В 1973 году ушел из жизни замечательный живописец, график, иллюстратор книг, театральный декоратор Василий Иванович Шухаев. Как отметила его биограф Н. А. Элизбарашвили, он «стал мостом, соединяющим вторую половину XX века с его началом».
Имя В. И. Шухаева связано и с нашим музеем. В фондах Государственного музея политической истории России хранятся две его работы – эскизы 1918 года по оформлению Петрограда к празднованию первой годовщины Великого Октября: «Триумфальная арка» и «Мост лейтенанта Шмидта». Помимо того, в 1919 - 1920-х годах в музее работала сестра его жены М. Ф. Гвоздева, которая «рисовала плакаты и схемы».
Из воспоминаний М. Левис
В 2009 году в музей поступили воспоминания одной из первых сотрудниц Государственного музея Революции М. М. Левис. Она писала их на протяжении 30 лет – с 1953 по 1984 годы. Василия Ивановича Шухаева М.М. Левис вспоминает молодым, талантливым, неутомимым, преданным своему призванию.
«20 февраля 1976 г. Осенью 1907 года произошло еще одно знакомство. Мы тогда жили на Среднем проспекте Васильевского Острова. Окна нашей комнаты (моей и Раюшиной) выходили на улицу. Напротив стоял большой дом. В одном из его окон я постоянно видела фигуры двух молодых людей, сидевших и рисовавших что-то на больших листах, прикнопленных к деревянным доскам. Как бы рано я ни поднималась, юноши уже сидели за работой. Иногда они куда-то уходили, но потом опять допоздна рисовали. Они тоже поглядывали на окна нашей квартиры. Но их внимание привлекали не наши окна, а окна моей старшей сестры, молодой вдовы Фани. По утрам она выглядывала из своего окна, распустив свои прекрасные густые светлые волосы (покрашенные перекисью). На ней был легкий халат, обнажавший до локтя полноватые руки с нежно-розовой (поросячьей, как мы говорили) кожей. Тогда один из юношей, тот, что был высок и тонок, вставал со стула, отложив рисунок, открывал своё окно и пытался что-то сказать, кричать через улицу. Там в то время был еще бульвар, и много прохожих дефилировало и на тротуарах, и на зеленой аллее бульвара. Сестра ничего не слышала и только смеялась.
Тогда юноша соорудил нечто вроде рупора и через всю улицу стал во всеуслышание объясняться ей в любви. Она закрывала окно и удалялась вглубь комнаты. Юноша узнал её фамилию и стал писать ей письма. Она не отвечала. Тогда он подстерег её на улице и представился. Это был Вася Шухаев, будущий известный художник, приехавший из Москвы. Он окончил там Строгановское училище и готовился к вступительным экзаменам в Академию Художеств. Увидя, что это трудолюбивый и скромный на вид юноша, сестра соблаговолила пригласить его к нам, говоря, что по возрасту он скорее подходит к её младшим сестрам. Так произошло наше знакомство с Василием Ивановичем Шухаевым. Он хорошо выдержал экзамены и позднее поступил в мастерскую профессора Кардовского. С того времени и началось наше знакомство и даже дружба с этим одаренным художником и его товарищами по мастерской – Сашей Яковлевым, Танечкой Карпинской, Наумовым и другими. В первое время увлечение моей старшей сестрой продолжалось. Она была привлечена к участию в постановке «Балаганчика» Блока, где Василий Иванович исполнял роль Пьеро, Саша Яковлев – Арлекина, а моя бывшая подруга по школе сестер Курдиновских, хорошенькая Людмила Барсукова – Коломбины. Моя сестра была в паре с будущим известным графиком Шиллинговским в костюмах XVІІІ века.
Однако скоро Вася Шухаев незаметно перешел в компанию младшего поколения – то есть очень подружился с Раюшей и Лесей Фоминой. Он был ближе к нам по возрасту, да и по интересам.
Я же со всей самонадеянностью своих 17 лет считала его малообразованным и решила просвещать его даже в области истории живописи, заставляя посещать регулярно Эрмитаж и выкладывая все свои познания, вычитанные из «Истории живописи» Мутера. Он, наконец, возмутился и как-то сказал мне «Что же вы считаете меня дураком и невеждой? Знайте, я талантлив (в этом я не сомневаюсь), а талантливые люди не бывают дураками». Я примолкла и перестала его поучать. Позднее, узнав, что я люблю рисовать, он стал заниматься со мной, притаскивал из Академии всякие гипсовые орнаменты и головы. Увидя, что у меня есть склонность к изображению человеческих лиц, притащил мне из Академии череп и заставлял рисовать его во всевозможных ракурсах, считая, что знание анатомии мне совершенно необходимо. Я усердно рисовала этот череп, стоявший у меня в комнате на колонне, выкрашенной в белую краску. Зато молоденькая горничная отказалась убирать мою комнату, говоря, что у Марии Михайловны хранится голова мертвеца, и она боится туда ходить...».
«23 февраля 1976 года. Наши занятия, очевидно, уже относятся ко времени моего поступления на Бестужевские курсы, потому что я хорошо помню, как, уезжая на время каникул на Академическую дачу, Василий Иванович давал мне советы, как работать без него летом. А я в это время, увлекшись занятиями на своем историко-филологическом факультете, рассчитывала как следует подзаняться нужными мне латинским и греческим языками, да ещё прочесть солидное количество книг. Я робко спросила его: «Мессере Базилио (так я величала его в то время), я смогу посвящать рисунку не более трех часов в день, этого будет достаточно?». (Он сказал, что через год я смогу держать экзамены в Академию Художеств.) Он с негодованием посмотрел на меня и сердито проговорил: «Так искусством не занимаются, ему нужно посвящать все время и всего себя. А вы хотите отделаться тремя часами в сутки. Тогда лучше занимайтесь изящным женским рукоделием, вышивайте английским швом – на это трех часов хватит!». Повернулся ко мне спиной и, не прощаясь, вышел.
...Передо мной стоял вопрос – бросать курсы или бросать занятия рисованием. Так как я не очень-то была уверена в своих талантах художника, то решила не бросать учебы в ВУЗе, а рисование сделать своим хобби. В необходимости для меня высшего образования ни разу не усомнилась. Так и кончились наши занятия. Но я помню, с каким восторгом и удивлением я смотрела на его работу. Однажды он усадил Раюшу в качестве модели и сказал, что мы одновременно будем рисовать её голову. Оба уселись на низенькие стулья, прикнопили листы (кажется, ватмана) на какие-то квадратные доски и углем стали рисовать голову сестры. Я скоро бросила свой довольно беспомощный рисунок и смотрела, что делает Василий Иванович. А делал он настоящие чудеса. Он не рисовал, а лепил её голову. Он тогда увлекался этой манерой – уголь, кусок белой булки для протирки светлых бликов или просто палец для смягчения теней. Я, как зачарованная, смотрела на то, как из света и тени получалась форма, и постепенно выступали черты лица Раюши её длинноватый нос, очень глубокие глазные орбиты и, наконец, большой выпуклый глаз. Было, кажется, мы два или три сеанса, портрет получился очень интересным и похожим, прикрепили наши рисунки к стене, мечтая в следующий раз закончить и закрепить их. Увы, когда на следующий день я вернулась с занятий на курсах, вместо чудесного рисунка Василия Ивановича я увидела какую-то бледную смазанную грязь. Оказывается, та же глуповатая горничная, что так боялась черепа, усердно стерла пыльной тряпкой уголь с листов, считая, что это никому не нужная мазня. Я была в отчаянии, но Шухаев отнесся к этому равнодушно. Позднее техника его рисунков сангиной была иной, но еще более замечательной. Он виртуозно владел ею. Рисовальщиком он стал с течением времени изумительным. Недаром он был учеником профессора Кардовского! Он часто и запросто приходил к нам. Любил отдыхать, развалясь на широкой тахте в нашей с Раюшей комнате, и уверял, что у этой тахты звериная душа. Часто рисовал эту тахту с гримасничающими фантастическими фигурами обезьян. Я обижалась за нашу бедную уютную тахту со множеством вышитых подушек и подушечек. Не нравилось мне и пристрастие Васи смешить наших подружек и приятелей, изображая пьяного, который тушит свечу и никак не может потушить её. Всякий раз как исполнял этот свой коронный номер, я выходила из своей комнаты. Изображал он это артистически, но мне казалось, что это унижает его и его талант. Однажды, когда мы возвращались с какого-то концерта или из театра, он меня спросил: «Почему Вы меня ненавидите?» – «Почему Вы думаете, что я Вас ненавижу?» – «Да я это знаю, я это чувствую. И даже понимаю, почему. За то, что изображаю пьяного». – «Мне это действительно неприятно, это как-то унижает Вас в моих глазах». Я, глупая, не понимала тогда, что это часть его артистической натуры <...>
Вечера в доме сестер Фоминых и знакомство с Северяниным
Интересны записки Марии Михайловны о вечерах в доме сестер Фоминых, младшая из которых Ольга была подругой М. Левис. Там бывали многие начинающие поэты и художники. Среди них – Игорь Северянин.
«<...> Молодой человек представился – «поэт Игорь Северянин». <...> Вскоре молодой человек был приглашен в гости к сестрам Фоминым (это было, очевидно, в зиму 1909-1910 года) на одну из вечеринок, устраиваемых энергичной Валей, куда приглашались ученики Академии Художеств под предводительством Васи Шухаева – для рисования программ для больших благотворительных в помощь нуждающимся курсисткам Бестужевских курсов, организатором коих являлась та же предприимчивая Валентина Васильевна. Кроме художников приходили и знакомые студенты, и мы, девочки, и наши приятельницы.
К тому времени сестры Фомины поселились в доме архитектора Володихина на Среднем проспекте Васильевского Острова (№9). Дом этот сдавался по отдельным комнатам. На каждом этаже была кухня. Каждая из сестер занимала отдельную комнату, которую они меблировали по своему вкусу, очень уютно. <...>
8 мая 1976 г. Итак, я говорила о вечеринках в доме Володихина. Художники шли туда охотно. Хозяйки были гостеприимны, чай подавался с разнообразными бутербродами и птифурами. Было порядочное количество миловидных девушек и вообще молодежи. Им предоставлялись карандаши, акварельные краски, листы ватманской бумаги. Вот в такое окружение и попал Игорь Северянин. <...>
28 июня 1976 года. <...> Кроме занятий на курсах, подготовки к семинарским занятиям, к экзаменам, что занимало у нас почти весь день, мы все же выкраивали время для посещения театров, художественных выставок. Увлекались тогда сильно выставками «Мира Искусств». Этому способствовала и наша дружба с В. И. Шухаевым и художниками мастерской профессора Кардовского....»
Как похороны Толстого повлияли на разрыв дружеских связей Левис с Шухаевым
Дружба с В. И. Шухаевым оборвалась в 1910 году после студенческих волнений, вспыхнувших по поводу похорон Л. Н. Толстого, в Петербурге была арестована бестужевка Вера Михайловна. Вскоре её выпустили. Через некоторое время она попросила свою знакомую, близкую подругу М. М. Левис М. И. Брик – «Манца», тоже учившуюся на Бестужевских курсах, предупредить О. Фомину, что к ней придет незнакомый человек и передаст адресованное Михайловой письмо, предназначенное другу детства Веры Михайловой, члену эсеровской партии. М. Брик тут же побежала к Фоминой, а вскоре появился и незнакомец. Он оказался провокатором. В письме было предложение о террористическом акте против императора. На следующий день М. Брик и О. Фомину арестовали.
«25 ноября 1976 года. Так как Лёся была генеральской дочкой, то родным её удалось найти ходы к жандармскому генералу, <...> и через три месяца её освободили, причем всю вину и ответственность постарались взвалить на Манцочку. Лёся сама в этой некрасивой истории была ни при чем – но всё же! Мы с Таней были возмущены и прекратили с ней и её семьей всякие отношения. Вася Шухаев, который был очень дружен с Лёсей, да и с нами, старался примирить нас. Но мы заявили: «Или он с нами, или он с семьёй Фоминых». Так как он колебался, то ему было отказано в нашем доверии и дружбе, да, кажется, и отказано от дома Фоминых».
Валентина УШАКОВА, научный сотрудник