(Статья недели. «ХиЖ» 2009 №1)
30 июля родился Николай Петрович Вагнер (1829–1907). По этому случаю повторяем статью Александры Горяшко об этом выдающемся зоологе и литераторе.
«Это был старый и весьма почтенный Кот, но, к сожалению, полный всяких противоречий... Он был, бесспорно, почтенный Кот, но всегда вооружался против всякого почтенья, называя его китайской церемонией… Он любил науку и терпеть не мог ученых. Любил искусство и ненавидел искусников: в особенности таких, которые всю свою жизнь пели фальшивые ноты.
Одним словом, это был очень оригинальный Кот, хотя всякую оригинальность не любил и преследовал: во-первых, уже потому, что никак не мог отличить оригинальное от модного, а главное, потому, что все оригинальное, по его мнению, заслоняет от нас все обыкновенное, простое, что мы должны изучать или что требует нашей помощи».
Так впервые, в 1872 году, рекомендовал своего героя автор «Сказок Кота-Мурлыки», Николай Петрович Вагнер, — 43-летний профессор зоологии, почетный член Петербургского университета.
Если исходить из обоснованного утверждения, что всякий пишущий в конечном счете пишет о себе, характеристика Кота-Мурлыки выглядит весьма забавной. Н.П. Вагнер «терпеть не мог ученых», однако был известным ученым, «ненавидел искусников», однако был заметной фигурой и в мире искусства. А что до нелюбви к «оригинальности», то в своем времени и кругу Николай Петрович был одной из самых оригинальных фигур: многие считали его попросту сумасшедшим.
Биографию Н.П. Вагнера, списки его трудов, достижений и наград легко обнаружить в основных изданиях и по истории русской зоологии, и по истории русской литературы, и даже по истории мистических учений конца XIX века. Беда, однако, в том, что эти биографии имеют между собой мало общего, как будто написаны о разных людях. Единственный биограф, отразивший все стороны деятельности Вагнера достаточно полно, к тому же тактично и доброжелательно, — Владимир Михайлович Шимкевич, начинавший научную карьеру в качестве ассистента Вагнера.
Детство и юность
Герой всех этих биографий родился 18 (30) июля 1829 года в большой дворянской семье. Семья жила тогда на Богословском заводе Верхотурского уезда Пермской губернии, где служил врачом отец, Петр Иванович Вагнер (1799—1876), выпускник Дерптского университета, доктор медицины. О детских годах Вагнера сохранилось свидетельство лишь одного очевидца — его самого, записанное спустя полвека. Автор не ставил задачи описывать свое детство, а лишь откликался на приглашение Санкт-Петербургского комитета грамотности принять участие в составлении списка книг общеобразовательных и тех, которые произвели на него наибольшее впечатление. Однако некоторая односторонность вполне искупается подробностью и искренностью, — как это часто бывает, формальная задача вызвала к жизни поток воспоминаний и мыслей, озаглавленный автором «Как я сделался писателем? (Нечто вроде исповеди)». Свою раннюю чуткость к слову, к «ритмической гармонии» слова, возникшей раньше понимания смысла, Вагнер всецело считает заслугой старой няньки, крестьянки Натальи Степановны Аксеновой, «личности весьма своеобразной и даровитой… Она последовательно вынянчила моих сестер и брата и постоянно выказывала нам такую теплую и сильную привязанность, как будто мы все были ее собственными детьми». В точном соответствии с законом жанра нянька пела детям старинные песни и баллады «в долгие зимние вечера… сидя за своим неизменным шерстяным чулком». Интересы мальчика определялись и тем, что «в то время… занятия каждой интеллигентной семьи, кроме обычных житейских хлопот, забот и мелких развлечений, сосредоточивались на литературе и музыке. Рассказы отца и матери об опере и балете на сцене Большого театра в Петербурге сильно затронули… детское воображение». Восьмилетний Николенька «делал кукольный театр, декорации и актеров из бумаги и разыгрывал… оперу перед глазами… маленьких сестер и… дворни», рассматривал старинные гравюры в энциклопедиях «Зрелища Вселенной» и «Библиотека путешествий». «На столах нашей квартиры, — пишет Вагнер, — постоянно лежали или повести Марлинского, или поэмы и стихотворения Пушкина, или баллады Жуковского». Домашнее образование детей контролировали родители — Николенька читал специально для него выписываемый «Детский журнал» и обязан был ежедневно заучивать фразы из французского учебника и отвечать урок матери.
Отец нашего героя, помимо литературы и музыки, интересовался полезными ископаемыми Урала и даже открыл минерал, который назвал «пушкинитом» (в честь М.Н. Мусина-Пушкина, попечителя Казанского округа). Вероятно, интерес был достаточно серьезен, так как в 1840 году Вагнер-старший занял место экстраординарного профессора по кафедре минералогии и геогнозии в Казанском университете. Семья переехала в Казань, и одиннадцати лет Николай был определен в частный пансион М.Н. Львова, а впоследствии перешел в Казанскую гимназию. В пансионе Николай начал писать стихи и рассказы, издавать собственный рукописный журнал, увлекся рисованием. «Я помню также, что в 14 лет я собирал моих братьев, сестер и чужих детей, усаживал их в зале и целые часы рассказывал им экспромтом какую-нибудь бесконечную сказку, в которой не было ничего, кроме фантазии». (Забегая вперед, скажем, что позднее очевидцы отзывались о нем как об исключительно плохом лекторе. Наверное, сказки Вагнер рассказывал куда лучше, чем читал курс зоологии беспозвоночных.)
Однако в последнем классе гимназии, по свидетельству Вагнера, его «начала увлекать одна страсть, которая вскоре поглотила меня всецело и крепко держала в своих когтях почти целых десять лет. Я говорю о страсти к энтомологии или, вернее, к собиранию насекомых и составлению из них коллекций...» Эта новая страсть привела Николая в 1845 году на отделение естественных наук Казанского университета.
Там же, в Казанском университете, в то же время учился Александр Бутлеров — будущий великий химик. Они подружились, дружба эта сохранилась на всю жизнь, и в статье Н.П. Вагнера, посвященной памяти Бутлерова, встречается немало интересных подробностей, характеризующих студенческие годы самого Николая. Здесь мы находим единственный портрет юного Вагнера (фотографий того времени не сохранилось). Он пишет, что выглядел почти ребенком «с довольно большими зелено-серыми глазами, с непокорными волосами, которые постоянно торчали вихрами то там, то здесь, — и с большими выдававшимися, как бы оттопыренными губами». Рост же его был таков, «что во всех лавках не могли найти шпаги настолько короткой, чтобы она не заходила ниже щиколотки, и принуждены были обрезать почти на вершок самую короткую шпагу, какую находили в гостином дворе». (Шпага была непременным атрибутом студенческой формы.) Николай Вагнер, Александр Бутлеров и третий их приятель, Дмитрий Пятницкий, все годы учебы в университете просидели на одной скамье, вместе готовились к экзаменам, вместе совершали загородные прогулки. «И когда смеркалось, то мы возвращались домой по главной, Воскресенской, улице, — пишет Вагнер. — Я садился на плечи к брату Пятницкого — Николаю, который был высокого роста, и накрывался его шинелью. От этой комбинации выходила фигура колоссального, фантастического роста. Мы все шли поодаль и наблюдали эффект ее впечатления на прохожих. Все с ужасом сворачивали с тротуара и долго, с изумлением, смотрели на нее, а некоторые при этом даже крестились».
Коллекционированием бабочек увлекались и Вагнер, и Бутлеров. Даже диссертация А.М. Бутлерова, представленная им по окончании университета, была вовсе не по химии — она называлась «Дневные бабочки волго-уральской фауны». Они совершали экскурсии в окрестностях Казани, часто удаляясь от города на десять, двадцать и тридцать верст. Летом 1846 года отец Николая, профессор П.И. Вагнер, возглавил экспедицию в киргизские (так тогда называли южные заволжские) степи для сбора коллекций растений и насекомых. Участниками экспедиции стали все три неразлучных приятеля. Не оставлял Вагнер и литературной деятельности. В 1848 году, студентом третьего курса, он опубликовал в журнале «Русская иллюстрация» два популярно-научных очерка: «Жуки атехви» и «Жуки могильщики».
В 1849 году Николай окончил университет со степенью кандидата и золотой медалью за сочинение «О лучших характерных признаках для классификации насекомых». Работал преподавателем естественной истории и сельского хозяйства в Нижегородском Александровском дворянском институте, затем стал адъюнктом Казанского университета, где в 1851 году получил степень магистра зоологии за сочинение «О чернотелках (Melasomata), водящихся в России».
Пока все идет нормально. Романтичный мальчик, увлеченный и в меру хулиганистый студент, начинающий ученый — и ровно никаких странностей.
Успехи
На протяжении следующего десятилетия Вагнер получает докторскую степень за диссертацию «Общий взгляд на паукообразных», печатает научно-популярные статьи в «Вестнике естественных наук», ездит в научные командировки за границу. В 1860 году он утвержден профессором зоологии, с 1861 по 1864 год редактирует «Ученые записки Казанского университета».
Громкая известность пришла к Н.П. Вагнеру в 33 года, в 1862-м. Тогда он опубликовал работу «Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых», где впервые был описан феномен педогенеза (девственного размножения) в личиночном состоянии: личинки одного двукрылого насекомого из группы Cecidomyidae размножаются, развивая внутри своего тела новых таких же личинок! Факт этот казался настолько невероятным, что русские академики Бэр и Брандт решились представить работу Вагнера на соискание Демидовской премии лишь после того, как лично убедились в безошибочности открытия, а Зибольд, основатель и редактор .. известного журнала «Zeitschrift fur wissenchaftliche Zoologie», два года не решался печатать статью Вагнера.
Но в конце концов справедливость восторжествовала. Открытие принесло Вагнеру Демидовскую премию Академии наук, премию Бордена Парижской академии, мировую известность и, похоже, изрядную самоуверенность. Как пишет Шимкевич, впоследствии, когда Вагнеру указывали на явные ошибки в работе, он отвечал: «Пэдогенезу тоже не верили, а оказалась — правда». (Ту же аргументацию, по свидетельству Шимкевича, Вагнер употреблял в защиту «различных спиритических невероятностей».)
Самоуверенностью ли считать это или верой в свои силы — дело вкуса. Но когда в 1868 году в России вышел первый перевод сказок Андерсена, Вагнер заметил: «Многие из них мне… понравились, но многими я был недоволен, находил их слабыми и задал себе вопрос: неужели я не могу написать так же или лучше?» В течение следующих трех лет Вагнер сочиняет около дюжины сказок, которые составят первое издание «Сказок Кота-Мурлыки». Одновременно со сказками Вагнер, соблазненный объявлением в журнале «Нива» о премии в тысячу рублей за «повесть из русской жизни», пишет такую повесть, опубликованную потом в «Русской мысли» под названием «К свету».
По свидетельству Шимкевича, сам Вагнер не раз говорил, что смотрит на литературную работу как на средство к существованию. Возможно, он отчасти и лукавил, писать ему явно нравилось. Но средств и в самом деле не хватало. Несмотря на мировую известность, по словам самого Вагнера, «тогдашнее (1864 г.) материальное положение ординарного профессора было весьма не блестяще». В 1869 году в переписке А.О. Ковалевского с И.И. Мечниковым обсуждается желание Вагнера перейти из Казанского в Петербургский университет, при этом главный вопрос — материальный.
С 1869 года положение как будто улучшается. Вагнер избран почетным членом Петербургского университета и президентом Общества естествоиспытателей при Казанском университете. К осени 1871 года состоялся его перевод в Петербургский университет в качестве сверхштатного профессора по кафедре зоологии и сравнительной анатомии, и Вагнер возглавил только что образованный зоотомический кабинет (кафедру зоологии беспозвоночных). В 1872 году выходит первое издание «Сказок Кота-Мурлыки».
Однако на деле все не так гладко. Будучи главой нового подразделения университета, Вагнер заслужил лишь упреки современников: «При нем преподавание было поставлено далеко не на надлежащей высоте. Лекции его оставляли желать многого даже в смысле научности изложения… Никаких занятий по зоотомии, которые, конечно, являлись ближайшим делом Зоотомического кабинета, им организовано не было, и вообще, при Н.П. Вагнере, т.е. в течение почти 25 лет Зоотомический кабинет стоял значительно ниже во всех отношениях Зоологического кабинета…» (Ю.А. Филипченко. 1919. Цит. по: Фокин С.И. Русские ученые в Неаполе. СПб.: Алетейя, 2006).
Отзывы о литературных его трудах тоже неоднозначны. Газета «Екатеринбургская неделя» писала в 1887 году: «Неисчерпаемое богатство фантазии, чарующая прелесть языка, вымысел, под которым кроется глубокая мысль, все это производит на читателя неотразимое впечатление и в то же время делает эти сказки интересными и для детей, и для взрослых». В.М. Шимкевич приводит другую точку зрения: «Мне пришлось слышать один весьма резкий отзыв о его беллетристике: «Это какой-то всемирный плагиат». Конечно, это хвачено слишком через край, но действительно, когда читаешь его повести и романы, то все время кажется, что где-то и когда-то нечто подобное читал. Лучшее, что им оставлено, это, конечно, — «Сказки Кота-Мурлыки», но и там так часто чувствуется то Андерсен, то Гофман». Как бы то ни было, с 1872 по 1913 год «Сказки» выдержали девять изданий и прославили Вагнера перед широкой публикой куда больше, чем открытие педогенеза.
Странная страсть
Оставим в стороне достоинства литературных произведений Вагнера, но что произошло с его научными занятиями? То, что хороший ученый зачастую оказывается плохим администратором, факт общеизвестный — это разные специальности, требующие разного устройства мозгов. Но Вагнер что-то уж больно плох: и занятий не организовал, и лекции читал скверно, и учеников практически не оставил, и научная работа его разочаровала коллег...
Такое впечатление, что ему было просто неинтересно. Точнее, ему к моменту перевода в Петербург стало интересно совсем другое. Тут важно отметить: в «Исповеди» Вагнер почти не говорит о своих зоологических занятиях, зато отмечает следующую особенность своего восприятия: «Внимание мое преимущественно останавливалось на необыкновенных грандиозных явлениях», «мне нравилось все эффектное, необычайное». Примечательно и наблюдение, сделанное хорошо знавшим Вагнера Шимкевичем. С одной стороны, «у Н.П. Вагнера было несомненное зоологическое чутье, которое помогает находить интересные темы для исследования и подмечает те области, где возможно ожидать наиболее заслуживающих внимания в данную эпоху результатов». Но с другой — «нередко в Н.П. Вагнере художник превалировал над исследователем, и тогда его чутье завлекало его в дебри смутных предположений и слишком смелых гаданий».
Так, может быть, именно наукой занимался он формально, лишь ради средств к существованию, и успехов в ней достиг только благодаря «зоологическому чутью» и в некотором роде везению? И в науке, как и в литературе, увлекало его лишь все «эффектное» и «необычайное», а повседневная работа была скучна? Вот теперь пора обратиться к самой неудобопонятной для нас области его занятий — спиритизму.
Основа спиритизма — признание возможности общения людей с душами умерших через посредство особых лиц, медиумов. Верование это известно с глубокой древности, а в середине XIX века увлечение спиритизмом возродилось в Америке, откуда начало быстро распространяться по Европе и России. В 1870-х годах в русском обществе это увлечение бушевало вовсю, в Петербург часто приезжали медиумы, устраивались спиритические сеансы. В 1871 году Вагнер впервые познакомился со спиритизмом, а к 1875 году уже был широко известен как горячий его сторонник.
«Было ли это поразительное легковерие, характерное для тогдашнего настроения интеллигентной среды, или упрямая стойкость убеждения, характерная для Н.П. Вагнера в подобных вопросах? Сделался ли Н.П. Вагнер жертвой мистификации или сам считал ее допустимой для убеждения неверующих в том, в чем сам был убежден с полной и несомненной достоверностью?» — пытался понять В.М. Шимкевич, считавший подобное увлечение весьма странным для профессора зоологии. Так ли уж оно было странно? Не говоря о том, что спиритизмом увлекались почти в каждой интеллигентной семье (вплоть до членов царской фамилии), сторонниками спиритизма были и давний друг Вагнера, профессор А.М. Бутлеров — создатель теории химического строения и крупнейшей школы химиков-органиков; и один из самых видных астрономов Франции Камиль Фламмарион; и английский физик Джон Тиндаль; и знаменитый итальянский криминалист и антрополог Чезаре Ломброзо. В спиритизм верили английский естествоиспытатель, биолог-эволюционист и путешественник Альфред Рассел Уоллес, Мари Склодовская и Пьер Кюри. Спиритизм защищал крупнейший ученый XIX века Уильям Крукс — один из основателей атомной физики. Было бы самонадеянным счесть всех этих людей сумасшедшими.
В 1875 году Вагнер опубликовал две нашумевшие статьи в защиту спиритизма, которые послужили причиной его знакомства с Ф.М. Достоевским. В своих «Воспоминаниях» жена писателя А.Г. Достоевская пишет: «Летом 1876 года в Старой Руссе жил с семьею профессор С.-Петербургского университета Николай Петрович Вагнер. (На самом деле в Старой Руссе Достоевские и Вагнеры жили в 1875 году. — Примеч. авт.)… Он… произвел на моего мужа хорошее впечатление. Они стали очень часто видеться, и Федор Михайлович очень заинтересовался новым знакомым, как человеком, фанатически преданным спиритизму». Несмотря на то что А.Г. Достоевская приводит имя Вагнера в ряду «умных и талантливых ученых», «многолетних и искренних друзей» Достоевского, сама она относится к нему без особого почтения: «На вид это маленький смешной человечек с женским визгливым голосом, с огромною соломенною пастушескою шляпою и с огромнейшим пледом в руках. (… По-видимому, очень простой, хотя несколько смешной человек. На другой день я видела его в парке на скамье читающим письмо (вероятно, от кого-либо с того света) и до того погруженным в чтение, что никого не видел (меня тоже не видел). Затем вскочил и три раза пробежал взад и вперед по длинной аллее, а затем пропал. Вообще в этот раз имел вид полусумасшедшего человека (как и следует спириту)». Пожалуй, именно это описание — хронологически самое раннее в череде описаний Вагнера как странного и полусумасшедшего человека.
Воспринимал ли сам Федор Михайлович Вагнера иначе, или желание побольше узнать о спиритизме было для него важнее внешнего вида, но дачное знакомство имело продолжение. В течение 1875–1877 годов они переписывались и встречались в Петербурге. Вагнер был рад интересу, проявленному Достоевским, и всячески хлопотал об устройстве свидания писателя с духами. «На будущей неделе, вероятно, прибудет ожидаемый медиум (прошу держать это в секрете) — и когда начнутся сеансы, то непременно буду иметь вас в виду — чтобы доставить вам случай при первой возможности видеть спиритические явления» (из письма Вагнера Достоевскому от 1 января 1876 года) В феврале Достоевский принял участие в медиумическом сеансе у А.Н. Аксакова. Однако «Дневник писателя» за 1876 год говорит о том, что увлечения Вагнера Достоевский не разделил: «Спиритизм — какая глубокая чья-то насмешка над людьми, изнывающими по утраченной истине; и тут кто-то говорит: постучите-ка в стол, и мы вам, пожалуй, ответим, что вам делать и где ваша истина».
Как ни странно, весьма обидчивый Вагнер на этот раз не обиделся. Его переписка с Достоевским продолжается. Правда, заметно меняется ее характер. Складывается впечатление, что, удовлетворив интерес к спиритизму и составив о нем окончательное мнение, Достоевский потерял интерес и к Вагнеру. Вагнер в письмах изливает душу, Достоевский отвечает вежливо и доброжелательно, но не более («Не пожалуете ли ко мне попить чайку? Принесли бы мне чрезвычайное удовольствие и доказали бы, что вы добрый и наилюбезнейший человек»). Вагнер в 1876 году начинает издавать журнал «Свет», посвященный в основном вопросам спиритизма, к сотрудничеству в котором пытается привлечь и Достоевского: «Свет» — ваше детище. Вы, первый, заронили в меня мысль об его издании. К вам, единственно исключительно, я обратился за советом. Вы благословили, напутствовали и снарядили». — «Что же до нового издания «Свет», то ни в замысле, ни в плане, ни в соредактировании его не участвую… Издание это мне чужое и пока столько же мне известное, сколько и всякому, прочитавшему о нем газетное объявление», — сообщает Достоевский в «Дневнике писателя». Он так и не дал для «Света» ни одной статьи, как и Л.Н. Толстой, к которому Вагнер обращался не раз. Неприязнь Достоевского к спиритизму, а еще более его отказ от публикации в «Свете» окончательно убедили Вагнера в том, что его любовь осталась неразделенной. «Я одинок, Федор Михайлович, совершенно одинок со стороны моих нравственных и умственных стремлений. Некому просто даже передать то, чем порой переполнена голова и сердце. Когда в первый раз мы встретились с Вами, в Старой Руссе, я сказал себе: вот человек! И как всегда со мной бывает: сердце раскрылось и потянулось навстречу. Но человек все больше и больше сторонился от меня и наконец совсем спрятался… Не виню я Вас, дорогой мой, видит Бог, не виню. Во всем виноваты случай, обстоятельства и моя глупая, самолюбивая, изуродованная натура». Это письмо Вагнера от 9 октября 1877 года — одно из последних его писем к Достоевскому.
Видно, сколь велика была боль Вагнера от этой потери. Справиться с ней, вероятно, помогла новая страсть, овладевшая как раз в это время 47-летним профессором. Он задумал устроить на Белом море биологическую станцию, и создание этой станции стало вторым и последним свершением Н.П. Вагнера, вошедшим в историю русской зоологии.
Соловки
В 1867 году в Санкт-Петербургском университете состоялся первый Всероссийский съезд естествоиспытателей. На этом съезде было принято решение организовать при каждом университете России Общество естествоиспытателей. Петербургское общество было утверждено спустя год. Одной из первоочередных задач, которую оно поставило перед собой, было изучение северных районов страны и прилегающих к ним морей. Начались экспедиции на Белое море: первая состоялась в 1869 году, вторая в 1870-м, а в 1876 году Н.П. Вагнер возглавил третью. Базой экспедиции стали Соловецкие острова, знаменитый Соловецкий монастырь.
Надо полагать, отправляясь в эту экспедицию, Вагнер всего лишь выполнял очередную служебную обязанность. Но Соловки очаровали его. «Наверное, ни одна местность не способна окружить исследователя таким тихим, приютным покоем, таким отчуждением от интересов дня, интересов насущной жизни, как бухта Соловецкого монастыря, которому я поистине обязан полными удобствами для моих исследований. Эта невозмутимая тишина среди пустынных, безлюдных мест, эта полная свобода, данная исследователю располагать вполне своим временем и делом, должны, помоему, привлечь каждого, желающего без помехи работать над жизнью морских животных. Но в то же время это отчуждение от цивилизованной жизни крайне затруднительно для исследователя, лишенного книг, инструментов, приборов, посуды и пр. — Чтобы воспользоваться удобствами местности, и уничтожить эти неудобства, мне пришла мысль учредить на берегу Соловецкого острова зоологическую станцию».
«Несомненное зоологическое чутье» Вагнера сказалось и здесь. Необходимость создания биологической станции назрела, и Вагнер стал первым, кто сумел сформулировать ее и воплотить в жизнь. Более того, в первый же год он заговорил о целой сети станций и даже начал подыскивать для них наилучшие места («чтобы помочь, по возможности, этому делу, я вошел в сношения с морским министерством и получил помещение еще для двух станций в зданиях маяков, на мысах Орловском и св. Носа»). Идея организации на Белом море сети биостанций воплотилась лишь во второй половине XX века, но станция Соловецкая была создана очень скоро. Уже во время первой экспедиции Вагнер начал переговоры с настоятелем Соловецкого монастыря архимандритом Феодосием «с просьбою посвятить одно из монастырских зданий этой научной цели». Переговоры продолжались до тех пор, пока настоятелем монастыря не стал Мелетий, с ним-то и было достигнуто соглашение в 1880 году. В 1881 году идею одобрил Священный синод, а в 1882-м Н.П. Вагнер уже работал в здании биологической станции.
Станция тут же приобрела большую популярность у зоологов. На нее приезжали петербургские, московские, харьковские, варшавские, юрьевские и казанские ученые и студенты. На базе станции выполнены классические работы по фауне беспозвоночных Белого моря, начаты паразитологические, гистологические, альгологические и другие исследования. Результатом работы на станции самого Н.П. Вагнера стала монография «Беспозвоночные Белого моря» (СПб., 1885). Громадного формата издание с роскошными иллюстрациями было издано на русском и немецком языках на средства, выделенные Министерством народного просвещения. В.М. Шимкевич утверждает, что книга содержит «немало промахов», причем таких, которые были очевидны даже ему — начинающему зоологу. Однако современные специалисты по зоологии беспозвоночных говорят, что книга написана талантливо, и особенно восхищаются рисунками автора. И вот что удивительно: на рисунках этих отражены такие подробности строения беспозвоночных, которые не всегда удается увидеть даже при помощи современной электронной оптики.
Директором Соловецкой станции Н.П. Вагнер состоял до 1894 года. По энергии, затраченной им на организацию этой станции, по успешности работы на ней можно догадываться, что она была для Вагнера не просто местом службы. «Н.П. Вагнер любил Соловки, любил тамошний рыбный стол (он не ел мяса вообще), любил всю монастырскую обстановку… — пишет В.М. Шимкевич. — Работал усердно, иногда ездил с нами на море, но недалеко, особенно после того, как я раз его едва не утопил, слишком самонадеянно взявшись управлять парусами, чуть ли не в первый раз в жизни. Совместная поездка нас не сблизила, однако и вообще с ним трудно было сблизиться: слишком он был своеобразный человек, и не только по взглядам, но и по манере себя держать. Он никогда почти не вступал в споры, а чуть что — сейчас же умолкал и прятался в свою старческую раковину».
Последние годы
Основная несправедливость всех доступных описаний личности Вагнера состоит в том, что они относятся к последним годам его жизни, но невольно создают у читателя представление, что таков был он всегда. «Он производил неприятное впечатление как в физическом, так и в моральном отношении. Маленький, сутулый, с кривыми ногами и расставленными вбок руками, он походил на паука. Особенно неприятно было выражение его лица с маленькими свинцового цвета глазами. Голос у него был какой-то скрипучий. Несомненно, это был психопат… Случай с зоологом С.М. Герценштейном показал нам, что за человек был Н.П. Вагнер… Когда мы ехали на Мурман, с нами ехал на Соловки и Н.П. Вагнер. На одной почтовой станции между Повенцом и Сумским Посадом мы остановились пить чай и разложили свои припасы. С.М. Герценштейн по крайней рассеянности и близорукости взял булку, принадлежавшую Н. Вагнеру, и стал уже ее есть. Вагнер рассердился и громко обвинил Герценштейна в краже этой булки, прибавив кое-что об его национальности… Мы — свидетели этого происшествия — не знали, куда девать глаза от стыда», — пишет в своих воспоминаниях А.М. Никольский.
Случай, что и говорить, некрасивый. Тем более что Соломон Маркович Герценштейн, ученый хранитель Зоологического музея, славился близорукостью и забывчивостью. Но и делать выводы о характере Вагнера на основании этого случая было бы слишком поспешно. «И человек, и животное более способны к положительным нравственным движениям в тех случаях, когда их окружает полное довольство жизнью, когда ничто не раздражает, не вызывает тяжелых забот, не ставит их в самый разгар беспощадной борьбы за существование. Понятно, что таких успокаивающих и располагающих к нравственным движениям сторон мы не можем искать в нашей цивилизованной жизни, где борьба за существование доходит до крайних, нестерпимо острых, бесчеловечных ее пределов», — писал Вагнер в статье, которой дополнил перевод «Естественного подбора» Уоллеса, вышедший в 1878 году на русском языке.
Какая боль жила в нем? Что за тяжелые заботы? Мы по-прежнему знаем о нем очень мало. Материальные трудности, о которых шла речь выше, не были суровой нищетой. Кроме того, эти трудности были (как в большинстве случаев остаются до сих пор) общеизвестной особенностью жизни российских ученых. Но может быть, Николай Петрович, натура романтичная, но обремененная заботами о большой семье (у него было шестеро детей), переживал их особенно болезненно. Что еще?
Когда в первый раз читаешь сказки Вагнера, бросается в глаза одно обстоятельство: в этих сказках постоянно умирают дети. Описания их смерти весьма натуралистичны, и трудно предположить, чтобы подобные сказки радовали маленьких читателей. При этом автор всячески подчеркивает, что жизнь небесная куда лучше подходит ребенку, нежели земная. Возникает впечатление, что с темой детской смерти у него связано что-то очень личное. Переписка с Достоевским дает ответ на эту загадку. Когда у Ф.М. опасно заболел один из детей, Вагнер, выразив ему полагающееся сочувствие, написал следующее: «Я живо помню, как у меня умерла дочь — ребенок двух лет. Были минуты, когда мне было ее жаль, но я чувствую теперь, что эта жалость была напускная, аффектированная. Мне было жаль, что умерло маленькое создание — весьма красивое, умное, которое мне принадлежало — моей плоти и крови, — и только. Я чувствую (и даже тогда чувствовал), что привязанность моя была из очень тонких, гнилых ниток».
Смерть двухлетней дочери оказалась не единственной болью. В конце 80-х годов XIX века в российском обществе разразился громкий скандал. Отчеты о судебных заседаниях печатались не только в газетах, но и отдельными выпусками, и газетчики выкрикивали на углах людных улиц: «Дело Вагнера! Пять копеек!» Это было дело сына Николая Петровича, Владимира Вагнера, застрелившего свою жену и сосланного потом в Сибирь. Все знавшие Владимира соглашаются в том, что это был «типичный дегенерат». Большинство источников сухо пишут о нем как о чем-то отдельном от отца, другие даже обвиняют в его состоянии самого Н.П., и лишь Шимкевич говорит: «Для нас это был сторонний человек, объект для наблюдения, а Н.П. Вагнеру доводился сыном, и можно догадываться, что испытывал при этом старик».
С годами ранимость Вагнера возрастала. В 1875 году он стойко выдержал бой за любимый спиритизм со знаменитой «Комиссией для рассмотрения медиумных явлений» под председательством Д.И. Менделеева. В 1876 году безропотно снес едкие нападки на спиритизм Ф.М. Достоевского. В 1890 году премьера пьесы Л.Н. Толстого «Плоды просвещения», высмеивающей спиритизм, стала для него настоящим кошмаром. «Я говорил себе: «Не может быть!» Не может быть, чтобы такой громадный талант, как Толстой, унизил себя до пасквиля на профессоров и ученых. К крайнему сожалению, это оказалась — правда! Мне тяжело и больно было слышать, как вы с обычным вам художественным мастерством глумились надо мной и моим покойным другом А.М. Бутлеровым. Несколько раз во время чтения я спрашивал себя: не потому ли мне тяжело, что насмешка задевает лично меня или моего дорогого покойного друга — и совершенно объективно отвечал себе: нет! Мне тяжело, потому что глумятся над истиной...» — пишет Вагнер Толстому 13 марта 1890 года. В ответном письме Толстой весьма доброжелательно («Истинно уважаемый и любимый Николай Петрович...») замечает, что не хотел обидеть ни Вагнера, ни Бутлерова, а имел в виду лишь некий собирательный образ профессора, увлеченного спиритизмом, каковой признать за истину никак невозможно. Однако Вагнер был безутешен. Еще один его идол, Толстой, навсегда пал в его глазах.
***
В эти последние годы Вагнер совершенно отстранился от управления Зоотомическим кабинетом, оставаясь лишь формально его главой, и предоставил Шимкевичу вести все дела. Это можно было бы считать еще одним косвенным признаком помешательства, если бы не слова Шимкевича. «Как умный человек, Н.П. Вагнер, конечно, понимал, что его научная работа кончена и что его задача не мешать, а по возможности содействовать работе молодых сил. Отсюда его терпеливое и благодушное отношение к моим посягательствам. Осознают это, конечно, многие из профессоров в его положении, но поступают, как он, очень немногие».
До 1894 года Вагнер еще читает лекции в университете, хотя лекции эти в основном вспоминаются очевидцам как анекдот. Снова В.М. Шимкевич: «Лекциями Н.П. Вагнер тоже часто тяготился и нередко их пропускал, причем иногда поводы к этому были не совсем обычного характера. Раз, выйдя на лекцию, он объявил, что его «призывают духи», и, говорят, действительно в этот день уехал, но только не к духам, а к Л.Н. Толстому в Москву. Побеседовав с ним, Н.П. Вагнер тотчас же вернулся, но, кажется, не был обрадован отношением Л.Н. Толстого к спиритизму». Помимо университета преподавал Вагнер и на Бестужевских курсах, где его лекции слушала Ю.И. Фаусек (в то время Андрусова): «Вагнер всегда ходил в потертом сюртуке, в старом пальто, в какой-то рыжей шапке, про которую студенты говорили, что она сшита «из меха зеленой обезьяны», и голубом пледе. Этот плед был когда-то темно-синий, но от времени выцвел. В холодные дни Вагнер носил этот плед не только на улице, но и в аудитории. (Не этот ли самый плед видела на нем А.Г. Достоевская? — Примеч. авт.)… Однажды Вагнер пришел к нам на лекцию без воротничка; вместо него на шее у него был повязан довольно грязный носовой платок, кончики которого торчали с одного бока, как два заячьих уха. Мы смотрели на него с удивлением. "Вы удивляетесь, mesdames, — сказал Вагнер, прервав лекцию на минутку, — это, конечно, вам кажется странным, но духи сегодня утром запретили мне надевать воротничок, и я должен был вместо него употребить носовой платок"». (Цит. по: Фокин С.И. Русские ученые в Неаполе. 2006.)
Но вот что пишет вечный его защитник Шимкевич. «Студенты, которых Н.П. Вагнер нередко, по привычке, приобретенной на женских курсах, называл «mesdames», относились к нему в общем равнодушно, хотя нередко хлопали за его экстравагантные взгляды. Один раз его встретили аплодисментами. Он спросил, за что. Один из студентов ответил: «За то, что у вас убеждения не расходятся с поступками». Это было после того, как он, попав в присяжные, отказался от присяги, как акта, противного учению Христа. Суд его от исполнения обязанностей присяжного освободил, но на 100 рублей оштрафовал».
Да, к концу жизни он стал странным и неприятным человеком. Он упорно продолжал защищать спиритизм, пренебрегая очевидными опровержениями и насмешками. Его литературная деятельность почему-то приобрела отчетливую антисемитскую направленность. Он был источником раздражения для большинства коллег и источником радости для детей, встречавших в университетском дворе «маленького человека в пальто с огромным меховым воротником». «Это был не кто иной, как “Кот-Мурлыка”, профессор Николай Петрович Вагнер, — пишет А.И. Менделеева. — В кармане он всегда носил свою любимую белую крысу, которая... выползала из кармана... к великому удовольствию ребят». (Цит. по: Т. Кудрявцева. «Чем знаменит “ректорский флигель”». Санкт-Петербургский университет, 2000, № 25 (3547).) Но вот эти студенческие аплодисменты и «убеждения не расходятся с поступками» дорогого стоят.
В 1891 году Вагнер был избран президентом Русского общества экспериментальной психологии (которое он же и организовал), в 1899-м — почетным членом Казанского университета. Впрочем, эти избрания — скорее некая форма уважения к прошлым заслугам.
Скончался Николай Петрович 21 марта (3 апреля) 1907 года в Петербурге. Похоронен около церкви Ксении Блаженной на Ксенинской дорожке Смоленского православного кладбища. Предоставим закончить его историю самому благожелательному его биографу, В.М. Шимкевичу. «Смерть его была чисто внешней, так как для науки, для общественной деятельности и для литературы он умер давно. Каковы бы ни были его слабости, замалчивать которые я считаю совершенно излишним, но будем помнить, что его имя связано с одним из крупнейших открытий в биологии и с полувековой культурной работой, в которой так нуждается Россия».
А. Горяшко
Купить номер или оформить подписку на «Химию и жизнь»: https://hij.ru/hij_kiosk.shtml
Благодарим за ваши «лайки», комментарии и подписку на наш канал
– Редакция «Химии и жизни»