За сотни лет не сделался добрей,
Чтобы принять одолженное миром,
Я, Лир, осколок господа морей,
Описанный Монмутом и Шекспиром.
Мой дом – между замками дочерей,
В нём нет окон, дверей и рва с водою.
Я раньше недолюбливал людей
И слал на смерть бездушною рукою.
Но где теперь друзья стогневных битв?
Альбани, Корнуэлл, куда вы делись?
Телами дочерей моих пригрелись,
К победам героическим остыв.
Я прыгнул в воду, брод не изучая.
А был ли этот пресловутый брод?
Хороший бог людей детьми считает,
Плохой рабами оных назовёт.
Но каждый из священных миродержцев
Когда-то ощущал тепло земли.
Я, богом быв, крестился в короли
Злой волею норманнских песнопевцев.
Теперь я бос, и твердь земная в ноги
Впивается сильнее острых стрел.
Меня погонят с этого порога:
Король без трона нынче не у дел.
И эти дни не бедностью страшны,
Не вирой дикой, проданной за слово,
И не потерей властной вышины –
Они страшны забвением суровым.
А ночью светит белая луна,
И море бывшей вотчиною манит.
Мой шут – у ног, на дудочке играет,
Чтоб душу иссушить свою до дна.
Он умирал незнамо сколько раз
И вновь рождался в шапке с бубенцами.
Он отказался торговать телами,
Сказав, что много их, но мало нас.
Играй, мой шут, спеши страдать, играя.
Мне некогда. Я думами сокрыт.
Моя душа тихонько умирает,
А разум души новые творит.
Сложив корону, требовал я жертвы
От свиты, войска, близких и друзей.
Корделия себя отдала первой,
Став родственницей франкских королей.
Вторым был Кент, последовав незримо
В изгнанье за опальным королём.
А третьим – Глостер, сильно истощён
Коварными желаниями сына.
Но стал ли я сильней от этих жертв?
Увы, но мой рассудок помутился.
Я с внешним миром до конца смирился,
Мир внутренний построить не успев.
И ныне каждый нищий мне собрат,
И каждый прокажённый мне соратник,
Вельможа благородный – каждый странник,
Любой шалаш мне несказанно рад.
Со мною шут, он добр, но справедлив,
Я для него король и без короны.
Он укоряет за делёжку трона
И за отказ от продолженья битв.
И ветер гонит в дальнюю дорогу
От замков двух никчёмных дочерей.
И ливень насутулит понемногу,
Но делает во сотни раз прочней.
Уже нога пути не разбирает,
Ни ночью полнозвёздною, ни днём.
Нас любопытным взглядом провожают,
А мы идём,
Мы всё ещё идём...
– Принёс то первое сокровище Придайна, которое я должен благословить? – древние, такие, как Бран, сын Лира, могли начать разговор без предисловий, даже если не видели собеседника целую эпоху.
– Не до сокровищ, – ответил Морвран. – Нужен твой совет.
– Я так и знал, что не принёс. Вечно с тобой всё не слава Донн... Тогда обещай мне, что сразу после моего совета ты принесёшь мне первое сокровище, – Великий Ворон был неумолим.
– Голова крестителя Ивердона подойдёт?
– Не ехидничай, младший Ворон. Очень смешно заявлять такое тому, чья сила скована по воле христиан... Ладно, рассказывай, что там у тебя, – Бран понимал, что, учитывая их нынешние взаимоотношения, просто так Морвран к нему не заявится.
– Зачем Морю снова приходить на сушу?
Какое-то время гигантская голова не проронила ни звука. Морвран терпеливо ждал. Он вообще не любил никого никогда торопить. Наконец Великий Ворон заговорил:
– Вот обо мне складывают мабиноги. Много мабиноги. Некоторые даже, страшно подумать, уже и записывают. О тебе, станется, тоже будут складывать мабиноги. А об отце моём, о Лире, мабиноги не складывали очень много эпох кряду. Зато о брате его Нудде сложили их немало. А они вроде как ровесники. Знаешь, когда о Лире стали складывать мабиноги? Когда мой старик... перестал быть Морем.
…Сколько хватит горизонта взгляду, чтобы охватить тебя, сколько хватит воздуха, чтобы погрузиться на глубину твою, – это всё ты. Но многократно нужно и дали, и глубины, чтобы объять тебя, предвечное Море, Лир, сын Дану, великий, непостижимый, наводящий ужас и приводящий в благоговение при виде твоём. Дающий и забирающий, благой и неумолимый. В каждой солёной капле твоя сила. В каждом плеске волн твоя власть. Тебя боятся и почитают, любят и сторонятся. Ты – жизнь, кормящая страждущих, но ты и смерть для тех, кто оказался не в то время не на той волне.
Нет таких слов, чтобы описать тех кошмарных тварей, которые от века обитают в глубинах твоих. Но до сих пор слухи о них будоражат умы тех, кто уже давно забыл и богов, и героев. Нет таких слов, чтобы достойно воспеть прекрасных существ творения твоего, увидев которых один раз, никто не в силах никогда забыть и всю оставшуюся жизнь в тоске ждёт их нового явления.
Ты глух к мольбам, ты прибираешь к себе походя, ибо что отличает жизнь вне тебя от жизни в тебе? Кто не смог дышать в пучинах твоих – не твоя печаль. Но нет никого более чуткого, чем ты – одно слово, одно почтительное подношение открывает все пути по твоим волнам.
Вас было трое предвечных – Лир, Нуа и Бели, дети Великой Матери Дану, которая в том прошлом, что крайне сложно охватить сознанием даже тебе, долго была пылью, прежде чем стать твердью. Ты – самый младший из детей её, но потомство твоё оказалось таким многочисленным, что даже в эпоху людей часто говорили: плодовит, как Лир!
Ты рождал их из себя, и каждый из них был совершенством. Что есть совершенство в пучинах твоих? То, что способно выжить и дать здоровое потомство. Монстры? Пускай! Монстрами называют их те, кому недоступны тайны твоих глубин и сама мудрость и прозорливость твоя. Монстрами называли их Дети Неба и фирболги, когда ты, о Море, пришёл на сушу в те незапятнанные для ныне живущих времена. Твой выбор, твоё решение? Нет! И даже не желание, и даже не необходимость, долг или нужда. Все эти явления возникли гораздо позже тебя и тебе были совершенно не нужны, чтобы ты в одночасье хлынул на неподвластную тебе твердь и захватил столько, сколько удалось, пока Дети Неба не проявили волю свою. Почему ты, Море, пошёл на сушу? Потому что Нуа, Небо, перестал быть небом. А когда одна сила уходит, обязательно должна прийти другая. Иначе миру конец. Что значат несколько тысяч жизней и несколько горизонтов затопленной земли по сравнению с гибелью ВСЕГО?! Для тебя, о предвечный Лир, подобным образом вопрос даже не стоял – твоя природа определяла действия твои.
И лишь когда воля Детей Неба проявилась на пути твоём – ты отступил с части суши. Но многие дети твои предпочли не уходить обратно, а остаться здесь.
Твои дети, Лир, первые дети, вышедшие из моря и оставшиеся на суше, обрели способность ходить по ней, разговаривать и в целом стали ближе к тем, кто сушу населял уже давно. Но суть морских существ не позволила измениться целиком, чтобы сойти за своих, да никто из них и не преследовал такой цели. Поэтому для обитателей суши твои дети так и остались монстрами – фоморами, исчадиями моря.
Иное можно было сказать о Бране, Манавидане, Бранвен и других, кого произвели на свет богини Ивериадд и Пенардун. Им не нужно было приобретать тот или иной облик и способность жить на суше, они обладали умением этим изначально. Когда фоморы воцарились в Эрине, власть над Придайном была отдана Брану и его семье. Так решил Мат Ровесник Земли, которого до сих пор считают братом Великой Праматери Дану, но до сих пор никто точно не знает, так ли это. Мат передал свою власть Брану, полагая, что теперь на вновь образовавшихся островах будет царить мир, который не смогли сохранить Дети Неба и народ древних, Фир Болг. Но Мат очень плохо знал Детей Лира – как тех, кто вышел из моря, так и тех, кого относили к семье Брана.
Если Дети Неба в ту эпоху были как по сути, так и в делах своих истинным воплощением света, чуждыми интриг и заговоров, по крайней мере, против друг друга, то среди Детей Моря нашлись те, кто был готов строить козни даже родным братьям и сестрам. В результате, допустив позор и, если угодно, смерть своей сестры Бранвен, гибель племянника Гверна и всего своего войска в битве с родичами в Эрине, Бран, можно сказать, лишился всего, кроме головы.
А Придайн и Эрин потеряли покой и равновесие. Ибо междоусобная вражда Детей Моря породила новые толчки реальности, в результате чего среди Детей Неба воцарился Лу Многоискусный, потомок обоих великих племён, сокрушивший фомора Балора и свергший власть Детей Моря в Эрине.
Боль поражения фоморов и горечь междоусобиц тяжким эхом отозвалась в тебе, о великий Лир, бескрайнее Море. Нет, никогда не было для тебя важным то, чем и насколько долго правят твои дети, видят ли они ценность во власти этой или же тяготятся ею. И не так ясно ты ощущал Брана, Манавидана, братьев и сестёр их, рождённых от земных богинь, как остро чувствовал крах тех своих детей, которых исторг ты от самой сути своей. Они, столько эпох пребывавшие в тебе и потом, оставшись на суше, не потерявшие с тобой связь, теперь оказались полностью лишены воли и сил. Твоё многочисленное потомство не только пало духом, но и потеряло сколь-нибудь осязаемую суть свою, и даже дозваться до них стало теперь для тебя невозможным.
Вот тогда ты и затосковал. Ибо сила, которой лишились твои дети, была и твоей силой. А без неё, проявленной на чуждой для тебя суше и потому проявленной неправомерно – ты стал очень походить на своего брата Нуа. Он, когда-то отпустив от себя своих детей, видя, как они терпят поражение от Фир Болг, сошёл на землю и возглавил битву. В тот момент Нуа перестал быть Небом. Ибо нельзя одновременно и быть Небом, и сойти на землю. Нуа поплатился отрубленной рукой и перестал быть вождём своего народа. Чем же поплатился ты, великий Лир, презревший своё величие?
В Придайне, где вы с братом-Небом известны, как Леир и Нудд, вас до сих пор путают и даже воспринимают как одного и того же бога с этаким общим именем – Ллуд. Есть в этом некая горькая ирония, однако не лишённая повода для гордости за тех, кто, несмотря на засилье христианства и новые захваты острова, сохранил остатки памяти о вас в пределах Британии. Собирательный Ллуд, на призыв которого могли прийти оба брата, стал считаться основателем будущего Лондона, а в эпоху более позднюю, когда низшие круги общества всё чаще стали ощущать себя целым сословием и кроили суеверия на свой лад, Ллуд, вспомнив о своей явно нечеловеческой силе, решил проявить себя, круша заводские машины промышленных магнатов – смотрите, мол, люди, что есть настоящая сила, и кто вы без ваших машин. Вышло символично: древняя подхваченная массами сила против поверхностной, но сладкой власти денег. Жаль только, что в этой демонстрации силы не оказалось ничего, что дало бы стремительно меняющемуся миру хоть какой-нибудь существенный смысл. Поэтому власть денег снова победила. Но зато некоторое время по всему Придайну сотни тысяч человек гордо именовали себя луддитами, если по-старому – жрецами Ллуда. Это поистине подкупало, ибо ни один из богов острова не обрёл в пору господства христианства – ни до, ни после луддитского восстания – такого количества верных последователей, что проводили в жизнь волю культа, вобравшего в себя и бога Неба, и бога Моря. Христианский бог, в очередной раз выстроивший новую систему (владение чужим трудом) на основе прежней (владение своей землёй) получил на Острове Могущества знатную оплеуху, хуже которой стал разве что более поздний расцвет «нового друидизма». Но это уже совсем другое мабиноги.
... Вместе с потерей части силы после поражения фоморов на Маг Туиред, Равнине столбов, ты стал ощущать потребность в том, о значении чего ранее и помыслить не мог. Ты возжаждал... любви. Захотел ощутить истинную радость отцовства, ту, которой был лишён прежде. Разве можно испытать это чувство, лишь накрывая на считанные мгновения своей исполинской волной то богиню Ивериадд, то богиню Пенардун ради произведения на свет нового потомства!
Ты пришел в Эрин и поселился среди Детей Неба. Даже получил – шутка ли, не своею, но чужой волей! – во владение один из сидов, волшебных холмов, последних свидетельств прежнего мира в глазах смертных людей.
Породнившись с семьёй Дейде, ты завёл семью, родил детей – девочку и трёх мальчиков. Души не чаял в них, старался никогда не расставаться. Воспитывал всех сызмальства и оберегал, как только мог. Всё, возможно, так бы и продолжалось, если бы ты сам не впустил беду в дом. Беда пришла в лице родной сестры твоей ушедшей далеко в Аннуин жены, матери твоих детей. Что может сделать мачеха с пасынками, учат нас сказки. Но та эпоха сказок не знала, и каждый учился на собственных ошибках.
Колдовство мачехи навсегда разлучило тебя с детьми, теми твоими детьми, чьего рождения ты впервые по-настоящему жаждал. Потому что твоя вторая жена тоже жаждала. Жаждала любви, и ревность стала причиной её гнусного деяния, а случившийся сразу после злодеяния её уход в Аннуин – исходом вашей непродолжительной жизни вместе. О праматерь Дану, зачем ты снова причинила боль сыну на тверди своей?! Но Великая Дану молчала.
Отринув жизнь среди Детей Неба, Племени Дану, ты ушёл к смертным и даже на какое-то время стал одним из их владык в Придайне, ибо Эрин, дважды земля горя твоего, опостылела. Три дочери появились у тебя от разных матерей, и все три были тебе равно дороги, но далеко не все дорожили тобой больше, нежели своим наследством. Мог ли ты предвидеть тот исход, который постиг тебя? Увы, но нет, ибо к тому времени ты стал... почти человеком и даже нередко умудрялся забывать о том, что когда-то был Морем.
Печальный итог всех стремлений твоих – две старшие дочери с помощью мужей отняли у тебя всю власть, которая и так была сущими крохами по сравнению с тем, что ты являл до той поры, когда море стало само по себе, а ты сам по себе. Ты даже не заметил, как и когда лишился всего.
Ещё умудряясь жить не людским сроком, а эпохами, тем не менее ты, отринув суть свою, уже переставал быть вечным. Ты начинал стареть. Стареть и уставать. Любовь и другие чувства твои обретали законченные формы, иначе говоря, ограниченную закоснелость, присущую лишь смертным.
– Дочь моя старшая, любишь ли ты меня?
– Люблю, батюшка! Сильнее жизни люблю!
– Умница, дочка! Возьми треть земель моих и владей ими с этого мгновения. Я уж стар и хочу на покой. Только привечай меня в пору прилива в дуне своём вместе с будущим мужем твоим – сватается к тебе бренин из Каледонского леса.
– Конечно, батюшка, я исполню волю твою! Я так рада, так рада!
– А я как рад, что смог осчастливить тебя! Только люби меня ещё больше! Как можно больше!.. Средняя дочь моя, любишь ли ты меня?
– Люблю, батюшка! Ажно дух захватывает, как люблю! Больше жизни, больше земли этой, больше звёзд на небе и солнца иже с ними!
– Какая же ты у меня хорошая! Владей второй третью земли моей и не откажи в предложении славному вледигу думнониев. Только люби меня ещё стократ больше, чем сейчас! Мне больше ничего от тебя не надо, разве что привечать старика в пору отлива в дуне своём.
– Согласна, государь мой, я на всё согласна!
– Дочь моя младшая Крейдилад, любишь ли ты меня?
– Да, батюшка мой, люблю. Очень сильно люблю!
– Как же ты меня любишь, Крейдилад, ответь же!
– Как отца своего. Дороже, чем отец, у меня ничего в жизни нет. Этому научила меня твоя любовь ко мне и к сестрицам.
– И всё?! Как отца любишь и не больше?! Не «больше жизни», не «больше солнца»? Просто как отца?!
– Я не кривлю душой, батюшка, и всегда говорю правду!
– Тогда и оставайся со своей правдой вместо приданого, а твоя треть земли моей пусть достанется сёстрам поровну! Лучшего жениха я нашёл для тебя, и уж помолвлены вы. Гвитир, сын Бели, племянник мой, хоть и скрываешь ты происхождение своё, я о нём знаю – возьмёшь ли ты в жёны свою суженую без приданого, что я обещал?
– Нет, бренин Лир, прости, но уговор есть уговор.
– Жалкий крохобор, ты ещё пожалеешь! Гвин, сын Нудда, племянник мой, сгодится ли дочь моя Крейдилад в вечные спутницы тебе в твоей Дикой охоте?
– Запросто, дядюшка Лир! Она мне по нраву. А приданое своё оставь себе, мне людской юдоли не надо.
– Так забирай же её, и чтобы духу этой негодницы здесь больше не было!
– Эх, дядюшка Лир, старый ты болван! Кто дал тебе совет отдать свой край другим... Хотя кому я это говорю! Я заберу твою любимую дочь подальше от тебя, безумца. И никогда ты её больше не увидишь. Потому что ни к чему она тебе. Как ни к чему тебе твои дети и твоя к ним любовь, от которой ты совсем безумен стал. Я излечу тебя. В продыхах между Дикой охотой, утехами с твоей сочной дочуркой и боданием с этим неугомонным Гвитиром – а он обязательно опомнится – я буду, бренин Лир, твоим другом и спутником в скитаниях, потому что старшие дочери твои когда-нибудь выгонят тебя из дунов и краногов своих. Я буду развлекать тебя остроумными шутками, говорить одну лишь правду, укрывать тебя плащом от непогоды и находить тебе приют среди самого грязного сброда, который только есть в Придайне. А ещё я соблазню их обеих, старших дочерей твоих, и когда они узнают, что любовник у них общий, как они возненавидят друг друга! Но к тому часу тебе опостылят скитания, и ты захочешь вернуть себе трон. Я дам тебе полчища своих Тилвит Тег, золотоволосых детей, похищаемых нами в Аннуин, и они, озорные, пакостные, гадкие зеленокожие детишки, внимающие лишь мне одному, добудут тебе быструю победу. Чтобы затем ты, старый безумец, вспомнил, наконец, что когда-то ты был чем-то кратно большим, чем просто человеческий бренин. И вот тогда ты восстанешь из беспамятства любви и тоски, что так не нужны богам, и снова станешь собой – прежним. А я подскажу, что за жертвы будут нужны тебе для полного возвращения в себя. Ибо если небо больше не станет Небом – прости, отец, но ты ещё больший болван, чем дядя Лир! – то море обязательно должно снова стать Морем. А пока что... я зову тебя дураком, голубчик, ибо остальные титулы ты раздал, а этот природный.
– Эй, бренин Лир, я передумал. Отдавай мне Крейдилад без приданого!
– Поздно, лопушок, поздно! Она теперь моя!
– Стой! Стой, Гвин! Я кому сказал! Ну ничего, все выходы из Аннуина буду стеречь я на Огни Бели Великого, отца моего, и не дам тебе спуску, пока не вернёшь мне любимую!
– Была тебе любимая, а стала мне жена... Не веришь? Иди спроси у древнего ясеня, он всё знает.
… – Ах, сивуха-распивуха, раскудрить твою!..
Не бывать тебе на донце – вылакаю всю!
– Раз стакан и два стакан,
Капитолий-Ватикан,
Ни жены, ни близкого
У папаши римского!
– Опа-опа, Ги Брезал – Европа,
Стал бы я канатоходцем, если бы не жжж...
– Жжж... жизнь вечная во Христе Иисусе?
– Точно! Наливай! За что пьём, Финн мак Нуа? – был назван Гвин ап Нудд эринским аналогом своего имени.
– За то, чтобы мы с тобою, приятель Патрикей, сегодня пришли к общему знаменателю.
– Знаменателю? Это кто такой?
– Ох, и славный же сидр ты делаешь!.. У-ух! Чую силу яблок Авалона! А? Знаменатель – это из арифметики. Не слышал? А я слышал! Знаешь, откуда? От давно забытых вами – на вашу же голову – богов с далёкого Востока. С того Востока, где ваш Христос родился.
– Ты там был, что ли?! Я, добрый христианин, целый, понимаешь ли, святой, там не был, а ты, дьявольское отродье, выходит, был?!
– Не-а, не был. Так что мы с тобой в этом случае равнёхоньки друг с другом. Я вста-ал с тобой рука-а к руке – два круглых дурака, один в дурацком колпаке, друго-ой без колпака!
– Хватит издеваться над моей митрой, нечестивый!
– Да, я помню Митру! Очень, знаешь ли, неплохой мужик. Давно, правда, не появляется. С легионами, наверное, ушёл, не знаю... Так вот, о Востоке. Я там не был. Они сами ко мне пришли.
– К-кто, они?
– Баал-Зебуб. Сатанаил. Дагон. Астарта. Азазел. Бафомет. Молох. Светоносный. Их много пришло тогда. Великие боги Востока, эпохами оберегавшие свои народы. До тех пор, пока вы с вашим новым и весьма наглым, я скажу тебе, богом не объявили их всех... как там... порождениями зла! Видишь ли, Патрикей, какая штука. Чем больше вы несёте ваш так называемый свет Христов, а вместе с ним и ложь о тех богах, что уже давно живут во всех мирах...
– Т-ты что, не пьяный, что ли? А как пил, как пил!..
– ... Тем крепче сплачиваются боги Востока – и не только Востока – меж собой. И не только из необходимости равновесия между светом и тьмой – на одном лишь Придайне от ваших святых уж не продохнуть! Они сплачиваются – вплоть до сливания воедино – также и из-за того, что не надо вам, христианам, играть в единовластие, всё равно у вас ничего не получится!
– Э-это ещё Бригитта натрое сказала! Как не получится?! Всё у нас получится!.. И... ой, как в голову бьёт!.. И чего они все от тебя хотели?
– Присоединиться к ним. Вот, думаю, стоит ли.
– Неее, не стоит! Никогда не стоит! Они тебя плохому научат!
– Да поздно уже. Чему нужно было, научился. Тебя, кстати, тоже могу научить.
– Да упаси Всевышний! И... что, получается, сатана – не один, а их много? Не врёшь?
– Да чтоб я в Аннуин провалился! Ах, да, я там живу. Га-га-га! Почему не прочь был бы к ним присоединиться? Всё просто. Вы же, христиане, и обо мне чушь несёте на своих проповедях: мол, я в вашем аду демонами заведую и вообще само воплощение мерзости. Так, нет?
– А разве это неправда?
– Ох! Ну и как с такими непроходимыми тупицами дело иметь! Попомни мои слова, поп Патрикей: даже если всех нас, забытых и забываемых, тёмных, подземных, мстительных, кровавых, людоедов, детоедов и прочая и прочая будут именовать одним и тем же именем и поставят единый алтарь для всех нас, вам же от этого будет хуже.
– Это почему?
– Да потому, что мы будем играть на вашем поле, и верующие в Христа – кто страхом, а кто и желанием сблизиться – будут верой своей питать нас. А когда вы начнёте слабеть, мы выйдем из тени нашего общего культа и дадим вам бой за эту землю!
– Да! Я читал! Это будет Армагеддон!
– Да хоть гора Бадон!.. Ладно, не для того я здесь, чтобы менгирами меряться. Пока что у нас с тобой есть один маленький общий интерес...
… Всё дело в том, что, когда Гвин, сын Нудда вернул престол Лиру-бренину, с превращением последнего обратно в Лира-бога дело сразу не заладилось. Вновь обретя власть над людьми, Лир простил старших дочерей, тем самым надолго расставшись с возможностью перейти к борьбе за другие свои права, изначальную свою силу и сознание. Потому что, простив обеих шельм, Лир по умолчанию заявил на всё мироздание, что поступать с ним так, как поступили дочери, можно, и никому ничего за это не будет. Итак, всю последующую эпоху бренин Лир, бывший бог, был погружён в интриги, междоусобицы, победы и поражения. Судил-рядил, объезжал владения, считал урожай и приплод, заглядывал под хвост каждой кобыле да свинье, воевал, конечно, заключал союзы, брал дань с купцов и был собой доволен. А также вовсю требовал у изредка теперь посещавшего двор Гвина вернуть ему Крейдилад.
– Дядюшка Лир, – сокрушался бледный бог, садясь на своего не менее бледного коня, – во-первых, напоминаю, ты мне её отдал в жёны. Без приданого, заметь! Во-вторых, если я что-то беру, сие значит, что оно теперь – моё и ничьё более. И, наконец, когда ты уже поймёшь, что немного подзалежался в сегодняшней роли своей? Эх, что ж ты, бренин, сдал назад?!..
В итоге Лир вусмерть рассорился с Гвином и попытался самостоятельно найти любимую дочь. Куда там! Стоило ему лишь ступить на тропу в Аннуин, как красноухие гончие были тут как тут – злые, скалящиеся слюнявой пастью; один шаг – и поминай как звали!
Лиру бы выйти из себя, вытянуть из глубин памяти прежнее самоощущение вернуть всё, как было. Но, видимо, много времени уже прошло, и одного всплеска чувств оказалось недостаточно.
Так продолжалось, пока Гвин, наконец, не понял, что может послужить первым толчком. Один из своих ежесезонных боёв с Гвитиром за Крейдилад он посвятил... Лиру. Туповатому Гвитиру было всё равно, поэтому он не возразил, и решение Гвина обрело реальность. На этот раз вся сила, что вложили оба противника в рубку друг с другом, ушла бренину, и, как убедился позже сын Нудда, расчёт оказался верен. Шаг за шагом Лир приходил в себя, возвращал былую память и ощущения. Но до становления Морем было ещё весьма далеко. Только ближние моря подчинялись ему. К тому времени и боги, и люди, и другие существа творили на море собственную волю, а жертвы ради безбедного плавания приносились Манавидану и некоторым другим.
Гвин же, продолжая по-своему дорожить дядюшкой Лиром, тщетно пытался найти того, кто претворит в жизнь его дерзкий план и поможет морю окончательно стать сызнова Морем. С ним-то, с сыном Нудда, Лир даже говорить не хотел. «Где моя Крейдилад?» – всегда звучало в начале новой встречи, и больше безутешный отец не ронял ни слова. Разве что бросал дежурный утвердительный ответ на вопрос Гвина, действительно ли нужна ему его младшая дочь, как была нужна прежде. И, получив очередное «Да!», однажды не выдержал и ляпнул: «Найми мне, дяденька, учителя, я хочу научиться врать!» С тех пор они вообще не общались.
Гвин прекрасно понимал, что последняя земная, то есть неморская привязанность Лира не даёт ему окончательно вернуться в себя, и упорно, даже на полвзгляда не показывал ему Крейдилад. Женитьба на ней, кстати, не принесла ему ничего, кроме сплошной головной боли. Но об этом мы можем поговорить с вами как-нибудь в следующий раз.
И вот, не сойдясь в намерении своём ни с кем из давних обитателей Придайна, Гвин ап Нудд нежданно нашёл себе то ли союзника, то ли подельника в лице мёртвого епископа Патрикея. Тот в свою очередь искал способ стремительно обратить в веру Христа язычников острова, ибо считал неправильным оставлять без тотального, всепоглощающего крещения страну, из которой он родом.
Епископский посох святого Патрикея не был лишён волшебных свойств. Уж такими они были, первые святые Эрина.
Поэтому Патрикею не составило особого труда четырежды привлекать внимание Лира, вновь ставшего богом, но ещё не ставшего в первоначальном смысле Морем, – туда, куда указывал ему Гвин. Вначале был Лионесс, потом, спустя годы, Каэр Ис, а теперь и Большой Червь. Сын Нудда самолично решал, где Лир будет стяжать очередную людскую жертву, чтобы добрать недостающую силу. Лир же реагировал вслепую. Разволнованный, почти взбешённый посохом Патрикея, он очень скоро в слепой ярости обрушивал волны свои на небольшие, но изрядно населённые клочки земли. Стихия не рассуждает, стихия отзывается на недвусмысленный призыв и берёт без разбору всё, что может взять.
Четвёртой обильной, но уже, в отличие от прежних, нечаянной жертвой Лиру из-за трагической ошибки Сейтенина-пьяницы стала Равнина Гвиддно. Прорыв в Аннуине, устроенный любовником Мерерид, морской бог тоже воспринял так, будто кто-то намеренно будоражит его. И хотя вода пришла в Равнину сама собой, Лир, тем не менее, жертву принял.
… – Всё ясно, – выдохнула Моргана. Пока Морвран летал к Брану, она в присутствии важно суетившегося Гвиддно продолжала допрашивать Патрикея. – Если мы хотим понять, придёт ли снова Лир на сушу, нам надо найти Гвина ап Нудда, раз уж он надоумил христианского жреца на всё это.
– Ну, бритый лобешник, – сурово посмотрел Морвран на всего в кровоподтёках Патрикея – где вы обычно с Гвином встречаетесь?
– Он сам меня находит. Сам! – прошамкал Патрикей, в очередной раз сплёвывая кровь и даже не подумав напомнить, что как раз обычай выбривать лоб христианское священство Эрина позаимствовало у друидов. Чтобы вновь обращённым в Христа было проще с восприятием новых духовных учителей.
– Гх-гх. Есть один способ, – с ударением на каждое слово, будто напоминая о себе, сказал Гвиддно Гаранхир. И, терпеливо дождавшись, когда все посмотрят на него, продолжил:
– Чтобы Гвин ап Нудд обязательно явился, нужно попросить у него защиты.
– Вот и проси, – отозвался Морвран. – Твою ж страну спасаем!
– Да, – вставил бард Высоколобый. – У тебя вон сколько побережья. А ну как Лир заявится и сюда!
Гвиддно понял, что отпереться не получится. Он пытался убедить себя, что ничего страшного в этом нет, но у него ничего не получалось, и ответил:
– Что ж, гх-гх, хорошо. Я же должен защитить свой народ. Но только давайте сперва покинем дун.