Наконец, он появился в пятницу поздно вечером с рюкзаком, ружьем. Хозяйка заметалась. Собрав на стол соленые грибки, огурцы, рассыпчатую картошку, бухнула на стол четушку водки.
– Ну вот, а теперь, батя, сочиним пир – пенсия есть, – подмигнул. – Утречком сбегаем на зайца, а после будем думать, как возводить хоромину… Верно, теть Оня?
– А я то и говорю, – сказала хозяйка и присела на краешек табуретки, будто в гостях, и, любовно оглядывая стол и гостя, вытерла рукой рот.
– Вот и ладно все, вот и угощайся, сынок! Сейчас дед плиту растопит, заиньку сварим, вку-усно!
– Заинька нам сегодня, пожалуй, и ни к чему, – сказал Игорь, вынимая колбасу, консервы рыбные… – Держи, батя, свои драгоценности! В понедельник поезжай в райсобес. Пятьдесят шесть получишь. Свои, законные. Ежемесячные.
– Да ты что, смеешься? Я столько у них порогов когда-то пооббивал, все собирал бумажки…
– Ты только не моргай, батя, не моргай… Давай лучше выпей за себя, за нее вот… А слезы – что!..
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Петр Алексеевич долго еще не мог обрадоваться.
Позднее громко пели и обнимались. Утихнув, слушали пластинки Зыкиной на старом дребезжащем патефоне.
То было прошлой осенью, а сейчас Петр Алексеевич, счастливый, неторопливо ехал верхом на лошадке и тонким голоском шепеляво пел:
Ох, милка че, да милка че,
А если че, дак ить не чё-е-е…
Трын-дрын-дра-а, да-трын-дрын-дра-а…
А ехал он потому, что вчера вечером появилась Катерина, старший лесничий. Она упросила Петра Алексеевича объехать березовую рощу – кто-то по ночам приезжал на машине и губил деревья, явно на дрова, и не старые корявые, а те ровные, белоствольные березы с гибкими плакучими ветвями, под которыми так яро, в легком трепетанье теней цвела сарана и ромашки.
Петр Алексеевич охотно согласился. Он человек свободный, да к тому же лесничиха лошадь свою оставила, а работы всего-то подсмотреть – если вдруг среди бела дня завильнет на разведку какая-нибудь развеселая машина, то найти предлог поговорить с шофером, прикурить от его тонкой сигареты свою «козью ножку», и если тот возьмет да и отведет в сторону взгляд от пронзительных серых глаз Петра Алексеевича, то невзначай скользнуть взглядом по номеру машины и запомнить его. А потом тот номер ей, Катерине, пусть выспрошает за своим конторским столом, какими-такими прутиками любовался он из кабины своего «Маза» в заповеднике, да к тому же пугал ревом своей громадной машины табунок косуль, прижившийся в этих лесах.
Ой, не боли мое сердечко,
Хватит, хватит тебе ны-ыть…
Подойду к твойму окошку
И скажу: матаня-я, вы-ыдь!..
Пел Петр Алексеевич.
Когда-то молодым и ловким он бойко завлекал девок балалайкой. Как он играл на вечерках в те молодые, довоенные годы, как преданно следила за ним мерцающим взглядом тонюсенькая белянка Верка, с которой он сидел после вечерок на бревне в высоких душмяных коноплях за баней, как замирало Веркино сердце под его щедрой, жаркой рукой и как тускло, забыто поблескивали под росой струны балалайки, брошенной у ног в легкой траве!.. А терем! Какой терем он построил своей Верке, своими руками! На уклоне под соснами к изгибистой речке.
Вначале не стало того дома. Потом Верки и дочери. Тот дом сгорел до войны, и он не захотел поднимать новый, к тому же Верка, уже с дочкой на руках, тянула жить на Украину к брату. Там она и погибла вместе с его семьей. А он, после боев, после наступлений и отступлений, после потерь друзей и мытарств в Брянских болотах и после своего последнего боя, когда он, очнувшись от непрерывного зуда на лице, открыл глаза и увидел скошенную, развороченную сосновую рощу, себя, засыпанного прохладной землей у разрушенного муравейника, больших рыжих муравьев, мирное солнышко и чей-то мятый котелок перед глазами, косо висящий на сучке и тихо подрагивающий от все еще не затухающего гула земли. Еще не чувствуя боли, но уже осознавая ее и крепясь, высвободил руки из-под земли, кисти были раздавлены. Он, перед тем как потерять сознание, закричал, и его откопали…
И вот он, зорко всматриваясь в эти травы, леса и пнистые поляны, не спеша едет и умиленно поет нехитрые песни из своей далекой довоенной молодости.
Не видать свежих порубок, следов машин тоже. Все деревья на месте, и травы немяты. Тишина. И вот в этой-то тишине, километрах в двух, за березами в прохладе елушниковых посадок, от томливой жары схоронился табунок косуль. Петр Алексеевич подъедет сейчас к елушнику, прислушается, а после повернет в обратный путь к дому. Там жена поставит на стол миску лапши с бараниной, баночку синявок недельного посола с чесноком, укропчиком, в духовитом рассоле. Принесет от печи ломоть теплого калача, ковшик шибающего в нос ядреного кваса, а, может, раздобрится и на рюмку вишневой настойки, которую она бережет для Игоря, непрестанно выглядывая в окно – «Игорька не видать ли?», хотя знает, что он придет к вечеру.
Вечером они с Игорем пойдут к воде по колыхающейся камышовой елани в узком проходе тростника, выкошенном зимой. Пугая головастиков в болотном погнилье и всяких водных жучков и букашек, станут перебегать по широким плахам, набросанным на зыбучую топь, к лодке. Усядутся в нее, начнут выгребать к вентерям, огибая плавучие камышистые островки, на чистую воду, где Игорь надумает искупаться, пугая Петра Алексеевича своей отчаянностью, встанет на дно, да еще покачается на нем-то: дно обманное, плавучая трясина. Под ней – ходили слухи – второе озеро. Но нырять, исследовать, есть ли на самом деле второе озеро, никто не решался.
После того, как погиб прошлой осенью серебристый лось, выпугнутый из леска вертолетом – он с маху влетел в тростник да и осел там, его захлестнули веревкой, но вытащить не смогли даже трактором, – Петр Алексеевич перестал ходить один на озеро к вентерям.
Пока Игорь плавает и барахтается в тихой, теплой воде, Петр Алексеевич весело напевает:
Ты не подглядывай за мной,
Никуда не денусь я
Пройдет год, пройдет другой
Все равно сустренемся-я…
Он пораскидает размоченный хлеб-приманку золотистым карасям, подъедет и развернется кормой к Игорю, все еще напевая и прислушиваясь к тихому шлепанью воды по бортам лодки. Игорь заберется счастливый, усталый, покачивая лодку, встанет во весь рост, наденет синий спортивный костюм, вытянутый на коленях, и сгонит Петра Алексеевича с весел:
– Отдыхай, батя! – скажет.
От этих слов у Петра Алексеевича защемит сердце, но он не покажет своей радости – долго ли потерять ее!
Наловят ведерко рыбы – больше и не надо – жара, а на уху и пожарить в сметане хватит. Самую мелочь выпустят в корытце у порога – серым домашним уткам. До захода солнца поработают – обобьют тесом новый сарайчик или приготовят железный ящик, разольют из него теплую воду на огуречные грядки. Завтра заведут в нем раствор для кирпичной баньки, а то большое, железное корыто, которое вечно гремело под кроватью, теперь можно вкопать в землю под купальню гусям и уткам…
***
Петр Алексеевич выехал из березничка на дорогу навстречу прохладному, упругому ветру. Лошадка ободрилась, почуяв воду и дом, ускорила шаг.
Открылось все поозерье с полями и непашью, с маленьким его домишком, с осиновым колком; на той стороне озерка за колком в зыбучем мареве был виден недалекий город с трубами заводов, с дымной копотью над ними.
Подъехав к дому, Петр Алексеевич пустил лошадку попить водицы к маленькой запруде, сам сел на лавочку под окном отдохнуть.
Жена, видно, спала. Встречать его выбежали два пушистых белых котенка с розовыми носами и черными лапками. В загончике лежали овцы и одна поднялась, пуская ниточкой слюну, посмотрела на хозяина светлыми глазами и снова улеглась.
Ветер мял тростник и относил в сторону одинокую чайку. По дороге завился столб пыли и, не сумев набрать силу, упал.
Петр Алексеевич вдруг опять зримо, до озноба вспомнил и представил, как там, в Брянском болоте, за густым тростником в оконце рясной воды, может быть, совсем недолго плавал большим, мертвым пауком белый парашют, а человека и рации сразу не стало – одна колышень на воде да отголоски жуткого, непонятного вскрика…
Он видел много смертей, но чаще всего он вспоминал вот эту смерть, смерть врага, который летел убивать маленький отряд партизан, но просчитался и сел в зыбучую топь.
***
Игорь выскочил из машины молоковоза на обочину, помахал шоферу и свернул с тракта на колеистую и пыльную, истрескавшуюся от жары дорогу. По обе стороны дороги буйно рос репей, а кое-где из крапивы тянулся розовой пикой иван-чай, да нежно голубел дикий цикорий. За ними стояла непрозревшая рожь. Над рожью висели жаворонки, выше, совершая медленные круги, парил орлан.
Время от времени сквозь тишину и горячий зной от млеющей в мареве ржи приближалось гудение оводов.
Игорь сбавил шаг, вспомнив, что в понедельник надо дать телеграмму отцу, жившему где-то в далекой степи, где ничего и не растет, кроме песчаных барханов да буровых вышек.
«Как ты там, батя мой? – мысленно спрашивал Игорь. – Когда ты бросишь эти книжки, эту нефть и подумаешь о себе, обо мне? Упрямый и гордый старец, ну чего же ты мечешься, чего ищешь? Пошел бы на пенсию, приехал ко мне на Урал. Что юг, что море по сравнению с Уралом! Жил бы у меня. Отдыхал. Захотел бы, вышел в скверик к пенсионерам. Поиграл бы с ними в домино, рассказал о побегах из плена… А зимой бы мы ходили на зайца… Так нет, не хочешь ехать ко мне. Ну кому там нужна твоя давняя боль, измена жены и друзей?.. И никого ты не попросишь там о самой малой помощи, как никогда и никого не просил, видимо, Петр Алексеевич».
А Игоря сейчас ждут у озера, как ждут сына. Ему было приятно видеть подобревшее, ожившее лицо женщины. Особенно добрело и сияло ее лицо, когда она брала звонкое ведро и шла доить молодую брыкливую корову с ласковым именем Чаенька. Корову купили весной. Игорь, посоветовавшись с теткой Онисьей, предложил Петру Алексеевичу в долг двести рублей. Самому ему пока не нужны были деньги – копил на машину.
Очень уж ему хотелось кому-то помочь, о ком-то заботиться.
Отец был далеко и за подарки ругал, а сам частенько посылал Игорю переводы.
***
«Сын, – писал он, – мне в этих песках в деньгах нет надобности, а ты в городе – купил квартиру, теперь купи машину, черную «Волгу». Я приеду в гости к тебе, и ты повезешь меня на ней к своему лесачу Петру Алексеевичу. О здоровье моем не беспокойся. Жить я буду долго. А без работы своей житья и не мыслю. Станет скучно – женюсь или приеду к тебе совсем, чтоб вынянчить какого-нибудь отчаянного Корюкичонка. Ну, вот и все, сын. А водку не пей – сгибнешь…»
***
Об этом он просил в каждом письме.
Игорю было одиннадцать лет, когда мать – высокая блондинка с большими карими глазами, вдруг загуляла, и не дождавшись отца, вечно пропадающего в экспедициях, командировках, укатила с главным инженером-строителем в Колхиду, а после в пески Каракумов, где и погибла, говорили, что он разлюбил ее, и она, от быстрого и горького отчаяния, от стыда и вины перед мужем и сыном, ушла и заблудилась в песках…
Наконец Игорь вышел из ржи и увидел над дорогой и ложбинкой с большими кочками, обросшими густо резун-травой, зыбучие серебристые потоки воздуха и дальше у озера одинокий домик с тощими пристройками, и два стожка сена за ним, у березничка.
Из ложбинки взлетали молодые чибисы и долго стонали над Игорем, то залетая вперед, то отставая.
Игорь снял тонкую белую рубашку, майку и, подставив грудь еще сильному солнцу, заторопился к домику. Он думал о том, как сейчас дойдет, поздоровается с теткой Онисьей, позовет Петра Алексеевича к озерку, как пробегут по плахам к лодке, выедут на середину, и он кинется в теплую воду – радость!
Подумалось и о том, что пора бы уже обзавестись и самому семьей. Может, тогда он сыном заманит к себе отца? Но пока что нет ни жены, ни сына. Почему-то вспомнилась Шура. Она нравится ему.
– …А в тебя, бригадир, и влюбиться недолго! – сказала тогда Шурочка в обеденный перерыв первого своего рабочего дня в его бригаде, в разнарядочной и при всех. – А что? – засмеялась. – Можно почудачить, только ведь поди женат?.. С женатыми не играю…
– Шура, утихомирься! – усовестила Василина и показала глазами на молодых ребят из техучилища, играющих в уголке в шахматы.
– Во, девка-а! – войдя, ахнул Ефим Зюзин, снял каску и округлил на нее глаза. Ефим недавно вернулся из армии и ходил на работу в военном.
А Семен Керусов даже выронил из рук журнал «Огонек» в ведро со льдом для графина с газировкой и кинулся в защиту бригадира:
– Эт тебе не Яшка твой, бывший – курить на лестницу из квартиры не вытуришь… И не совращай порядочного человека…
– Можно подумать, что я его в мужья зову. Больно надо – пол топтать… Ты б, милай, очки снял, может, слышать лучше станешь…
Семен густо покраснел и поник головой:
– А-а, свяжись!..
– Вот и я говорю, Сема, милай…
– Ну и змеища же ты, Шурка! – покачал головой Семен.
– Обласкал! Ой, цуцик ты мой… Будюдя! – Шурка сузила глаза, вытянула губы и, причмокивая, изобразила поцелуй: – М-мы…
– Перестаньте! – досадливо сказал Игорь. – Я ее вижу первый день, она меня тоже, а вы уже концерт разыграли… Посмеялись, хватит… А теперь вот что, – повернулся к Шурочке, – теть Василина завтра провожает сына в мореходку – будешь одна… Поэтому сегодня заготовьте больше магнезитового порошка…
Игорь был недоволен собой. «Тоже, начальничек! Ему явно намекают на любовь, а он краснеет, как мальчишка, и командует: порошка побольше!.. Кретин!..»
– Все набекрень! – тихо сказала Шурочка. – У человека, может, сердце загорелось, а ты готов порошком с маху засыпать… Ладно, бригадир, не бойся… Не подпалю я тебя: сам вспыхнешь… Вон гряды под огурцы сами загораются, только пригрей…
Мальчишки за шахматами фыркнули.
Игорь встал из-за стола и хлопнул дверью.
Но Шурочка его больше не изводила. Лишь иногда в обеденный перерыв за цехом, в скверике с хилыми, пыльными деревцами, в веселой потасовке, ненароком, плотно прижималась к нему и смеялась глазами, а Игорь, боясь вспугнуть ее, терялся и она это видела и знала, что может теперь уманить его за собой хоть на край белого света, но не делала этого. Может быть, поняв, что по душе ему, ждала, что придет день, время, и он насмелится, подойдет к ней и преданно заглянет в глаза, не хмуро, как теперь, а ласково о любви скажет, никогда не слышанные ею слова, и она ему расскажет о своей жизни, о тайных думах о нем… И тогда сразу же растают на его высоком лбу две резкие морщинки и вспыхнут глаза, засияют. А может быть, понимала, что это надолго и серьезно, и сама пугалась этого, и теперь уже нарочно обходила, ускользала от него и не знала, как все ее похождения и шашни мучили его, терзали.
Он долго старался внушить себе, что она всего лишь похотливая бабенка, и зачем она ему? Да к тому же вместе работают – сплетен, разговору не оберешься… Но только стоило ей подойти, как еще не сознавая того, он уже напрягался, смотрел куда-то в сторону и говорил с ней до смешного официально.
А в весенние ночи она стала сниться ему. Покорная и незлобивая приходила в его сны, раздевалась, и он долго ласкал ее, уговаривал уехать, улететь на край белого света. Иногда, в снах, он терял ее. Ездил по незнакомым городам, искал, от неудачи плакал и молил кого-то вернуть ее. И, проснувшись, еще долго чувствовал трепет сердца, разбитость и слабость в теле.
***
– Ты хоть знаешь эти места?
– Нет.
– Так куда ж мы идем?
– Куда-нибудь.
– Какая-то ты странная, Шура? То вдруг тебе захотелось остановить автобус и выйти не зная где, сейчас ведешь не знаю куда…
– Ну что ты ворчишь? – остановилась она у края картофельного поля. – Придем куда-нибудь… Может, к речке, может, к озеру. Озер здесь много… – посмотрела под ноги. – Ух ты, паслен! – бросила спальный мешок и набрала в ладошку ягод, – на!
– Не хочу я, – отвернулся Ефим.
– Если устал, так и скажи – я сама понесу рюкзак, ты спальный мешок.
– Я не устал, – буркнул Ефим, поправляя лямки рюкзака.
– Пойдем через поле, – предложила она и, не оглядываясь, шагнула вперед, к близкому сквозному, но тенистому лесу.
– А вообще-то можешь вернуться, – резко повернулась она. – Я пойду одна.
Он, шагнув, налетел на нее, опешил.
– Нет, я ничего… Я иду, – виновато сказал он, опуская ресницы от ее прищуренных, дерзко стекленеющих глаз.
– Ну, как хочешь, – и пошла уверенно, будто и нет его.
Перед тем, как войти в лес, она остановилась. Из-под ног, пискнув и пронзительно сверкнув темным глазком, ошалело метнулся в кусты суслик.
– Глупенький, ты не бойся, – сказала она, – мы люди, – и обошла свежую норку.
В прохладной тени леса Шурочка долго прислушивалась к посвисту птиц и громкому перестуку, будто вдалеке рубили топором. Она, крадучись, пошла на этот стук. В развилье плакучей березы пестрый дятел терпеливо долбил нарост коры вокруг чаги.
– Этак мы никуда не придем, – хмуро сказал подошедший Ефим. – Ты до захода солнца все будешь разглядывать хвосты у лесных пичуг, а нам еще надо выбрать место на ночлег, набрать сушняку на костер и воды…
– Ох, и скучный же ты мужик, Ефим… Ну, хорошо, иди вперед… А ночевать мы будем в какой-нибудь копешке… Найдем. Ты никогда не ночевал в копешке?
– Не приходилось.
– Ты многое потерял. Зароешься в сено до подбородка и, пожалуйста, – перед тобой все небо, все звезды. Лежишь, смотришь и слушаешь писк и шорох мышей…
– Я мышей боюсь.
– Зря, – сказала она ему в спину, – у них добрые, кричащие от вечного страха глаза. Ты видел глаза мышей?
– Тебе хочется надо мной издеваться?
– Нет. А ты глаз мышей не видел. Ты видел только мышь – серый дрожащий комочек… А, в общем, ты ничего не видел… – она помолчала. – Лежишь, смотришь в ночь, слушаешь и думаешь обо всем на свете… Потом на лицо упадет роса. А на голову невзначай сядет старая, слепая сова. Похлопает крыльями, попугает ночь. А после слетит и склюнет зазевавшегося мышонка… Ты видел сову? – засмеялась она.
– Видел… Чучело в школе.
– Считай, что тебе повезло. А ты заметил, какие у нее глаза? Высокомерные, льдистые…
– Знаешь, Шура, ты фантазерка. И ты сейчас мне несешь кукую-то дикую чушь, – остановился, снял рюкзак. – Дай спальник!
– Вот тебе на! О чем же тебе рассказывать? Об асбестовом порошке или о Василине, как она приглядывает своему сыноньке невесту. Или о том, как вчера подрались в столовой двое монтажников. Один другому насыпал соли в каску?
Ефим молча вытер рукавом спортивной майки пот над губой и, осмотревшись, чуть отошел под березу в высокую траву и расстелил там спальный мешок.
– Достань репудин! – скомандовал он.
Это ей смешным показалось.
– А винца тебе не достать?
– Сам достану.
Он зачем-то сбросил кеды и босиком, шалея, пошел на нее и скоро смял на траву. Она признавала эту силу, покорялась ей. И, чувствуя подкатывающийся сладкий жар в теле, она понимала, что после опять будет равнодушна к нему, будет открыто посмеиваться над ним, иногда презирая.
Он запрокинул голову и, ловя жарким ртом ее смеющиеся твердые губы, простонал:
– Шурка, дура ты, дура! Чего ты изводишь меня? Ну чего?.. В загс сходим…
– А ты думаешь, мне с тобой охота маяться?
Поднял Ефим голову и ослабил руки:
– Как это?
– Да просто… Молодой ты еще… Лет на семь поди моложе меня, а? Да и не поймем мы друг друга…
– Ты не темни, голубушка! Знаю я, что на Корюкина заришься. Красивый, денежный парень… Квартира есть… Увижу с ним, зашибу!
– Какие вы все эгоисты – один убью, второй зашибу… Тьфу!.. А ну, встань!..
Он нехотя поднялся, достал бутылку сухого вина и залпом выпил кружку.
– Будешь? – налил ей.
– Посмотри, как на стволе березы дрожит тень листьев, и о нее спотыкаются муравьи. Ты посмотри!
– А, чушь! На, испей этой водицы…
Лежа, она потянулась рукой, сорвала розовую макушку тысячелистника, сказала:
– Пьем вино под такой красивой березой, и все обижаемся на жизнь…
– Я на жизнь не обижаюсь. Я на тебя обижаюсь. Эх, как бы мы зажили!
– А как? – спросила она.
– Хорошо.
– Ну, а как хорошо-то?
– Поработали б, а вечером в сад поехали.
– В чей сад?
– Ну, взяли б участок земли. Деревца посадили…
– А на чем бы поехали?
– У меня ведь и гараж есть, можно б подкопить на машину. А потом сел, поехал – красота! А в саду малинка, цветочки…
Она подумала: «И Яшка тоже мечтал об этом… Интересно, а как Игорь живет?..»
– О чем думаешь? – спросил он.
– Как живет Игорь, – пошевельнулась.
– Как живет? Мы-то мечтаем, а он, небось, уж дачу достраивает. А мы мечтаем…
– Мы не мечтаем. Во всяком случае я.
Он не ответил, насупился. Она удовлетворенно молчала, разглядывая лесные цветы.
Тишина. В зеленой прореди блекло-синее небо и томное бледное солнце, да далекая морзянка дятла и тонкий писк комарья напоминают, что жизнь людская не вечна…
– Я люблю тебя, – вдруг печально сказал Ефим. – Я тебя очень люблю. А ты сейчас думаешь о Корюкине… Ты уйдешь к нему. Я это предчувствую…
Она не ответила.
– Я тогда пропаду, сопьюсь… – сказал он.
Ей не хотелось видеть его неспокойные, что-то ожидающие и просящие глаза.
– Пойдем искать воду, – холодно предложила она. – Этим вином не напьешься… А в то, что кто-то пропадет от любви ко мне, я не верю…
Они поднялись и пошли.
Ефим понуро плелся за ней по лужайчатому лесу молча. Усталые, они в потемках набрели на два стожка сена. На макушку стожка взобраться у них уже не было сил, подрыли глубокую нишу с бока стожка и забрались в нее, мгновенно утонув в зыбучих волнах сна.
Окончание здесь
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Прокопьева Зоя