Ну и подлый месяц май. Обманывает раз за разом. Сулит одно, дает другое. В здешних широтах день – не день, и ночь – не ночь. Философская серость, что воспевалась много раз. Не люблю такое.
Судьбу не выбирают. Судьба сама выбирает. Сплетается нитями, вьется канатами, ткется гобеленами. Картина за картиной плывут по реке времени. Река скоро кого-то принесёт. Я знаю. Таков уговор. Договор об общем благе. Так хорошо для всех.
Я из династии. Знаю секрет. Важно его хранить и передавать, но нельзя раскрывать. Нейтралитет – защита. Тайны стоят слишком дорого. По земле ходят алчные. Жаждущие слишком сильно, не так, как положено человеку. Люди, как всегда, хуже чудовищ.
В мастерской вечно тускло или жёлто. Сырая прохлада. Почему они не могут найти место получше? Трубы и вентили не настраивают на искусство. Смешно, я даже не художник. На Земляной улице видел другую мастерскую. Там светло, много места в центре. Твори – не хочу. Что же здесь творит мастер? Полуподвал завален недоделками. Видимо, скульптор. Вот его профиль, начерченный углем на плотном листе. Единственное, что мне нравится.
Есть место и ключи от места, но никогда не бывает хозяина. Хотелось бы увидеть вживую. Просто ради интереса. Похож на профиль или нет? Смотрю на часы – 10 утра. Опаздывают. Часы, часы. Неужели так важно делать всё по часам? Папа говорил, что важно, но постоянно опаздывал. Можно покурить. Я не тороплюсь. Хозяин тоже курит.
Обхожу мольберт. На нем полотно. Странно сияет посреди помещения, словно бельмо на лбу. Как бы выделяется, привлекает внимание. Ничего, скоро заполним. Однако, мастерская обладает своеобразным удобством в виде печки-буржуйки. Ржавая и угрюмая, зато пузатая. Она главный помощник. А не разжечь ли? Станет потеплей. Вот так, пусть будут угли.
Слышу, стучат в дверь. «Входите, не заперто». Мы случайных не ждём гостей. А если прибудет случайный, то, что же плохого? Вдруг не зря пришёл. Спускается Харон с заблудшей душой. У него кличка такая, но поговаривают, что с фамилией повезло. У нас с Хароном особая дружба. Когда встречаемся мимолётно в городе, то переглядываемся. Взгляд тех, кто должен молчать. Сможем ли когда-либо подружиться, а не просто долго сидеть на разных лавочках и будто невзначай смотреть в одну сторону?
Невысокая, лицо простоватое, но мила. Непышные прямые волосы. Тревожится, боится, думает, что я злодей какой. Но я не злодей, я почти лекарь. Дарю возможность идти дальше легко и не хромать от боли.
Приветствие, но без имен. Не стоит знать. Большие знания – большие скорби. Харон говорит, что завтра приведет вторую. Две девушки видели то, что не стоит видеть. Они помнят то, что не стоит помнить. Я отвечаю, что если надо, то пусть приходит через два часа. Управимся. Харон заявляет, что подождет в кафе напротив. Значит – всё по согласию. Сторож не требуется.
Вечно далёкий приятель поднимается по ступенькам, а я следую, чтобы закрыть дверь на засов. Харон оставляет после себя аромат. Кажется - «Карпаты». Хвойно-лесные ноты окутывают. Любишь рыбалку или собирать грибы? Может охота или дача? Походник ли ты? Как насчет ягод? Я люблю ягоды. Или Харон ничего не пытается таким образом выразить. Спина уверенно удаляется в сторону пешеходного перехода.
Тоска плывет в след за ним. Вечно ли теперь хранить конспирацию? Так ли запрещено быть друзьями? Негласный закон висит и довлеет, но имеет ли положенную закону силу? Традиция – суть привычка без печати. Людям положено робеть перед тайными возлюбленными, ну а я стесняюсь перед тайный приятелем. Образ жизни такой. Не я его выбирал, но мне нести и передавать далее. Вот будет дитя – станет подобным мне. И никакого томительного молчания, потому что вместе веселей.
Хватит размышлять, пора приниматься за работу. «Что вы собираетесь делать?» Всё ещё не верит в благополучный исход. «Ничего плохого. Это не страшней, чем вскрыть нарыв. Только в душе. Бывает неприятно, да.» Усаживаю её перед мольбертом. Вот тебе задача – попробуй нарисовать то, что произошло, а я тебе помогу. Могущественные акты порой совсем просты по форме. В том их прелесть.
«Я не умею рисовать. Могу только по-простому.» Я говорю, что главное не в умении. Главное – начать. «Смотри, я покажу, как смешивать цвета и работать с маслом.» Холст всё стерпит. Молчаливый слушатель готов запачкаться чем угодно. Мешай, мешай, как угодно. Ты творец новых цветов, новых миров. Девушка заносит кисть, сосредотачивается. Я вижу, как воспоминания вбиваются в оттенок. Она неуверенно проводит мазок, а внутри будто поплыло, потянуло. Цибанон славный, благословенный. Стал смельчаком-пятнателем. Похвалю, пусть старается. «Именно так, пиши, что помнишь. Будь смелее.» Улыбнулась, о чудо. Да, вот чем благодарен я отцу, что открыл блаженное умение, изливающее цвет и страсть. Ни за какие ценности мира не променял бы прелестный дар.
Цвет орсеин, что на вид неказистый морскою волною омыт, происходит от юга. Славу ему воздаём. Юная дева мазок за мазком преходящую боль на холст орсеином уложит. К телу сей тон крайне близок.
Камни и море рождают солнцем обласканный цвет орсеин.
Но мертвецы источают: тайну, что скрыта в духах.
Песню услышит крепящийся цвет цибанон превосходный.
Нежный и сладко зовущий. Честь воздаю еженощно.
Сполохи хладные ночь разгоняют, пляшут кругами, где
Мучимы люди и светом. И тьмою суровой.
Хмуро сиена взирает на мир и оставляет надежду.
Крепость, тепло и приют. Свету не даст поглотить ни
Тебя, ни меня, ни кого-либо всуе. Так он надёжен.
Древнему Риму знакомый. Терра, о терра де Сьена.
Краска неяркого цвета празелень картине подарит
Благость, почет и покой. Свечкою я озаряю прошенье.
Мир вам. Пусть духом святым преисполнит души людские.
Дёшев тот цвет, но и мягок. Тверди сестрица и лета.
Знатный, великий, роскошный тон диантин богоподобный.
Славься во вечно прекрасный! Глазу приятная краска.
Яркий, сияющий, мощный мазок оставляет на белом.
Властью обласканный цвет. Будь осторожней, искатель.
Златый и стойкий оттенок, что имя несет примулин.
С неба как будто сошедший. Сладость дающий нам летом.
Света боится, хоть сам происшедшей из света. Тайну
Откроет. Других приведет за собою. Склонись и узри.
Тот, что лежит за пределами света. Он суть всех начал.
Других умягчает и душит. Цвет литопон светофобный.
Всюду пигмент: и внутри, и снаружи. Его не находят
Лишь там, где царствует брат. Сними с себя кожу и плоть.
Аспид-близнец. Светолюб и губитель. Разделит, расчертит.
Знанье несет и кошмары. Строгий, благой и печальный.
Хвалим пигменты иные! Прапруд, ротеин, пуницин.
Умбра, гавана, марина. Ярь, орлеан, и милори.
Полотно к завершению близко.
Я немного устал, но пройдёт.
Там луна нависает так низко,
Освещает отверзнутый рот.
Две девицы боятся былого,
Что останками ходит впотьмах.
Хрупок он, да и вида иного.
Ужас плавает в мутных глазах.
Единение прожито в скорби.
Кто твой друг – познаешь лишь в беде.
Мертвый спину сутулую горбит,
Ищет дверцу, что впустит в нигде.
Что есть страх? Субъективно явленье.
Сон втихую ответы прибрал
И оставил на утро сомненье,
Опрокинув света бокал.
Вот и все, закончились краски.
На востоке растопят пожар.
Тьме конец. Выходи без опаски.
Солнце встанет, и сгинет кошмар.
Я тоже слегка отступаю. Пошатывает. Все ж таки напряжение душевных сил. Девушка начинает приходить в себя. Всегда любопытно смотреть как люди возвращаются. Как будто наркоз. Она ещё
машинально водит кисточкой по палитре, но взгляд уже наполняется осознанием. О, мило дитя… Почему дитя? Откуда приходит отеческое отношение? Почему я начинаю относится к приведённым подобным образом? Она похожа на ровесницу или немного старше. Ах, да… Мы несем ответственность за тех, кого приручили. Стоит ли узнать твоё имя? Стоит ли вообще узнавать тех, кого скорее всего больше никогда не увидишь?
«Как ты?» Знаю, но спрашиваю. Конечно же, словно обморок без обморока. Сон без сна. Разобрали, а потом собрали. Некоторых даже тошнит, но тут девица крепкая, придержит. «Похоже на то, что было?» «Похоже.»
Беру холст, чтобы внимательно рассмотреть. Изображение пробирает. Смесь отвращения и паники. «Что дальше делать?» «А дальше оно само… рассосётся.» Ей и правда больше нет необходимости находится среди труб и вентилей. Говорю, что если чувствует себя уверенно, то пусть потихоньку направляется к Харону. Начинающая художница неуверенно ступает на пол, поднимает сумочку. Движения быстро набирают привычную силу. Просто осторожничает.
Вот она у лестницы. Пора прощаться. Оборачивается. «Спасибо. Я думаю, что стало легче. Мне ведь не придется потом отвечать или подписывать договор о неразглашении?» Умница какая. Не надо, иди с миром. Остальное сам доделаю. Смотрит сомнительно, будто хочет что-то добавить, но решает смолчать.
Остаюсь один. Подбросить ещё поленьев в буржуйку. Огонь, что за чудная стихия! Уничтожает, чтобы создать. Разъединяет и соединяет. Щелк-щелк – так звучит его песня. Воем вторит гимн. Обманчиво ласковый. Бесконечно принимающий. Он любит дары, а у меня как раз появился подарок. Пусть наестся досыта.
Сломать мерзость! Нечего язве глаза мозолить. Я ногой крошу подрамник. Теперь не больше, чем цветастая тряпка. В печку тряпку. Холст сопротивляется, сбивает пламя, но оранжевые языки упорно ищут слабые места и превращают их в себе подобных. Я орудую кочергой. Важно, чтобы воспоминание отлично прогорело. Пепел ничего не ведает и не выдает тайны. Пепел не помнит откуда пришёл. Он всех равняет и объединяет.
И чем больше сгорает картина, тем быстрее я забываю. И она забывает. Все забывают. И ты тоже забываешь. Было или не было? Пепел становится слухом, сказкой, быличкой. Приснится потом липким противным сном.
Морщить лоб, ловить песок пальцами. Сильны потуги да толку мало. Зачем пытаться склеить, если проще растоптать в пыль. Ты оставишь пыль, забудешь пыль. Я вернусь домой, засну, проснусь и не вспомню её, как не смогу вспомнить – сколько было людей до неизвестной девушки. И ты засыпай. Привидится гора Везувий, высокая и непрестанно искрящая, что высится среди лесов Неаполя. Привидится вечно дремлющие Помпеи и Геркуланум. Баюкающий белый шум.
