ромы?.. Вы не знаете, дон Пандульф?.. Ну так я отвечу на этот вопрос... Иудеи  н у ж н ы  христианской церкви! Да-да, вы не ослышались. Этот злейший враг нужен нам, как... как лекарство, потребное для исцеления больного. Горькое, но необходимое лекарство!.. Я скажу больше, дон Пандульф. Наличие иудеев, их униженное и скорбное существование здесь, среди нас, суть главные доказательства истинности христианской веры! Главные доказательства! Не больше и не меньше!.. Ведь, посудите сами, для всякого христианина сама уверенность в награде в Царствии Божием многократно усиливается, когда он своими глазами, воочию, наблюдает осязаемое наказание отступников... Господь наш никоим образом не желает погибели иудеев. Да если бы Он этого пожелал, сами понимаете, дон Пандульф, не только бы давно пресёкся род иудейский, но и само имя «иудей» давно бы уже было стёрто из людской памяти!.. Но Господь лишь наказал иудеев, обрекши их племя на вечное скитание. И мы с вами, дон Пандульф, как верные слуги Божии, должны следовать предначертанному Им! Отнюдь не как малограмотные простолюдины, но как облечённые властью правители, поставленные Господом нашим над людским стадом, мы обязаны всеми способами поддерживать то состояние иудейского племени, в каковое его вверг Господь!.. А теперь я объясню вам, дон Пандульф, каким образом нам следует этого достигать... – Иннокентий прервался, чтобы в очередной раз промокнуть нос и усы; Сенатор сидел на краю стула, весь подавшись вперёд, пожирая папу глазами и даже, похоже, перестав дышать. – Так вот, для поддержания этого состояния, – продолжил понтифекс, – необходимо соблюдение трёх непременных условий... – Иннокентий отложил платок и показал Сенатору три пальца. – Во-первых, наказание иудеев не должно быть чрезмерным – иудеи не должны исчезнуть с лика земли как народ. Ну, об этом мы с вами уже говорили. Это понятно... Во-вторых... Иудеям никоим образом не должно быть разрешено преуспевать. То есть любой иудей, живущий по соседству с христианином, должен осязаемо и зримо быть беднее и, следовательно, несчастливее последнего. И это положение вещей должно оставаться неизменным. Ведь наказание всякого иудея, в данном случае наказание бедностью, должно быть, как нам и завещал Господь, непрерывным во времени... Ну и в-третьих... Место иудеев в христианском мире должно быть не просто разрешено, оно должно быть закреплено за ними и надёжно защищено законом. Причём законом не только церковным, то есть духовным, но и законом юридическим, светским. Это необходимо для того, чтобы каждое новое поколение христиан воочию видело преимущество своей веры пред верой иудейской... В общем, если говорить о воздаянии за грехи, то воздаяние это должно настигать всякого иудея не в загробной жизни, а здесь и сейчас, и наказание это должно быть болезненным и непрерывным. Я бы уподобил его, если говорить в терминах ада, поджариванию на медленном огне... Надеюсь, я не наскучил вам своими длинными сентенциями, дон Пандульф?
Сенатор медленно провёл ладонью по лицу.
– Вы... Вы открыли мне глаза, ваше святейшество! Я ведь никогда... Да я ведь и близко не догадывался, что иудеи... что они столь нужны нам!
Понтифекс улыбнулся краешками губ.
– Я рад, что мои умозаключения оказались полезными вам, дон Пандульф... И теперь, возвращаясь к началу нашего разговора, я хочу напомнить вам о своей просьбе. Так вы сможете, дон Пандульф, организовать ряд нападений на иудейские дома, синагоги и кладбища?
– Разумеется, ваше святейшество! – Сенатор даже задвигал под стулом ногами, как будто намереваясь вскочить и сейчас же, немедленно, бежать исполнять просьбу понтифекса. – Разумеется! Всё сделаем в лучшем виде! Можете не сомневаться!
Иннокентий удовлетворённо кивнул.
– А я нисколько и не сомневаюсь в вас, дон Пандульф. Я знаю, что вы способны на гораздо большее, что вы можете решать и не такие простые задачи... Ну что ж, не смею вас больше задерживать, Сенатор. Было весьма приятно провести с вами время. Ступайте, дон Пандульф. Ступайте. Я вижу, вам не терпится приступить к работе. И вы правы – времени у нас действительно мало. Поэтому приступайте, не мешкая. И да поможет вам Господь!..

В течение следующих нескольких дней по Роме прокатилась волна иудейских погромов. Были разорены десятки домов, сожжены две синагоги, осквернено иудейское кладбище на Остийской дороге. Не обошлось без жертв. Один из раввинов, который осмелился выступить против погромщиков, пришедших осквернить синагогу, был сначала жестоко избит разъярённой толпой, а затем, связанный по рукам и ногам, сброшен с Лапидова моста в Тиберис. Кроме того, в разграбленном иудейском доме неподалёку от Рыбного рынка были найдены тела матери и двух её малолетних дочерей – изнасилованных и задушенных. Романская чернь, войдя во вкус и не встречая никакого противодействия со стороны городских властей, отправлялась теперь «чистить иудеев», как на праздник: весело, с шутками и песнями, прихватив с собой жён и старших детей – чтоб было кому потом тащить домой богатую добычу...

Иннокентий, епископ, слуга слуг Божиих, всем верным Христа в Роме и в других городах и селениях и землях Наследия Святого Петра.
Хотя во многих отношениях неверие иудеев должно быть обличено, так как тем не менее через них наша собственная вера истинно доказана, они не должны быть жестоко притеснены верующими, чтобы последние, как говорит пророк: "не смогли закон Божий забыть, который иудеи, хотя и не понимая его, в своих книгах представляют тем, кто его понимает".
Таким образом, как иудеи в синагогах своих не должны позволять себе выходить за пределы, им законом дозволенные, так и в тех местах, которые были им предоставлены, они не должны от предрассудков страдать. Итак, люди эти, желая скорее жить в своей дикости, нежели откровения пророков и тайны закона знать и прийти к познанию веры христианской, всё же, поскольку они в защите нашей помощи просят, мы, из кротости, свойственной благочестию христианскому, и следуя по следам предшественников наших – счастливой памяти понтифексов романских Каликста, Евгения, Александера, Клеменса и Целестина, их прошение принимаем и даруем им щит защиты нашей.
Ибо мы устанавливаем закон, дабы ни один христианин не принуждал их, желая или не желая, прийти к крещению насильно. Но ежели кто-либо из них по воле собственной, ради веры, к христианам устремится, то, как только выбор его сделается очевидным, пусть он без всякого препятствия и клеветы станет христианином. Действительно, не считается обладателем истинной веры христианства тот, кто, как признаётся, к крещению христианскому не самовольно, но по принуждению пришёл.
Кроме того, ни один христианин не должен осмеливаться, помимо судебного приговора местной власти, любому иудею или общине иудейской злонамеренно вред причинять либо же собственность у них насильственно отнимать, либо изменять добрые обычаи, кои они, в какой бы области они ни жили, до сих пор имели.
Кроме того, при праздновании их собственных праздников никто не должен их каким-либо образом беспокоить, палками бить либо бросать камнями, и никто не должен пытаться требовать от них или вымогать у них услуг, которые они не должны, за исключением тех, кои они с прежних времён выполнять привыкли.
В дополнение к этому, препятствуя нечестию и алчности злых людей, мы постановляем, что никто не должен осмеливаться разорять или уменьшать кладбища еврейские, а также извлекать тела, после того как они были похоронены, дабы деньги выкупные за них получить.
Если же кто-либо попытается, как только смысл эдикта этого станет известен, пойти против него, пусть он будет наказан местью отлучения, ежели только он проступок свой, сделав равноценное удовлетворение, полностью не изгладит.
Мы, однако, желаем, чтобы стражем защиты этой были укреплены лишь те иудеи, кои не допустят заговора с целью ниспровержения христианской веры.
Дано в Латеране рукой Рейнальда, архиепископа Ашерунтийского, исполняющего обязанности канцеллария, XVII Календы Октября, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX, год понтификата Господа папы Иннокентия III второй.

– Ваше святейшество, к вам просится иудейский раввин. Назвался Ната;ном. Пустить?
– Наконец-то! Долго же они раскачивались. Пусти его, Хугулино. Только не сюда. Проведи его через четверть часа в Тронный зал – я встречу его там... Ничего-ничего, мне уже полегче. Я уже справлюсь... Прикажи только, чтоб плащ мне тёплый принесли... Да! И ботты войлочные, чтоб ноги, не дай Бог, не застудить...
Понтифекс принял иудейского раввина, сидя на порфировом троне, установленном на высоком – почти в рост человека – помосте. К трону вели широкие, застеленные пурпурным ковром ступени. Этот роскошный персидский ковёр, начинавшийся шагов за десять до ступеней, как бы обозначал некую границу, переступать которую посетителю не дозволялось. Никаких других кресел или стульев в зале предусмотрительно поставлено не было, поэтому раввину во время всей аудиенции пришлось стоять, глядя снизу вверх на епископа Ромы. Кроме них двоих в зале присутствовал только Хугулино, скромно стоящий внизу – справа и чуть позади помоста.
– Мне доложили, что ты хочешь встретиться со мной, иудей, – нарушая гулкую тишину зала, начал папа. – Я слушаю тебя.
Раввин поклонился.
– Меня зовут Натан бен Шломо;, ваше святейшество. Я главный раввин Ромы.
– Я знаю, кто ты. Что привело тебя сюда?
Натан поклонился ещё раз.
– Ваше святейшество! Горе и скорбь моего народа привели меня к вам. Неправедность творится в городе. Неправедность и беззаконие. Может, вы не знаете о том? Городской люд бесчинствует. Многие и многие вышли на улицы, иные с оружием, иные с палками и камнями. И все – против нашей общины! Злоумышленники бесчинствуют! Они грабят наши дома! Насилуют наших женщин! Оскверняют наши святыни! Даже умершим нашим они не дают покоя! Извлекают их из могил и требуют за них выкуп от родственников! Защиты прошу у вашего святейшества! Ничего более! Лишь защиты и покровительства!
Во время всей этой горячей речи Иннокентий неотрывно смотрел на визитёра. Его взгляд из-под приспущенных век был тяжёл и неподвижен. Когда под сводами зала отметалось разбуженное взволнованным голосом раввина эхо, понтифекс нехотя, словно бы через силу, разлепил губы.
– Я знаю обо всём, что творится в этом городе... Я знаю о беспорядках... Но почему ты, иудей, говоря о происходящем, используешь слово «беззаконие»? Назови мне хотя бы один закон, требование которого нарушают разгневанные горожане... – понтифекс, в отличие от раввина, говорил негромко и медленно, его голос, бесцветный, не окрашенный ни единой эмоцией, казался безжизненным и от того недобрым и даже зловещим. – Разве ваша община живёт по городским законам? Разве кто-то из ваших людей является чьим-нибудь вассалом? Или подданным? Или, наоборот, свободным ремесленником и состоит в соответствующем цеху? Или имеет иной, предусмотренный законами города, статус либо состояние? Или какое-либо другое достоинство либо чин?.. Ты молчишь, иудей... Но тогда скажи мне ещё, почему ты, говоря о происходящем, используешь также слово «бесчинство»? Ведь бесчинство есть нарушение благочиния, то есть установленного Богом порядка, закона Божьего. А разве вы признаёте установленный Господом нашим закон? Разве вы соблюдаете наши порядки? Что ты ответишь мне на это, иудей?
Натан переглотнул, отчего его жидкая бородка дёрнулась вверх-вниз.
– Ваше святейшество, я ведь никоим образом не претендую... Я, может, неточно выразился... Я прошу лишь защиты, ваше святейшество, защиты и заступничества!.. Да, мы не живём по вашим законам. Но разве за это следует убивать?! Разве Господь наш – а ведь Он у нас един! – разве Он не заповедовал всем нам через закон Моисеев: не убий! не желай дома ближнего твоего! не желай жены ближнего твоего! ни вола его, ни осла его, ничего, что есть у ближнего твоего! Разве это не так?!
– Это всё так, Натан, – папа согласно прикрыл глаза. – Но ты сам вдумайся в то, что ты говоришь. В то, что говорит Господь:  б л и ж н е г о  твоего! Ближнего, Натан! А разве ты близок мне? Разве близки твои люди жителям Ромы?.. Нет, Натан! И в этом не наша вина. В этом всецело в а ш а  вина, Натан!.. Скажи мне, разве это не ваши люди, празднуя свой праздник, танцуют и поют в дни христианской предпасхальной скорби?.. Разве это не ваши люди надевают праздничные одежды в час, когда всякий христианин надевает траур, оплакивая Христа?.. А разве не ростовщики – из ваших! – предлагая ссуды, потом чудовищными процентами ввергают в нищету и разорение наивных, несведущих в финансовых вопросах горожан?.. И ты после всего этого просишь меня о заступничестве?.. А ты знаешь, что городская община и без того готова к бунту? Что в Субуре уже собирают ополчение и вооружают отряды? Моя власть, власть Преемника князя апостолов, висит на волоске, а ты в этот момент требуешь, чтобы я вступился за ненавистных всем жителям города иудеев?!.. – папа всё-таки повысил голос и он, отражённый высокими сводами, заметался по залу. – Ты, Натан, либо наивен, либо злонамерен. Если ты наивен, то спросу с тебя нет. Если же ты злонамерен, лучше сразу скажи: с каким умыслом или по чьему наущению ты явился сюда?!
Лицо раввина побледнело. Он прижал ладони к груди.
– Ваше святейшество! Я пришёл сюда исключительно по зову сердца! Скорбь и отчаянье переполняют его! Простите, если я пришёл невовремя! Это – горе повредило мой разум и застило слезами глаза! Я никоим образом не рассчитывал своим приходом, своей нижайшей просьбой в чём-либо навредить вам!.. Простите, что отнял у вас драгоценное время. Храни вас Господь, ваше святейшество. Храни вас Господь. Я пойду...
– Не спеши, иудей... – тихий голос понтифекса заставил пятящегося в поклоне раввина остановиться и поднять голову. – Не спеши... Ты ошибаешься, если считаешь, что происходящее в городе с иудеями хоть на какую-то малость нравится мне. И ты ошибаешься, если думаешь, что я хоть в чём-то одобряю действия тех, кто срывает свою злость на вашей общине... Да, жителям города есть в чём упрекнуть иудеев. Но это отнюдь не оправдывает всё то дурное, что они творят сейчас в иудейских кварталах... Как я тебе уже сказал, сейчас не самое лучшее время для того, чтобы епископу Ромы ссорится со своими прихожанами. Но я  г о т о в  пойти на это... Я дам тебе сейчас прочитать один... одно сочинение, которое я составил накануне, а ты мне скажи, устроит ли оно тебя и твою общину?.. Хугулино, подай гостю буллу.
Секретарь выдернул из рукава тугой свиток и, подойдя, молча вручил его раввину. Натан развернул пергамент – руки его слегка подрагивали – и впился глазами в текст. Спустя несколько мгновений он опустил свиток и в изумлении уставился на понтифекса.
– Ваше святейшество!.. Это!.. Это!..
– Так я не понял, Натан, тебе понравилось это... этот опус? – несколько насмешливо спросил папа. – Или как?
– Ваше святейшество! Это гениально! Это!.. Ничего лучше я даже не мог себе вообразить!.. Это!.. Господи, спасибо Тебе! – он потряс головой, смаргивая набежавшие слёзы. – Я просто не верю своим глазам!.. И здесь вот... Здесь... – он вновь размотал свиток и, пошарив глазами, ткнул в него пальцем. – Здесь вот сказано: если он не изгладит свой проступок, сделав равноценное удовлетворение. Это... Это так, ваше святейшество?! Так и будет?! Как здесь написано?! Сделав равноценное удовлетворение?!
– Разумеется, – пожал плечами понтифекс. – Разумеется, как там написано, так и будет... Всякое преступление, совершённое в городе, должно быть добросовестно и тщательно расследовано. Виновные должны быть установлены и найдены. Все они должны предстать перед непредвзятым судом и понести соответствующее их вине наказание... В том числе и путём возмещения нанесённого ущерба.
– Господи, воля твоя!.. – раввин, сложив ладони на груди, низко поклонился понтифексу. – Благодарю вас, ваше святейшество! От всего сердца благодарю!.. Я вот только... Я прошу прощения, ваше святейшество, но я бы хотел ещё уточнить... Эта булла... Вы сказали, что она написана вчера. Значит ли это, что она уже... что мы уже можем?..
– Ты хочешь спросить, Натан, является ли это сочинение официальным документом?
– Да, ваше святейшество!
– А разве ты видишь, Натан, на этом свитке мою печать?.. Или печать Апостольской канцелярии?
– Н-нет... Но...
– Это пока ещё не документ, Натан. Это пока лишь заготовка документа. Но эта заготовка вполне может стать полноценным документом, то есть законом. Законом, обязательным для исполнения. Но чтобы это стало реальностью, мне нужна твоя помощь, Натан.
– Моя помощь?!
– Да. Чему ты удивляешься? Я смогу помочь тебе только в том случае, если ты поможешь мне.
– Ваше святейшество... Но как я?.. Чем я могу помочь ва;м?!
Иннокентий достал платок и тщательно, не спеша, промокнул нос, вытер усы и губы.
– Я тебе уже говорил, Натан, что в Роме готовится мятеж. В Субуре собираются и вооружаются бунтовщики и, что самое неприятное, кто-то щедро оплачивает эти приготовления... Мы, разумеется, тоже готовимся. Ты, наверное, видел, что на Нероновом поле разбиты палатки. Там собирается городское ополчение. Но вся беда в том, Натан, что ни мне, ни сенату нечем платить ополченцам – мы и так в этом году уже снарядили два войска. Война – дорогое удовольствие, Натан. И городская казна, и казна Святого Престола – пусты. Так что нам сейчас очень нужны деньги. И я предлагаю тебе сделку. На мой взгляд, это честная сделка... Ты приносишь мне деньги, Натан. Деньги, достаточные для найма и снаряжения войска. Я же, откликаясь на твою просьбу, превращаю бесполезный свиток, который ты держишь в руке, в закон. Самый настоящий закон, обязательный для исполнения любым горожанином... И учти, Натан, – папа снова подался вперёд и повысил голос, – если бунт всё-таки вспыхнет и бунтовщикам удастся разделаться со мной, то уже никто и ничто – ты слышишь?! никто и ничто! – не спасёт ни тебя, ни твою, ненавистную всему городу, общину!
Иннокентий замолчал. В зале установилась напряжённая звенящая тишина. Раввин стоял, опустив глаза и не шевелясь, и только движение его пальцев, непроизвольно мявших край свитка, выдавали его чувства.
– Сколько ты?.. – Натан осёкся, откашлялся и исподлобья, снизу вверх посмотрел на папу. – Сколько стоит этот документ?
– Три – тысячи – либр, – отчётливо, по частям, произнёс понтифекс; в голосе его звенел холодный металл. – Три тысячи либр серебра и ни одним денарием меньше!
Раввин отшатнулся.
– Я... У меня... У нас нет таких денег!
– Возможно... Я вполне допускаю, Натан, что у вашей общины таких денег нет. – Иннокентий недобро усмехнулся. – Но я почему-то уверен, что вы найдёте эти деньги... Причём найдёте быстро – не позднее завтрашнего вечера. А иначе... А иначе вы можете просто не успеть – в городе вспыхнет бунт. И тогда уже погибнут не единицы. Тогда погибнут сотни и сотни. И смерть твоих соплеменников, Натан, тогда будет на  т в о е й  совести! Их кровь прольётся в  т в о и  ладони! Подумай об этом! Хорошенько подумай!.. – понтифекс откинулся на подушки; его взгляд вновь стал насмешливым. – А вот теперь ты действительно можешь идти. Я больше не задерживаю тебя. Поскольку теперь всё в  т в о и х  руках... главный раввин Ромы... Хугулино, проводи гостя! Гостю надо спешить...

– Так что, они привезли деньги?
– Привезли, Лотарио! Ровно три тысячи либр! – радостный Риккардо светился, словно новый денарий. – Вчера вечером привезли, на трёх подводах, уже темно было. Я не стал тебя беспокоить – мне сказали, что ты уснул. Кстати, как ты себя чувствуешь? Выглядишь ты уже гораздо лучше.
– Да. Малость полегчало. Я хоть ночь спокойно поспал... Так значит, привезли! Вот видишь, Риккардо, а ты не верил!
– Верил! Верил, Лотарио! Я всегда верил в тебя! Я всегда говорил, что ты – гений!
– Ладно тебе!.. Давай лучше выпьем! За такое дело надо непременно выпить... – Иннокентий пощёлкал пальцами. – Эй! Кто там!..
В дверь заглянул Хугулино.
– Звали, святой отец?
– Хугулино, позови кого-нибудь из слуг! Куда они все задевались?! Всегда так: если что срочно надо – никого не дозовёшься! Найди Ранье;ро!
Однако искать майордома Раньеро не пришлось – он сам объявился на пороге.
– Ваше святейшество! Там опять пришёл этот иудей. Натан.
– К дьяволу иудея! Раньеро, принеси нам вина. Риккардо, белого или красного?
– Мне белого.
– Ну а мне красного и подогрей. И сыра... И фруктов каких-нибудь. И хлеба. Что-то я проголодался.
– Значит, выздоравливаешь, – определил камерарий.
– Думаешь?
– Точно! Верный признак.
– Может, и так. Вот и из носа, кстати, уже гораздо меньше течёт... Раньеро, ты ещё здесь?!
– Ваше святейшество, а с иудеем-то что делать? Гнать?
– Подожди... Нет, ты не жди – ты давай вина нам неси! Хугулино, будь добр, сходи узнай, чего опять хочет этот неугомонный раввин?
– Да, святой отец.
– Садись, Риккардо. Сейчас принесут вина, и мы отметим этот наш успех.
– Твой успех, Лотарио! Твой!
Они уселись в кресла.
– Что там на улице? Льёт?
– Ты знаешь, нет. Ветер переменился. Может, дай Бог, и вовсе распогодится.
– Да, дай-то Бог. Сколько ж можно сырость разводить... Ну что, – Иннокентий хлопнул себя ладонью по колену, – похоже, дела налаживаются? Деньги есть, теперь надо срочно оружие закупать. И набирать войско.
– Уже, Лотарио, уже! – камерарий улыбался широко: от уха до уха. – Нынче, с восходом, я отправил во Флорентию гонца с посланием Первому Ректору. Попросил Тусцийский союз прислать оружие по тем ценам, что они нам предлагали весной. Воевать им сейчас особо не с кем, войско распущено, оружие ржавеет, поэтому, думаю, они согласятся.
– Ну, будем надеяться... Да, кстати! Ты вчера сделал так, как я просил?.. Ну, с подводами, теми, что серебро привезли.
– Да! Да, конечно! Всё, как ты сказал. Я своего Ху;бальда отправил. Он у меня самый толковый из слуг.
– Ну, и что?
– Хубальд сказал, что подводы пошли прямиком к Капитолию и там свернули в квартал Пьерлеони.
– Вот! – Иннокентий ударил ладонью о ладонь. – Вот, что и требовалось доказать!.. Риккардо, ты понимаешь, что это значит?
– Э-э... Не вполне.
– Сейчас...
Вошли слуги. Перед братьями тут же возник накрытый льняной скатертью стол. Майордом Раньеро лично налил понтифексу горячего вина из завёрнутого в полотенце кувшина – насыщенный аромат имбиря и гвоздики тут же заполнил комнату.
– Ух ты, как пахнет! – одобрил Риккардо. – У меня даже слюнки потекли.
– Может, и тебе налить? – предложил Иннокентий.
– Не, я всё-таки белого... Ну, так что?
– Сейчас... Раньеро, свободен!.. – выпроводил слуг понтифекс. – Я, Риккардо, с самого начала не сомневался, что иудеи найдут деньги. И я даже предполагал, где они их найдут. И то, что ты мне сейчас сказал, то, о чём тебе доложил твой Хубальд, полностью подтверждает мою догадку, – он отломил от свежей краюхи хлеба хрустящую корочку, положил на неё ломтик сыра и, откусив, принялся жевать.
– И?.. – задрав брови, спросил брат.
– Деньги иудеям дал наш дорогой Иоханнес Пьерлеони – бывший сенатор и нынешний друг предводителя бунтовщиков Иоханнеса Капоццио.
– Да ладно! Скажешь тоже! Ему-то это зачем надо?! Где Пьерлеони, и где иудеи!
– Ты так полагаешь? – Иннокентий усмехнулся. – Хорошо. Давай рассуждать вместе. Подводы привезли деньги  о т  и у д е е в?
– Ну да...
– А вернулись они в квартал Пьерлеони?
Риккардо смущённо заёрзал.
– Да... Но...
– Два и два сложить можешь?
– Подожди!.. Я всё-таки не могу взять в толк – причём здесь Пьерлеони? Зачем ему снабжать деньгами иудеев?
Иннокентий насмешливо посмотрел поверх своего кубка на брата.
– Помнишь, Риккардо, я как-то говорил тебе, что тот, кто много знает, тот многое может? Помнишь?
– Ну, помню... Пьерлеони-то тут причём?
Понтифекс улыбнулся.
– Притом. Если у тебя выдастся когда-нибудь свободный денёк, съезди в монастырь бенедиктинцев, что на О;стийской дороге.
– Что я там забыл?
– Там, Риккардо, в базилике Святого Пауля похоронен дед нашего бывшего сенатора – некто Петро Ле;онис. От которого, собственно, и пошла их фамилия: Пьерлеони.
– И... И что?
– Так вот, когда ты найдёшь гробницу этого самого Петро Леониса, внимательно почитай, что на ней написано.
– З-зачем?
– А затем, что для тебя откроется много интересного. Тебе откроется тайна, которую род Пьерлеони тщательно скрывает от всех вот уже третье поколение.
– Ну и... Что это за тайна?
– Эта тайна... – Иннокентий отпил из кубка, посмаковал во рту ароматное вино и с удовольствием проглотил. – Эта тайна, мой дорогой Риккардо, гласит, что известные всей Роме богатеи и патриции Пьерлеони на самом деле... иудеи.
– То есть... как?! – камерарий вытаращился на своего брата. – То есть, ты хочешь сказать...
– Я хочу сказать, что дед Иоханнеса Пьерлеони, известный как Петр Леонис, был иудеем, о чём недвусмысленно гласят надписи на его гробнице. А следовательно, и внук его, Иоханнес Пьерлеони, равно как и родные братья Иоханнеса, Петро и Капито;лино, равно как и его двоюродные братья, Угуццо;ни и Арцио;ни, равно как и вся остальная их нынешняя родня по отцовской линии – тоже иудеи. По происхождению, разумеется... Все они, конечно, крещены по рождению, все они ныне добропорядочные христиане, но... кровь, Риккардо, кровь! Кровь в их жилах течёт иудейская!
Камерарий сидел, растеряно хлопая глазами, он даже забыл про своё вино.
– Подожди... Ты говоришь дед Иоханнеса... Но дядя-то его, дядя! Его дядя, младший брат его отца, он ведь был кардиналом! И даже стал понтифексом. Папа Ана;клет – это ведь его дядя! Ну, пусть незаконно избранный, но ведь папа!
– Да, Риккардо, да, – грустно покивал Иннокентий. – Было и такое. Иудей в папской тиаре – теперь и такая страница есть в летописи католической церкви. Прямо скажем, не самая чистая страница.
– С ума сойти!.. – камерарий в смятении ухватил себя за бороду. – Но погоди... Может, всё-таки... Кровь кровью, но, может, они...
– Не может, Риккардо, не может! – Иннокентий твёрдо посмотрел на брата. – Кровь есть кровь! И вчерашний вечер дал тому наглядное подтверждение. Подводы привезли серебро от Пьерлеони. Так? Значит, деньги иудеям дал он!.. Я тебе открою ещё одну тайну, Риккардо. Наверняка, ты знаешь многих иудейских ростовщиков. Я помню, ты как-то по молодости даже занимал деньги у одного из них. Но ты, наверняка, не знаешь, что как минимум две трети иудейских ростовщиков в Роме – это люди Пьерлеони. Да-да! Они орудуют  е г о  деньгами. Они пускают их в рост и затем делятся с ним прибылью. Теперь ты понимаешь, откуда все эти несусветные богатства семьи Пьерлеони?! Откуда их дворцы и замки?! Откуда целые острова и кварталы города, скупленные ими?!
– Уф!.. – камерарий наконец вспомнил о кубке с вином в своей руке и надолго припал к нему. – Ничего себе, ты просветил меня сегодня! – он громко отрыгнул и утёрся рукавом. – У меня нынче прямо-таки утро откровений.
– А теперь, мой дорогой Риккардо, обрати внимание, какая любопытная картина вырисовывается, – Иннокентий взял ещё один ломтик сыра. – Пьерлеони одной рукой, вроде как чисто по-дружески, а на самом деле – мы то знаем! – с вполне конкретными, далеко идущими корыстными планами, оплачивает оружие для мятежников Капоццио, а другой рукой отсыпает серебро иудеям. Наверняка, после их слёзной просьбы и, наверняка, под приличный процент. Иудеи приносят деньги нам. А мы на эти деньги теперь закупаем оружие и формируем отряды для того, чтобы нам было что противопоставить мятежникам Капоццио. Здорово, да?
Риккардо восторженно поцокал языком.
– Я же говорю: гений! Ты – гений, Лотарио!..
В дверь постучали.
– Зайди! – разрешил понтифекс.
На пороге возник Хугулино.
– Вот, святой отец, – секретарь приблизился и протянул папе объёмный свиток. – Раввин Натан попросил передать это вам.
– Что это? – спросил Иннокентий, брезгливо глядя на свёрнутый в тугую трубку пергамент.
– Натан сказал, что это список убытков, понесённых иудейской общиной и отдельными иудеями за последние семь дней. Он сказал, что каждый случай подробно описан, и что каждый ущерб обсчитан согласно достоверным свидетельствам и принятому обычаю. Также он сказал, что, где это известно, указаны и конкретные виновники преступлений. Это, он говорит, в помощь следствию. И ещё он просил узнать, где и когда можно будет получить оговоренную в эдикте денежную компенсацию? Он сказал, что будет ждать вашего ответа, святой отец...
И тут Иннокентий захохотал. Смеялся он взахлёб, от души, расплёскивая вино, то чуть ли не выпадая из кресла, то всем телом откидываясь назад – на высокую резную спинку. Риккардо в удивлении уставился было на брата, но тут же не выдержал и захохотал вместе с ним. Даже вечно серьёзный Хугулино, поначалу недоумённо переводящий взгляд с понтифекса на камерария и обратно, вскоре тоже заулыбался, а потом и вовсе, не сдержавшись, прыснул в кулак.
– Ох, уморил!.. – отдуваясь и смахивая с уголков глаз проступившие слёзы, покачал головой Иннокентий. – Ну уморил так уморил!.. – он достал платок и принялся сморкаться. – Риккардо, ты видишь?.. Вот она – иудейская кровь!.. Этот раввин ещё позавчера чуть ли не ползал у меня в ногах, вымаливая защиты, а сегодня он, понимаешь, уже пришёл требовать назад свои деньги! Вот ведь гнусное семя!.. – понтифекс сел прямо. – Вот что, Хугулино, слушай меня внимательно. Сейчас ты пойдёшь и доходчиво объяснишь этому бестолковому иудею, что он зря стоптал башмаки, проделав путь в Латеран. Скажи ему, что он или невнимательно читал мой эдикт, или настолько глуп, что не может понять его. Там ведь чёрным по белому написано, что наказанию подлежит только тот, кто нарушит закон после того, как станет известен его смысл. После того! Действие закона нельзя обернуть вспять!.. А поскольку до сегодняшнего дня об эдикте никто не знал, то и наказывать пока ещё некого!.. Налей-ка мне ещё вина... – понтифекс принял у секретаря кубок, отпил, и принялся щипать хлеб. – Скажи ему также, чтоб он впредь не совался ко мне с подобными списками. Что папу Иннокентия совершенно не волнует ущерб, причинённый иудеям. Хоть одному, отдельно взятому, хоть всей их вонючей общине. И если он прочитал в моём эдикте что-то про равноценное удовлетворение и наивно думает, что это хоть в какой-то мере относится к иудеям, то он глубоко заблуждается, – папа назидательно поднял палец. – Христианскую церковь заботят лишь христианские души. И если христианин нарушает папский эдикт, то это значит, что он совершает грех против папы. Грех непослушания! А грех против папы есть грех против всей Святой Церкви... Всякий грех должен быть искуплён. Во-первых, искренним покаянием. А во-вторых, возмещением ущерба, нанесённого Церкви. Материального ущерба. Ну, или морального ущерба, выраженного материально. То есть деньгами... Причинение вреда иудею с сегодняшнего дня есть нарушение папского эдикта. И христианин, допустивший это нарушение, должен искупить свой грех. Возместить его. Но не иудею, как думает этот глупый раввин, а Святой Церкви! Только Святой Церкви и никому более!.. Объясни это раввину, Хугулино, и объясни доходчиво. Чтобы он больше не вздумал докучать мне своими глупыми просьбами! Ты понял меня?!.. Всё, ступай!
– Да, святой отец.
– Круто ты с этим раввином! – покачал головой Риккардо. – Не опасаешься так сжигать мосты? Ведь в следующий раз Натан в подобной ситуации может заартачиться. И не видать тебе тогда иудейских денег.
– Плевать я теперь хотел на Натана! – отмахнулся папа. – И на иудейские деньги я теперь плевать хотел! Я теперь, благодаря этому раввину, вышел непосредственно на Пьерлеони. Вот у кого все деньги! Теперь я буду брать столько, сколько мне надо, и тогда, когда мне надо.
– Думаешь, даст?
– А куда он теперь денется?! Помнишь: кто много знает, тот многое может. А я теперь знаю много. Очень много. Я теперь держу Пьерлеони за кадык. Гробница деда это одно – мало ли у кого что на могиле понаписано! Сын за отца не отвечает, а уж внук за деда – и подавно! А вот реальная помощь деньгами иудеям – помощь здесь и сейчас! – это, как ты сам понимаешь, совсем другое. Это серьёзно! От этого он уже никогда не отмоется!
– Ловко! – усмехнулся Риккардо. – Подсёк ты его, ровно форель на удочку.
– Ну ладно, – папа поставил свой кубок и сел, сцепив ладони на животе. – Я своё дело сделал. Теперь слово за тобой. Войско мне давай! Войско! И побыстрей! Через месяц – не позже! – у нас должно быть войско. Ты уж постарайся, сделай милость.
– Сделаю, Лотарио! Даже не сомневайся! С такими деньжищами будет у нас войско всем на зависть.
– А вот когда будет войско, – папа мечтательно закатил глаза, – когда на Нероновом поле будет стоять не десяток, а несколько сотен палаток, вот тогда мы поговорим и с синьором Капоцци! Поговорим всерьёз!
– Воевать с ним будешь?
– Зачем? – искренне удивился Иннокентий. – Как раз наоборот! Я предложу ему вступить в наше войско. Вместе со всеми своими людьми. И клянусь, я съем свою тиару, если эта каналья не согласится!.. Как ты думаешь, Риккардо, нам при осаде Витербиума не помешают туринские арбалеты?..

В шестой день нового, 1200-го, года романское войско нанесло армии Витербиума сокрушительное поражение.
Под угрозой захвата и полного разорения города побеждённые вынуждены были подписать унизительный договор, согласно которому Витербиум отныне и навсегда подчинялся Роме, признавал пред ней свои вассальные обязанности и должен был получать от романского сената утверждение своего подесты. Кроме того, витербиумская община обязывалась платить Роме ежегодную дань, навсегда отказывалась от притязаний на Витуркианум и даже – в знак вечного подчинения – соглашалась срыть часть своих городских стен. Двери базилики Святого Петра триумфально вернулись в Леоград на своё законное место. Зато общинный колокол Витербиума, взятый в качестве трофея, висел отныне на Капитолийском холме, а цепь и ключи от витербиумских городских ворот – на древней арке Галлие;на, что стоит на Эсквилинском холме у церкви Святого Вита.

В начале лета 1200 года снабжённое иудейскими деньгами папское войско под командованием Йордана Цеккано успешно переправилось на Сицилию и в двух сражениях, при Монсе Ре;гали и при Ранда;тиуме, нанесла армии Марковальдо два чувствительных поражения. Многомесячная осада Балерма, где малолетний король Фридерик укрывался от посягательств своего новоявленного германского «опекуна», наконец была снята.

А иудейский вопрос папа Иннокентий окончательно решил через пятнадцать лет, когда настояниями понтифекса в акты Четвёртого Латеранского собора был включён целый ряд канонов, регулирующих отношения христиан с иудеями:

Канон 67: чем больше христианская религия сдерживает ростовщичество, тем серьёзнее нечестие евреев распространяется, да так, что за короткое время богатства христиан исчерпаны будут;
посему, желая помочь христианам от нечестивости евреев спастись, сим актом синодальным мы устанавливаем, что, в то время как для христиан ссуды под проценты запрещаются, иудеям они по-прежнему разрешены, однако ж отныне ссуды сии должны осуществляться без ростовщичества и угнетения, ибо ранее иудеи под любым предлогом у христиан значительные и неумеренные средства вымогали;
и вся их торговля с христианами запрещается до тех пор, пока они себя должным образом не подчинят;
также и христиане, в случае необходимости, должны быть обязаны, под угрозой церковного порицания без возможности обжалования, воздерживаться от торговли с ними;
затем мы приказываем всем власть имущим в этом отношении всемерно щадить христиан, стремясь помешать евреям всякую несправедливость в их отношении совершать;
также, дабы не пострадали церкви, мы под угрозой самого строгого наказания устанавливаем, что евреи обязаны исполнять свой долг перед церквями в отношении причитающихся тем десятин и пожертвований, каковые они получают от христиан на дома и другое имущество, прежде чем оные будут переданы в собственность евреев.
Канон 68: в некоторых провинциях одежды иудеев... отличаются от христианских, но в иных провинциях степени смешения происходят так, что они ни одним знаком отличительным признаны быть не могут. В результате христиане по ошибке вступают в интимную связь с иудейскими... женщинами. Дабы преступления такой проклятой смеси больше не могли иметь оправдания в будущем, мы решаем, что иудеи... обоих полов во всех странах христианских должны одеждой своей от других народов публично отличаться. Согласно свидетельству Священного Писания, указание такое Моисеем уже однажды дано было;
в четыре дня ежегодного христианского траура (Пальмовое воскресенье и Святой Пасхальный тридуум) иудеям запрещено танцевать от радости из-за неуважения к смерти Иезуса, а также в одеждах, намеренно более богатых, чем обычно, из презрения к скорби христианской публично себя показывать;
и поскольку мы не должны молчать пред лицом оскорбления Того, Кто грехи наши изгладил, мы приказываем, чтобы сии самонадеянные были светскими властями с помощью справедливого наказания подавлены, дабы они не поверили, что могут хулить Того, Кто за нас был распят.
Канон 69: поскольку абсурдно, что всякий, кто над Христом богохульствует, может вершить над христианами власть, то... любые казённые должности иудеям занимать отныне запрещается, ибо они именно по сей причине христиан весьма раздражают;
следовательно, если кто-либо им такую должность впредь поручит, он должен быть наказан, как он того заслуживает...
всякому еврею, какового на службу так взяли, следует от должности немедля отказать, и он должен быть от христиан в торговых и в других отношениях с позором отделён до тех пор, пока всё, что он от христиан в связи со службой своею получил, не будет передано им на благо бедным христианам по решению епархиального епископа.

Итак, сбылось: каждый получил по вере его.
Ибо «сказал Господь: так как этот народ приближается ко Мне устами своими, и языком своим чтит Меня, сердце же его далеко отстоит от Меня, и благоговение их предо Мною есть изучение заповедей человеческих; то вот, Я еще необычайно поступлю с этим народом, чудно и дивно, так что мудрость мудрецов его погибнет, и разума у разумных его не станет» (Ис. 29:13,14)
И пророк Давид вторит Ему: «Да будет трапеза их сетью им, и мирное пиршество их – западнёю; да помрачатся глаза их, чтоб им не видеть, и чресла их расслабь навсегда; излей на них ярость Твою, и пламень гнева Твоего да обымет их; жилище их да будет пусто, и в шатрах их да не будет живущих... Приложи беззаконие к беззаконию их, и да не войдут они в правду Твою; да изгладятся они из книги живых и с праведниками да не напишутся» (Пс. 68:23-26,28,29)

глава 5

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» сочинения Лотарио Сеньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:

О, ничтожная гнусность человеческого состояния, гнусное состояние человеческой ничтожности! Посмотри на травы и деревья: они производят из себя цветы, листья и плоды, а ты из себя – гнид, вшей и глистов. Они изливают из себя масла, вина и бальзамы, а ты из себя – плевки, мочу и кал. Они источают из себя приятные ароматы, ты же испускаешь из себя мерзкое зловоние. Какое есть дерево, таковой и его плод, «не может... дерево худое приносить плоды добрые». Ибо что есть человек по своей форме, если не опрокинутое дерево? Чьи волосы суть корни, комель – это голова с шеей, ствол – это грудь с животом, ветви суть руки с ногами, листья суть пальцы с суставами. Это «...всего лишь лист, несомый ветром... иссушённая солнцем соломинка».
Человек зачат через кровь, через сжигающее непотребство желания, как если бы рядом с его телом клубились смертоносные черви. Живой он порождает вшей и глистов; мертвый, он порождает червей и мух. Живой он производит экскременты и рвотные массы; мертвый, он производит гниение и смрад. Живым он откармливает только одного человека; мертвый, он откармливает многих червей.


Страница пятая
ПОВЕРГАЯ ИДОЛОВ

Рома. Наследие Святого Петра – Ви;енна. Франция
October, indiction secundus, MCXCIX A.D. – Januarius, indiction tertius, MCC A.D.

Моему духовному отцу и господину, Иннокентию, милостью Божией Великому Понтифексу, меньшая из его дочерей, Ингеборга, королева Франции – увы, лишь по титулу, – к ногам со всем смирением себя повергает.
В духе смирения и с сердцем сокрушённым много раз сообщала я предшественнику твоему о страданиях своих, и лично, и через слуг моих. И так как, заключённая в скорби своей, я усердно несу кару Господню, то я буду повторять и тебе, Святейший Отец, о всех годах горечи души моей, в которой я пребываю вечно.
Итак, вот уже шесть лет прошло с тех пор, как Пилипп, славный король франков, женился на мне и, как того естественный порядок вещей требует, долг супружеский мне отдал. Но затем, по наущению дьявольскому и по убеждению некоторых князей злонамеренных, он соблазнил дочь Бертольда, герцога Меранумского, представил её свету и, словно с женой законной, с нею живёт. Меня же он в монастырь Святого Каллиста в Цизониуме заключить приказал, где я ныне живу вне закона, так, что не смею и не могу глаза к небу поднять. Более того, он не утверждает ни родства кровного, ни каких-либо иных изъянов моих, ни иной какой причины, из-за которых я от него отделена. Мой супруг Пилипп, славный король франков, оставил меня, хотя и не нашёл во мне ничего, что мог бы осудить, кроме того, что он со злостью великой на наковальне лжи сковал. Я скорблю и не могу не скорбеть, ибо с печалью ем хлеб и вынуждена питьё моё со слезами смешивать, и не только за себя, но и за короля, который, веру христианскую позоря, пример нечестия всем в королевстве своём подаёт. Однако я, надежды на исцеление короля от его временного – я надеюсь! – безумия не теряя, остаюсь верной тому, с кем пред Богом обвенчана, и храню в душе своей образ законного супруга моего, как пучок мирры между грудей моих.
Посему обращаюсь к тебе, Святейший, желая через тебя, Наместника Христа, лекарство от печалей моих получить. Ведь ты, воистину, по благодати Божией, являешься преемником Петра, соратником Паула, горой, на вершине гор поставленной, к которой взоры все должны быть обращены, утешением угнетённых, прибежищем страждущих. О, Святейший Отец, если бы мне дано было обнять и омочить слезами ноги твои, волосы себе выдирая, дабы выразить тоску души моей более сильно действием, нежели письмом! Спаси же меня, Отче праведный, от беснующихся, спаси меня от ненавидящих меня, от тёмных вод за мною идущих! Муж мой, Пилипп, славный король франков, не только во мне жены своей не видит, но и, молодость мою одиночеством тюрьмы отягчить желая, не перестаёт упрёками и клеветой меня раздражать, дабы я, к несчастию моему, согласилась с ним и против прав брачных и закона гармонии Христовой пошла. Ты должен знать, Святой Отец, что в заточении у меня нет утешения, и от невзгод бесчисленных и невыносимых я тяжко страдаю; ибо посещать меня никто не осмеливается, и я не могу услышать из чьих-либо уст слово Божье, дабы спасти душу мою, и у меня нет возможности исповедаться священнику; редко я слышу мессу, другие же службы – никогда. Более того, ни одному человеку или посланнику из моей родной страны приходить ко мне или говорить со мной, доставлять мне письма или брать их от меня не разрешается. Моя пища порой очень скудна; я ежедневно вкушаю хлеб скорби и питьё страданий, но ничего целебного для нужд человеческой слабости. Я не могу ни с кем посоветоваться о здоровье тела моего или сделать то, что было бы хорошо для меня. Мне не дозволено ходить в баню; мне нельзя пускать кровь, ежели к тому надобность возникнет; я боюсь, что у меня разовьются серьёзные недуги. Нет никакой одежды, такой, что королеве бы подобала. Несчастие моё высшей точки в том достигает, что совершенно низменные люди, которые по воле королевской со мной разговаривают, слов добрых никогда мне не говорят, но лишь речами грубыми и оскорбительными меня огорчают, хотя я слышала и знаю, что, когда они от меня уходят, они мне сочувствуют. Но они утешения никакого мне не дают и всегда оставаться печальной меня заставляют. Я закрыта в узилище и покинуть его не могу.
Что еще? Я уже не в силах несчастия свои преодолевать, ведь мне отказывают в том, в чём ни одному христианину не должно отказывать, и со мной делают то, что ни с одним человеком, даже с убогим самым, не должно делать, мне тяжело жить, я не знаю, что мне делать, и я обращаю взор свой к тебе, Святейший Отец, дабы не погибнуть. В особенности же я не о теле, но о душе моей говорю. Ибо с тех пор, как я и так ежедневно умираю, дабы законы супружества нерушимыми сохранить, как сладко, как радостно, как прекрасно было бы, если бы смерть телесная пришла ко мне – несчастной, опустошённой, бесправной и всеми отвергнутой, – с её помощью я стольких опасностей смертельных для души моей избежать смогла бы! Воистину, я страдаю со всех сторон – ибо поступить против Бога для меня смерти подобно, если же я этого не сделаю, то не избежать мне кары моих гонителей, посему я ищу утешения у тебя, Отец Утешений. Уповаю ещё и в том на тебя, Святейший, что ежели, в слабости моей женской угрозами и страхами принуждённая, я всё же против законов брака что-либо совершу, то это не повредит названному браку, ибо никогда тобой не будет принято, и что ты, милостивый Отец, и в этом случае избавить меня от этого несчастья позаботишься, руку сильную свою мне протянув. Так, чтобы, ежели муж мой Пилипп, славный король франков, обманом дьявольским обманутый, из-за брака упомянутого против меня действовать попытается, ты, Святой Отец, о том бы позаботился, чтобы вернуть меня к свободе моей прежней и к родственникам моим, где я заявить о своей воле свободно смогла бы. И если бы я призналась в том, что меня побудил сказать то, что я сказала, лишь один только страх, ты бы меня от этого обязательства милостью своей апостольской освободить соизволил. Действуй же, Святой Отец, чтобы я утешение твоё почувствовала, и не отнимай у меня справедливости, которую ты всем являешь, дабы на Страшном суде ты от всемогущего Господа нашего награду подобающую получить был достоин.
Желаю тебе здравствовать, Святой Отец.

Иннокентий отложил письмо и, поднявшись из-за стола, принялся медленно, заложив руки за спину, прохаживаться по кабинету. День нынче выдался по-летнему тёплый, но ветреный. Ветер был где-то там, на улице, снаружи, вовне. Он шумел кронами деревьев, скрипел дверьми, громко гремел на крыше плохо закреплённой черепицей. Но даже сюда, в расположенные по внутренней стороне дворца папские покои, через узкое подпотолочное окно то и дело залетали его слабые, замирающие, но всё ещё живые порывы. Иннокентий остановился под окном и, покачиваясь с пятки на носок, некоторое время наблюдал за быстро плывущими в пронзительной небесной голубизне лёгкими пушистыми облачками. Из-за окна, из невидимого отсюда дворцового сада, вместе с шелестом деревьев доносилось разноголосое щебетание птиц. Папе было приятно и это щебетание, и этот шелест, и нежные – словно лёгкими прохладными пальцами – прикосновения ветра к щекам. Болезнь, столько времени изнурявшая его, окончательно сдалась, отступила; тело, ещё недавно столь отвратительно непослушное, чужое, грузным недужным бременем отягчавшее душу, вновь налилось силой, окрепло и теперь торопливо впитывало в себя все причитающиеся ему плотские радости и удовольствия: радость крепкого сна, вкусной еды, удовольствие от вот этого вот, свежего, пахнущего осенними цветами и горячей хвоей пиний, вольно летящего ветра. Радость свободного дыхания. Радость жизни...
– Эй! Ко;зимо! – раздалось вдруг с улицы. – Долго я тебя ждать буду?! Где корзины?!
– Я уже все яйца себе свихнул с этими твоими корзинами! – ответил отдалённый сиплый голос. – Не поспеваю я их таскать! Иди, если тебе надо, сам бери! Сколько унесёшь!
– Поговори мне, каналья! Лентяй! Доложу вот майордому – сразу по-другому запоёшь! Тащи корзины, тебе говорят!..
Иннокентий поморщился и отошёл от окна. Какое-то время он стоял посреди комнаты, пытаясь собраться с мыслями, потом вернулся к столу и, наклонившись, с натугой выдвинул самый нижний ящик, доверху набитый бумагами и разновеликими пергаментными свитками. Покопавшись, он извлёк из этого канцелярского беспорядка письмо, с которого свисало не менее двух десятков разнообразных восковых печатей, и, снова усевшись за стол, развернул перед собой уже изрядно зачитанный лист.

Святейшему во Христе папе Иннокентию Божьей милостью Святой Романской церкви Великому Понтифексу.
Извещаем тебя о том, что ныне собрание великое князей и прелатов от всех земель германских едино и согласно постановило, что Пилипп, Божьим соизволением король, Август, нами законно выбранный и Святой Церковью коронованный, единственным пред Богом и народом королём германским остаётся, всю власть, все права, все титулы и земли, и прочие владения в своём праве законном наследующим и, следовательно, свои притязания на правление имперское в полной мере оправдывающим.
Ты же, ведомый то ли незнанием, то ли умыслом тайным, продолжаешь упорствовать и короля, на царство имперское законно избранного, короновать отказываешься, к тому поводы пустые и нелепые выискивая и на обстоятельства зряшные ссылаясь. Более того, ты, о выборе, совершённом нами, зная, упорствовать продолжаешь и Отто, герцога Аквитанского, незаконно на королевскую власть притязающего, с Пилиппом, королём германским, Августом, Божьим соизволением на царство помазанным, вровень ставить. Знай же, что вмешательство твоё в дело избрания короля германского противно Богу, поскольку лишь раздор и вражду между князьями и прелатами германскими сеет и в умы всех добрых христиан в землях германских и прочих неуверенность вселяет. Посему отныне запрещаем тебе прямо или косвенно на выбор наш законный влиять, поскольку твоё есть право от Бога душами править и законы церковные исправлять, наше же право исполнять законы, людьми к исполнению положенными, к каковым, без сомнения, относится и закон, по которому мы короля и императора нашего выбираем. Не можешь ты посему отныне и впредь ни объявлять наш выбор законным либо незаконным, ни указывать нам, кого нам надлежит либо не надлежит избирать, ни каким другим способом влиять на то, на что тебе влиять Господом нашим прав не отпущено.
Также шлём тебе в том упрёк, что ты, опять же, положенное тебе от Бога превышая, интересы и права Священной Романской империи в землях италийских ущемлять продолжаешь, их правителей законных, наместников императора романского, бесправно и беспричинно с их мест изгоняя, владения их, земли их, а также имущество разное у них отбирая и вассалов их, а равно прочих подданых, в нарушение клятв, ими данных, в услужение новым, тобою поставленным, правителям переходить заставляя. Таковое положение дел есть противоречащее закону и противное Богу и далее терпеть его мы не намерены. Упреждаем тебя, что, ежели ты не прекратишь свои набеги злонравные на земли, законным образом короне имперской принадлежащие, равно как и не вернёшь отобранное их владельцам законным, мы будем с тобой отнюдь не словами письма, но речами оружья нашего грозного говорить.
Также упреждаем тебя, что, ежели ты наш законный выбор не примешь и впредь от единственного данного тебе от Бога права – короновать короля германского на трон имперский – уклоняться будешь, мы, негодования исполненные, но послушные Богу, во главе с Пилиппом, Божьим соизволением королём нашим, Августом, сами в Рому придём, как уже было однажды при правлении светлой памяти короля Генрика, императора романского, дабы ты уже не смог уклониться от того, что тебе исполнить надлежит.
Прочти и прими.
Мы, нижеподписавшиеся:
Далее шло длинное перечисление германских дуксов и прелатов, составивших письмо, с их собственноручными – то простыми, в один взмах, то вычурно витиеватыми – подписями. Герцоги, графы и маркграфы, четыре митрополита, полтора десятка епископов, три аббата. Открывал этот длинный список угловатый росчерк «Божьей милостью короля Германии Пилиппа, Августа, герцога Суэбского».
Внизу листа значилась дата:
Дано в Спире, V Календы Июня, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX.

Не отрывая взгляд от письма, папа протянул руку и, нащупав на столе изящный серебряный колокольчик, коротко позвонил.
На пороге возник слуга.
– Чего изволите, ваше святейшество?
– Вот что, Юлий... – задумчиво, не глядя на вошедшего, произнёс папа.
– Я – Манфред, ваше святейшество.
Иннокентий рассеянно глянул на слугу.
– Да, Манфред... Вот что, позови-ка мне Хугулино... Кардинала Хугулино, – поправился он.
– Слушаюсь, ваше святейшество.
Вот ведь, никак не привыкну, – укорил себя понтифекс, – без малого год, как Хугулино в кардиналах ходит, а я всё по-старому с ним... Ну так ведь и перемен же никаких! Как работал секретарём, так и работает. Как приходил каждое утро с докладом, так и приходит. Даже положенный ему теперь по статусу алый пояс надевает лишь по случаю: на консисториумы да на праздничные литургии. Есть, конечно, ещё кардинальское кольцо – его он носит, не снимая, и очень им дорожит. Но так ведь кольцо – поди ты его ещё разгляди!.. Да, засиделся, пожалуй, Хугулино в секретарях. Пора ему уже, как говорится, и в самостоятельное плавание. Не вечно же ему мою сиську сосать. Птенец уже, можно сказать, оперился. И мыслит дельно, и характером окреп, так что пора ему из гнезда вылетать... Трудновато мне, конечно, без него попервоначалу будет, привык я к нему, сильно привык, третьей рукой он моей практически стал, ну да ничего, умелый секретарь – это хорошо, но верный кардинал, такой, чтоб положиться можно было, чтоб любую тайну можно было доверить, любое дело самое ответственное поручить – это намного лучше. И, безусловно, полезней...
– Вызывали, святой отец?
– Да, Хугулино. Проходи, садись... Скажи, Хугулино, а как там у нас поживает брат Теоде;рик? Чем живёт, что делает?
Хугулино кивнул – мол, понял вопрос.
– Брат Теодерик, святой отец, живёт скромно, по-монашески. Из кельи практически не выходит: лишь на литургии, в трапезную да в библиотеку иногда...
– Постой-постой! – Иннокентий поднял ладонь. – Какая келья? Разве он не в «Наво;не» остановился?
– Совершенно точно, святой отец. Но в гостинице брат Теодерик прожил всего два дня. Потом попросился в монастырь. Сказал, что хочет в святые стены. Я не стал противиться – разрешил ему перебраться сюда, в Латеран. Келью ему определили, поставили на кошт. Стало быть, и наблюдение с него я приказал снять, раз такое дело. Приору только сказал, чтоб за ним приглядывал. И, разумеется, докладывал, если что. Да только и докладывать-то не о чем – тихо живёт... Я не стал беспокоить вас по столь пустяковому поводу, святой отец, сам всё решил. Да вы к тому же болели в это время – не хотел вас лишний раз беспокоить.
Да, птенец подрос, – с удовлетворением отметил про себя Иннокентий, – вот и решения самостоятельно принимает, не бежит по каждому пустяку за советом. Нет, пора, пора выпускать его в свет...
– Так ты говоришь, в библиотеку ходит?
– Точно так, святой отец. Ходит, книги берёт. По ночам свет в келье горит – стало быть, читает.
– И что за книги его интересуют?
– Всё больше богословские... Святого Бернарда Кларевалленского брал, Ауре;лия Авгу;стина... «О знаменитых мужах» Сопро;ния Хиерони;ма. Да! Вашу книгу брал.
– «Об убогости человека»?
– Да, её.
– Вот, значит, как?! – поднял бровь Иннокентий. – Очень интересно!.. И что же, ни с кем не встречался?
– А с кем же ему встречаться в монастыре? – искренне удивился Хугулино. – Он и с братией-то практически ни с кем не общается, затворником живёт.
– А в гостинице? Когда в гостинице жил, куда ходил, с кем виделся?
– Никуда не ходил, святой отец. Даже трапезничал там же... И к нему никто не приходил.
Иннокентий побарабанил пальцами по столу.
– Ну что ж, выходит, я ошибался, зря на него грешил... Вот что, пригласи-ка его к завтрашнему обеду, погляжу вблизи, что это за гусь. Много я о нём слышал, пора и поближе познакомиться. Тем более, он и сам на аудиенцию просится.
– Хорошо, святой отец, я ему скажу... Что-нибудь ещё?
– Ещё?.. – понтифекс откинулся на спинку стула и, сцепив пальцы на животе, пристально, изучающе оглядел секретаря. – Ещё... Ещё вот что. Скажи-ка мне, Хугулино, ты бывал когда-нибудь на Сицилии?..

Брат Теодерик был высок и статен. Просторная светло-серая ряса, подпоясанная обычной льняной верёвкой, несмотря на всю свою мешковатость, не могла скрыть ширину и атлетическую мощь монашеских плеч. Он был фактически ровесником Иннокентия, но рубленное глубокими морщинами широкоскулое загорелое лицо и совершенно седые волосы сильно старили его, добавляя облику цистерцианца лет, пожалуй, десять, а то и все двадцать. И лишь родниковой чистоты голубые глаза смотрели ясно и молодо, хотя и несколько настороженно.
– Святой отец... – Теодерик приблизился и, преклонив колено, поцеловал епископский перстень на руке понтифекса.
– Рад видеть вас, брат Теодерик, – папа, благословив монаха, указал на ложе возле накрытого стола. – Прошу вас отобедать со мной.
– Почту за честь, ваше святейшество.
Но, прежде чем занять место за столом, гость повернулся к висящему на стене распятию, молитвенно сложил на груди руки и, прикрыв глаза, тихо забормотал:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Благослови, Господи, нас и дары Твои, которые по Твоим щедротам мы будем ныне вкушать, молитвами Пречистой Твоей Матери и всех святых Твоих...
Папа, за полтора года дворцовой жизни уже успевший отвыкнуть от этого, некогда и для него обязательного ритуала, вынужден был последовать примеру монаха.
Наконец они расположились. Понтифекс подал знак слугам.
– Вина?
– Из ваших рук не откажусь, святой отец... М-м... Прекрасный букет. Их Кампании?
– Нет. Местное. Из А;филы. Есть тут такая деревенька в горах, на восток от Ромы. Там при монастыре Святой Схола;стики очень приличные виноградники. Это мне оттуда прислали. Сорт «це;зане». Прошлогоднее.
– Очень, очень недурно!
– Да, удачный год выдался, много солнца... Манфред, что у нас сегодня?
– С позволения вашего святейшества, фазан с беконом и каперсами и баранья нога.
– Отлично! Как вы относитесь к бараньей ноге, брат Теодерик?
– Под такое вино, святой отец, чья угодно нога пойдёт замечательно! Даже своя собственная.
Иннокентий рассмеялся. Некоторое напряжение, повисшее было над столом в начале беседы, незаметно улетучилось.
– А я ведь практически ничего не знаю о том, что нынче происходит в Ливонии, брат Теодерик, – сказал папа, отставляя в сторону кубок с вином и берясь за нож, воткнутый в ароматно парящую баранью мякоть. – Будьте любезны, просветите меня. Я полагаю, трудно найти человека, знающего о ливонских делах больше вашего. Вы ведь, насколько мне известно, начинали там ещё с блаженной памяти епископом Ма;йнардом?
– Точно так, святой отец. Я присоединился к епископу ещё в восемьдесят шестом... М-да... Тринадцать лет уже прошло. Даже не верится... – монах покачал головой и тоже, отставив кубок, потянул к себе тарелку с мясом. – Если говорить коротко, святой отец, то в Ливонии всё плохо.
– Вот как? – поднял бровь Иннокентий. – И насколько плохо?
– Хуже не бывает... – Теодерик отправил в рот изрядный кусок баранины и принялся задумчиво жевать – папа успел заметить ровный ряд и безупречную белизну зубов цистерцианца; сам Иннокентий, регулярно мающийся зубными болями, жевал мясо осторожно, лишь одной стороной – на другой у него давно уже не хватало нескольких зубов. – По сути, святой отец, мы сейчас вернулись туда, откуда вышли: в Ливонии у нас нет ни церкви, ни клира, ни мирян. Полсотни поселенцев, запертые ливами в И;кскюле, боящиеся не то что проповедовать слово Божье, но даже выйти за пределы крепостной стены, – это всё, что нам осталось после тринадцати лет непрестанных трудов. Всё, за что заплачено десятками жизней христиан, в том числе и жизнями светлой памяти епископов Майнарда и Бе;ртольда! – он замолчал, отрешённо глядя перед собой и сокрушённо качая головой.
– Расскажите, как погиб епископ Бертольд? – попросил папа.
Теодерик ответил не сразу. Он взял со стола свой кубок, медленно отпил несколько глотков и, лишь вновь утвердив сосуд на столе, среди обилия серебряных блюд, поднял глаза на Иннокентия.
– Он погиб как герой... Нет народа подлее, чем ливы! Подлее и вероломнее!.. – глаза монаха полыхнули гневом. – Отец Бертольд ведь поначалу хотел решить дело миром. Он, как и присной памяти епископ Майнхард, полагал, что слово Господне, стоит лишь приложить немного старания и терпения, сделает из любого язычника агнца Божьего. Я и сам так думал поначалу, – он усмехнулся. – Молодой был. Глупый. Это я уже теперь понял, что ливов надо ломать через колено! Слово Божье им надо вбивать в голову кулаком! На спинах калёным железом выжигать!.. – монах посопел носом. – Всё началось в Хольме. Епископ приплыл туда, чтоб освятить кладбище. А ливы, которые поначалу перед ним чуть ли не по земле стелились, всё старались задобрить да ублажить, они дождались, пока он зайдёт в часовню, заперли его там и подожгли! Благо, часовня ещё совсем новая была – сырые брёвна гореть не захотели. Однако ж отец Бертольд дыма наглотался, чуть живой через подпол выбрался. Иные бы успокоились на том – не вышло, значит, Господу оно не угодно – но только не ливы! Эти в ту же ночь – отец Бертольд ещё в себя прийти не успел – они на него капкан поставили, ровно на зверя дикого, они такие на медведей ставят: дерево к земле пригнут, верёвку к вершине привяжут, а петлю в траве спрячут – и сидят сами в засаде, ждут. Отца Бертольда Господь и на этот раз уберёг, а вот служка его в тот капкан как раз и угодил – за водой к роднику пошёл, ну и... – Теодерик безнадёжно махнул рукой. – В общем, епископу бежать пришлось. Ночью, тайно, как вору... Это в позапрошлом году было. А в прошлом году, летом, отец Бертольд приплыл в Ливонию уже во главе войска. Больше тысячи человек с собой привёл. Одних только рыцарей с полсотни. Вот тут-то ливы и всполошились! Поняли, что шутки кончились. Но, по своему обыкновению, вновь хитрить да юлить начали. Гонцов прислали, спрашивают, мол, чем прогневили досточтимого пастыря. Словно это не они его прошлым летом в часовне сжечь пытались. Отец Бертольд им и говорит: «Пришёл я к вам с войском, поскольку добрых дел вы не понимаете, к слову Божьему глухи и, словно псы на блевотину, всё от истинной веры к своим гнусным идолам возвращаетесь». А ливы кланяются ему и говорят: «Ну, эту причину мы устраним. Ты только войско отпусти. А сам проповедуй, сколько пожелаешь. Всех, кто вашу веру уже принял, понуждай к её соблюдению как хочешь, по своему усмотрению. Ну а прочих привлекай к вере речами, но никак не мечом». Ну, договорились о перемирии и даже копьями, по обыкновению, обменялись. Войско епископа лагерем встало – возле устья Ду;ины, на правом берегу, там удобное место есть. Пока епископ с людьми лагерь обустраивали, ливы войско собирали – им перемирие лишь для того и нужно было. Впрочем, отец Бертольд всё это видел и понимал – он подлую ливонскую натуру на тот момент уже хорошо изучил. А когда ливы убили нескольких фуражиров, что опрометчиво от лагеря отдалились, епископ и вовсе им обратно копьё отослал. Стало ясно, что теперь дело миром уже точно не закончится. В восьмой день до августовских календ всё и произошло... – Теодерик замолчал, взгляд его, направленный куда-то мимо понтифекса, застыл, остановился. Иннокентий терпеливо ждал, медленно жуя мясо. Наконец монах вынырнул из своих воспоминаний. – Ливы подошли к лагерному валу на рассвете. Подошли, но нападать не решались. Лишь, по своему обыкновению, кричали издали, бранились да изредка пускали стрелы через вал. К полудню Ве;нно Ро;рбахскому, что командовал рыцарями, это всё надоело, и он вывел войско в поле. Всё очень быстро произошло. Битвы как таковой и не было. Едва рыцари поскакали на ливов, те бросились бежать. Трусливые твари! Всё бы и закончилось так, но тут случилось несчастье – лошадь епископа понесла...
– Так он что, вышел вместе с войском?! – изумился понтифекс. – Зачем?!
Теодерик развёл руками.
– Таков уж отец Бертольд. Он не пожелал отсиживаться за рыцарскими спинами... Да, к тому же, вероятно, у него с ливами были свои счёты... – монах помолчал. – Лошадь принесла епископа прямо в гущу бегущих ливов. Тут-то всё и случилось. Эти твари набросились на него, словно дикие звери. Никто из наших на помощь прийти не успел. Епископа проткнули копьём и в мгновенье ока изрубили чуть ли не на куски. Ведь на нём даже кольчуги не было!.. – цистерцианец скрипнул зубами и вновь замолчал; желваки на его скулах ходили ходуном. – Ливам мы, конечно, отомстили. К сентябрю по обоим берегам Дуины, от самого устья до Икскюля и ещё выше на два дня пути, не осталось ни одной ливонской деревни. Весь август мы жгли ливонские поля и вешали этих собак-язычников на деревьях. За смерть епископа эти твари получили сполна. Вот только отца Бертольда этим было не вернуть!.. – Теодерик наконец вспомнил о трапезе, он отхлебнул из своего кубка и принялся невнимательно ковырять ножом мясо. – Ливы вскоре запросили пощады. Старейшин своих прислали. Дары щедрые. И в первый день сентября в Хольме крестились свыше пятидесяти человек. А на следующий день в Икскюле – ещё около ста. А потом – ещё больше. Целыми деревнями в Икскюль приходили... Потом мы отправили по многим поселениям своих священников, и ливы согласились содержать их. Венно Рорбахский распорядился назначить на это по мере хлеба с каждого плуга. Ливы и полслова на это не сказали, согласились, не торгуясь. Да и где уж там после всего, что случилось, торговаться, – монах усмехнулся. – Битая собака тявкнуть не смеет... Ну, вроде к концу сентября всё успокоилось. Венно приказал готовиться к отплытию... На октябрьские ноны корабли ушли в Лю;беку. И что характерно!.. – Теодерик вновь скрипнул зубами и двинул кулаком по столу. – Паруса ещё не успели скрыться за горизонтом, глянь, а эти свиньи уже стоят по колено в реке и, обливаясь водой, кричат нам: «Эй, саксо;нцы, смотрите, мы своей водой вашу воду крещения смываем! Смотрите, как мы смываем вашу поганую веру! Идите и помешайте нам!» И смеются!.. Ну а потом опять началось. Зимой клириков всех из деревень повыгоняли, церкви разграбили и пожгли все до единой. Все, кто уцелел, укрылись в крепостях: в Икскюле и в Хольме. Урожай пропал, коней всех ливы угнали. А по весне, как раз на Великий пост, от ливов в Икскюль пришли гонцы и сказали, что дают нам месяц сроку, а кто из клириков до Пасхи в Ливонии останется, те пускай пеняют на себя – всех переловят и утопят в Дуине. В Икскюле на тот момент оставался один единственный корабль – купцы го;тландские зимовали. С ними и отплыли. За две недели до майских календ.
На этот раз монах замолчал надолго. Папа, допил своё вино и сделал знак кравчему налить ещё – себе и цистерцианцу.
– На место епископа Бертольда уже кого-то назначили?
– Да, святой отец. Ещё в мае. Некоего Альбе;рта Буксхёведского. Это кафедральный магистр из Бре;мы. Племянник архиепископа Ха;ртвига.
– Вот как!.. И как вы относитесь к этому назначению?
Монах замялся.
– Вы позволите говорить мне начистоту, святой отец?
– Разумеется! – энергично кивнул Иннокентий. – Разумеется. Мне очень важно услышать именно ваше мнение, брат Теодерик! Ведь, повторюсь, вы сейчас знаете положение дел в Ливонии лучше кого бы то ни было.
– Возможно... Но я, собственно, не об этом... – монах опустил глаза и какое-то время, нахмурившись, разглядывал рукоять серебряного ножа в своей руке. – Ваше святейшество! – он отложил нож и в упор, через стол, взглянул в лицо понтифексу. – Мне категорически не нравится это назначение! И мне категорически не нравится то, как мы делаем свои дела в Ливонии!
– А именно? – папа перестал жевать и в свою очередь уставился на гостя.
Монах опустил глаза и потёр пальцем переносицу.
– Ваше святейшество! Мы уже тринадцать лет топчемся в Ливонии, ровно нищий бродяга перед входом в закусочную, и ещё три раза по тринадцать будем там топтаться без всякой пользы! Будем терять людей, пастырей, имущество, а толку от этого не будет никакого! Архиепископ Хартвиг послал меня к вам за новой буллой о крестовом походе. Я уже однажды привозил такую буллу, от папы Целестина. Большого толка от неё не было. И от новой буллы, если вы её дадите, тоже особого толку не будет.
– Это почему же?
– Видите ли, ваше святейшество, даже если все германские рыцари отправятся в крестовый поход на Ливонию и, пройдясь по обоим берегам Дуины огнём и мечом, приведут ливов в трепет и заставят их поголовно креститься, но сами после этого не останутся жить в Ливонии а, как оно уже повелось, вернутся по осени домой, оставив клир и поселенцев без надлежащей защиты, через полгода, максимум через год, ливы опять обратятся к своему поганому язычеству, а всех христианских проповедников, в лучшем случае, прогонят, а в худшем... – Теодерик кисло усмехнулся. – А в худшем, Бременскому митрополиту придётся назначать в Ливонию очередного епископа.
Иннокентий со стуком поставил свой кубок на стол.
– У вас есть какое-то конкретное предложение?
– Есть, святой отец, – монах снова потёр переносицу. – В Ливонии необходимо основать рыцарский Орден. Что-нибудь по подобию Ордена храмовников в Святой Земле. Или, к примеру, того же Германского братства Святой Марии в Хиеросолиме, которое вы соизволили благословить минувшей зимой. Необходимо, чтобы на новых землях постоянно, а не от случая к случаю, находился мощный военный кулак, способный защитить как церковный клир, так и, в целом, всех поселенцев-христиан. Без этого, и я в этом убеждён, вся наша деятельность в Ливонии будет неминуемо обречена на провал.
Понтифекс одобрительно посмотрел на цистерцианца.
– Я думал об этом. Такое решение проблемы мне тоже кажется оптимальным. Но... меня в этом деле смущает один аспект...
– Какой же?
Иннокентий прищурился.
– Я тоже буду говорить с вами начистоту, брат Теодерик. Мне тоже не нравится то, как обстоят дела в Ливонии. И особенно мне не нравится то, что пастырскими делами в Ливонии занимается не Святой Престол, а некий высокомудрый архиепископ, который утром подписывает письмо, требующее от меня – Патриарха Запада и Великого Понтифекса! – не совать свой нос в выборы германского короля, а вечером шлёт мне гонца с просьбой о помощи в организации нового крестового похода. Крестового похода на Ливонию. Вы не находите это странным, брат Теодерик?
– Вы сейчас имеете в виду архиепископа Хартвига?
– Да, его... И у меня есть очень серьёзные опасения, что то упорство, с которым архиепископ Хартвиг занимается Ливонией, направлено отнюдь не на продвижение в новые земли света христианской веры, не на обращение к истинному Богу дремучих язычников, а исключительно на укрепление материального благополучия самого архиепископа Хартвига... Об этом, кстати, говорит и последнее назначение. Надо же! Рукоположить ливонским епископом своего племянника! Обычного кафедрального магистра! Ну а что, весьма мудрый ход! Весьма! Ведь, с одной стороны, как-никак родственник – стало быть, в случае удачи денежки мимо семьи не проплывут. А с другой стороны, племянник это ведь не сын – ежели с ним что случится в Ливонии, как случилось с предыдущим епископом, беда небольшая. Верно? Следующего племянника пошлём...
– Это вы верно заметили, святой отец, – усмехнулся Теодерик. – У этого Альберта то ли пятеро, то ли шестеро братьев. И, по крайней мере, уже трое вызвались плыть в Ливонию вместе с ним.
– Ну вот и я об этом! – кивнул понтифекс. – Не один, так другой... Ливония, брат Теодерик, это ведь не просто кусок побережья. Прямо скажем, достаточно неприглядный и незавидный кусок. Ливония – это северные ворота на Восток! На Пско;вию и Новога;рдию, в бескрайние земли руссов. Это пушнина, жемчуг, это смола и воск!.. Да, кстати, а кому ливы платят дань?
– Насколько мне известно, поло;тийскому князю Вольде;мару. Но, честно говоря, я за всё время в Ливонии ни разу ни людей княжеских не встречал, ни каких разговоров о нём от ливов не слышал... Впрочем, я ведь особо и не интересовался.
– Вольдемар... Вольдемар Полотийский... – Иннокентий задумался. – Не ему ли приходилась сестрой почившая королева Софья, мать датского короля Ка;нута?
– Не могу сказать, святой отец, – пожал плечами монах. – Я мало что знаю о родословной датской королевской семьи.
– Ну ладно. Это мы уточним... – понтифекс вернулся к трапезе. – Но мы не договорили с вами о рыцарском Ордене, брат Теодерик. О ливонском рыцарском Ордене. Я, в целом, не против его создания... Но у меня есть одно непреложное условие.
Цистерцианец отложил нож.
– Да, святой отец?
– Ливонский Орден должен напрямую подчиняться Святому Престолу.
– То есть вы хотите сказать... лично вам, святой отец?
Понтифекс выдержал паузу.
– Да, брат Теодерик. Лично мне.
Монах улыбнулся, но глаза его остались серьёзными.
– Я – только «за», святой отец. Честно говоря, покровительство архиепископа Хартвига за эти годы мне изрядно надоело. Оно, с одной стороны, слишком навязчивое, а с другой... как показывает опыт, весьма зыбкое, ненадёжное. Я, например, предпочёл бы опереться на более крепкое плечо.
– Ну что ж, – кивнул папа, – будем считать, что в этом вопросе мы с вами достигли понимания...  У вас уже есть какие-то конкретные идеи по поводу нового Ордена? Может, вы уже предпринимали какие-нибудь практические шаги?
– Да, святой отец. Я говорил об этом с Венно Рорбахским. Он сказал, что при наличии папского благословения он готов привести в Ливонию не менее сотни рыцарей.
Иннокентий задумчиво пригубил вина.
– Я смотрю, вы вполне доверяете этому Венно?
– Да, святой отец. Мы хорошо поладили с ним. Венно – храбрый рыцарь. И умелый. У него большой опыт. Ну и, к тому же, он человек слова.
– Редкое качество по нынешним временам, – отметил понтифекс. – И, прямо скажем, похвальное качество... А скажите, как он относится к той ситуации двоевластия, что сложилась последнее время в германских землях? На чьей он стороне – на стороне Пилиппа Суэбского или на стороне Отто Брунсвиценского?
Теодерик тоже потянулся за своим кубком.
– Венно никогда не говорил об этом в открытую. Но он – северянин. Родом из Ка;сселы. Все его родственники – из северных земель, в основном – из Тюри;нгии, а там большинство поддерживает короля Отто. Кстати, именно поэтому епископ Бертольд не особо жаловал Венно. Что, впрочем, не мешало тому исправно нести службу.
– Ну что ж, и это характеризует его с лучшей стороны... – папа жестом подозвал кравчего. – Манфред, где же обещанный фазан?
Слуга переломился в поклоне.
– Уже готов, ваше святейшество! Прикажете нести?
– Неси, конечно! Может, хоть это блюдо порадует нашего гостя. А то, я смотрю, баранья нога его не особо вдохновила.
– Нет, что вы!.. – монах смешался. – Я... Очень вкусно! Правда! Я просто... Я, святой отец, просто несколько не привык говорить и есть одновременно...
Понтифекс рассмеялся.
– Я пошутил, брат Теодерик. Я пошутил... Но скажу вам честно: баранья нога – это не лучшее блюдо моего повара. Почему-то оно ему не очень удаётся. Но вот фазан, запечённый в глине, – это совсем другое дело! Тут моему Ксенофо;носу, смею вас заверить, равных нет! И вы трижды правы, брат Теодерик, что не особо налегали на баранью ногу. А то бы на фазана у вас в желудке места уже не осталось.
Монах отмахнулся.
– Об этом можете не беспокоиться, святой отец. Мне уже давно не приходилось лежать за столь обильным столом, а прошедшую голодную зиму в Икскюле я вообще вспоминаю с содроганием. Так что запас, – он похлопал себя ладонью по животу, – запас ещё есть. И, смею вас заверить, немаленький!
Папа снова рассмеялся.
– Ну что ж, тогда прошу! – он сделал приглашающий жест. – Тащите к себе блюдо с фазаном. Не стесняйтесь! И возьмите вот этот соус. Он великолепно идёт к белому мясу... Пожалуй, хватит на сегодня говорить о делах. А то, боюсь, вы так и уйдёте отсюда голодным.
– О, не беспокойтесь об этом, святой отец! Я уже не голоден, а после вашего фазана, боюсь, и вовсе не смогу подняться из-за стола... Но я хотел бы обсудить с вами ещё один вопрос. Это касается финансирования ливонского Ордена. Я опасаюсь, что ливы, которых мы обяжем церковной десятиной, могут попытаться столкнуть нас лбами со своим князем, Вольдемаром Полотийским, которому они платят дань.
Иннокентий с хрустом разломил фазанье крылышко.
– Я подумаю об этом, брат Теодерик. Полагаю, я смогу решить этот вопрос. У меня есть некоторые мысли по этому поводу... – он осторожно откусил горячее ароматное мясо и принялся медленно жевать. – Прелестно!.. Как всегда, восхитительно! Что скажете, брат Теодерик?.. И прошу вас, давайте всё-таки на время отложим деловые разговоры. Этот фазан стоит того, чтобы вкушать его молча... Манфред! Распорядись, чтоб нам подали мускатного...

Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, возлюбленному брату во Христе милостью Божьей королю Датскому и Венедскому Кануту привет и апостольское благословение.
Получая твои письма о судьбе родной сестры твоей, Ингеборги, милостью Божьей королеве Франции, мужем её, Пилиппом Августом, королём франков, наущением дьявольским беспричинно отринутой и жалкий удел свой в узилище мрачном влачащей, скорблю вместе с тобой, любезный брат, и слёзы лью непрестанно. Все наставления и просьбы мои, что я шлю чуть ли не еженедельно, жить с женой своей в согласии, в соответствии с заповедями Христовыми, Пилипп Август, король франков, во внимание не принимает и в блуде с дочерью герцога Меранумского, Агнес, зачав уже в союзе том богопротивном ребёнка, жить продолжает.
Посему, скрепя сердце и вооружившись молитвой, я, дабы дела греховные Пилиппа Августа, короля франков, во спасение души его и другим грешникам в назидание, со всей решительностью пресечь, направил во Францию, в Дивио, моему легату кардиналу Петру Капуану послание, которым облёк его полномочиями созыва Церковного собора, призванного Пилиппа Августа, короля франков, отлучению от лона Святой Церкви подвергнуть. Полагаю, что мера сия, сколь суровая по своей сути, столь и необходимая, а скорее всего, и единственно возможная для спасения грешной души агнца заблудшего, силу действенную возымеет и слугу Божьего Пилиппа Августа, короля франков, раскаяться в содеянном и, греховный союз свой с Агнес, дочерью герцога Меранумского, расторгнув, к законной жене своей Ингеборге вернуться заставит. Также тем же посланием я дал кардиналу Петру Капуану полномочия, в случае упорствования Пилиппа Августа, короля франков, в своих заблуждениях греховных, на земли его и на подданых его полный интердиктум наложить.
Также извещаю тебя, любезный брат, что завтра я намереваюсь отправить всем верным Христа в Саксонии и Вестфалии послание с призывом, отринув сладость и негу уютной жизни у очага домашнего, хлеб чёрствый дальней и трудной дороги вкусить, отправившись с именем Христовым на устах в земли языческие Ливонские, дабы светом славного Христова Евангелия, который во мраке воссиять огонь веры истинной заставил, всем, подверженным заблуждениям, которые в неправедности, гневом Бога с небес против неблагочестия языческого истину святую открыть. Новым епископом Ливонским, сей поход священный возглавить призванным, назначен, как ты уже, наверное, знаешь, Альберт Буксхёведский, каноник из Бремена, племянник архиепископа Хартвига. Человек он в подобных делах малоопытный и я, дабы усилия воинов Христовых по приведению в истинную веру варваров, во мраке неведения живущих, прахом не пошли, как, к сожалению великому нашему, до сей поры водилось, направил к нему брата Теодерика из Торейды с полномочиями основания нового рыцарского Ордена на приведённых в Христову веру землях Ливонских. Магистром нового Ордена я планирую назначить Венно Рорбахского – славного рыцаря и верного слугу Божьего. Тебя же, досточтимый брат мой, прошу о всяческом посильном содействии начинанию великому, призванному свет истины Христовой в земли языческие принести. Также прошу тебя снестись с дядей твоим, князем полотийским Вольдемаром, дабы последний, являясь сувереном земель Ливонских, устремлениям возложившим на себя знамение креста препятствий не чинил, ибо, хоть сам он и принадлежит церкви Константинопольской, братом нам в едином Христе является и понимание иметь должен, что назначенный нами поход священный, живущим во мраке неверия варварам свет Христова Евангелия несущий, есть дело богоугодное, и всякому доброму христианину надлежит тому делу посильную помощь оказывать. Что же касается дани, что князь Вольдемар берёт с земель своих, по обеим берегам Дуины до самого моря Балтийского простирающимся, то, прошу тебя, со всей убедительностью донеси до него, любезный брат, что воины Христовы тому помех никаких чинить не намерены, ибо строжайше в том наставлены, а намерены брать с обращённых язычников лишь обычную церковную десятину.
Отдельно извещаю тебя, возлюбленный брат мой, что земли Эстонские, в которых ты имеешь свой интерес и которые ты, насколько нам известно, желаешь к своим владениям присоединить, в устремления нового священного похода входить не будут, в чём мною брату Теодерику, а через него и Венно Рорбахскому, указания самые строгие даны.
За сим прощаюсь и усердно молюсь, чтобы Святой Петр охранял тебя, твоё королевство, всех близких твоих и всё имущество твоё своим посредничеством у Бога и владению этим королевством во всяческом мире, почёте и славе вплоть до конца жизни твоей способствовал; когда же путь твой земной завершится, чтобы вымолил он для тебя пред Царём Небесным для души твоей покой и славу вечную.
Дано в Латеране, IIII Ноны Октября, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX.

Камерарий нашёл папу в дворцовом саду. Понтифекс, заложив руки за спину, неспешно прохаживался по одной из боковых дорожек между роняющими последние лепестки высокими розовыми кустами.
– А, Риккардо! – заметив брата, обрадовался Иннокентий. – Наконец-то! Тебя стало трудно дозваться. Пропадаешь вечно неизвестно где.
Камерарий виновато развёл руками.
– Прости, Лотарио. Дела. В Ти;воли мотался.
Понтифекс задрал брови.
– Зачем?
– Э-э... – Риккардо заметно смутился. – Камень искал. На четвёртую башню не хватает.
Иннокентий усмехнулся.
– Нашёл?
– Нашёл. Заказал. Привезут.
Какое-то время понтифекс внимательно смотрел на брата.
– Ну ладно. Дело, в общем-то, твоё. И деньги твои... Я тебя, собственно, зачем позвал... – Иннокентий повернулся и вновь неторопливо двинулся по дорожке; камерарий, незаметно выдохнув, последовал за ним. – Я слышал, твой Иоханнес из Па;риса вернулся.
– Да, вернулся, – поспешно согласился Риккардо. – Третьего дня. Повзрослел, солидным стал. Кабы меня первым не окликнул, я б и не узнал его, пожалуй. Бородку клинышком отпустил, усы. И ходит так плавно, ровно расплескать себя боится. Раньше всё, помнится, бегом бегал.
– А с умом как? Умом-то повзрослел? На пользу учёба пошла?
Камерарий пожал плечами.
– Да вроде... Говорит-то он много. И говорит всё вроде правильно. Да как-то всё... – он посопел, подыскивая слова. – По читаному как-то. Не от себя вроде. Ровно не сам говорит, а с листа читает.
– Ри;тор, значит, толковый был, – одобрительно заключил понтифекс. – От учителя многое зависит. Хороший профессор и ум схо;лару даёт и речь правит, чтоб под стать уму была.
– Ну да, ну да, – торопливо закивал Риккардо. – Я ж и говорю, повзрослел парень. И ста;тью, и умом взял.
– Куда ты его теперь определить думаешь?
– Так куда ж его теперь, приход ему теперь нужен. Вот хотел тебя просить, чтоб поспособствовал. Чтоб где-нибудь поближе к дому.
– Поближе к дому, говоришь... – Иннокентий остановился и, прищурившись, посмотрел на брата. – А что, если как раз наоборот? Что если я дам твоему Иоханнесу важное поручение? Вдали от дома. Рано, я полагаю, ему ещё дома сидеть. Насидится ещё. Пусть мальчик попробует себя в деле.
– Вдали от дома? – растерялся камерарий. – Как же, ведь и недели ещё дома не побыл!.. Ну да, ну да, понимаю. В деле попробовать. Ну да... А куда его? Куда поручение-то?
Понтифекс задумчиво огладил свою бородку.
– В Германию. В Бру;нсвикум.
– В Германию?! Господи, воля твоя!.. Брунсвикум. Это что же... К королю Отто, что ли?
– Верно. К нему.
Риккардо во все глаза смотрел на Иннокентия.
– В Брунсвикум... К Отто... Отчего же к Отто? Говорят, король Отто нынче в Германии не в чести. Что вроде как и не король он вовсе. Пилиппа Суэбского вся германская знать императором видит.
– Вся да не вся... – усмехнулся понтифекс. – Саксо;ния, Вестфа;лия на стороне короля Отто. К тому же не следует забывать, что Отто помолвлен с дочерью Хенрика, герцога брабантского и лотарингского, а значит, всецело может рассчитывать и на его поддержку... Ну и не следует сбрасывать со счетов дядю Отто, короля английского Иоханнеса. Он, как и его предшественник, присной памяти король Рикард Львиное Сердце, благоволит своему племяннику и всячески помогает ему.
– Насколько я знаю, королю Иоханнесу сейчас не до распрей германских дуксов, – возразил камерарий. – Он сам сейчас по уши в войне с королём франков Пилиппом Августом.
– О! – показательно удивился Иннокентий. – Ты, оказывается, даже слышал о войне британцев с французами! А я, признаться, думал, что тебя ничего, кроме строительства твоего нового дома, не интересует... Ладно-ладно, не обижайся, шучу... Ну так вот, король Иоханнес сейчас действительно увяз в войне за Норма;ннию. И дела его там действительно не так хороши. Но у меня есть все основания полагать, что вскоре всё переменится. Что королю франков Пилиппу Августу скоро станет не до войны... – понтифекс помолчал, а потом приставил палец к груди брата. – Я намерен отлучить Пилиппа от церкви. А если это не возымеет должного эффекта, наложить полный интердиктум на все его земли.
– Ух ты!.. – распахнул глаза Риккардо. – Круто ты с ним. Прям как папа У;рбан с Пилиппом Первым век назад.
– Папа Урбан ограничился тогда личным отлучением, – возразил Иннокентий. – Я же намерен ещё и наложить интердиктум на земли короля.
– Да-а... – протянул камерарий. – Круто. Крутенько. Не завидую я королю Пилиппу Августу... Пожалуй, после такого ему и впрямь расхочется воевать. Да и кто из его вассалов пойдёт после этого за ним?
– Ну вот и я про то же... – понтифекс повернулся и вновь зашагал по дорожке. – И обрати внимание, дорогой брат, этим интердиктумом я одновременно бью по обоим Пилиппам – и по французскому, и по германскому. Первый, отлучённый от церкви, будет вынужден сосредоточиться на своих внутренних проблемах; второй – в случае необходимости, не сможет получить поддержку от первого.
– Ну да, ну да... – задумчиво кивая, согласился камерарий и, спохватившись, догнал папу. – То есть ты решил в Германии сделать ставку на короля Отто? Отчего ж на него? Чем тебе Пилипп Суэбский не угодил?
Иннокентий хмыкнул.
– Как, скажи, как я могу делать ставку на короля Пилиппа, который, во всём подражая своему старшему брату Хенрику, превозносит светскую власть над церковной?! Который, даже ещё не примерив императорскую корону, уже заявляет свои претензии на исконные земли Святого Престола, именует себя герцогом Тусции и Кампании и утверждает, что власть его простирается вплоть до ворот Ромы?! Или даже до Трастевере... Нет, мой дорогой братец, я буду делать ставку на Отто Брунсвикумского, который не только сам предан церкви, но и происходит от набожных предков с обеих сторон. Я дам ему то, чего он желает сейчас больше всего на свете, а именно – императорскую корону. Но взамен... Взамен я потребую от него безусловного подчинения Святой Церкви и её Великому Понтифексу. То есть мне лично. Я заставлю его подтвердить церковные права на все земли Наследия Святого Петра. Я заставлю его отказаться от притязаний на Сицилию... Полагаю, он со всем согласится... В общем, у него, по большому счёту, сейчас просто нет другого выхода... Ну и попутно... Попутно я попрошу короля Отто об одной маленькой услуге. Я попрошу его поспособствовать организации священного похода в Ливонские земли. Полагаю, что он и тут не станет упорствовать. Как же не помочь Святой Церкви в столь богоугодном деле?!
Риккардо восхищённо потряс головой.
– Ты неподражаем, Лотарио! Ты, как всегда, бьёшь одним шаром несколько шаров своих соперников.
Иннокентий поморщился.
– Я, дорогой Риккардо, предпочитаю, в отличие от тебя, играть не в шары, где большого ума не требуется, а в шахматы. И да, я люблю сложные комбинации, когда движением одной фигуры решаются сразу несколько задач.
Камерарий спохватился.
– А Иоханнес-то мой! Иоханнесу-то какое задание будет? Какой фигурой ты его нарядишь?
– Твоему сыну, Риккардо, отводится во всей этой комбинации очень серьёзная роль, – Иннокентий искоса взглянул на брата. – Он должен будет доставить королю Отто моё устное послание. Послание, в котором я, собственно, и изложу мою позицию и условия, при которых Отто сможет получить императорскую корону.
– Ого! – почесал затылок камерарий. – Это задача, пожалуй, не для пешки, а для серьёзной фигуры. Скажи, а отчего ты не хочешь отправить с этим посланием кого-нибудь из своих кардиналов? Иоханнес ведь, по сути, ещё дитя, – он усмехнулся. – Хоть и бороду на три унции отпустил. А что как не справится?
– Видишь ли... – понтифекс выставил перед собой руку, как будто взвешивая что-то на ладони. – Кардинал – слишком приметная фигура. Вряд ли проезд папского посольства через южногерманские земли останется незамеченным людьми Пилиппа Суэбского. Я же намереваюсь послать в Брунсвикум обычного герольда, коих по всей Европе путешествует великое множество и на которых никто никогда не обращает никакого внимания. А твой Иоханнес поедет в его свите, простым субдиаконом... – он помолчал. – Простым субдиаконом с очень непростым поручением... Ну а справится он или не справится с этим поручением – отдельный вопрос. И ты, как его отец, должен дать мне сейчас на этот вопрос исчерпывающий ответ.
– Да, конечно! – энергично закивал Рикардо. – Конечно!.. Но... – он замялся. – Но, сам понимаешь, я ведь стопроцентной гарантии дать не смогу. Я, конечно, отец, но... Я ведь... Он ведь там будет совсем один... Я, конечно, поговорю с ним и всячески наставлю. Но...
– Вот и поговори, – Иннокентий остановился и, развернувшись к брату всем корпусом, пристально посмотрел ему прямо в глаза. – Поговори. Так сказать, по-семейному. По-отечески... И, кстати, не забудь при этом упомянуть, что от успеха его миссии будет зависеть не только судьба императорской короны, но и судьба одной небольшой, но очень привлекательной базилики на площади Уста Истины.
– Ты... Ты имеешь в виду церковь Святой Марии Козме;дины?
– Да, Риккардо. Я имею в виду именно эту церковь и приписанную к ней титулярную диаконию. И если твой Иоханнес успешно справится с порученным ему заданием, клянусь тебе, я позабочусь о том, чтобы льняная митра кардинала-дьякона этой церкви опустилась именно на его голову.
– Лотарио!.. – задохнулся камерарий. – Лотарио, ты!.. – Риккардо аж затрясся от возбуждения. – Да я!.. Да я его так настропалю! Я так его настрою!.. – глаза его опасно выкатились, лицо побагровело.
– Вот-вот, – насмешливо глядя на брата, подытожил Иннокентий, – настропали его как следует. Чтоб впереди герольда в Брунсвикум скакал. Чтоб даже помыслить не мог порученное задание не выполнить. Сегодняшнего вечера тебе на это хватит?.. Ну вот. А завтра, прямо с утра, ты его ко мне пришли. Я с ним тоже побеседую... – он усмехнулся, но лицо его при этом осталось строгим. – По душам с ним поговорю. По-родственному...

Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, всем верным Христа в Саксонии и Вестфалии привет и апостольское благословение.
Поскольку тщательный разбор закона церковного не допускает, чтобы сопротивляющиеся были бы к крещению принуждены, то Престол Апостольский, который есть матерь всех, верующим всем по собственному почину защиту свою обеспечивать разрешает и указанием спасительным всех верных к обороне самих себя призывает; конечно же, если недавно обращённым в помощи для защиты было отказано, то они либо к первоначальным заблуждениям вскоре вернутся, либо, по крайней мере, в том, что поверили, раскаются. И, конечно, мы одобряем, что, когда блаженной памяти Майнхард, епископ Ливонский, прибыл в Ливонскую провинцию, словом Божьим расставляя сети проповеди своей для ловли среди народов варварских, которые славу, Богу должную, разным животным неразумным, деревьям, зеленью покрытым, водам прозрачным, травам цветущим и духам нечистым с невежеством упорным воздают, он с соизволения Господа того добился, что многих, от своих заблуждений отговорённых, к признанию истины склонил и вновь рождённых водою крещения святого в учении спасительном наставил. Однако враждебный человек, который, аки лев рыкающий вокруг ходит, ища, кого бы съесть, завидуя их крещению, равно как и спасению, язычников из областей прилегающих, желающих с лица земли их стереть и память об имени христианском из тех краёв извести, внушением враждебным против них поднял. В таком случае не следует в вину нашей небрежности ставить, как если те, кто уже поверили, были вынуждены назад уйти, но не обратили кого-либо в веру нашу, и если те, кто уже её принял, беззащитными перед набегами язычников остались.
Посему мы вас всех призываем и настоятельно советуем, и для спасения душ ваших от грехов засчитываем, ежели вы во имя Господа сильно и мужественно поднимите войско для защиты тех христиан, которые в землях Ливонских обитают, однако ж не против тех язычников, которые вокруг Ливонской церкви проживают и вместе с христианами договоры заключили и не нарушили их. Мы также разрешаем всем тем в землях ваших, кто дал обет посетить места святые, в силу сложившихся обстоятельств, вместо выполнения этого обета, для защиты Ливонской церкви и ради величия имени Христова, в земли Ливонские отправиться. Всех же тех, кто для защиты Ливонской церкви и христиан, побуждаемый любовью божественной, в страны сии двинется, мы принимаем под защиту нашу и под защиту Блаженного Петра и благодатью апостольской защиты их наделяем.
Дано в Латеране, III Ноны Октября, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX.

Колокол церкви Святого Петра гулко ударил полдень. Густой звон пронёсся над широкой, мощёной тёсанным камнем площадью, легко перемахнул через заросшие плющом, могучие стены аббатства, прокатился над черепичными городскими крышами, соскользнул с них в близлежащие поля и, постепенно затихая, замер у голубоватой кромки дальнего леса.
Колокольня располагалась над входом в церковь, поэтому внутри самой базилики звон прозвучал особенно громко. Звук ударил в подпотолочные окна и заметался под высокими сводами нефа, сопровождаемый беспорядочным хлопаньем крыльев сорвавшихся с места, перепуганных голубей.
Белое птичье пёрышко, затейливо кружась, мягко опустилось на меховую накидку-омю;с кардинала Петра Капу;ана. Папский легат щелчком сбросил его на пол и, поднявшись с застеленной толстым ковром деревянной скамьи, оглядел зал. Кворум был налицо: Генерал цистерцианского Ордена кардинал Гу;идо Паре;, архиепископ Се;нонумский Петр, епископ Виенны А;йнард Мо;йранский, многочисленные епископы, приоры, аббаты, главы монастырских конгрегаций – все были тут и все смотрели на него в нетерпеливом ожидании. Отсутствовал, правда, архиепископ А;ушский Бе;рнард Се;дирак и несколько епископов из южных епархий королевского домена, но на общую картину представительства всецерковного консилиума это уже повлиять не могло. Зато присутствовал во всей своей красе Глава Королевского совета, пэр Франции, архиепископ Ремо;румский кардинал Гиллельм Шампанский – дядя короля Пилиппа Второго Августа: старый, но всё ещё весьма крепкий, грузный, брылястый, со сросшимися над переносицей густыми седыми бровями. Отстаивая интересы короля, он дал настоящий бой Петру Капуану на прошлом Церковном соборе в Ди;вио и, судя по насупленному виду и грозно выдвинутой вперёд челюсти, намеревался попортить крови папскому легату и сегодня.
– Миссери!.. – в зале было холодно, и первое слово вылетело из уст кардинала лёгким облачком пара. – Миссери! Господь наш Всемогущий дал нам новый день и этот кров, дабы мы смогли собраться и, возблагодарив Его за милость, решить наши земные дела, которые суть суета и перед лицом Господа нашего не важнее копошения червей в навозной куче, однако для нас они есть каждодневный труд и обязанность... Я благодарю вас за то, что вы, проделав длинный путь, прибыли сюда, чтобы добросовестно исполнить свой долг, долг доброго христианина и долг верного слуги Божьего... Миссери! Повод, по которому мы здесь собрались, вам хорошо известен.  Повод этот сколь неблаговиден, столь и прискорбен, и наш папа, Святейший Отец Иннокентий, опечален им без меры... Прелюбодеяние!.. – кардинал выбросил вверх палец. – Седьмая заповедь Господа Христа нашего нарушена дерзко и открыто! Нарушена умышленно и многократно! И, что самое прискорбное, нарушена не грязным простолюдином или возомнившим о себе пополаном и даже не каким-нибудь выскочкой из мелкой знати, ослепшим от внезапного богатства и вседозволенности. Это было бы хоть неприемлемо, но объяснимо. Но нет! Заповедь нарушена тем, кто по своему титулу и положению обязан быть примером для многих и многих. Тем, кто по своему титулу и положению обязан не только строго соблюдать заповеди Божии, но и требовать их неукоснительного исполнения от других. Коронованный правитель и помазанник Божий стал прелюбодеем! – голос кардинала взлетел и зазвенел под сводами зала. – Коронованный правитель и помазанник Божий отверг Божью заповедь! Причём отверг её осознано, я бы даже сказал – вызывающе. Имя этого правителя – король Пилипп Август!.. Миссери! Чуть больше месяца назад мы уже собирались в Дивио по этому печальному поводу.  Вы все помните, что тогда происходило и какое непростое решение нам пришлось тогда принять. Мы отлучили от церкви её светскую опору. Мы отлучили от церкви помазанника Божьего! Мы справедливо полагали... мы надеялись, что этой крайней мерой мы заставим одуматься грешника, вернём на путь истинный заблудшего агнца. Мы ошиблись, миссери! Король Пилипп Август плевать хотел на решение Церковного собора! Король Пилипп Август плевать хотел на волю Святейшего Отца нашего Великого Понтифекса Иннокентия! На волю Преемника князя апостолов и Викария Христа! Более того, король Пилипп Август не только проигнорировал требование Церковного собора и папы нашего Иннокентия – отринув блуд, вернуться к своей законной жене Ингеборге. Нет! Он открыто, я бы сказал, вызывающе открыто продолжает жить в блуде с дочерью герцога Мера;нумского А;гнес, а законную жену свою Ингеборгу приказал изъять из монастыря Святого Каллиста и, словно последнего злодея и преступника, бросить в тюрьму замка Ста;мпиум...  Миссери! Я собрал вас здесь не для того, чтобы искать способы решения проблемы. Искать лекарственное снадобье от той дурной болезни, которая поразила короля Пилиппа. Лекарство уже есть. Великий лекарь душ, Святейший Отец наш, папа Иннокентий прописал его великому грешнику Пилиппу Августу. И название этому лекарству... интердиктум! – кардинал извлёк из рукава свёрнутый пергамент и поднял его над головой. – Полный интердиктум на все земли и все владения короля Пилиппа Августа!.. – по рядам присутствующих прокатился ропот.
– Вы позволите, миссер Петр?.. – грузно поднялся со своего места Гиллельм Шампанский.
– Я ещё не закончил, миссер Гиллельм! – довольно резко ответил папский легат. – Имейте терпение дослушать.
Реморумский архиепископ побагровел. Было очевидно, что он не привык к столь неуважительному и даже где-то бесцеремонному обращению со своей особой.
– Я бы попросил вас, миссер Петр... – густым рокочущим басом медленно начал он, но кардинал не дал ему договорить.
– Вот! – показал он Гиллельму пергаментный свиток со свисающей с него на красном шнурке печатью. – Вот текст интердиктума. С собственноручной подписью и печатью Главы Вселенской церкви Святейшего Отца Иннокентия. Я намереваюсь зачитать его. Или вы хотите взять слово прежде Великого Понтифекса?.. Сядьте, миссер Гиллельм! Сядьте и слушайте.
Желваки на скулах архиепископа Реморума заходили ходуном. Он одарил папского легата взглядом, полным презрения и ненависти, но всё же перечить не стал и медленно опустился на своё место.
Петр Капуан размотал свиток и оглядел собрание. Да, в сравнении с Церковным собором в Дивио, нынешний консилиум смотрелся не так торжественно. Возможно, причиной тому была холодная погода, установившаяся в Виенне. Не сверкали инкрустированные драгоценными каменьями большие наперсные кресты, не блестело золотое шитьё роскошных епископских ка;зул, – прелаты кутались в толстые шерстяные плащи и меховые накидки самого разнообразного цвета и покроя. Нарушало торжественность обстановки и постоянно висящее в зале негромкое покашливание и хлюпанье носами – некоторые из присутствующих были простужены.
– Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, архиепископам, епископам и всем викариям их, аббатам, приорам и настоятелям, диаконам, архидиаконам, и духовенству всему, и служкам, и всем другим прелатам церковным, во Франции назначенным... – опустив глаза, торжественно начал зачитывать текст кардинал. – Как если нерадивый пастух, мыслями своими неблагочестивыми убегая постоянно к подружкам своим ветреным, стадо своё прямо в пасть зверям алчущим приводит, равно как если недоучка кормчий, не умея различить среди сияния звёзд небесных огонь далёкого маяка, свой корабль на рифы бросает, так и неблаговидный правитель, погрязая во грехе и забывая свой долг христианский, своих подданых вслед за собою в геенну огненную ввергает. Король франков Пилипп Август, от Святой Церкви нами отлучённый, продолжает в грехе упорствовать и, к законной жене своей Ингеборге, как на то многократно Церковью указано, вернуться не желая, в блуде с дочерью герцога Меранумского Агнес живёт, в союзе сём богопротивном даже ребёнка зачав. Так пусть он знает: кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть мечом убиту. Святая Апостольская Церковь, великодушная к грешившим и раскаявшимся, к упорствующим во грехе нетерпима. И ныне, веруя в милость Божью и силу святых апостолов Петра и Паула, властью связывать и разрешать, той, коей Господь наделил нас, хотя мы её и не достойны, мы на всех землях королевства Франции отныне и впредь полный и безусловный интердиктум утверждаем. Мы постановляем... – кардинал сделал паузу и, набрав в лёгкие побольше воздуха, повысив голос, продолжил: – Пусть все церкви будут закрыты; пусть никто не будет допущен в них, кроме как для крещения младенцев... – кто-то гулко откашлялся, кто-то особенно громко шмыгнул носом, в зале произошло неуловимое движение, как будто толпа на площади, наблюдающая за казнью, после окончания зачтения длинного приговора с первым ударом бича разом шевельнулась, выдохнула, выплеснув наружу всё своё, копившееся внутри нетерпение. – Мы разрешаем служить мессу раз в неделю, в пятницу, рано утром, дабы дом для больных освятить, но только один служитель должен быть допущен, дабы в том священнику помочь... Пусть священнослужители проповедуют по воскресеньям в притворах церквей, а вместо мессы слово Божье пусть произносят. Пусть теперь они читают часы канонические вне церквей, где люди их не слышат... – теперь в зале стояла абсолютная гулкая тишина, даже голуби под крышей перестали хлопать крыльями и ворковать, они тоже сидели чинно в ряд на подпотолочном карнизе, и по странному стечению обстоятельств, среди них тоже выделялись несколько белых особей – как и среди сидящих внизу людей, где среди в целом неброских одеяний прелатов ярко светились в церковном полумраке белые плащи цистерцианских аббатов. – ...и пусть они не позволяют хоронить мёртвых, – продолжал нараспев читать кардинал, – и не оставляют их тела непогребёнными на кладбищах. Пусть они, кроме того, скажут мирянам, что они грешат и преступают грехи тяжкие, зарывая тела в землю, даже в неосвящённую, ибо при этом они принимают на себя обязанности, к другим относящиеся... – тяжёлые слова кардинала падали на каменный пол базилики, растекались по нему в стороны и коротким эхом звенели в углах. – Пусть они запретят своим прихожанам входить в церкви, которые на территории короля могут быть открыты, и пусть они кошельки паломников не благословляют, кроме как вне церквей... – кто-то, не сдержавшись, чихнул – громко и звонко; кардинал на мгновенье запнулся и, стрельнув глазами в сторону нарушителя тишины, поморщившись, продолжил: – Пусть ни один сосуд с водою святой вне Церкви поставлен не будет, и священник не будет носить их никуда... – приближаясь к концу текста, Петр Капуан поудобнее перехватил пергамент; тяжёлая печать с шорохом соскользнула с листа и, вращаясь, повисла на коротком шнурке. – Таинства брака, покаяния и Евхаристии запрещаются. Последнее помазание, которое святым таинством также является, не может быть дано никому. Настоящий интердиктум вступает в силу с момента его оглашения и действует без исключений и без перерывов до дня его отмены, о коем оповещено будет отдельно... – кардинал сделал паузу и уже без всякой торжественности скорым речитативом закончил: – Писано в Латеране рукой Ре;йнальда архиепископа Ашерунтийского, исполняющего обязанности канцеллария. Январские ноны, третий индиктион, одна тысяча двухсотый год Воплощения Господня, год понтификата Господа папы Иннокентия Третьего второй.
Ещё не озвучив последние слова, Петр Капуан принялся неторопливо сворачивать документ. Внезапно раздался громкий стук – Гиллельм Шампанский, опрокинув скамью, на которой он сидел, резко поднялся и, шагнув в проход, грузно ступая, двинулся к выходу. Бледное лицо его выражало непреклонную решимость.
– Миссер Гиллельм! – окликнул его папский легат, но архиепископ Реморумский даже не оглянулся.
Грохнула входная дверь.
– Э-э... брат Фулк, – повернулся кардинал к сидящему за секретарским столом монаху. – Будь любезен, запиши в протокол: э-э... архиепископ Реморумский Гиллельм... проявив неучтивость и... э-э... неуважение к высокому собранию, покинул консилиум до его завершения... – Петр Капуан, постукивая ладонью по торцу свёрнутого в трубку пергамента, насмешливо оглядел зал. – Может быть, ещё кто-нибудь желает составить компанию дону Гиллельму?..
Ответом ему было тяжёлое молчание; некоторые из присутствующих потупились.
– Вижу, что нет, – удовлетворённо констатировал кардинал. – В таком случае, прошу вас, миссери, подойдите по очереди к брату Фулку и получите от него экземпляр документа... Да, напоминаю, за полученный экземпляр надо будет собственноручно расписаться. Как говорится, во избежание. Ну и чтоб потом, в случае чего, не пытаться выглядеть наивным барашком, не ведающим о делах Господних... И предупреждаю, миссери, упаси вас Бог не выполнить хоть одно из озвученных здесь высочайших установлений! Или, к примеру, попустительствовать в том кому-нибудь из вашим подчинённых. Повторяю, упаси вас Бог! Спрос будет с вас и спрос будет строгим. Я бы даже сказал – беспощадным... И ещё учтите, никакие отговорки и оправдания, даже самые убедительные, в расчёт приниматься не будут. Всем всё понятно?.. Ну и слава Богу. А теперь не задерживайтесь, миссери, подходите. У брата Фулка заготовлено достаточно экземпляров документа. Хватит на всех. Подходите, берите и пойдёмте скорее на воздух. Там, хвала Господу, похоже, наконец-то выглянуло солнце, – он указал на ярко осветившиеся подпотолочные окна. – Так что заканчивайте формальности, миссери, и пойдёмте греться...

Лето одна тысяча двухсотого года выдалось во Франции жарким и безветренным. Дождей почти не было. Поэтому смрад от десятков и сотен разлагающихся трупов, которые местные жители, не имея возможности похоронить, свозили на пустыри, в овраги и на глухие лесные поляны, висел над городами и селеньями, наполняя воздух ядовитыми удушливыми миазмами. Крестьяне роптали, многие города были на грани бунта.
В середине августа король Пилипп Второй Август сдался и, письменно покаявшись папе, согласился вернуть королеву Ингеборгу во дворец.

Первого марта тысяча двести первого года папа Иннокентий признал право на германский престол за Отто Брунсвиценским, а восьмого июня того же года Отто подписал Нове;зиумский конкордат (названый многими «Новезиумской капитуляцией»), согласно которому навсегда отказывался от притязаний германской короны на Сицилию и передавал под управление Святой Церкви все свои владения в Северной Италии. В итоге к Наследию Святого Петра были официально присоединены: Равеннское и Сполетиумское герцогства, Тусцийское и Анконитанское маркграфства, а также земли графини Матильды и графство Брете;норум «...вместе с другими окружающими землями, указанными во многих привилегиях императоров, начиная с Людовика». В своих письмах к Иннокентию свежеиспечённый германский правитель нижайше называл себя: «Отто, милостью Божьей и Романского царя Иннокентия король...». Третьего июля того же года в Колонье папский легат Гуидо Папа;рески публично объявил о признании Святой Романской Церковью Отто Брунсвиценского действующим королём Германии и единственным кандидатом на императорскую корону; его противники – сторонники Пилиппа Суэбского – были отлучены от церкви.

В том же, тысяча двести первом году германские крестоносцы из Саксонии и Вестфалии основали в устье Дуины крепость Ри;га, ставшую оплотом нового рыцарского Ордена: «Ливонского Братства воинов Христа», более известного как «Орден меченосцев». Рыцарям, принимавшим его устав, в качестве награды за оказанные услуги гарантировались обширные поместья на новых землях. Десятки и сотни мелких дворян из северных земель Священной Романской империи в предвкушении лёгкой добычи хлынули на восток. Под флагом обращения в христианство язычников-ливов, живших вдоль древних торговых путей, проходивших по рекам Дуина и Го;ива, крестоносцы захватывали всё новые и новые территории, огнём и мечом подавляя сопротивление непокорных. Отдельной буллой папа Иннокентий строжайше, под страхом анафемы, запретил всем, кто бывает в Ливонии по торговым делам, пользоваться какой-либо другой гаванью, кроме рижской. Тоненький денежный ручеёк, что потёк в Рому из новообращённых славянских земель в первые годы тринадцатого века, с каждым месяцем делался всё шире...

В очередной раз трудами Святейшего Отца папы Иннокентия слово Святого Евангелия пошло на пользу делу Христовой Церкви.
Ибо сказано: «Воззвал он ко Всевышнему Владыке, когда со всех сторон стеснили его враги, и великий Господь услышал его: камнями града с могущественной силою бросил Он на враждебный народ и погубил противников на склоне горы, дабы язычники познали всеоружие его, что война его была пред Господом, а он только следовал за Всемогущим» (Ср. 46:6-8)
И ещё сказано: «Делающие идолов все ничтожны, и вожделеннейшие их не приносят никакой пользы, и они сами себе свидетели в том. Они не видят и не разумеют, и потому будут посрамлены» (Ис.;44:9)

глава 6

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» сочинения Лотарио Сеньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:

«Птица рождена, чтоб летать, человек рождён, чтоб работать». «Все дни его работами и мучениями полны, и ночью ум его не отдыхает. И что это, если не суета?»  Нет никого без работы под солнцем, нет никого без недостатков под луной, нет никого без тщеславия под временем. Жизнь – лишь краткий промежуток переменчивого бытия. «Суета сует, – говорит Екклесиаст, – и всяческая суета». О сколь различны увлечения людей, сколь разнообразны их занятия! Но конец у всех один и результат тот же: «страдание и томление духа». «Много трудов предназначено каждому человеку, и тяжело иго на сынах Адама со дня исхода из чрева матери их до дня возвращения к матери всех»...
О как смертных мучает страх, сокрушает забота, беспокоит волнение, пугает боязнь, поражает трепет, изводит ужас, сминает страдание, расстраивает печаль, омрачает смятение! Богатый и бедный, слуга и господин, женатый и холостой, наконец добрый и злой – всех гнетут мирские мучения и терзают мирские страдания.  Поверь опытному учителю: «Если я виновен, – сказано, – горе мне! если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие моё: оно увеличивается...»


Страница шестая
СОЛНЦЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ОДНО

Рома. Наследие Святого Петра
September, indiction quintus, MCCII A.D. – Januarius, indiction sextus, MCCIII A.D.
Константинополис. Греческая Империя
Julius, indiction sextus, MCCIII A.D. – Aprilis, indiction septimo, MCCIIII A.D.

– Это неслыханно, ваше святейшество! Это просто недопустимо!.. – кардинал Петр Капуан буквально не находил себе места. Он то застывал посреди комнаты, стискивая перед собой руки, то вновь принимался мерять торопливыми семенящими шагами просторный кабинет понтифекса, сидеть он просто-таки не мог.
Иннокентий поднял ладонь.
– Умоляю вас, миссер Петр, успокойтесь. Нельзя же так изводить себя, вы погубите своё сердце. Да и у меня уже, признаться, от вас в глазах рябит. Прошу вас, успокойтесь, сядьте и попробуйте изложить всё по порядку. А то вы всё смешали в кучу: Я;деру, Але;ксия Ангела, неуважение к легату. Давайте всё с самого начала, последовательно, стараясь, по возможности, ничего не упустить. И, прошу вас, поменьше эмоций. Дело слишком важное для того, чтоб ошибиться, а если принимать решения на эмоциях, сгоряча, сами понимаете, есть большая вероятность допустить какой-нибудь просчёт.
– Да-да, ваше святейшество, вы совершено правы!.. – кардинал, прошёл к столу, опустился в кресло и тут же заелозил, заёрзал, как будто оно жгло ему зад. – Но вы должны понять меня, я ещё никогда в жизни не сталкивался с таким... с таким неуважением к папскому легату, с таким... с такой возмутительной непочтительностью! И это решение – идти на Ядеру. На Ядеру, вместо Сирии и Хиерусалима!..
– Ну вот, опять! Остановитесь, миссер Петр! Остановитесь и остыньте... Я прекрасно вас понимаю. Вы возмущены и... и всё такое прочее. И всё же. Давайте вернёмся к последовательному изложению событий... Итак, по порядку. То, что вас отвергли как папского легата, предложив участвовать в священном походе простым проповедником, я понял. Но кто конкретно принял такое решение? Кто тот человек, который посмел открыто пойти против воли Главы Вселенской церкви? Маркиз Бонифаций?
– Нет, ваше святейшество, маркиз Монферратский как раз был не против моего назначения. Это всё дож Да;ндоло.
– Как?! – поразился Иннокентий. – Дож Дандоло?! Он всё ещё жив?!
– Живее нас с вами, ваше святейшество! Дож Дандоло, презрев свой более чем преклонный возраст и слепоту, и ходит сам, и верхом ездит. И даже пишет! Слепой, а пишет! Представляете?! По сути, он сейчас и является настоящим предводителем священного похода. Маркиз Монферратский, хоть и избран на этот пост собранием дуксов, но во всём слушается дожа, постоянно советуется с ним.
– Поразительно! – теперь уже понтифекс, не выдержав, выскочил из-за стола и принялся мерять шагами комнату. – Вы не поверите, миссер Петр, но ещё в детстве я слышал от своего отца легенду о том, как свирепый константинопольский тиран Ма;нуэль Ко;мнен приказал насыпать в глаза венетианскому послу Хенрику Дандоло толчёного стекла, чем и ослепил его. Так вот, ещё в тех рассказах из моего детства Дандоло уже представал мужем весьма и весьма почтенного возраста. Сколько же ему ныне лет?
– Доподлинно неизвестно, ваше святейшество, но говорят, что уже за девяносто. Сильно за девяносто.
– Поразительно!.. – Иннокентий остановился и хрустнул пальцами. – Поразительно! Не иначе, старый лис заложил душу дьяволу.
– Похоже на то, ваше святейшество, – кивнул Петр Капуан. – Ведь, посудите сами, какую хитрую ловушку соорудил этот старец для святого войска. Венетиане ведь ещё в прошлом году заключили договор с дуксами священного похода. Они обещали предоставить крестоносцам достаточное количество судов для перевозки их в Святую Землю, а также обеспечить их девятимесячным запасом фуража и продовольствия. А дуксы, в свою очередь, гарантировали им выплату восьмидесяти пяти тысяч марок серебра...
– Да, я помню, – подтвердил понтифекс, – Га;лфрид Виллахардуинский вёл тогда переговоры. Он присылал мне потом отчёт и заверенную копию договора. Венетиане обещали также выставить пятьдесят своих боевых галер, причём, что любопытно, сразу оговорили, что рассчитывают на половину всей завоёванной в походе добычи.
– Точно так, ваше святейшество. Так вот, этой весной возложившие на себя крест стали прибывать в Венетию. Но, на беду, поскольку многие поехали другими путями, в Венетии к лету собралось не тридцать тысяч войска, как планировалось, а только чуть больше двенадцати...
– Двенадцать вместо тридцати?! Святые угодники! И это после четырёх лет подготовки похода! Кому же воевать Гроб Господень?!
– Я ж говорю, ваше святейшество, многие поехали другими путями. Через Массилию или через Ба;риум, как, к примеру, Ре;нард граф Да;мпетры, у которого в войске не менее сорока рыцарей. Или как тот же Ви;ллен Ну;лли, которого, кстати, маркиз Бонифаций считает лучшим рыцарем Франции, и который сам, за свои деньги, снарядил отряд в двести человек и нанял в Бариуме чуть ли не лучший корабль. Так что, возможно, тридцать тысяч в Святой Земле всё-таки соберутся.
– Возможно, возможно... – недовольно проворчал Иннокентий, он подошёл и уселся в кресло напротив кардинала. – Ну хорошо, я понял. Так что за ловушку устроил Дандоло принявшим крест?
– Как есть ловушку, ваше святейшество, как есть! – Петр Капуан вновь заёрзал в кресле. – Он ведь приказал селить всех прибывающих в Венетию крестоносцев не в городе, а на острове Святого Ни;коласа. Это примерно в трёх полётах арбалетной стрелы от суши. А когда стало ясно, что паломников прибыло мало и что они не могут собрать всю сумму, обещанную венетианам, Дандоло отдал распоряжение отвести от острова все корабли и лодки, так чтобы никто из паломников не смог покинуть остров. А потом предложил маркизу Бонифацию и прочим дуксам отработать долг – идти и захватить Ядеру. Вы можете себе представить такое, ваше святейшество, натравить Христово войско на христианский город!
– Несомненно, это возмутительно, миссер Петр, я совершенно с вами согласен. Возмутительно и недопустимо... Но, с другой стороны, дожа Дандоло ведь тоже вполне можно понять. Венетиане потратили большие деньги на снаряжение флота. Они ведь, насколько я понял, снарядили флот?
– Да, ваше святейшество, это вне всяких сомнений. Я сам побывал на нескольких кораблях, приготовленных для похода. Я прежде никогда не видывал такой красоты и такой мощи. Всё устроено наилучшим образом! Сами корабли, такелаж, снаряжение – всё наивысшего качества!
– Ну вот видите, миссер Петр, венетиане свою часть договора выполнили. И они вполне обоснованно ожидали выполнение своей части договора от маркиза Монферратского и его людей.
– Это безусловно так, ваше святейшество, но... но ставить принявших крест перед выбором: плыть воевать Ядеру – христианский город! – или...
– Или что?
– Или погибнуть голодной смертью! Венетиане ведь никого не выпускали с острова. Даже умерших паломникам приходилось хоронить там же. А умирало с каждым днём всё больше и больше!..
– От голода?
– Ну... нет... – Петр Капуан замялся. – Пока нет. Голода ещё не было. Припасов, слава Богу, было ещё достаточно. Но они таяли с каждым днём, ваше святейшество! И этот мерзавец Дандоло стал шантажировать паломников! – вновь вскричал кардинал. – Он решил заставить принявших крест совершить великий грех! Заставить согрешить идущих в священный поход!
– Да-да, я понял, миссер Петр. Это я понял... – Иннокентий, поглаживая бородку, некоторое время внимательно смотрел на своего легата. – А теперь расскажите мне, пожалуйста, про приезд Алексия Ангела.
– Ещё раз?
– Да ещё раз.
Кардинал посопел носом, потом бесцельно потрогал себя за мочку уха.
– Царевич Алексий приехал в Венетию где-то в начале августа. Точнее не знаю, я ведь говорю, мы жили на острове, сведения из города приходили к нам с большим опозданием... Он приехал из Суэбии, от своего зятя, короля Пилиппа...
– От дукса Пилиппа, – строго поправил папа. – Король Германии ныне Отто. Отто Брунсвиценский.
– Да-да, конечно. – торопливо закивал кардинал. – Вот я и говорю, Алексий приехал из Германии и сразу предложил маркизу Бонифацию плыть со всем своим войском не в Сирию, а в Константинополис. Он попросил маркиза помочь ему низложить своего дядю, свергнувшего царя Исаакия, отца Алексия, и захватившего константинопольский престол... Я прошу прощения, ваше святейшество, но царевич Алексий ведь, кажется, приезжал и к вам?
– Да, приезжал, ещё весной.
– И... и что?
– Всё то же – просил содействия в низложении своего дяди.
– А вы, ваше святейшество?
Иннокентий усмехнулся.
– А я указал ему на дверь. Этот самонадеянный юнец пытался вовлечь Святой Престол в свои внутрисемейные дрязги... Не отвлекайтесь, миссер Петр. Вы говорили о приезде Алексия Ангела в Венетию.
– Точно так, ваше святейшество! Царевич Алексий предложил маркизу Бонифацию плыть не в Святую Землю, а в Константинополис.
– Да, я понял. Он что-то обещал взамен?
– Э-э... Я не знаю, ваше святейшество. Царевич Алексий говорил с маркизом и с некоторыми другими дуксами. Я не был допущен на это совещание.
– Откуда же вы тогда знаете, что царевич Алексий предложил дуксам плыть в Константинополис?
– Об этом сразу стали говорить в лагере. А мне об этом рассказал епископ Хальберста;диумский Конрад. Кстати, о договоре дуксов с венетианами насчёт захвата Ядеры я также узнал от него.
– Епископ Конрад? Как же, помню такого. Он же совсем недавно был отлучён от церкви. И что он в таком случае делает в священном походе?
–  Отлучён от церкви?! Но... Но епископ Конрад мне ничего такого не говорил. И в лагере крестоносцев, похоже, никто об этом не знает.
Понтифекс задумчиво пощипал свою бородку.
– Ну хорошо, ладно, сейчас не об этом. Так что, я так понял, епископ Конрад, в отличие от вас, был допущен на совещания к дуксам?
– Мне это доподлинно неизвестно, ваше святейшество, но епископ Конрад, он ведь, насколько я знаю, чуть ли не приятель короля... э-э... дукса Пилиппа и, соответственно, маркиз Бонифаций ему доверяет больше, чем другим.
– Вот-вот! Приятель Пилиппа. Именно за это он и был отлучён от церкви. Епископ Конрад посмел пойти против воли Святого Престола. Он не признал коронацию Отто Брунсвиценского. За что и поплатился.
– Я... я ведь ничего не знал об этом, ваше святейшество.
– А я вас ни в чём и не обвиняю, миссер Петр... Что ещё интересного рассказал вам епископ Конрад?
– Да, собственно... больше ничего такого. Епископ Конрад пришёл ко мне за советом. Он был очень смущён создавшейся ситуацией. С ним был ещё аббат Ма;ртин из Па;йриской обители, так тот вообще просил освободить его от взятого им крестоносного обета и разрешить ему, покинув святое войско, удалиться в свой монастырь.
– Вот как! Отчего же?
–  Видите ли, ваше святейшество, и епископ Конрад, и аббат Мартин были категорически не согласны с решением дуксов идти на Ядеру. Они пытались убедить маркиза Бонифация не делать этого, но тот ответил им, что положение армии безвыходное, денег нет, время уходит, а взятие Ядеры, хоть это весьма и весьма небогоугодное дело, однако оно позволит крестоносцам, расплатившись с венетианами, продолжить свой поход в Святую Землю. А стало быть, овчинка выделки стоит, поскольку, освобождение Гроба Господня, – так сказал маркиз Бонифаций, – спишет принявшим крест все прошлые грехи: и большие, и малые.
– Ну что ж, в словах маркиза Бонифация есть определённая логика. Так что вы ответили епископу Конраду и аббату Мартину, миссер Петр?
Кардинал откашлялся.
– Я, ваше святейшество, категорически запретил им покидать войско. Я сказал им, что пастыри должны всегда оставаться при своей пастве. Они должны стараться с должным терпением переносить все грехи окормляемых, исправлять и направлять их проповедью и добрым примером, отвращать их от зла, и прилагать все усилия, дабы удержать христиан – а тем более, христиан, принявших крест! – от пролития христианской крови.
– Ну что ж, весьма разумно, миссер Петр, весьма разумно... – Иннокентий, разглядывая кардинала, побарабанил пальцами по столу. – Вы, миссер Петр, вновь проявили себя с наилучшей стороны. Я весьма доволен вами. В том, что вам не удалось встать во главе священного похода, отнюдь не ваша вина. Не всем нашим устремлениям суждено сбыться. На всё воля Божья. Как там у Святого Иакоба? Вы, которые не знаете, что случится завтра, ибо жизнь ваша – пар, вам говорить: если угодно будет Господу, то сделаем то или другое.
Кардинал перекрестился.
– Воистину так, ваше святейшество... Скажите, ваше святейшество, мне теперь надлежит вернуться в Венетию?
Понтифекс помолчал.
– Я подумаю над этим, миссер Петр. Моё решение будет вам доведено. А пока отдыхайте. Вы похудели и осунулись. Эта поездка дорого далась вам, миссер Петр. Поэтому отдыхайте. Отдыхайте и набирайтесь сил, они вам скоро понадобятся...
После ухода кардинала Иннокентий вызвал майордома и приказал больше никого к нему сегодня не пускать. Все визиты отменить. Кто ожидает? Архиепископ Алберт? Завтра. Скажите, что аудиенция будет завтра. Пусть не ждёт. Скажите, плохо себя чувствую... После этого папа несколько часов пребывал в размышлениях. Он то сидел за свои столом, задумчиво перекладывая с места на место лежащие на нём бумаги, то принимался вышагивать по кабинету, подолгу останавливаясь под окном или перед висящим на стене распятием. Наконец, когда густые сумерки втекли в узкое подпотолочное окно и медленным половодьем затопили комнату, понтифекс вызвал к себе нотария.
– Вот что, Бла;зий, срочно отправь послание в Луце;дио, Пе;тро Ма;гнанумскому. Попроси аббата незамедлительно прибыть в Латеран.
– Да, ваше святейшество... Что-нибудь ещё?
– Да. Подготовь бумаги на Петра Капуана. Кардинал едет на Кипр, а оттуда в Святую Землю. В А;кко.
– Прошу прощения, ваше святейшество...  Кардинал Петр больше не вернётся в Венетию?
– Нет. В этом нет смысла. Дуксы святого войска отказались признать его легатские полномочия. А простых проповедников у них там и так в достатке. К тому же...  К тому же, я полагаю, нам следует поберечь кардинала Петра. У кардинала Петра слишком ранимое сердце...

– То есть, святой отец, вы хотите, чтобы крестоносное войско повернуло на Константинополис?..
Иннокентий ответил не сразу. Они с аббатом Петро Магнанумским расположились на широкой скамье, стоящей в укромном уголке дворцового сада в густых самшитовых зарослях неподалёку от фонтана, выполненного в виде двух сидящих друг напротив друга мраморных львов. Аббат – высокий худощавый старик, с большим крючковатым носом и обширной лысиной, обрамлённой редкими пучками седых волос, – сидел, напряжённо выпрямив спину, и даже так, в сидячем положении, больше чем на целую голову возвышался над понтифексом. Папа же, наоборот, выглядел умиротворённым и расслабленным. Он сидел, откинувшись на спинку скамьи, вяло сцепив пальцы на животе, и задумчиво глядел на две скрещённые струйки воды, бьющие из разинутых львиных пастей. День был ясным и безветренным, и всё ещё жаркие, но уже не обжигающе лучи полдневного сентябрьского солнца красочно дробились в тонких водяных струях, празднично сверкали десятками маленьких радуг на опадающей водяной взвеси, задорными солнечными зайчиками скакали по гладким стенкам бассейна.
– Мы давно знаем друг друга, брат Петро, – нарушив наконец молчание, негромко произнёс Иннокентий. – Поэтому я не стану хитрить и показывать вам луну в колодце. Я сейчас изложил вам факты, представил вам ту цепочку событий, которая привела нас к сегодняшней ситуации. Прямо скажем, к непростой ситуации. А теперь я предлагаю вам взглянуть на эту ситуацию с определённой точки зрения... Вы знаете, я всегда уповал на Господа нашего и считал, что всё происходящее на земле не более чем исполнение Его воли, видимое проявление Его непостижимого замысла. И нам, смертным и грешным, остаётся лишь исполнять эту волю и следовать тем знакам, что Он в доброте своей безграничной нам подаёт... Четыре года я готовил священный поход. Четыре года я писал бесконечные письма и рассылал бесчисленных гонцов, чтобы собрать войско, способное отвоевать у неверных Гроб Господень. И вот наконец войско собрано и готово отплыть в Святую Землю. И что вдруг происходит?.. А происходят, брат Петро, начинают происходить удивительные вещи. Сначала Господь уводит многих и многих, принявших крест, иными путями, чем оставляет войско в Венетии без необходимых для переправки в Сирию средств. Казалось бы, впору отчаяться. И многие отчаялись. Многие, не понимающие, что они суть лишь орудие в руках Господних. Прах земной, из которого Отцу нашему Небесному приходится лепить день грядущий. Что же делает Господь?.. Он тут же, устами хитрого лиса Дандоло, предлагает маркизу Бонифацию и прочим дуксам захватить и разграбить Ядеру. Святому христианскому войску разграбить христианский город!..  Ну, дож Дандоло, без сомнения, давно уже продал свою душу дьяволу. Он рассчитывает с помощью крестоносцев решить свои тяжбы с давним противником. С основным торговым соперником Венетии на Хадриатике. Дож Дандоло радостно потирает руки, полагая, что он всё здорово обстряпал. Он даже, невзирая на свой возраст и слепоту, принял крест, дабы, подав остальным пример, встать во главе всего войска. И войско это в считанные дни удвоилось! Ещё бы! Венетиане во все времена были охочи до лёгкой добычи. И я уверен, брат Петро, что после захвата и разграбления Ядеры бо;льшая их часть под тем или иным предлогом покинет святое войско. А многие покинут его и вовсе без всякого предлога. Как говорится, растворятся в ночи. Словно тать с мешком награбленного. Ведь одно дело грабить мирный и почти беззащитный город у себя под боком, и совсем другое дело – плыть в чужую неведомую страну и биться там – насмерть биться! – с неверными: жестокими и беспощадными, и, главное, весьма искушёнными в ратном деле... Так вот. Дож Дандоло с довольным видом потирает руки, радуясь своей счастливой выдумке, а Господь смотрит на него сверху и смеётся. Да, Он смеётся, поскольку хитрый, но недалёкий Дандоло не понимает, что Господь направляет святое войско на Ядеру не для того, чтобы обогатить и без того небедных венетиан. И не для того, чтобы устранить с их пути давнего конкурента и соперника. А лишь и только для того, чтобы дать святому войску возможность добраться в конце концов до Святой Земли. Вы скажете, брат Петро, а как же Ядера? Отчего должны страдать её жители – невинные христиане? Отчего должна пролиться христианская кровь? И я вам отвечу на этот вопрос... Никто из нас, живущих, не может считать себя невиновным. Никто из нас, живущих, не может назвать себя безгрешным. Вы же знаете, брат Петро, человек грешен с рождения. Я скажу больше, человек грешен с момента зачатия. Ибо само зачатие есть продукт греха – продукт соединения грешного зуда похоти с нечистым человеческим семенем... Вы спро;сите меня, брат Петро, почему именно Ядера? Чем прогневил Господа нашего именно этот город? А вот на этот вопрос я вам ответить не смогу. Ибо неисповедимы пути Господни. Может, этот город более грешен, нежели другие города. А может быть, всё как раз наоборот – жители его отличаются набожностью и праведностью, и Господь наш Всемогущий этим выбором поощрил Ядеру, назначив ей стать отправной точкой богоугодного дела, краеугольным камнем священного похода, что, безусловно, возвысит и прославит этот город – и всех его жителей! – в веках... Что же касается христианской крови... Кровь, пролитая во имя Господа, несомненно, будет пролита не напрасно. И пролившие эту кровь будут прощены. Господь в своём великодушии, вне всякого сомнения, простит их всех, ибо все они – и невольные палачи, и все их жертвы – не более чем пыль, крошки со стола, мелкие пешки в той великой шахматной партии, которую расставляет Всевышний... – Иннокентий отчего-то вздохнул. – И вот теперь, брат Петро, когда все сомнения отброшены, когда решение уже принято, когда корабли оснащены и воины Христовы готовы, осенив себя крестным знаменьем, взойти на их палубы, Господь делает следующий ход. Он приводит в лагерь крестоносцев царевича Алексия, который предлагает им плыть в Константинополис. Случайность ли это? Уверен, что нет. Хотя сам Алексий, наверняка, убеждён, что случайность – уж слишком извилистым и зыбким был его путь из Константинопольской тюрьмы до дворца венетианского дожа. Но мы-то с вами знаем, брат Петро, что и этот Алексий Ангел – лишь комок праха в длани Господней, а его приезд в Венетию – лишь новый знак для тех, кто эти знаки пытается читать... Я не столь самонадеян, брат Петро, чтобы претендовать на бесспорность моих догадок и суждений – никакому смертному не дано проникнуть в замысел Небесного Владыки. Я лишь стараюсь не быть слепцом. И мои глаза, и мой разум говорят мне: не может приезд царевича Алексия в святое войско быть простой случайностью. И я задаю себе очевидный вопрос: чего же ждёт от нас Господь? И ответ у меня на этот вопрос только один: Господь наш в своём бесконечном терпении ждёт от нас лишь одного – веры. Веры чистой, как горный родник.  Веры твёрдой и непоколебимой, как скала. Веры единой и неделимой, как солнце... Солнце на небе должно быть одно, брат Петро! Так устроил Господь этот мир, и мы не в праве попирать его замысел. А мы попираем! Мы попираем замысел Всемогущего Господа нашего, мелочно и алчно деля единую Христову веру! Полтора века длится церковный раскол. Полтора века константинопольские схизматики упорствуют в грехе гордыни, не желая признать верховенство Романской Церкви. Полтора века церковные отцы предают друг друга анафеме, а ведомая ими паства – добрые христиане – учатся ненавидеть таких же добрых христиан. И Господь говорит нам: хватит! Хватить порочить учение Христа и плодить грех братоненавистничества!.. – папа помолчал. – Недавно басилевс константинопольский Алексий Третий прислал мне письмо, в котором предлагает заключить с ним унию. Представляете, брат Петро?! Этот негодяй, обманом и силой захвативший власть, ослепивший и бросивший в подземелье своего старшего брата, законного правителя Греческой Империи, предлагает мне – Главе Вселенской церкви, Викарию Христа – унию! Этот современный Каин бесстыдно предлагает мне дружбу и взаимоуважение! Как равный равному!.. Вы знаете, брат Петро, письмо от Алексия Третьего пришло ровно накануне возвращения в Рому кардинала Петра Капуана, от которого я, собственно, и узнал о приезде в Венетию царевича Алексия и о сделанном им дуксам священного похода предложении: идти на Константинополис. И я понял, что это не случайность. Это просто не может быть случайностью! Господь как бы говорит нам: вот шанс расставить всё по своим местам! Вот шанс преодолеть раскол и покарать возомнивших о себе схизматиков! Солнце на небе должно быть одно, и церковь под небом должна быть одна! И путь святого войска в Святую Землю должен пролегать не только через Ядеру, но и через Константинополис!..
Иннокентий замолчал. Фонтанные струи, журча, опадали в бассейн.
– Я всегда восхищался вашей способностью стыковать и увязывать разбросанные концы, святой отец, – задумчиво глядя на понтифекса, произнёс аббат. – Вашим умением выстраивать длинные и сложные логические цепочки. Вы совершенно правы насчёт промысла Божьего. И кому как не вам – стоящему ближе всех к Богу – истолковывать посланные Им знаки... Но скажите, почему для этой миссии вы выбрали именно меня – скромного аббата не самого известного монастыря? Разве среди ваших кардиналов не найдётся более достойной и более опытной кандидатуры? Да, конечно, с вашего благословения я много раз представлял Святой Престол, выполняя обязанности судьи-делегата. Но, согласитесь, святой отец, одно дело разбирать церковные имущественные споры и совсем другое дело – быть папским легатом в святом войске, по сути – возглавить священный поход! Боюсь, для подобной миссии у меня нет ни должного опыта, ни должного авторитета...
Иннокентий поднял ладонь.
– Вы несколько неверно поняли свою задачу, брат Петро. Я отнюдь не назначаю вас папским легатом и не призываю вас возглавить священный поход. Я хочу, чтобы вы стали моим доверенным лицом. Моими глазами и ушами в святом войске и – особенно! – в совете дуксов священного похода. Я хочу – и я уверен, что вам это удастся, – чтобы вы стали правой рукой маркиза Бонифация, его другом, его ближайшим помощником и, по возможности, его мудрым советчиком. Скажите, брат Петро, кому как не вам – своею рукой возложившему в Суэсси;онуме святой крест на маркиза Бонифация – быть рядом с ним в годину трудных, но почётных испытаний? Кому как не вам подставить ему плечо в час принятия трудных и ответственных решений? Решений, от которых будет зависеть не только судьба священного похода, но и, без преувеличений, дальнейшая судьба всей Святой Католической Церкви!
Аббат наклонил голову.
– Я понял вас, святой отец. И я благодарю вас за оказанное мне доверие. Клянусь, я сделаю всё, что в моих силах.
Понтифекс улыбнулся краешками губ.
– Я нисколько не сомневаюсь в этом, брат Петро. Я рад, что вы разделяете мои убеждения и я вдвойне рад, что именно вы – человек высоких моральных принципов и высокой доблести – станете моим сподвижником в столь непростом, но, без всякого сомнения, богоугодном деле... – Иннокентий поднялся со скамейки, и аббат немедленно воздвигся рядом, сверху вниз глядя на понтифекса. – Давайте немного пройдёмся, брат Петро, – сделал приглашающий жест Иннокентий.  – А то что-то ноги совсем затекли...
Собеседники неспешно двинулись по идущей вокруг фонтана, засыпанной мелким щебнем дорожке.
– Я хотел бы обговорить с вами некоторые детали, – глядя себе под ноги, сказал папа. – Я бы сказал, некоторые тонкости предстоящей вам нунтиатуры... Во всём этом деле есть одно обстоятельство, один немаловажный аспект. И я хочу, брат Петро, чтобы вы при выполнении своей миссии ни в коем случае не упускали этот аспект из виду.
– Я слушаю вас, святой отец.
Иннокентий помедлил.
– Вы, без сомнения, согласитесь, брат Петро, что Господь создал людей разными. Одним Он дал ум, другим – силу, третьим – достаток... четвёртым – красоту. Немногим досталось два и более достоинства. И уж совсем мало тех, кому Господь дал всё это вместе. Однако ж есть и такие, которым не досталось ничего... Но нас с вами в данный момент интересует лишь одно человеческое качество – ум. Умных людей мало, брат Петро, вы это прекрасно знаете. Почему так решил Господь, не нам судить, но, уверен, у Него для этого были самые серьёзные основания... Итак, Господь создал стадо и пастухов и вложил последним в руку хворостину со словами: пасите стадо своё, какое у вас, и надзирайте за ним. А теперь скажите мне, брат Петро, разве пастух советуется со своим стадом, когда решает на какой выпас идти? Разве он спрашивает разрешения у агнцев, а тем паче у козлищ, когда приходит время возвращаться с поля домой? Ответ один: нет! Стаду не следует знать о решениях пастуха, а пастуху не следует посвящать в свои решения стадо. Надеюсь, вы согласны со мной?
–  Пасите Божье стадо, какое у вас, – тихо произнёс аббат. – Пасите стадо своё, надзирая за ним не принуждённо, но охотно и богоугодно, не для гнусной корысти, но из усердия, и не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример... Разумеется, святой отец, я полностью согласен с вами.
– Я рад слышать это, брат Петро, – кивнул понтифекс. – Так я это к чему. Вы повезёте к маркизу Бонифацию моё письмо. Письмо, адресованное ему, а также совету дуксов священного похода. Сразу скажу, письмо будет гневным. Вы ведь понимаете, брат Петро, что оно и не может быть другим? Ведь я, как Великий Понтифекс и Викарий Христа, никак не могу одобрить того, что одни христиане будут грабить, а возможно, и убивать других христиан! Поэтому я никак не могу одобрить захвата святыми воинами христианской Ядеры. И я его не одобрю! И, разумеется, я пригрожу всем ослушавшимся отлучением. Вам же, брат Петро, надо будет не публично, но в приватных беседах, и не напрямик, а больше намёками, иносказательно сообщить маркизу и дуксам, что проступок их, хоть и серьёзен, хоть и повлечёт за собой скорое и неминуемое наказание, но всё же по большому счёту не так страшен, поскольку совершается не из корысти, но исключительно из благих побуждений, а следовательно, заслуживает прощения. Разумеется, при чистосердечном раскаянии согрешивших. И я, как священник, как пастырь, как строгий, но милосердный судья, не смогу отказать в отпущении тем, кто раскаивается и просит о милости... Ну а простым крестоносцам, так тем и вовсе не следует знать о содержании этого письма. Пусть совесть их остаётся чиста.
– Мудро, – согласился аббат. – Дальновидно и мудро.
Иннокентий остановился и, повернувшись к собеседнику, прикоснулся к его локтю.
– У меня будет ещё одна просьба к вам, брат Петро. Скорее, даже не просьба, а дружеский совет... Не торопитесь с отъездом. Пусть маркиз Монферратский и дуксы получат моё письмо уже в Ядере. Когда, как говорится, все мосты уже будут сожжены и когда что-либо изменить будет уже невозможно...

В середине ноября объединённый флот крестоносцев и венетиан подошёл к Ядере. Напрасно городские правители пытались договориться с нежданными захватчиками, напрасно взывали к их совести и благородству, напрасно показывали папские грамоты и умоляли единоверцев не нарушать христовы заповеди. Напрасно жители Ядеры вывешивали на городские стены кресты и полотнища с ликом Христа. После пятидневной осады город был взят штурмом и безжалостно разграблен. Укрепления города были разрушены, многие дома сожжены. Бо;льшая часть населения, спасаясь от насилия и бесчинств захватчиков, была вынуждена покинуть разорённый город.

Сиятельному императору Константинополиса.
Мы приняли письма твои и послов твоих с приличиями, твоему императорскому величеству подобающими, и тщательно ознакомились как с тем, что пожелали сообщить нам упомянутые послы, так и с тем, что в самих письмах содержалось.
Послы твои сказали (и то же самое в письмах твоих содержится), что, поскольку армия христиан, которая должна идти на помощь Святой Земле, предпочитает вторгнуться в земли твоего величества и оружие своё против христиан повернуть, то престолу нашему следует их от такого намерения удержать, дабы они руки свои кровью христиан не обагрили и немилость Господа на себя из-за этого не навлекли, и для войны с неверными немало ослабленными бы не оказались.
Еще они добавили от лица твоего высокого величества, что мы никоим образом не должны оказывать милость Алексию, сыну Исаакия Ангела, который обратился к Пилиппу, дуксу Суэбскому, дабы с его помощью империю вместо тебя заполучить. Ибо империя к нему ни по какой причине отойти не может, поскольку она не по наследству, а путём выборов среди знатных передаётся, за исключением случая, когда преемник уже после принятия его отцом императорского достоинства рождён. На что упомянутый Алексий никак ссылаться не может, ибо он был рождён до того, как отца его в императоры произвели. Он не может также на какие-либо права в империи претендовать, поскольку отец его раньше сугубо частным лицом значился.
Ещё твоё величество просило нас лично, чтобы мы упомянутому дуксу Суэбскому для обретения им каким-либо образом королевства, никакой помощи и благоволения не оказывали, ибо отец его, император Фридерик, Святую Романскую Церковь многим оскорбил, и сыновья его, следуя по стопам отца, также навредили ей немало.
Нас нетрудно было убедить политике указанной следовать, поскольку Пилипп этот знаки своего достоинства именно от Церкви получил, а лица подобного рода не могут ни покинуть лоно церкви, ни мечом рыцарским опоясаться, ни какое-либо достоинство от народа обрести, ибо это опасностью отлучения от церкви чревато.
Мы же до твоего императорского разумения доводим, что упомянутый Алексий, прибыв к нам некоторое время назад, в присутствии нашем и братьев наших, а также многих романцев знатных, выступил с жалобой серьёзной, уверяя, что ты вероломно отца его пленил и даже коварно ослепил и долгое время в тюрьме его под стражей содержишь. Поскольку он не мог обратиться с жалобой к кому-либо выше нас, и так как мы, подобно апостолу, должное как мудрым, так и невеждам отдаём, то нашей прямой обязанностью было правосудие, искомое им, осуществить.
И когда мы ответили, что в деле попробуем разобраться, он нас покинул и к упомянутому Пилиппу, мужу сестры своей, поспешил. И после переговоров с ним он того добился, что Пилипп этот послов к предводителям войска христиан без промедления отправил, прося их и умоляя, чтобы они, поскольку Алексий и отец его были вероломно прав своих и империи лишены, пошли бы с ним в Царство Константинопольское и советом и благоволением помощь для возвращения оного ему бы оказали. Он же обещал как помощью Святой Земле, так и деньгами и дарами щедро им отплатить, а также, готовый во всём указаний наших придерживаться, желание искреннее изъявил всеми путями, в меру сил своих, пресвятую Романскую Церковь всемерно почитать и делать всё, чтобы желаниям нашим угодить.
Однако, предводители упомянутые, посовещавшись, ответили, что они не могут и не должны обходиться в столь трудном деле без указаний и полномочий наших и с нами обо всем посоветоваться желают и делать затем то, что нам угодно будет. Посему они убедили возлюбленного сына нашего Петра, кардинала-пресвитера церкви Святого Марцелла, который должен был плыть с ними, чтобы он к нам вернулся и пожелания наши по поводу всего вышесказанного узнал.
Именно этот кардинал, появившись у нас, объяснить нам всё подробно постарался, и, когда послы твои ко двору нашему прибудут, мы оное дело с братьями нашими обсудим и решение такое примем, которое и ты справедливым найдёшь; хотя многие заявили, что нам следовало бы к плану подобного рода милостивую благосклонность проявить из-за того, что Греческая Церковь непослушна и Апостольскому Престолу неверна.
Что же касается поддержки в притязаниях на Романскую Империю лишь того, кто Романскую Церковь любить должен и указаниям нашим всяко уступать, на что твоё величество внимание наше обратить пожелало, то знай, что, хотя упомянутый Пилипп могуществен и богат весьма, однако король Отто сверх того, и, при нашем старании и расположении, милостью Бога выше поставлен; и до сегодняшнего дня Пилипп верх над ним одержать не может. Что до дальнейшего, то это от того зависеть будет, насколько ты нам поможешь, ибо, хотя нам было многое обещано, да не останется твоё императорское величество в неведении того, что ты будешь нашей благосклонностью лишь в той мере пользоваться, в какой помощь, а не обещания нам давать будешь.
Ведь если этот Пилипп Романской Империей овладеет, то от его правления для тебя многие трудности произойдут, ибо он легко сможет через землю блаженного во Христе сына нашего Фридерика, сиятельного короля Сицилии и его, Пилиппа, племянника, до твоей империи добраться, подобно тому, как бывший император Хенрик империю твою также из Сицилии захватить хотел.
Хотя со времён твоего предшественника Мануэля, славная ему память, Константинопольская Империя не заслуживает, чтобы мы столько для неё делали, ибо он всегда от нас и предшественников наших словами отделывался и ничего делами не показывал, мы, однако, в духе кротости и спокойствия действовали, в том уверенные, что видя благосклонность, которую мы тебе оказываем, ты должен быстро исправить то, что было тобой и твоими предшественниками упущено. Тебе следует заботиться, насколько это возможно для усердия человеческого, чтобы опасный огонь на подступах удалённых погасить, а не подпитывать его, дабы он не смог каким-либо образом в пределы твои перейти.
Поэтому мы просим твоё императорское величество, увещеваем, советуем и побуждаем, чтобы ты, в этой области действуя, по крайней мере делами, а не словами нам отвечать пытался, ибо мы любовь, которую питаем к тебе, и в поступках, и в речах выказывать всемерно стараемся.
Мы всё же собираемся к тебе по делу этому посла нашего направить; если же он ненароком запоздает, ты всё равно ответ свой об этом как можно скорее дай нам знать.
Дано в Латеране, XVI Календы Декабря.

Маркизу Монферратскому, Балдуину Фландрийскому, Людовику Блезумскому, Хуго Святопаульскому и иже с ними.
   «Когда вы покидали Египет рукою крепкою и мышцею высокою, дабы принести себя в жертву Господу, мы скорбели немало и скорбим поныне, что Фараон преследует вас бегущих, или скорее вы следуете за Фараоном, который старается заманить вас в рабство под предлогом некой необходимости и под завесой набожности». Как мы уже сообщали вам, мы скорбели и скорбим равно и о нас самих, и о вас, и обо всём народе христианском.
Мы скорбим о себе, поскольку, пока мы, с надеждой на урожай добрый, часто не без горечи сердца и трепета телесного, сеяли в слезах, проповедуя слово Божье с помощью легатов и посланий наших, всех почитателей имени Христа к отмщению обид, ему причинённых, призывая, враг рода человеческого поверх того сорняки посеял и так семена наши испортил, что пшеница, кажется, в тернии превратилась.
О вас же мы скорбим, ибо когда вы уже закваску старую вычистили и полагали уже, что действиями своими прежнего греховного человека изгнали, небольшое количество старой закваски – хорошо, если небольшое – всё содержимое снова испортило. И покуда вы одежды ваши белые не бережёте, как если бы вновь надели старые, руку с плуга снимаете и назад, подобно жене Лота, оглядываетесь, до тех пор нельзя считать вас, как сказал Апостол, для Царствия Божия благонадёжными.
О народе же христианском мы скорбим, ибо он оказался более всего унижен там, где, казалось, должен был более всего возвыситься. Ведь когда многие, пришедшие ранее на помощь Святой Земле, услышали, что вы не приплывёте, они, отчаявшись и при следующей переправе вас дождаться, на родину обратно отправились. Сарацины же, зная об их отъезде и сомневаясь в вашем прибытии, духом против христиан воспряли, хотя мы и не можем сказать, что они из-за их отягощенности грехом побеждают, как почти повсюду утверждается.
Однако мы радуемся, что, послание наше получив и заблуждение своё глубокое осознав, вы указаниям нашим апостольским преданно и смиренно стали следовать. И поскольку вы, сыны графы и оба барона галльские, сие признали и подтвердили и в письме с печатью дать в соответствии с наставлениями нашими полную сатисфакцию относительно того, что повлекло под Ядерой ваше отлучение, обязались, то вы и потомки ваши милость отпущения сим получаете.
Пусть раскаяние ваше будет искренним, дабы вы так сожалели о содеянном, что подобного впредь всяко остерегались. Ибо тот, кто вновь делает то, в чём кается, – это не кающийся, а насмешник, и подобен собаке, возвращающейся к блевотине своей, раскаявшийся и ко греху вернувшийся. И даже легче тот грех, который совершается однажды, чем совершённый раз и затем повторённый.
Посему пусть никто из вас не тешит себя мыслью, что земли греков можно разорять либо захватывать, поскольку они Престолу Апостольскому не послушны, или потому что император Константинопольский, свергнув и даже ослепив брата своего, империю силою захватил.
Действительно, сколь бы велики ни были проступки сего императора и людей его, не вам о том судить, и крест вы не для того приняли, чтобы мстить за несправедливости эти, а лишь для того, чтобы мстить за обиды, Святому Кресту причинённые, для послушания которому вы, собственно, и направляетесь.
Так что мы предупреждаем и строго призываем ваши светлости и приказываем вам этим посланием апостольским не обманываться самим и не позволять другим вас обманывать, будто бы вы в некотором роде благочестиво действуете, ибо это противно Богу, и души ваши, без сомнения, к погибели приведёт. Вместо этого вы должны с выходками своими своевольными и нарушениями якобы неизбежными немедленно покончить и Святой Земле на помощь наконец отправиться, дабы отомстить за обиды Кресту и взять у врагов добычу, которую вы, в случае задержки в пределах греческих, будете вынуждены, возможно, взять у братьев своих. В противном же случае обещать вам благодать прощения мы не сможем и не должны.
Мы хотим, чтобы вы суть указания нашего твёрдо помнили и его легкомысленно не нарушили: мы запрещаем вам под угрозой отлучения в земли христиан вторгаться либо разорять их, разве только они сами каким-то образом путь ваш затруднят, либо ежели какая-то иная причина справедливая и необходимая к тому появится; как в случае таком действовать, вам легаты наши посоветовать смогут.
А чтобы вина дожа венетианского и прочего народа Венетии наказание ваше не усиливала, мы желаем и поручаем вам вручить им письмо, которое мы им направляли, но которое, по нашим сведениям, ещё у вас находится, дабы они не думали, что грех их великий им прощён.
Дано в Ферентинуме, год понтификата VI.

Святейшему Отцу Иннокентию, папе Милостью Божьей слуга Божий Петро аббат Луцедский со всем смирением и почтением.
Извещаю Вас Святой Отец, что прибыл сюда царевич Алексий Ангел вместе с людьми Пилиппа дукса Суэбского. И на большом совете дуксов воинства святого и венетиан, и такоже прелатов просил он войско святое о помощи и посулы многие давал. Говорил он, что, прежде всего, коли на то будет воля Божья, чтобы воинство святое помогло ему его наследие возвратить, он всю Империю Греческую в подчинение Роме, от которой она некогда отложилась, поставит. Далее, он говорил, что, зная о том, что войско святое в трудах и походах поистратилось и обеднело, он готов немедля 200000 марок серебром войску заплатить и провизии для всей рати, малым и великим, вдоволь дать. И такоже он клялся и крест в том целовал, что после того самолично с нами в Землю Святую отправится и для того ратников 10000 за свой счёт снарядит, и службу эту он нам один год оказывать будет, и все дни жизни своей он в земле Вавилонской на свой счёт 500 рыцарей будет держать.
И бароны, и прелаты после того спорить стали, и многие говорили, что не следует нам слушать его, поскольку негоже христианам нападать на христиан, довольно уж нам одной Ядеры, а следует всем нам, повинуясь обету, нами данному, в Сирию согласно плыть, дабы Гроб Господень от неверных вызволить. А некоторые дуксы и вовсе пригрозили свои отряды увести и в Землю Святую отдельно плыть. Так сказали Одон Шамплитскиий и Якоб Авеснеский, и Петр Амбианенский, и Гуидо шателен Куси, и Ольгерус Сеншеронский, и Гуидо де Шапп со своим племянником Кларембальдом, и многие другие. А маркиз Бонифаций, равно и Балдуин Фландрийский, и Людовик Блезумский, и Хуго Святопаульский, и бароны, что сторону их держали, испугавшись того, что лучшие из лучших уйдут и плыть воевать Константинополис будет не с кем, пошли к ним и умоляли войско не покидать. И я, помня Ваши, Святой Отец, наставления, немало усердия к тому положил, взывая о милосердии, дабы во имя Господа Всемогущего войско в целости удержать, ибо это такое дело, посредством которого Землю Святую лучше всего можно будет отвоевать. И мы упросили их остаться с войском до Дня Святого Микаэля, после чего в любое время, как только они того потребуют, в течение пятнадцати дней им предоставят честно и без всяких хитростей флот, на котором они сумеют в Сирию отправиться. И, заключив об том соглашение, на мощах святых в том им поклялись. И дож Дандоло, чьи корабли, такоже им в том поклялся.
Итак, отплываем мы на днях, если на то будет воля Божья, в сторону Константинополиса, поскольку согласие среди принявших крест достигнуто и ветер наконец нам благоволит.
Писано на Корцире в канун Пятидесятницы.

Иннокентий, епископ, возлюбленному брату нашему Петро, аббату Луцедскому, апостольское благословление.
С братом Стефаном получил Ваше послание с Корциры, любезный брат, и с ним же отправляю ответ, который найдёт Вас, я надеюсь, уже у стен Константинопольских. Уповаю на Господа нашего Бога, что предприятие ваше благополучно закончится и царевич Алексий Ангел посредством войска святого и с Божьей помощью узурпатора Алексия Третьего басилевса свергнет и, в Константинополисе граде воцарившись, Империю Греческую Роме подчинит, тем своё обещание, данное войску святому, исполнив.
Уповаю также на то, что предприятие сие без кровопролития излишнего и без  ущербу для мирных жителей-христиан пройдёт, а для того прошу Вас, любезный брат, неустанно повторять маркизу Бонифацию, и Балдуину Фландрийскому, и прочим дуксам войска святого мои наставления, каковые я также отдельно им отправляю, однако ж понимая, что бумага есть всего лишь бумага, а уста, глаголющие настойчиво и благочестиво, бумаги сильнее гораздо, ибо «слова уст и помышление сердца благоугодны пред Господом, се твердыня наша и Избавитель наш».
Итак, слова мои, обращённые к ним, таковы.
Вы, воины Христовы, обращаюсь к вам. Хоть велик грех ваш, вами в Ядере совершённый, но Господь наш милосерден и по раскаянью вашему отпускает его вам, ибо нельзя отказать в отпущении тем, кто раскаялся и о милости молит.
Итак, он отпускает этот грех вам, но отнюдь не венетианам лукавым, что для вас дьяволом-соблазнителем явились и, воспользовавшись вашим положением тяжёлым и безысходностью, ввели вас во искушение. Враг древний, который есть диавол и сатана, который соблазняет весь мир, чтобы никто не имел любви великой, такой, чтобы положить душу свою за други своя, заставил вас вести войну против братьев ваших и впервые знамёна ваши против народа верного развернуть, поскольку так вы для него, дьявола, первые плоды паломничества вашего собрали и до такой степени, что ради демонов кровь братьев ваших пролили.
Лукавым же венетианам надлежит впредь молиться и каяться, дабы сей грех великий был им прощён Господом нашим и Святой Католической Церковью. Если же они в гордыне своей либо же по недомыслию не раскаются, отлучение, на них возложенное, останется в силе и впредь.
Воинству же Христову тем не менее, обычаями Святой Романской Церкви, разрешается в деле достижения Земли Святой с венетианами отлучёнными во взаимодействие вступать так же, как родственникам отлучённых, с ними под одной крышей живущим, общение с ними не возбраняется.
Также упреждаю вас, чтобы в Константинополисе граде и в окрестностях его по приходу в него вы зла лишнего не чинили, жителям-христианам ущербу не творили и вели себя чинно и благочестиво, как и подобает воинам Христовым, крест на себя возложившим.
Таковы мои слова и, надеюсь на то и прошу, чтобы были они Вами, любезный брат, в точности и без изъятий до дуксов войска святого доведены. Прочим же воинам знать те слова без надобности.
Храни вас Господь и блаженные апостолы Петр и Паул.
Дано в Ананье, VI Ноны Июня, год Воплощения Христова MCCIII.

В конце июня флот подошёл к Константинополису. Взору крестоносцев открылся город доселе невиданной никем из них красоты и могущества. Высокие каменные стены с многочисленными неприступными башнями опоясывали его, а внутри, среди больших богатых домов и зелени обширных садов, возвышались великолепные дворцы и бесчисленные церкви с непривычно круглыми куполами. Но главной жемчужиной города, несомненно, являлся храм Святой Софии. Он, несмотря на всю свою основательность и колоссальные размеры, как будто парил над городом, поражая воображение этим, казалось бы, несочетаемым соединением величавой монументальности и какого-то даже ювелирного, а не архитектурного изящества. А вскоре упавшая на город ночь проявила ещё одно удивительное свойство великолепного храма: освещённый изнутри и снаружи тысячами свечей и факелов, он сиял во тьме, словно драгоценная раковина, поднятая из морских глубин божественной рукой и бережно возложенная на чёрный бархат ночи.
Армия высадилась на противоположной от города стороне Бо;спора. Здесь тоже нашлись богатые дома и даже два императорских дворца, в которых дуксы и рыцари с дозволения царевича Алексия с удовольствием расположились. Оруженосцы и прочие простые воины раскинули свои шатры среди окружающих обильных садов и полей.
На следующее после прибытия утро проснувшиеся латиняне увидели за проливом, под городскими стенами, большой военный лагерь – это константинопольский басилевс вывел из города часть своей армии и расположил её на берегу, чтобы не дать крестоносцам возможности беспрепятственно переправиться через пролив. Это событие несколько озадачило предводителей похода, поскольку царевич Алексий всю дорогу их убеждал, что город встретит его – законного правителя – открытыми настежь воротами и восторженными толпами людей с цветами. Однако ж на самом деле не наблюдалось ни распахнутых ворот, ни тем более цветов. Дож Дандоло и маркиз Монферратский, предположив, что жители города просто остаются в неведении о прибытии своего господина, решили сделать вылазку на корабле под стены города. «Эй, греки! – кричали крестоносцы, показывая на стоящего на палубе царевича. – Вот ваш законный правитель! Он пришёл, чтоб сместить злодея, нагло захватившего власть и ослепившего и бросившего в тюрьму своего брата – вашего истинного царя, Исаакия!..» Ответом им послужила лишь брань, да камни и горящие стрелы, летящие со стен и башен. Стало понятно, что без большой драки не обойтись.
Ранним утром третьего до июльских нон дня под призывные звуки боевых труб началась переправа. Десятки боевых галер устремились через пролив. Каждая галера тащила за собой на буксире юиссье; – баржу с глубоким трюмом для перевозки боевых коней. Галеры причаливали к берегу одна за одной; с них прямо в прибой прыгали облачённые в доспехи рыцари и по пояс, а где и по грудь в воде устремлялись вперёд на врага. За каждым из рыцарей следовал его отряд: оруженосцы, сержанты, лучники, простые пешие воины. Греки даже не попытались вступить в бой. Едва первые боевые отряды вышли на берег, в лагере противника началась паника – греки, теряя амуницию и бросая имущество, наперегонки бросились к городским воротам. Тем временем на причаливших вслед за галерами баржах-юиссье распахнули носовые створки и по откинутым сходням начали сводить на берег коней. Рыцари наконец, как им и подобает, сели в сёдла, отряды выстроились в боевые порядки и, развернув знамёна, двинулись к месту, где ещё совсем недавно стоял неприятель. Виктория была полной. В оставленном греками лагере было взято немало трофеев, в том числе и походный императорский трон, брошенный убегающей прислугой в роскошном алом шатре константинопольского басилевса.
Враг отступил, штурмовать городские стены пока ещё не представлялось возможным, поэтому дуксы крестоносного войска, посовещавшись, приняли решение не возвращаться на восточный берег пролива, а, переправившись через узкий, по сравнению с Боспором, залив Рога, встать лагерем на противоположной стороне константинопольской бухты, неподалёку от крепости Гала;та, к которой от города тянулась цепь, преграждавшая кораблям вход в городскую гавань. Под стенами крепости располагался еврейский квартал Э;станор – греки, в отличие от латинян, не дозволяли евреям селиться в городской черте. Здесь было много богатых домов, поэтому вопрос пропитания войска можно было считать решённым. Палатки размещали прямо во дворах, вдоль улиц и на маленьких пыльных площадях. Выставив достаточную стражу, утомлённые дневными событиями крестоносцы легли спать.
Не решившись сойтись с рыцарями в честном открытом бою, и тем не менее весьма уязвлённые поражением, греки решили напасть на противника исподтишка. Ночью из города в крепость Галата на баржах было переправлено изрядное подкрепление, и едва небо за Боспором чуть посветлело, спящий лагерь крестоносцев подвергся внезапному нападению. Впрочем, замешательство в стане латинян длилось недолго: стража не дремала – хрипло запели боевые рожки, и проснувшиеся крестоносцы схватились за оружие. Произошла жестокая, но скоротечная схватка. Осознав, что фактор внезапности утрачен и их затея провалилась, нападавшие бросились бежать. Часть из них, отсечённая от крепости боевыми порядками крестоносцев, кинулась к воде и попыталась по цепи перебраться на стоящие в бухте баржи. Но в это время из лиловой предрассветной мглы – жутким неостановимым кошмаром – внезапно вынырнул самый мощный венетианскиий корабль «Орёл» и, раздвигая своим могучим, обшитым медными листами, носом стелющийся над заливом туман, ворвался в бухту и чудовищной силы таранным ударом порвал замыкавшую гавань цепь. После чего принялся крушить тесно стоящие на рейде греческие баржи и суда. Тем временем вторая часть греческого войска в беспорядке отступала к крепостным воротам. Преследующие их крестоносцы на плечах противника ворвались в Галату. Гарнизон крепости – по большей части датские и генуэзские наёмники – дрался отчаянно, но силы были слишком неравны. Вскоре всё было кончено. Вероломная ночная вылазка закончилась для греков более чем плачевно. Они потеряли не только несколько сотен убитыми, раненными и взятыми в плен. Они потеряли не только критически важную для обороны города крепость Галату. Они также потеряли и весь свой и без того невеликий флот, а с ним и городскую гавань, что давало противнику возможность беспрепятственно входить в бухту и атаковать стены города непосредственно со своих кораблей.
Спустя четыре дня армия крестоносцев передислоцировалась севернее и стала лагерем напротив Влахе;рнского дворца – в самом узком месте залива Рог, немногим далее городской пристани. Здесь некогда был каменный мост, соединяющий берега залива. Отступая, греки спешно разрушили его, но паломники довольно быстро восстановили переправу. Сюда же вскоре пришёл и весь венетианскиий флот. Началась подготовка к штурму.
А греки тем временем словно взбесились – не осмеливаясь вывести из города свою армию для решающего сражения (а армия эта, по самым скромным подсчётам, раз в десять превышала по численности армию крестоносцев) они тем не менее не оставляли непрошенных гостей в покое ни днём, ни ночью. Вылазки следовали одна за другой. Греки, желая, видимо, вновь разрушить мост, по нескольку раз на дню нападали на авангардный отряд, стоящий на городской стороне залива и прикрывающий подходы к переправе. Нападения следовали столь часто и враг держался столь близко, что защитники моста не могли ни спать, ни отдыхать, ни есть иначе как при оружии. Регулярным нападениям подвергались и отряды фуражиров, рыскающие по окрестностям в поисках съестного. Запасы его, между прочим, таяли с каждым днём, и уже совсем скоро крестоносцы начали ощущать острую нехватку продовольствия. Всем было ясно, что затягивать со штурмом нельзя. По настоянию царевича баталия была назначена на день его небесного покровителя – Святого Алексия Исповедника.
Ранним утром означенного дня латиняне пошли на приступ. По малочисленности своих войск, крестоносцы решили наступать узкими фронтом. Они выбрали участок стены вблизи Влахернских ворот и атаковали его двумя колоннами. Несколько часов длился ожесточённый бой. В какой-то момент фортуна улыбнулась святому воинству – двум рыцарям со своими оруженосцами удалось взобраться на стену. Яростно отбиваясь от наседающих на них английских наёмников, доблестные рыцари прикрыли собой лестницу, по которой быстро взбежали на стену ещё полтора десятка атакующих. Казалось, удача была близка, но тут к месту прорыва спешно было переброшено многочисленное подкрепление, и атака захлебнулась. Рыцарей обезоружили и взяли в плен, их оруженосцев и прочих простых воинов частью зарубили, а частью просто сбросили со стены. Крестоносцы, понеся значительные потери, отступили.
Опытный венетианский дож Дандоло повёл атаку иначе. Он приказал выстроить в одну линию все свои суда: корабли, баржи, юиссье, нефы, и этой могучей шеренгой длинной более тысячи шагов, начал медленно придвигаться к городским стенам в том месте, где они наиболее близко подходили к морю. Едва расстояние позволило стрелять, с кораблей на защитников города обрушился град стрел, а многочисленные метательные машины, установленные на палубах, принялись методично швырять в обороняющихся огромные камни и горшки с горящей смолой. Впрочем, греки в долгу не остались – со стен в сторону кораблей полетели тысячи арбалетных стрел и многие из них находили себе цель в рядах атакующих. Слепой дож Дандоло не стал отсиживаться в каюте, а, взяв в руки знамя с ликом Святого Марка, встал на самом носу своего корабля. Четверо оруженосцев прикрывали его щитами от летящих сверху стрел. Расстояние между корабельной шеренгой и городской стеной медленно, но неуклонно сокращалось. Наконец в тех местах, где городские укрепления обрывались непосредственно в море, суда подошли к стенам вплотную, и с установленных на носах кораблей лестниц и осадных башен на стены, прикрываясь щитами от летящих в них копий и стрел, стали перепрыгивать атакующие. Едва дожу Дандоло доложили об этом, он приказал на руках отнести себя к месту прорыва. Увидев в своих рядах своего предводителя, атакующие утроили усилия. Ожесточение боя достигло предела. Греки, не выдержав натиска, дрогнули и стали отступать. Вскоре венетиане уже владели двадцатью пятью башнями и продвинулись вглубь города на три тысячи шагов. Дож Дандоло спешно отправил гонцов – известить маркиза Монферратского об успехе атаки. Обрадованные крестоносцы ринулись на подмогу своим союзникам. Тем временем опомнившиеся греки, стянув подкрепления, пошли в яростную контратаку. Венетианам пришлось очень и очень туго. Воспользовавшись тем, что ветер дул с моря, они стали поджигать лавки, дома и прочие деревянные строения. Вскоре огненная стена надёжно отгородила венетиан от беснующихся в бессильной злобе греков. Отряды дожа Дандоло в полном боевом порядке отступили из пылающих кварталов и заняли оборону в отвоёванных у противника башнях.
И тогда константинопольский басилевс приказал открыть ворота и повёл своё войско на лагерь латинян. Остававшиеся в лагере крестоносцы вышли им навстречу, но, чтобы не дать противнику возможности превосходящими силами окружить свои отряды, они встали вблизи лагеря так, чтобы деревянный частокол, огораживающий лагерь, прикрывал им спину и греки могли атаковать их только в лоб. Подойдя на расстояние арбалетного выстрела, греки остановились. Завязалась интенсивная перестрелка.
Узнав об этом, дож Дандоло приказал части своих войск срочно идти на подмогу крестоносцам. Спешно собранные отряды венетиан начали продвигаться по городскому берегу залива в сторону Влахернского дворца. Для греков возникла реальная угроза флангового удара. Видя это, константинопольский басилевс в очередной раз проявил малодушие и приказал своим войскам отступить обратно в город. Когда уже приготовившиеся к неминуемой гибели крестоносцы увидели, что враг начал отступать, они не поверили своим глазам.
Вечер, спустившийся на Константинополис, дал людям возможность отдохнуть и осмыслить случившееся за день. Крестоносное войско, несмотря на понесённые потери, радовалось победе. Противник отступил, значительный участок городской стены был в их руках, и день грядущий внушал им оптимизма больше, чем день ушедший.
Иначе дела обстояли в Константинополисе. В городе назревал бунт. Горожане восприняли события минувшего дня не иначе как позорное поражение, всецело возлагая вину на басилевса и обвиняя его в трусости. Были недовольны своим императором и военноначальники. Войско открыто роптало. Небезосновательно опасаясь за свою жизнь, басилевс Алексий Третий на рассвете бежал из города...

Святейшему Отцу и господину Иннокентию, Великому Понтифексу, благодарением Божьим император верующих во Христа Алексий, богопомазанный и августейший Государь греческий, в преданном послушании сыновнего почитания.
Мне казалось необходимым поведать Вашему Святейшеству, каковое является, как известно, наместником Бога на земле, и в руках которого вся власть и суд над всеми царствами находится, о том, сколько сделал в последние дни по Своему милосердию для меня Господь, и о том, что я предан и благодарен и Богу и Вам, и заслуженное послушание во веки веков храню и хранить буду.
Вашему Святейшеству было известно, что после братопредательства и насильственного захвата на долгое время Империи, мне посчастливилось ускользнуть от гнусного тирана в изгнание, во время которого мне была небом встреча с Вашим Апостольством дарована. Но да будет услышано Вами и то, что добрая община паломников, к неслыханному преступлению отвращение испытывая, с самого начала и милосердно, и мужественно поддержала меня в изгнании и в деле, хотя и наисправедливейшем, но, по мнению людей, безнадёжном.
И сейчас в руках их находится благословенное Богом благополучие и моё, и отца моего, голову которого по освобождении из тюрьмы увенчал убор, знаками достоинства имперского, как и подобает, украшенный; и на мою голову подобающую диадему имперскую также торжественно возложили. Бежавший же ночью гнусный братоубийца, инсигнии имперские тиранством неслыханным осквернивший, до того речами своими лживыми тосковавшую о нас столицу замутил, что открыто утверждал, будто латинцы для уничтожения древней свободы сюда прибыли, что они намерены место Вашего Апостольства и народ свой сюда перевести, и что меня втягивают в ненависть друзей, благодаря решительному натиску и упорству которых, это неожиданное начинание латинское и возникло.
Я признаю, что главной причиною, души паломников к поддержке нашей склонившей, было то, что мы по воле собственной преданно обещали и клятвой святой христианской клялись, что главу всех церквей христианских, понтифекса романского, католического преемника главного из апостолов, Петра, признать намерены, а также, что мы в меру сил своих, ежели благодаря нам и милосердию Божию империя воспрянет, собираемся под его начало Восточную Церковь привести, понимая, что это империи наибольшую честь и пользу принесёт, а имени нашему – славу вечную, если только разодранный хитон Господень усилиями нашими со временем соединён будет.
Мы обещали это, как уже было сказано, паломникам вашим и то же самое и Вашему Отеческому Сиятельству заявляем. Настоящим посланием мы обещаем это Вам и Вашим преемникам каноническим, как это делали в старину предшественники наши, императоры католические, по отношению к отцам правоверным, римским понтифексам. Мы обещаем также, что благодаря возможности спасительной, нам Богом данной, мы приведём к этому Восточную Церковь и мудро, и усердно. Помимо этого, мы желаем быть поддержанными советом Вашей мудрости и, в особенности, быть ведомыми к тому, о чём полезными и прозорливыми советами таких отцов почтенных, как епископ Суэссионумский Нивелон, епископ Хальберста;диумский Конрад, епископ Трекенский Гарнье, аббат Луцедский Петро и магистр Иоанн Новионский, нам говорилось.
Дано в Столице, VIII Календы Сентября.

Святейшему Отцу Иннокентию, папе Милостью Божьей, слуга Божий Петро аббат Луцедский со всем смирением и почтением.
Извещаю Вас Святой Отец, что дело похода священного, на каковое столько трудов и усилий, а такоже и жизней мужей доблестных положено, вновь под угрозой великой, и я, немало тем опечаленный, нахожусь в полном смятении и уповаю лишь на Господа нашего милосердного, что Он сынов Своих верных без помощи Своей не оставит.
Как я уже писал Вашему Святейшеству, император Алексий Ангел, грех клятвоотступничества совершив, от обещаний своих отрёкся и против избавителей своих, столь много для него сделавших, войну начал. И, кроме того, всех латинян правоверных, с прежних времён в Константинополисе живших, из города выгнал, и латиняне те, кров потеряв, бедствуют теперь несказанно и по округе с жёнами и с детьми малыми скитаются. И вот нет теперь ни самого императора Алексия Ангела, ни отца его, басилевса Исаака, – покарал их Господь, ибо грех великий на них. Случилось же так, что греки, коих новый император налогами непосильными обложил, против государя своего взбунтовались, и протовестиарий императорский по прозвищу Мурцуфл, зять Алексия Ангела, заговор тайный составил и, императора и отца его, басилевса Исаакия, свергнув, в темнице умертвил. Сам же Мурцуфл и стал новым императором греков, и в том на день Святой Агаты Мученицы в соборе Святой Софии на царство помазан был. И Мурцуфл этот, став императором, начал против войска святого козни великие чинить.
Так, четвёртого дня, прознав, что Хенрик, брат Балдуина, дукса Фландрии, в поход отправился, дабы продовольствия для войска святого добыть, Мурцуфл оный, подкараулив, коварно на него напал, но, благодарение Богу, Хенрику от неприятеля отбиться счастливо удалось и даже знамёна вражеские и икону Девы Марии весьма ценную, греками весьма почитаемую, у них отнять; а самого Мурцуфла Хенрик мечом в руку ранил.
И в другую ночь, когда ветер от города повернул, греки семнадцать судов своих подожгли и на наши корабли плыть их пустили. А огонь на судах греческих весьма велик был и такой горячий, что водой потушить его никакой возможности не было. А венетиане, в делах морских весьма умелые, они те корабли горящие на галерах да лодках своих ловили и баграми да верёвками от кораблей своих отводили, и лишь один корабль на стороне нашей сгорел и тот торговый из Пизы. Греки же, видя, что затея их не выходит, в лодки сев, из луков и арбалетов по венетианам стрелять начали, чтоб помешать им корабли свои из огня вызволять, и многих ранили.
И, видя это, маркиз Бонифаций и все дуксы войска крестоносного, и дож Дандоло совет  держали и, сильно на греков и на басилевса ихнего Мурцуфла гневаясь, порешили всё ж попытаться с греками дело миром решить, ибо войско крестоносное ныне ослабло и по причине боёв и болезней много поредело, а стену городскую возле Влахернских ворот, что басилевс Исаакий летом разобрал в знак доверия войску святому, Мурцуфл император приказал заделать и вдвое выше прежнего, так что по-новой воевать град Константинополис ныне ни сил, ни возможности у войска святого нет. И вот сегодня дож Дандоло поплыл на корабле своём под городские стены, а Мурцуфл император выехал к нему на берег на коне, и так они говорили. И что бы ни предлагал дож Дандоло, Мурцуфл всё отвергал и требовал лишь одного: чтоб войско святое от стен константинопольских убралось, и срок дал на то – до лета. И с тем дож Дандоло и приплыл назад.
А ещё прознали мы от греков, которые хорошо с нами ладят, что Мурцуфл император разослал гонцов во все земли греческие с наказом собирать войско и идти воевать латинян, что под Константинополисом стоят, и что сроку он тому войску на сборы дал до Пасхи. И стало быть, задумал оный Мурцуфл новое злодейство, а именно – войско великое собрав, всех, принявших крест и всех венетиан, что с ними, под стенами Константинополиса окончательно погубить.
И вот, извещаю Вас, Святой Отец, что маркиз Бонифаций и все дуксы войска святого ныне в неведении пребывают – как им теперь поступить? Ибо и воевать Константинополис град помыслить страшно, и в Землю Святую спешно отплыть нет никакой возможности, ибо ветры дуют ещё зимние, да и припасы все на исходе. А и на месте оставаться опасно весьма, ибо после Пасхи прибудет под Константинополис войско, и принявшим крест придётся тогда с двумя войсками дело иметь: и с тем, что в городе, и с новым, что придёт; а на то у нас сил недостаёт всяко.
И я, мудрость Вашу, Святейший Отец, не понаслышке зная, хочу совета вашего испросить, что делать нам и как поступить, что если уж придётся нам всем тут по воле Божьей живот положить, то чтоб хотя бы с пользой и на дело благое.
Храни Вас Господь, Ваше Святейшество, и молитесь о заступничестве за нас пред Господом Богом нашим и пред Матерью Его Пресвятой Девой Марией, и пред апостолами Петром и Паулом, и пред всеми святыми.
Писано в Эстаноре, VI Иды Февраля, год Воплощения Господнего MCCIIII.

Иннокентий, епископ, возлюбленному брату нашему Петро, аббату Луцедскому, апостольское благословление.
«Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, дабы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Воистину прав Господь, устами Христа слова сии глаголя. Как пёс злобный, беспамятный руку кормящего его кусает, так и греки, добра не помня, на протянувших им руку дружбы и помощи войной идут. От церкви истиной отложившись однажды, в грехе гордыни упорствуют, плюют в колодец веры Христовой, из которого многим и многим пить.
В скорби великой прочитал я письмо Ваше, любезный брат Петро, и гнев и печаль ныне сердце моё переполняют. Вы просите совета и помощи у меня, а я, слёзы горючие утирая, у вас помощи прошу. Ибо теперь только в ваших руках, в руках войска святого, и день грядущий истиной веры христианской, и слава ея. Мы же можем здесь, в Роме, лишь истово молиться за вас, дабы Господь наш милосердный и справедливый не оставил вас в трудах ваших и рукою могучей врагов ваших низверг. Как сказано в Книге Иоба: «веселие беззаконных кратковременно, и радость лицемера мгновенная». И ещё сказано там же: «таковы пути всех забывающих Бога; и надежда лицемера погибнет». Вы же теперь – меч карающий в длани Господней. Потому, вооружившись терпением и мужеством, с именем Господа на устах идите на противника смело и живота своего не пощадите, дабы или, низвергнув врага злобного, греков в послушание и трепет привести и в лоно Святой Романской Церкви их наконец вернуть, или же, если на то будет воля Божья, голову сложив, славу бессмертную для истинной веры Христовой добыть, тем самым души свои к вратам райским приблизив. Заклинаю вас, не медлите в том, ибо враг с каждым днём всё сильней, и промедление для вас ныне смерти подобно.
Однако ж, не зная подробностей положения вашего, но зная природу душ человеческих, один совет вам всё-таки дать осмелюсь. Прежде чем идти на приступ, посулите денег нанятой греками страже варяжской, стены и башни обороняющей, которая есть из англов и датчан. И денег посулите им втрое от того, что им греки платят. Ибо сражающийся за деньги думает больше о кошельке своём, нежели о чести своей, а сами греки по натуре своей трусливы и без наёмников своих в ратном деле непригодны, и в том вы не раз убедиться смогли. О деньгах же обещанных не думайте, ибо или с Божьей помощью вам греков одолеть и Константинополис град захватить удастся, и тогда денег у вас вдоволь будет, или все вы под стенами теми ляжете, и варягам тем получить своё будет не с кого.
А всем прелатам – и священникам простым, и монашей братии, и епископам, что при войске святом подвизались, – передайте, любезный брат Петро, мой строгий наказ: всем, идущим в бой, грехи отпускать охотно и за прошлое, и за будущее, чтоб шли они на смерть с совестью чистой и с душою спокойной, и говорить им, что дело их богоугодно, и крест принятый ими исполнить им надлежит не в Земле Святой, что далеко, а в Константинополисе граде, что близко, и в том благословение им. И всем прелатам до единого во время приступа не молиться в отдалении, а с войском идти, с пением и с хоругвями, дабы на смерть идущие видели над собой лик Христа Спасителя и Девы Марии, и апостолов, и прочих святых. А накануне битвы молебны отслужить знатные и с евхаристией, дабы всех страждущих к Телу и Крови Христовым приобщить.
А мы здесь за вас неустанно молиться станем и просить Господа милосердного и апостолов Его, и Деву Пречистую Марию, и всех святых победу вам даровать, ибо дело ваше богоугодно. Вы же: «будьте твёрды и мужественны, не бойтесь и не страшитесь их; ибо Господь, Бог твой, Сам пойдёт с тобою, и не отступит от тебя и не оставит тебя».
И ещё одно Вам скажу, любезный брат Петро. Ежели свершится чудо великое, и Господь приведёт вас к победе, ошибок прежних не совершайте. Маркизу Бонифацию и всем дуксам передайте слова мои: нет отныне веры грекам, и император их не в праве сидеть в Константинополисе. А сидеть там надлежит мужу достойному истинной веры. И кому им быть, меж себя решите, выбрав наидостойнейшего.
Храни вас Господь и блаженные апостолы Петр и Паул.
Дано в Ананье.

В четверг, в седьмой день до апрельских ид, объединённое войско крестоносцев и венетиан пошло на приступ.
Тактика была выбрана прежней – та, что однажды уже привела к успеху: все корабли нападавших были выстроены в одну шеренгу, в носовой их части были установлены лестницы и осадные башни, а всё воинство было поделено на штурмовые отряды, каждый из которых погрузился на свой корабль. С восходом солнца начался штурм. Многие корабли смогли подойти к городским стенам вплотную, и между атакующими и обороняющимися завязался яростный рукопашный бой. В иных местах, где между стенами и морем оставался промежуток земли, штурмовые отряды сгружались с кораблей и под градом стрел, таща на себе лестницы, устремлялись на приступ. Бой длился весь день. Штурмующие были упорны, обороняющиеся – умелы и многочисленны. Ближе к вечеру атака начала выдыхаться. Поредевшие отряды крестоносцев откатились назад.
Потери были огромны – иные отряды не досчитались до четверти своих бойцов. Но, что удивительно, отчаянья и чувства безысходности не было. Была лишь усталость и лютая ненависть к врагу. Некоторые горячие головы предлагали завтра же повторить атаку. Но благоразумие в итоге взяло верх: надо было привести в порядок оружие и штурмовое снаряжение, да и к тому же следовало похоронить по-человечески павших товарищей.
Три дня ушло на подготовку к новой атаке. С учётом опыта, были усовершенствованы осадные башни, установленные на кораблях: на их верхних площадках были набиты длинные поперечные доски – этакие выступающие за боковые края площадок мостки, которые позволяли находится на верхнем этаже башни одновременно не двум-трём нападавшим, а как минимум человекам семи-восьми. Кроме того, корабли было решено связать попарно, что ещё больше увеличивало плотность атакующих на одном участке стены.
В ночь на понедельник в лагерь вернулся аббат Петро Луцедский. Вернулся он с хорошей новостью: ему наконец удалось тайно проникнуть в город и встретиться с командирами английских и датских наёмников. Те, поторговавшись, согласились в нужный момент сложить оружие, но предупредили, что по приказу императора Мурцуфла на оборону стен отряжены все, даже его личные телохранители, так что они, наёмники, ничего не гарантируют и советуют латинянам перед новым штурмом на всякий случай исповедаться, поскольку, по всей видимости, бой будет страшным и вряд ли закончится в пользу латинян – слишком уж велико войско у греков, а они, латиняне, уже не те, что в прошлом году, да и обескровлены изрядно первым штурмом.
А утром понедельника подул северный ветер – плотный устойчивый «борей». Обрадованный этим обстоятельством, Дож Дандоло приказал поставить паруса на задних мачтах кораблей, а высвободившихся гребцов вооружить и включить в штурмовые отряды. Через час после восхода солнца началась атака.
Корабли подошли вплотную к стенам города и отдали якоря. Ветер был сильным, но порывистым, и волны, поднятые им, нещадно раскачивали корабли и били их о камни. Атакующие с трудом удерживались на кренящихся и то и дело уходящих из-под ног лестницах и помостах осадных башен. Завязавшийся бой получился странным, прерывистым: корабли то швыряло к самым стенам, и тогда на вершинах лестниц и осадных башен завязывалась яростная рукопашная; то относило назад, и нападавшим и обороняющимся не оставалось ничего другого как осыпать друг друга стрелами и отборной бранью.
Два связанных между собой корабля, «Пилигрим» и «Рай», очередным порывом ветра прибило вплотную к одной из крепостных башен. Помост «Пилигрима», на котором стояло с десяток человек, с треском врезался в стену – вниз посыпались обломки досок и истошно кричащие люди. Однако двоим нападавшим – венетианцу Петро Альберти и французу Андреасу Дюребуазскому – удалось, вцепившись в каменный выступ, удержаться наверху. И в этот момент случилось чудо: оборонявшие этот участок стены английские топорники отступили назад. Правда, их место тут же заняли гораздо более многочисленные греки, но этого мгновенья двоим храбрецам хватило для того, чтобы встать на ноги и выхватить оружие. Выстрел из арбалета в упор сразил Петро Альберти, но закованный в латы славный рыцарь Андреас Дюребуазский, бешено вращая мечом, с такой неистовой яростью кинулся на врага, что ошеломлённые его натиском греки бросились врассыпную. В это время корабли вновь навалило ветром на башню. Со штурмовых лестниц соседнего «Рая» на освобождённый участок стены горохом посыпались атакующие. Меньше чем через четверть часа башня оказалась в руках нападавших.
На беду защитников города, именно в этой башне когда-то были небольшие ворота – ныне забытые, давным-давно заложенные обычной каменной кладкой. Обнаружившие их латиняне не поверили своим глазам – удача сама шла им в руки. Действуя с двух сторон – изнутри и снаружи – крестоносцам вскоре удалось эту кладку разбить. В образовавшийся пролом хлынули атакующие. Вскоре нападавшие владели уже четырьмя башнями и тремя участками стен между ними. Захваченными оказались и ещё одни ворота. Их тут же распахнули навстречу спешащему от своих кораблей многочисленному подкреплению.
Узнав об этом успехе, маркиз Монферратский приказал немедленно подогнать к захваченному участку берега все юиссье и вывести из них лошадей. Вскоре конные рыцари ворвались в город. В рядах обороняющихся началась паника. Константинопольский император Мурцуфл, как и все его предшественники, не отличался особой храбростью. Едва весть о прорвавшихся в город крестоносцах дошла до него, он спешно покинул свою ставку, располагавшуюся в роскошных шатрах, раскинутых на площади возле храма Христа Спасителя, и укрылся за толстыми стенами Буко;леонского дворца. Впрочем, греческие военачальники, оставленные своим императором, не потеряли самообладания. Хоть и с большим трудом, но им всё-таки удалось остановить бегущее войско и организовать оборону. Ожесточённые бои на улицах города продолжались до позднего вечера, и лишь спустившаяся на Константинополис ночь остановила сражение.
Латиняне понимали, что ещё ничего не кончено. Под их контролем была всего лишь десятая часть города, вражеское войско отнюдь не было разбито и оставалось всё таким же многочисленным. Хорошо помня о коварстве греков, ждали ночного нападения. Палатки на ночь поставили, но толком поспать никому не удалось – все нервничали, все чутко прислушивались к ночным звукам, изредка проваливаясь в тревожный сон, при первом же шорохе вскакивая и хватаясь за оружие. Первыми нервы не выдержали у венетиан: они прибегли к своей старой уловке и, чтобы отгородить себя от неприятеля огненной стеной, подожгли рядом стоящие дома. Всё ещё сильный «борей» тут же подхватил жарко занявшийся пожар и погнал его вглубь города. К утру горела уже треть Константинополиса.
Император Мурцуфл, памятуя о собственном поведении в прошлогодней аналогичной ситуации, не стал дожидаться, когда за ним придут его же собственные подданые. Отдав распоряжение готовиться к утреннему сражению, он тайком, через старые Золотые ворота покинул город. Украшающая ворота золочёная статуя богини Фортуны насмешливо глядела ему вслед.
Весть о сбежавшем императоре произвела в греческих войсках эффект землетрясения. Выстроенные для боя отряды моментально рассыпались. Никто больше не думал о защите города. Каждый теперь думал только о себе.
Вышедшие на рассвете из своих палаток крестоносцы обнаружили, что противник исчез, испарился, словно утренний туман, растворился, словно капля крови, упавшая в ручей. Перепуганные горожане и попрятавшаяся по своим дворцам местная знать готовы были сдаться на милость победителей. Но никакой милости в душах святых воинов на тот момент уже не осталось. С алчностью голодных псов кинулись они на разграбление богатейшего города мира.
Безумство продолжалось три дня. В дыму не прекращающихся пожаров по улицам метались шайки мародёров, ослеплённых кровавой похотью и жаждой наживы. Беззащитных людей грабили и убивали прямо в их домах, вырезая целыми семьями, не щадя ни старых, ни малых. Отцов семейств беспощадно пытали, стараясь выведать у них места тайников с деньгами и драгоценностями. Женщин наскоро насиловали и, пресытившись, убивали. Иных, сопротивлявшихся, протыкали мечом и насиловали истекающих кровью, умирающих. В местном женском монастыре принявшие крест воины жадно насиловали святых дев, передавая из рук в руки наиболее «сладких».
Награбленное добро добытчики, обливаясь потом, стаскивали на свои корабли и спешили в город за новыми трофеями. Особенно охотно грабились богатые константинопольские церкви. Разумеется, в числе первых был разграблен и осквернён богатейший храм Святой Софии. Парадные двери храма, окованные узорным золотом, были ободраны «с мясом»; почти целиком отлитый из серебра, изукрашенный золотом, жемчугами, драгоценными каменьями и слоновой костью великолепный амвон был разрублен на куски; также были разрублены мечами и топорами драгоценный иконостас и украшавшие его серебряные кресты и колонны. Для того чтобы вывезти из собора награбленное, все эти неподъёмные груды золота и серебра, крестоносцы загоняли прямо в храм лошадей и мулов. Ошалевшие от шума и обилия огня животные упирались, скользили копытами по гладкому каменному полу, оставляя на великолепной мраморной мозаике дымящиеся кучки навоза. Из золотых ковчегов и реликвариумов безжалостно выбрасывались мощи святых, малые сосуды из-под мощей превращались в виные кубки. Вино, кстати, лилось рекой, пьяные до невменяемости святые воины волокли в храм девиц и бесстыдно, напоказ совокуплялись с ними под укоряющими взглядами христианских святых, печально и молчаливо взирающих на творящееся из высокого подкуполья Софии. Одну из девиц, известную блудницу по прозвищу Губастая Марта, крестоносцы усадили голой на патриарший престол и приказали петь похабные куплеты.
Вместе с ошалевшими от жадности и вседозволенности солдатами по храмам рыскало и алчущее добычи духовенство крестоносного войска. Эти, кроме золота и серебра, охотились также и за святынями, которыми были особенно богаты храмы города Константина Великого и Святой Хелены. Задача, поставленная епископами святого войска своим прелатам, была однозначной: в городе преданных анафеме гнусных раскольников не должно остаться ни единой частицы святых мощей.
К исходу третьего дня всё было кончено – самый большой в мире христианский город был разграблен, унижен и осквернён, и почти полностью сожжён войском, сражавшимся под знаменем Христовым и во славу Христа.
Спустя месяц на императорский престол новоявленной Латинской Империи взошёл один из дуксов священного похода Балду;ин Фландрийский.
Латинским патриархом Константинопольским был назначен мелкий венетианский клирик субдиакон Томма;со Мороси;ни...

Маркизу Монферратскому.
Мы хвалим мудрость твою и усердие в Боге, ибо среди различных забот и занятий ты выказываешь озабоченность спасением души и стремление к оному.
Ведь какая польза человеку, ежели он обретёт весь мир, а душе своей вред причинит? И чем человек за душу свою заплатит? Не выкупит её человек и не даст он умилостивление своё Богу и цену искупления души своей, даже ежели жить и трудиться вечно будет.
Через возлюбленного сына нашего и нашего апостольского представителя Соффредо, кардинала-пресвитера Святой Пракседы, мы получили твоё письмо, в котором ты старался сказать нам, что с изнурённым сердцем и чистым духом, во исполнение назидания апостольского, и руководствуясь надеждой индульгенции, ты торжественно снял с себя крестовый обет, которому ты всегда старался неиспорченной душой своей верно следовать.
Ты пишешь, что после того как ты взял на себя сопровождение юноши, заявившего, что Константинополис град ему по праву принадлежит, имел место совет возлюбленного сына нашего, легата апостольской церкви, кардинала Петра пресвитера Святого Маркелла... но жестокая необходимость увела армию после избиения жителей Ядера в Константинополис для приобретения продовольствия.
И конечно, ты и другие крестоносцы, необходимость в подвиг превратив, намеревались представить это, прежде всего, как благодарное и преданное послушание Престолу Апостольскому и как всё ещё ожидаемое содействие Земле Святой, каковое вы уже полностью завершённым сочли после того, как столица без пролития крови взятой оказалась, а узурпатор империи бежал, после того, как вы восстановили на вершине достоинства императорского и отца, и сына его и способствовали тому, к тому их побудили, что они, руки на Евангелия положив, добровольное послушание Престолу Апостольскому выразили и нам, в дополнительное подтверждение верности, в послании имперском сообщили, что всё то, что обещали они прежде устами, делом теперь подкрепят.
Но, когда вы всеми силами готовились к отплытию в Сирию, вероломство, грекам присущее, при полном нарушении ими клятв и договоров, огнём, хитростью и ядом не раз, а многократно коварно преграждало путь вам, что побудило вас к занятию столицы, хотя вы их погибели не желали и избежать её старались всячески.
И после того как столица, слава Богу, чудесно побеждена, независимо от того, что и как вы делали, по воле или неохотно к совету священников ваших прибегая, вы всегда обету, вами данному, верными оставались, дабы благодаря вам сыны непослушные в необходимое и преданное послушание матери своей вернулись, и дабы Восточная Церковь с главой своей наконец воссоединилась; и, чтобы это удалось полнее и лучше, вы, и раньше в нерешительности ожидая, и ныне ждёте с нетерпением совета Престола Апостольского, без которого всякое дело погибает или бесполезным становится.
Ты уверяешь, что принял знак креста, дабы покончить с грехами молодости и уничтожить всё богопротивное, что в человеческом прошлом накопляется, но отнюдь не для того, чтобы ещё тяжелее и разнузданнее под покровом благочестия и под знаменем креста грешить, а чтобы и только деянием каждым испытанию нашему служить, советами материнскими и поручениями нашими во всём руководствуясь. Так что, ежели мы тобою содеянное в Константинополисе и твою задержку там для Престола Апостольского и для Земли Святой полезными сочтём, ты благодаря этому отпущение грехов своих получишь, но опасностей и трудов не избежишь. Но зато, не считая владений и почестей, которые ты ныне в избытке получаешь, мы на тебя то возлагаем, благодаря чему ты всего скорее избавление от гнева Высшего Суда заслужишь: ведь то, что ты выше написал, является лишь ответом молчаливым на те упрёки, каковые против крестоносцев иными могут быть брошены.
Ведь вы в послушании кресту для освобождения Земли Святой от рук язычников торжественно клялись, и под угрозой отлучения запрещено вам было в земли христиан вторгаться или грабить их, за исключением случая, когда бы они сами коварно вам помешали, или если бы появилась другая и справедливая причина, позволяющая вам иначе действовать, советами легатов наших пользуясь...
Ты же у Престола Апостольского совета просил о том, что следует делать вам с упомянутым юношей для возвращения ему Греческой Империи от власти и суда незаконных или даже силой захваченных; так уж видно спросить мог и о том, что надлежит делать вам при срочной нехватке продовольствия, без которого вы крестовый обет свой не могли исполнить. Такая причина неотложная справедливой была бы, и на это можно было направить усилия ваши, ибо так вы бы намеревались Земле Святой наконец помочь и преувеличению Церкви Апостольской способствовать.
Но поскольку в обещанном и необходимом вам отказали, клятвы и соглашения полностью нарушив, а тем паче с оружием, с огнём, с хитростью и ядом на вас нападали, вы, таким образом в положении безвыходном оказавшись, возмездие заслуженное в отношении раскольников и клятвопреступников, каковые без права на то в должном вам отказывали, осуществили.
И в том Божий суд видится, что те, кого терпели милосердно и даже настойчиво увещевали не только другие, но и мы, и которые возвращаться к Церкви единой и оказывать какую-либо помощь Земле Святой не желали, теперь потеряли и место своё, и народ свой, ибо когда злые люди находят злой конец, добрая земля даётся добрым земледельцам, каковые плоды от неё в нужное время производят.
Об этом же и у пророка Даниэла читаем: «Но есть на небесах Бог, открывающий тайны, он изменяет времена и лета, низлагает царей и поставляет царей... Всевышний владычествует над царством человеческим, и даёт его, кому хочет». И известна всем пословица, что право царей всегда право силы. Ибо «Божий суд иногда столь скрыт, что пророк говорит: бездна великая!» Так что и апостол был вынужден воскликнуть: «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему?»
Мы же о столь глубоком суде судить не смеем, особенно пока не будем вполне об истинном состоянии дел осведомлены, когда и они смогут быть справедливо по грехам, пред Богом совершёнными, наказаны, и вам, наказавшим их несправедливо из ненависти к ближним (если только можно ближними тех назвать, кто с приближением медлит), Господь, быть может, даст воздаяние справедливое, их справедливому наказанию соответствующее, о чём у пророка сказано: «поскольку ты служил мне в Тире, даю тебе Египет»... Но, сомнения отбросив, одно мы до сведения твоего доводим и то, что и для Престола Апостольского, и для Земли Святой, и для души твоей благотворно будет, советуем: в страхе пред Господом и с надеждой на прощение храни и защищай землю, благодаря суду Божьему обретённую, и лишь то впредь обретай, что благословением Господним должно быть удержано и защищено; народом, тебе подвластным, управляй по справедливости, мир храня и верой примиряя, дабы благотворность Церкви в меру сил своих восстановить, за содеянное платя и раскаиваясь, ибо дело такое вряд ли без искупления возможно, ибо «кто прикасается к смоле, измажется ею». Обетом обещанное свято соблюдай: мудро и всеми силами на помощь Земле Святой стремись; в этом ты клялся торжественно и духом, и телом; да и легче та земля может быть возвращена из этой.
Если ты будешь оставаться верным и преданным нам и Престолу Апостольскому по примеру отцов и братьев твоих, которые с чистым сердцем, с доброй совестью и с верой неподдельной стремятся, чтобы Святая Романская Церковь всеми почиталась и уважалась, то мы со всей полнотой благоволения и со всей надёжностью заверяем, что будем стремиться делать всё возможное, дабы в наибольшей степени чести твоей и твоему преуспеянию способствовать.

Как мудро предвидел папа Иннокентий, венетиане, отхватив в Константинополисе жирный куш, начисто утратили интерес к продолжению священного похода. Весь венетианский флот вскоре возвратился к себе в Венетию.
Ну а крестоносцы, также забыв о Святой Земле и Гробе Господнем, усердно принялись за освоение огромных просторов бывшей Греческой, а ныне Латинской Империи. На её обширных обильных землях ещё было чего вдоволь пограбить.

Итак, давний соперник, возомнивший о себе, посмевший дерзко идти наперекор, в грехе непомерной гордыни посягнувший на единство веры, был повержен, показательно унижен и приведён в должное смирение. После полутора веков раскола Западная и Восточная христианские Церкви были наконец объединены под началом Романского Апостольского Престола.

Ибо истинно вещал апостол Паул: «...остерегайтесь производящих разделения и соблазны, вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них; ибо такие люди служат не Господу нашему Иисусу Христу, а своему чреву, и ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных» (Рим.16:17-18)
И расплата за раскол неизбежна, «...ибо всем этим осквернили себя народы, которых Я прогоняю от вас: и осквернилась земля, и Я воззрел на беззаконие её, и свергнула с себя земля живущих на ней» (Лев. 18:24,25)
И ещё: «Если душа ваша возгнушается Моими законами, так что вы не будете исполнять всех заповедей Моих, нарушив завет Мой, то наведу на вас мстительный меч в отмщение за завет» (Лев. 26:15,25)

Продолжение: https://dzen.ru/a/ZrLPsfQtDR0gd9lk