Все части детектива здесь
– Ваша дочь находится в медицинском центре, ей оказывают всю необходимую помощь. Но это только начало – ей будет нужна долгая психологическая реабилитация. Она очень пострадала и неизвестно, как после такого сможет строить свою жизнь.
Они переглядываются и из уст женщины вырывается возглас:
– Ну, слава богу! – искорка надежды вспыхивает во мне и ту же гаснет – теперь хоть будет, кому работать по дому, да и так на работу устраиваться надо. Семья-то у нас большая!
Я закрываю глаза и мысленно считаю до двадцати. Это чтобы не сорваться, не подскочить к этим двум...
Часть 17
– Я и не сомневалась! Видимо, Элла подобралась к правде достаточно близко – это и сыграло свою роковую роль во всей этой истории.
– Да уж – задумчиво говорит Клим – а как умело водил нас за нос, черт его возьми! А эти-то – умельцы! – смеется он, показывая идеально белые зубы – «психолог»!
– Ничего ты не понимаешь, Клим! – говорю я – НЛП – это та еще психология. Не каждому дано. Кстати, это и смущало меня во всей этой истории. Ну, сами посудите – чтобы иметь доступ к биографии девушек, нужно обладать свободным временем, и хоть каким-то минимальным ресурсом власти, и в тоже время быть психологом. Все психологи, с которыми мы сталкивались в ходе расследования – до сих пор практикуют и довольно удачно... Психология – это не простой труд, это любовь на всю жизнь. Нужно любить свою профессию и себя в этой профессии, и порой даже жертвовать семьей.
– Ну, вон, у Захарыча сорок кошек дома – смеется Роб – зачем ему семья?
Шутливо и несильно бью его в плечо и задумчиво говорю:
– А знаете, ребят, ведь я его сначала подозревала...
Мы возвращаемся в допросную.
– Итак, еще пара вопросов, и мы с вами перейдем к завершающей стадии. Скажите, почему тело Карины подбросили именно к сорок пятой школе?
– О, милая Маргарита Николаевна! Вы, конечно, улавливаете в этом какой-то потусторонний смысл. Но его вовсе нет. Нет, и все тут! Там очень удобное место, не более того, и камеры. Я изучил их расположение – они ничего не захватывают, меня никто бы не увидел.
Стучу кулаком по столу, встаю и прохаживаюсь по помещению допросной, потом склоняюсь к этому монстру и говорю:
– Вы думаете, вокруг вас такие же болезные люди, да нет, какие там люди! Нелюди! Как и вы? Там, бл**ь школа, школа, понимаешь ты это, утырок или нет?! Там дети! Они около этого забора вьются, что маленькие, что взрослые!
Он вскакивает – взгляд его выражает напряжение и ненависть.
– Усовестить меня захотели, Маргарита Николаевна?! Не выйдет! Вы прекрасно знаете, что из себя представляют эти, по вашим словам, «дети»! Они в двенадцать лет знают больше, чем мы с вами! Они в тринадцать сексом уже занимаются! А в шестнадцать большая их половина уже имеет задатки маньяков и преступников!
Не отвечая ему, выхожу в коридор. Прислоняюсь к двери допросной и стою так несколько секунд. В голове словно бешеный будильник бьет. Вот такой задел на будущее мы себе когда-то заложили. И откуда что берется? Ведь наверняка родители его были нормальными...
Вхожу в допросную – Клим стоит, возвышаясь над ним, а тот вжался в кресло и смотрит на него снизу вверх, аки агнец. Усмехаюсь зло:
– Напугал тебя мужик? Ну, конечно, где уж тебе с ним тягаться?! Это со слабыми женщинами можно! Накачал снотворным – и делай, что хочешь, да?! Да?!
Срываюсь на крик, а делать этого совершенно нельзя. Многие говорят, что следователь не должен так себя вести, но при этом обычный обыватель никогда не задумывается о том, что мы тоже живые люди, люди, не роботы! И когда видим такое... А потом ловим того, кто виноват в этом! Иногда думаем – фиг с ним, с этим служебным положением – своими бы руками мерзавца растерзала! Мужики-опера, многие побывавшие в горячих точках, не выдерживают... Что уж говорить о нас, женщинах-следователях...
– Ладно – сажусь на место и сразу успокаиваюсь – давай дальше. Недавно ты упомянул, что у тебя была еще одна причина любить девушек в школьной форме, помимо своей первой любви, с которой у тебя был сексуальный опыт. Что это за причина?
– Школьная форма – это признак невинности и чистоты... – его голос становится вдруг пищащим, я очень рассчитываю, что он напугался гнева Клима и моего. Не то чтобы испугался, а просто понял, что его будет ждать в тюрьме – они становились такими... юными, когда надевали эту форму, такими... по-детски невинными... А ведь уже давно вышли из этого возраста. Это очень возбуждало... Даже, казалось, моя импотенция проходит...Поэтому когда я одну из них забирал с собой для секса, я всегда заставлял ее переодеться... Мне так хотелось сделать их зависимыми от меня... Чтобы они даже не помышляли о побеге.
– Кто принимал роды у Звягинцевой?
– Они, остальные девушки... Но видимо, что-то делали неправильно и дети умирали. Выжил только один.
– Угу... И ты не нашел выхода лучше, чем закапывать их в саду... Как удобрение, да?
– Я заворачивал тела в ткань...
– Слабое оправдание. За это тоже срок дадут нехилый тебе. Уж я-то постараюсь сделать так, чтобы тебе накрутили до пожизненного, и чтобы там, где ты будешь сидеть, тебе устроили веселье на полную катушку, чтобы ты молил о смерти!
Он не выдерживает. Теперь не выдерживает он. Вскакивает и начинает стучать кулаком по столу, да так, что стол подпрыгивает на месте, а с ним и ноутбук.
– Сядь! – говорю ему, но он приближает ко мне свое лицо и шипит:
– Этим маленьким стервам все равно некуда было бы податься... Что их ждало впереди, какое будущее? Одна с полусумасшедшей старухой, вторая – сирота, третья – с родителями-алкоголиками, четвертая – с шалманом в доме! Да не прошло бы и года, они бы стали обычными шл***ми на потеху дальнобойщикам!
Я усмехаюсь:
– И вы считаете, что сделали им огромное одолжение, заперев в своем подвале на пятнадцать лет и защитив от нелегкой судьбы?
Он молчит.
– Вы сделали это даже со своим двухлетним ребенком. Вы – не человек. Вы исчадие ада и гореть вы тоже будете в аду!
От очередной вспышки гнева меня спасает звонок Дани.
– Марго, на воротнике школьной формы Эллы, вернее, на том, что от нее осталось – его смазанный отпечаток пальца.
– Спасибо, Даня.
Я молча прохаживаюсь по допросной, заложив руки за спину. Откуда эта привычка? Никак, от шефа.
– Клим – обращаюсь к помощнику – позвони этому... парню Анфисы Орлянской... Ты знаешь, что это за парень. Он был влюблен в нее когда-то...Адекватный молодой человек. Думаю, пришло время им встретится. Далее – позвони отцу Натальи Прошиной. Он очень обрадуется, узнав, что его дочь жива. Потом свяжись с руководителем группы охраны, которые охраняют палату, где лежат эти женщины, и ту, в которой лежит ребенок. Я специально это сделала, чтобы прессу туда не пускали. Предупреди их, что к девушкам можно пускать этих двоих, но только ненадолго. Врач сказал, что такой контакт будет им даже полезен. Этим двоим повезло – остались в их жизни люди, которые любят их...
– А что со Звягинцевой?
– Нет! – резко говорю я – сначала я поговорю с ее родителями.
– Хорошо. Справишься тут сама?
– Да. Легко.
– Марго, держи себя в руках – он уходит звонить, а я остаюсь наедине с похитителем.
– Итак, теперь вернемся к самому основному вопросу. Как ты узнал, что Элла ищет мать? И откуда ты узнал, что она обратилась к аспиранту-психологу с просьбой помочь ей в этом?
– Я нашел ее дневник. Эта дурочка думала, что я совсем придурок и не найду его. Я как-то раз видел, что она калякает там что-то в тетрадке. Когда она ушла шляться, я обыскал комнату и нашел эту тетрадь. Там было написано про этого аспиранта и про то, что он согласился помочь ей в поисках. Потом я стал специально подслушивать их разговоры. Он приезжал редко к ней, в основном они виделись где-нибудь в клубе, но когда стояли рядом с домом, окно машины, как правило, было открыто, а Элька звонкодырая ведь была. Потому из ее отдельных фраз я понимал, о чем идет речь. Эта дура так хотела найти свою беспутную мать, у нее прямо стало это манией. Я не мог потерять дочь, поймите.
– Вы бы ее и не потеряли. Ведь боялись-то вы совершенно другого, верно? Что для вашей дочери откроется вдруг ужасная и неприглядная тайна, и более того, узнав эту тайну, она сможет засадить вас за решетку и таким образом останется без вашего контроля. Верно ведь?
Он молчит. Молчание – знак согласия. Я в точности разгадала, чего так боялся этот человек – быть пойманным. Первой его жертвой стала отнюдь не та школьная любовь, с которой он занимался сексом и которая была облачена в школьную форму. Правильно сказал кто-то из психологов, из этой нашей тройки – скорее всего, с первой девушкой ничего не произошло, он ее даже не тронул.
– Как ты оказался в том заброшенном здании? Почему решил пойти туда?
– В последний свой приезд аспирант обмолвился, что скоро он точно узнает, где ее мама, Элла с нетерпением ждала этого. Он сказал, что скорее всего в субботу после клуба все ей расскажет. Я должен был перестраховаться, хотя чувствовал, что этот чувак разводит ее. Я переоделся в темное и следил за ней до самого клуба. Она тусовалась там какое-то время, а потом кто-то из ребят передал ей записку, которую она прочитала и сунула в карман чужой джинсовки. Она ушла через запасной выход в клубе – я видел это - и бросила джинсовку около стойки с диджеями. Пока все танцевали и пили, и никто не обращал на меня внимания, я подошел и прочитал эту записку. Из записки мне стало понятно, что этот психолог ждет ее в развалах и хочет сказать что-то важное о ее матери. Опять же, думаю, что он просто заманивал ее туда. Из дневника ее я знал, что у них был секс, но она больше не хотела этого, а он прямо сгорал от любви к ней. Я так и подумал, что он заманивает ее туда, чтобы в очередной раз трахнуть. А эта дура купилась на его слова о информации про мать.
– Итак, вы пошли за Эллой в развалы. Что было дальше?
– Я хожу очень тихо, как кошка. Они разговаривали в этом большом зале, там то ли столовая раньше была, то ли что... Их голоса гулко разносились по помещению, и я все слышал. Этот козел аспирант... Сказал ей, что ее матери, скорее всего, нет в живых, так как он не нашел ни одного ее следа. Я понял, что пропал, и Элька дальше будет копать, пока не дороется до правды. Он рассказал ей в подробностях – где искал, как искал... Тем более, до этого она поведала ему, кем ее мать работала. Оказывается, у этого начинающего психолога были тоже нехилые связи – его отец был начальником в милиции на тот момент. И по его просьбе проверил все поезда и самолеты – не регистрировался ли кто-либо на рейс с данными матери Эллы. Он сказал, что нет и следа ее мамы... Элла расстроилась, она не могла поверить, что не найдет мать живой.
– А вы поняли, что кольцо вокруг вас потихоньку, но начинает сужаться, верно?
– Да.
– Вы видели, как между ними произошел половой акт?
– Да. Она кричала, просила его, чтобы он не делал этого. Но тот убеждал ее в том, что любит ее и все для нее сделает... И перестал обращать внимания на ее сопротивление. Я бы выдал себя, если бы вышел спасать ее от него. Мне нужно было держаться, но невольно я все-таки смотрел на эту картину, и она чрезвычайно меня возбуждала. Когда все было кончено, Эллка начала вдруг смеяться над ним, громко и издевательски. Она призналась ему, что больна нехорошей болезнью, болела уже тогда, когда все у них случилось в первый раз. Он испугался этого, вообще был трус. Плюнул ей на лицо и ушел, оставив в этих развалах. А она сидела на полу и рыдала. Я не сразу решился выйти к ней.
– Шампанское и фужеры были у вас с собой?
– Да. Я думал, что это может развязать ей язык, потому принес все это. Вышел, сделав вид, что только что нашел ее здесь, стал утешать. Она по-прежнему плакала, обняла меня, я спросил, кто это сделал с ней, но она сказала, что это уже неважно. Мы устроились на коробке, на другую поставили шампанское и фужеры. Я сказал, что ей нужно успокоиться. Она, казалось, удивилась тому, что я вообще появился здесь, да еще алкоголь с собой приволок. Но я ответил, что искал ее, чтобы сообщить нечто важное, в клубе мне сказали, что она здесь, я взял шампанское и бокалы, и отправился сюда. После того, как мы выпили первый фужер, я спросил ее, зачем она ищет мать, и посоветовал ей не делать этого. Она принялась спорить со мной и говорить, что обязательно хочет найти маму – ей это важно. Я всеми правдами и неправдами пытался отговорить ее от этого, и в какой-то момент рассвирепел – ударил ее по щеке. Это было моей ошибкой – она вдруг сразу догадалась и стала говорить о том, что вероятно, аспирант прав, и матери нет в живых, и убил ее именно я, раз настаиваю на том, чтобы она ее не искала... Я стал убеждать ее, что это не так, но ее было уже не остановить – она собралась прямо среди ночи идти в полицию. Встала, пьяно покачиваясь, и тут я не выдержал. Взял камень и ударил. Я не думал... Решил, что сделал это легонько, хотел всего лишь оглушить, а потом увезти домой и запереть в комнате, пока не проспится. Но она умерла. Почти сразу.
– Зачем вы надели на нее школьную форму?
– Я оставил ее там. Знал, что среди ночи вряд ли сюда кто-то явится. Сам быстро сходил за своей машиной – благо, жили мы близко. Погрузил тело дочери, привез его домой. Экономки не было – ушла, она жила недалеко от нас. Загнал машину в ограду, отнес тело Эллы наверх и переодел в школьную форму. Я не знаю, зачем... мне казалось, что если тело Эллы найдут, то следствие уйдет совершенно в другую сторону. Она была... Такой красивой в этой школьной форме. Волосы я собрал в два хвоста и надел ей банты, потом гольфы и туфли. Я переодел на ней все, вплоть до белья.
Теперь понятно, как женский секрет со следами бактерий нехорошей болезни попал на школьную форму. Он переодевал на ней белье и скорее всего, положил старое на подол школьного платья. Нечаянно. Потом убрал, а секрет переносом сохранился. То же со смазанным отпечатком на вороте платья. Скорее всего, к тому времени он зачем-то снял перчатки и, забывшись, взялся за воротник школьного платья, может, поправить хотел или еще что-то.
– Потом я отнес тело опять в машину и вывез из города.
– Зачем похоронили так далеко – между двумя дачными поселками?
– Там такое место... Редко, кто бывает... Мне важно было спрятать тело так, чтобы его как можно дольше не нашли. Потому я отвез его туда и закопал.
– Зачем вы хранили одежду Эллы и других девушек?
– Я... Я не знаю. Считайте это тоже фетишем. Мне хотелось, чтобы она хранилась у меня, как знак того, что я обладатель этих девушек.
– Ну, и последний вопрос, Гельберт - в этот момент возвращается Клим и кивает мне в знак того, что он все сделал – зачем вы убили свою жену? Если она, по вашим словам, была распутной, ну и отпустили бы ее на все четыре стороны – убивать-то зачем?
– Она... погуляла какое-то время, а потом вернулась. Знала, стерва, где меня искать – я иногда уезжал в бабушкин дом. Она, видимо, приходила в тот момент, когда Эллки не было дома, и экономка сказала ей, где я. Она приехала ко мне, и стала требовать, чтобы я разрешил ей видеть дочь. А потом и вовсе пригрозила, что заберет ее у меня. Я не мог допустить этого. Эллка нужна была ей для того, чтобы вырастить из нее свое подобие... Мне пришлось убить ее...
– Вы, Гельберт, убили собственную жену и дочь, а также ни в чем не повинную Карину Дроздову. Также вы похитили трех человек и закопали, похоронив, трех младенцев. Вы больны, Гельберт, но не рассчитывайте на то, что суд отдаст вас в психушку, и вы спокойно проведете там остаток дней. Нет, вы отдаете отчет своим действиям, а потому отбывать срок будете в тюрьме.
Я нажимаю кнопку под столом, и когда входит оперативник, говорю ему:
– Уведите!
У двери он оборачивается.
– Я ни о чем не жалею. Ни о чем. Я прожил яркую жизнь с этими девушками.
– Да лучше бы тебя в утробе удавили, сволочь – бормочет Клим.
На следующий день мы едем в больницу к девушкам. Их всех, по рекомендации врача, положили в одной палате. Этот кошмар закончился, и они должны пережить его вместе. Я же прекрасно понимаю, что сработало огромное везение при расследовании этого дела, и в первую очередь, то, что студент-журналист, страстно влюбленный в свою профессию, установил много лет назад камеру на окне, а потом сохранил эти записи. Целая череда случайностей помогла нам раскрыть это дело.
Девушкам уже намного лучше. Все они наперебой, словно им нужно выговориться, рассказывают о том, как все происходило, что они делали в подвале, чем их кормил похититель, как они принимали роды у Василисы, как, рыдая, следили за тем, как пропал последний огонек жизни в глазах убитой Карины Дроздовой. В процессе разговора нет-нет, да одна из них или все вместе, начинают плакать, но просят спрашивать их снова и снова – сейчас им надо рассказать все, как можно больше фраз про их эту мрачную жизнь, чтобы, наконец, начать избавляться от этого... Хотя до конца теперь из их сердца это не уберешь. Василиса кричит по ночам, Анфиса боится незнакомых мужчин, сразу прячется под одеяло, Наташа еле может терпеть, когда к ней прикасается врач, тоже мужчина. Поломанные судьбы, поломанные жизни.
Когда к Анфисе приходит парень, который до сих пор любит ее и помнит, она зарывается в подушку и плачет, гонит его от себя, и мы все вместе утешаем ее и успокаиваем. Наконец он робко обнимает ее и притягивает к себе, а она трепещет, как испуганная птица, в его руках, но уже вроде как не боится настолько. Да и не незнакомый он... Надо только вспомнить те счастливые школьные времена, и может быть, все еще вернется. На глазах у парня тоже слезы, с горох размером... Да и мы с Климом еле сдерживаемся.
Наташа Прошина наоборот прижимается к отцу изо всех сил, плачет у него на плече, и он, не стесняясь, рыдает, как ребенок – ведь уже и не рассчитывал увидеть живой свою дочь.
Три наших букета дополняют еще два. Я присаживаюсь на кровать к Василисе.
– Василиса, я пока не сообщила вашим родным...
Она усмехается.
– Можете вообще этого не делать. Я знаю, что им на меня наплевать – для них я не более, чем рабочая сила. Я не вернусь домой – врач уже связался с социальным центром, пойду туда на первое время. Или в монастырь, трудником... Не пропаду!
Она сильная женщина, и я верю в нее.
– Василиса, с ребенком что будет? Заберете с собой? Тяжеловато будет вам.
– Ни в коем случае. Мне не нужен ребенок преступника. Отдам в детдом.
– Василиса – говорю я мягко – это же ваш сын...
Она смотрит на меня такими глазами, что мне становится стыдно – ведь я не переживала подобное никогда, и не дай бог никому такого пережить.
– Как вы хотите, чтобы я относилась к сыну насильника, убийцы и похитителя?! Нет, это выше моих сил!
Ее трудно осуждать. Все-таки решаюсь поговорить с ее родными, хотя Василиса и попросила никого к ней не пускать.
Они сидят передо мной, оба смотрят на меня пустыми и тупыми, просто бараньими, глазами. В них нет никаких чувств, просто глупый интерес – зачем эта «следачка» оторвала нас от дел и вызвала к себе?
– Мы нашли вашу дочь – после небольшой паузы, во время которой я смотрела на них, пытаясь уловить во взглядах хоть какой-то уголек нормальности, говорю я – она двенадцать лет провела в плену насильника, маньяка и похитителя, с тремя другими девушками. За эти годы она родила и похоронила троих детей, четвертый выжил, но его она хочет отдать в детдом, не желая иметь ничего общего с сыном маньяка.
Я жду хоть какой-то реакции на свои слова.
– Ваша дочь находится в медицинском центре, ей оказывают всю необходимую помощь. Но это только начало – ей будет нужна долгая психологическая реабилитация. Она очень пострадала и неизвестно, как после такого сможет строить свою жизнь.
Они переглядываются и из уст женщины вырывается возглас:
– Ну, слава богу! – искорка надежды вспыхивает во мне и ту же гаснет – теперь хоть будет, кому работать по дому, да и так на работу устраиваться надо. Семья-то у нас большая!
Я закрываю глаза и мысленно считаю до двадцати. Это чтобы не сорваться, не подскочить к этим двум, и не выдрать волосы с их тупых голов. Кажется, помогает.
– Ваша дочь права, что не желает возвращаться в семью. Идите отсюда, вот ваши пропуска. И ждите очередной визит от опеки – теперь это будет на регулярной основе. Насколько я знаю, вашего самого младшего уже изъяли? При таких родителях им будет лучше в детдоме.
Кажется, в их глазах появляются проблески сознания – они понимают, что к визитам опеки приложила свою руку я.
Да, моя знакомая, Марина, сообщила мне, что семья Звягинцевых у них «на карандаше», и обрадовала меня тем, что младшего ребенка, недоношенного и рахитичного, с кучей нелеченных диагнозов изъяли из семьи.
Обычно когда мы заканчиваем какое-либо дело, мы собираемся вечером в кабинете шефа и традиционно распиваем бутылку шампанского, радуясь, что преступник пойман. Но в этот раз все не так радужно. Все подавленно молчат, радости на лицах, оттого, что дело закончено, нет...
– Да – Клим отпивает из бокала – тяжелое дело было... Кажется, его последствия еще долго будут нам аукиваться.
– Я с тобой согласна. Как вспомню глаза девушек – рыдать хочется. Вот вроде уже привыкла ко всему! Так нет! Обязательно будет дело, которое напрочь рушит в тебе веру вообще во все человеческое!
– Такова наша работа – вздыхает шеф. Сегодня он не шутит, как обычно, а тоже задумчив, как никогда.
– Кстати - оживляется Даня – вы в курсе или нет? Беломазова, отца Карины Дроздовой, парализовало. Теперь лежит овощем.
– Я когда-то говорила про бумеранг – замечаю я – если бы он не отказался от дочери, она сейчас была бы жива.
– К сожалению, бумеранги получили еще не все – вздыхает мой помощник.
– Ты про кого?
– Про Звягинцевых.
– Не переживай – они свое получат – успокаиваю его я – Марина из опеки сработает четко, я в это верю. Эти Звягинцевы рожают детей для пособий. Я бы с удовольствием стерилизовала эту матку-производительницу. И да! – говорю я весело – вы знаете, когда я приехала к Вере Севастьяновне Потемкиной и вручила ей коньяк и хорошие конфеты от нашего отдела, а также почетную грамоту для ее сына – она была так горда! Настоящая женщина и мать! И до сих пор любит своего ненаглядного Алика так, словно он еще ребенок.
– Они оба это заслужили – говорит довольно Клим.
– Ладно, ребята – прерывает нас шеф – надо расходиться, а то завтра – рабочий день! И что это означает?
– Что? – переглядываемся мы.
– А то, что завтра – снова в бой!
– Только не это – бубнит Клим, и мы понимаем, что впереди нас точно будет ждать еще одно дело.
Когда шеф говорит подобную фразу, она, как правило, приводит именно к этому...
Конец
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.