Мальчик открыл дверь, вышел в коридор и побрел к лестнице – а дальше вниз, вниз и еще вниз. Было светло и совсем не страшно, – чего тут пугаться, он шел к маме, а это его дом. Тут родился он, тут родились папа, тетушка, дядя. И старый дедушка, который всякий раз подмигивает ему с портрета, и тетка, что живет в стене, и маленькие хромотинки, что шмыгают над головой или под ногами и смеются, и ласточки под козырьком крыши, и мышата, которые спят в гнезде из старых чулок.
Часовня, и роза на полу теперь белая с серебром.
Лунная. Совсем по-другому звучит. Здесь все еще пахнет цветами, хотя цветов уже нет, – сладкие запахи попрятались по углам, а горькие вьются со сквозняками. Три маленькие полупрозрачные женщины молятся в уголке: молодая, постарше и совсем старая. Старая оборачивается и кивает ему, у нее красная полоса поперек шеи. Она помнит, что когда-то у нее болели колени, зато сейчас не болят, хотя пол здесь жесткий и холодный. Мальчик вежливо наклоняет голову в ответ.
Дальше еще один коридор, ступеньки вниз – и на месте. Мама. В-а-н-д-а. Ее красиво зовут, почти как Кларинку. Буквы на камне – его всегда хвалили, что он так рано начал читать. Камень тяжелый, не сдвинуть, даже если попытаться толкнуть думой: пустое дело, только голова заболит. Мало сил, он еще не взрослый. Надо сказать отцу и тетушке, чего он хочет. Они поймут и послушают его, и откроют эту плиту.
Ей не холодно, нет. И не голодно. И дышать не сложно, вовсе нет. Разве что пить хочется и рукой не пошевелить и… ей страшно и одиноко, как было в часовне? Нет, он не чувствовал ничего, впрочем… Так уже было – и проходило, только гораздо быстрее. «Мааам?» – мальчик мысленно потянулся туда, под камень…
И вот тогда ему стало по-настоящему страшно. Он понял: мамы здесь нет. Просто – нет. Была и не стало.
– Мамочка, ты где?! – его крик отразился эхом от стен. – Мамаааа!
Мальчик замер на месте от ужаса, слыша эхо и чувствуя кругом… Пустоту. Темноту. Безмолвие. Холод. Ничего не было, ничего. И никого. Она не спала, не бодрствовала, не взлетала мягко светящимся облачком к потолку, как младший сын тетушкиной кошки, который протянул всего день. Ее просто не было.
– Мама… – тихо прошептал мальчик, уже понимая, что ему никто не ответит.
После этого темнота, поднявшись снизу, как вода в замковом рву после дождя, захлестнула его мысли, и он перестал что-либо чувствовать.
– Виновата, барин, – глаза служанки были на мокром месте и раскаяние ее было искренним. – Бес попутал, заснула. Не сберегла.
Няня, сложив руки на груди, смотрела сурово. Молчала, но гневалась.
Мальчик приоткрыл глаза: доктор из города, пожилой, толстый и какой-то тусклый, склонялся над ним, поднося к его носу резко пахнущую пробку. Рука побаливала, на ней была повязка, сквозь которую проступало маленькое темно-красное уже засохшее пятнышко.
– Как же так, Клара? – отец говорит медленно, каждое слово – как свинцовая гиря.
– Простите, господин граф, – девушка прижимает к глазам фартук. – Да вот хоть убейте меня, дурную…
– Не обижай мою Кларинку, папа, – произносит мальчик. – Она хорошая.
У отца в сердце словно солнце взошло, но он не подал виду. Взял мальчика за руку, погладил по голове. Ладонь у него как из дерева и пахнет дубовой корой.
– Как ты себя чувствуешь, сынок?
– Мамы нет, – говорит мальчик, и отец вздыхает. – Она вернется, правда?
Старый граф прикрывает глаза и молчит несколько долгих мгновений.
– Я не знаю, – наконец отвечает он.
Он вправду так думает.
...Она вернулась, ведь так повелось издревле. Матери всегда возвращаются к сыновьям.
Узнать что было ДАЛЬШЕ