Из рассказа И. И. Европеуса
Во время командования Николая Николаевича Муравьева гренадерским корпусом, я неоднократно имел случай бывать у него, не столько по долгу службы, сколько в качестве врача-консультанта. Это дало мне возможность познакомиться с ним довольно близко.
Во многом подражая Суворову, Николай Николаевич вел жизнь регулярную, простую, избегая всякой роскоши, к чему приучал и дочерей своих. Спал он обыкновенно в своем кабинете, на соломенном тюфяке, на таковой же точно подушке, накрываясь шинелью.
Вставая довольно рано, он, к восьми часам, выходил к утреннему чаю в той же шинели, в накидку; так принимал и у себя в кабинете не только своих адъютантов, но и штаб-офицеров, являвшихся к нему по службе.
Стол его был русский: сытный и несложный; к обеду подавали, и то не всегда, по бутылке белого и красного вина, но сам Николай Николаевич почти ничего не пил, утоляя жажду простым квасом. К его прибору ставили обыкновенно большой, деревянный жбан (вроде тех, какие попадаются в крестьянских избах, да на постоялых дворах) и при нем ковш.
Хотя Николай Николаевич любил нашу русскую баню, был страстный охотник попариться, но нежиться или "наслаждаться" этим не любил, вообще умея переносить жесточайший холод. В самые трескучие морозы он прогуливался, в одном сюртуке за городскую заставу в казармы, и следовавшему за ним офицеру, не имевшему не только фланелевой фуфайки, но, может быть, даже и жилетки, приходилось порядком зябнуть.
Муравьев не любил изнеженных маменькиных сынков, и, замечая на ком-либо из офицеров шинель с бобровым воротником, делал замечание, "что-де такая шинель роскошь для солдата; что он сам шинели с бобровыми воротниками никогда не нашивал".
С каждым являвшимся к нему, офицером он долго разговаривал, зондируя его со всех сторона, измеряя степень его знаний, способностей и в то же время расспрашивая испытуемого о его родстве и связях.
Известно, что Николай Николаевич знал не только европейские, но в восточные языки. Говорили, будто директор новгородской гимназии, Ф. Н. Эрдман, бывший профессор Казанского университета, при свиданиях с Николаем Николаевичем, вел с ним разговоры на каком-то восточном языке, но оба ориенталиста не всегда понимали друг друга.
Сколько я мог заметить, Николай Николаевич не проводил даже и часу без дела. Утомлённый серьезными занятиями, он, вместо отдыха, учил своих дочерей вести счета, не только по домашнему хозяйству, но и по управлению имением и для проверки отчетов старосты. Как мало заботился он о собственных своих удобствах, доказательством тому служило его довольствование одним экипажем.
Хотя к вечернему чаю к Николаю Николаевичу и собирались иногда немногочисленные его знакомые, но беседа как-то вообще не клеилась, все было принужденно и официально до тех пор, покуда хозяин (считавший ниже своего достоинства тратить время на пустые разговоры) не удалялся в кабинет; только тогда одушевлялась беседа, оживал общий разговор.
Николай Николаевич был строг к самому себе и взыскателен с подчиненными. Особенно доставалось его адъютантам и чиновникам штаба, заведовавшим письменной частью; но солдаты его любили: он мало налегал на фронтовую службу, заботясь более об их удобствах, довольствии, помещении, даже об их развлечениях.
К подчинённым своим, он, действительно, был недоверчив и, может быть, не без причины. Вот случай, служащий тому доказательством.
Как-то раз, после обыкновенной своей прогулки, Николай Николаевич зашел в госпиталь и, заметив у одного гренадера, с левой стороны груди небольшое пятно на рубашке, призвал меня и спросил: "отчего пятно у моего гренадера?".
Я объяснил, что у больного застарелая грудная фистула, которая, будучи закрыта, может произвести одышку и тоску. Тогда Н. Н. Муравьев приказал смотрителю госпиталя, капитану Мордвинову, озаботиться частой переменой белья на больном и вышел из палаты в другое отделение и мы все за ним.
Не прошло и часу, как в эту же самую палату, приехал адъютант Николая Николаевича удостовериться в исполнении его приказания. К несчастью, рубашки на больном еще не успели переменить, и адъютант обязан был доложить об этом строгому начальнику.
Через несколько времени в контору госпиталя прибыл дежурный по караулам офицер и объявил г. Мордвинову приказ корпусного командира отправиться на гауптвахту. Выдержав на ней смотрителя несколько часов, ему возвратили саблю с приказанием явиться к его высокопревосходительству.
Николай Николаевич встретил Мордвинова довольно ласково и, спросив о его прежней службе и связях, сказал: - Хотя я с вами, кажется, и в дальнем родстве, но по службе шутить не люблю и привык, чтобы мое приказание было тотчас исполняемо.
Многие осуждали Николая Николаевича за его холодность и недостаток сострадания к ближнему. Вот случай, доказывающий, насколько были справедливы эти укоризны.
По принятии Н. Н. Муравьевым командования над гренадерским корпусом, у меня в госпитале, находился артиллерийский штабс-капитан Р., в продолжение года менявший госпиталь на гауптвахту и - vice-versâ - гауптвахту на госпиталь.
Обстоятельства его были до того незавидны, что он весьма часто нуждался в самом необходимом; бывшие же его начальники и товарищи находились в Польше. Дело Р-а было запутанное: кажется его обвиняли в неверных показаниях и в фамильярном обращении с подчиненными или чем-то подобном.
Дело тянулось года полтора, если не более. Из аудиториата несколько раз были получаемы напоминания о скорейшем окончании дела.
Обер-аудитор явился к корпусному командиру с докладом о новом напоминании аудиториата, а у Николая Николаевича один лаконический ответ: подождите. Это повторялось нисколько раз.
После какого-то общего представления (кажется к Пасхе), Николай Николаевич подошел ко мне и сказал:
- Вы, г-н Европеус, подождите; мне нужно с вами переговорить.
Раскланявшись со всеми, он попросил меня в кабинет и начал:
- Садитесь, так как разговор наш будет довольно продолжительный. Вы, вероятно, слыхали о деле г. штабс-капитана Р-а, который почти безотлучно находится у вас в госпитале?
- Я, о деле слыхал, но сущности его не знаю.
- Г. Р. обвиняется в разных неприличных поступках, хотя не криминальных, но не менее того делающих бесчестие офицеру. Мне уже неоднократно напоминали кончить это дело, но мне жаль было молодого и способного офицера, которого погубить недолго. Дабы ничего не иметь на моей совести, хотелось бы мне узнать: каков по душе Р. человек?
Обратиться, кроме вас, не к кому, так как все его товарищи в Польше. Вы должны знать его коротко, а потому скажите мне по совести: каков он человек? Ежели он мерзавец, то мне его не жаль.
- Сколько я, в продолжение всего этого времени мог его узнать поближе и быть свидетелем его тоски и отчаянья, могу вас уверить, ваше высокопревосходительство, что Р. человек души доброй, но как молодой, неопытный, вовлечен в непристойные поступки.
- Отчего же вы полагаете, что он человек добрый, еще неиспорченный и стоящий снисхождения?
- Оттого, ваше высокопревосходительство, что он лишил себя почти самого необходимого, даже табаку, отправляя остатки своего скудного, половинного жалованья сестре-вдове, у которой двое детей, кажется в Псковскую губернии.
- Благодарю Бога за мысль обратиться к вам за справками. Теперь с чистой совестью могу окончить это дело, которое меня так беспокоит.
Действительно, Р. вскоре был освобожден из-под ареста и дело кончилось, кажется, тем, что долговременное нахождение на гауптвахте было ему вменено в наказание и он был уволен от службы, без лишения преимуществ.
Что у Николая Николаевича были свои странности, впрочем, безвредные это могу подтвердить следующим рассказом.
Не помню, в котором году именно, знаю только, что дело было летом, пришел ко мне на квартиру адъютант Николая Николаевича и, не застав меня дома, передал моему денщику желание генерала, чтобы я к четырех часам пришёл в нему на обед, запросто, в сюртуке. Денщик отвечал, что я вряд ли могу быть, так как вчера был посажёным отцом у капитана Нидерландского полка, а сегодня зван на обед к молодым.
Не довольствуясь этим ответом, Николай Николаевич вторично послал адъютанта во мне в госпиталь с поручением объявить мне о его желании. Отказаться я не мог, ибо желание начальника то же приказание.
Прибыв в дом корпусного командира к назначенному времени, я уже застал в столовой многих офицеров, но, к удивлению моему, одних только финляндцев и в том числе начальника штаба, полковника Ридигера.
Он спросил меня, шёпотом, по-шведски: "не знаю ли я, по какому случаю сегодня здесь обед?".
- Это вам должно быть ближе известно, - отвечал я, - так как вы живете в одном доме с корпусным командиром.
Не прошло и получаса как нас пригласили к столу. Николай Николаевич был в хорошем расположении духа: занял свое обычное место, против жбана с квасом; начальника штаба усадил рядом с собою, с левой стороны, а там разместились остальные офицеры, человек восемь или девять. К концу обеда подали шампанское.
Ф. Ф. Ридигер, подле которого я сидел, толкнул меня ногой, будто недоумевая о причине небывалой роскоши. Вскоре дело объяснилось. Когда вино было разлито, Николай Николаевич встал и, поднимая бокал, произнес:
- Господа финляндцы. Пью за здоровье ваше, за отсутствующих служащих в гренадерском корпусе и вообще за финляндцев, с которыми мне пришлось служить. Я нашел в них строгих исполнителей службы, честных я бескорыстных людей. Пью вторично за здоровье ваше, господа!
Тогда начальник штаба, обратясь к Николаю Николаевичу с краткой речью, благодарил хозяина за оказанную нам честь, за лестный отзыв о наших земляках, уверяя его от имени всех нас, что мы всегда были верны данной государю императору присяге и впредь останемся достойными сынами обширной России.
Через полчаса все разошлись, а хозяин, при прощании, благодарил нас за оказанное ему удовольствие.