Насколько я смог проследить своё происхождение, оно следующее:
Семененко Александр Андреевич — родился в 1976 г. и всю жизнь живёт в г. Воронеж, ходил в русские детский сад и две школы, учился в русском университете, говорит, думает, видит сны и пишет стихи и научные работы на русском языке.
Мать — Мария Фёдоровна Семененко, урождённая Горшкова (1949—2015), русская, родилась в семье русских крестьян в глухом лесном селе Невежкино Поимского района Пензенской области. Я там никогда не был, но по рассказам матери вокруг села были леса. Я не знаю, правильно ли я запомнил и так ли это.
Само село было основано на берегу реки Ворона в 1720-е гг. потомками крещёной и некрещёной ясачной мордвы, смешавшейся с русскими казаками и обрусевшей.
Потом с родителями мама переехала в рабочий посёлок Панино Воронежской области, а оттуда — уже самостоятельно — уехала работать и жить в г. Воронеж, в котором и провела большую часть своей жизни.
Отец — Андрей Сергеевич Семененко (1940—2021), родился в селе Масычево Бутурлиновского района Воронежской области в семье крестьян, после службы в рядах СА поступил учиться в Воронежский сельскохозяйственный институт, после его окончания поработал в п. Чайкино Брянской области, потом — в Воронеже, год провёл на учёбе в Москве, несколько месяцев работал в г. Павловск Воронежской области и, наконец, снова уехал жить и работать в Воронеж, где и провёл большую часть своей жизни.
Бабушка по материнской линии — русская крестьянка Мария Ефимовна Горшкова, урождённая Пряхина, родила и вырастила девятерых детей, за что ей было присвоено почётное звание Мать-героиня.
Дедушка по материнской линии — Фёдор Терентьевич Горшков (1917—2001), русский крестьянин, участник трёх войн (Зимней с Финляндией, ВОВ и, кажется, советско-японской), награждён медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» и орденом Отечественной войны II степени.
Бабушка по отцовской линии — Пелагея (Полина) Петровна Семененко, урождённая Петренко, крестьянка, большую часть жизни прожила в с. Масычево Бутурлиновского района Воронежской области, родила шестеро детей, воспитала пятеро детей (одна девочка умерла в раннем возрасте).
Дедушка по отцовской линии — Сергей Гаврилович Семененко (1912—1985), крестьянин, родился, жил и умер в с. Масычево Бутурлиновского района Воронежской области, участник ВОВ, инвалид войны с 1943 г., награждён орденом Отечественной войны I степени.
Прадед по отцовской линии — Пётр Степанович Петренко (1883—1962), крестьянин, проживал в с. Масычево, потом в пригороде Бутурлиновки, участник Первой мировой войны. Отец моей бабушки Семененко Пелагеи Петровны.
Прабабушка по отцовской линии — Анастасия Петренко, жена Петра Степановича Петренко, родила и воспитала восьмерых детей. Мать моей бабушки Семененко Пелагеи Петровны.
Прабабушка по отцовской линии — Марфа Андреевна Солоха, крестьянка, народная целительница, лечила молитвами болезни горла, умерла в с. Масычево в 1985 г., будучи более девяносто лет от роду. Мать моего деда по отцу Сергея Гавриловича Семененко.
Прадед по отцовской линии — Гаврила Семененко, крестьянин из с. Масычево, призван в армию на Первую мировую войну и пропал без вести. Отец моего деда по отцу Сергея Гавриловича Семененко.
Прапрадед по отцовской линии — Андрей Андронович Солоха (отец Марфы Андреевны Солохи).
Это всё, что я на данный момент знаю о своих корнях.
В раннем детстве я, по рассказам матери, как минимум несколько месяцев жил в с. Масычево с дедушкой Семененко С.Г., бабушкой Семененко П.П. (бабой Полей, как мы её всегда называли) и прабабушкой М.А.Солохой. Я был очень маленьким и ничего не помню об этом. Мама рассказывала, что тогда, даже будучи очень маленьким, я подшучивал то ли над бабушкой, то ли над прабабушкой, убирая маленькую табуреточку, на которую она хотела сесть. Этого я тоже совсем не помню. Потом мы много лет ездили туда в гости или сажать и копать картошку на несколько дней.
Позднее, в более сознательном возрасте, я как минимум семь, а то и больше лет, проводил все летние каникулы или как минимум пару месяцев в р.п. Панино в доме своих дедушки Горшкова Ф.Т. и Горшковой М.Е. Об этом я помню намного больше. Местные мальчишки называли меня с двоюродными братьями Горшками (они все были Горшковыми), на что я всегда обижался и возмущённо говорил:
— Я — не Горшок! Я — Семененко!
В с. Масычево говорили на особенном диалекте. Я помню из него только некоторые слова и выражения. Например, бабушка Поля говорила, прогоняя нас:
— А ну, геть отсюда! — Это значило "прочь отсюда".
Или:
— Шо цэ ты робышь? — "Что это ты делаешь?"
— Шо цэ такэ? — "Что это такое?"
— Шось такэ? — "Что такое?"
— Як вин може? — "Как он может?"
— Як вин хоче. — "Как он хочет."
— Ось такэ. — "Вот так".
Мой отец до службы в армии тоже говорил на этом диалекте. Но уже в армии он перешёл на обычный русский язык и говорил на нём всю жизнь. Хотя, когда он приезжал к родным в сёла Масычево и соседнее Филиппенково, он хорошо понимал местный диалект и мог на нём отвечать тоже.
Я не помню, чтобы я когда-нибудь говорил на этом диалекте. Сколько я себя помню, я всегда говорил, читал, писал, мечтал, видел сны только на русском языке.
Ещё я помню, что в р.п. Панино крестьянский быт был непримечательным, без каких-либо особенностей, просто отличался от воронежского городского, но не имел никакого этнокультурного колорита.
А вот быт моих бабушки и дедушки с отцовской стороны в с. Масычево был особенным, он меня зачаровывал и запомнился до такой степени, что я одно время в юности, уже перестав часто ездить и туда, и в р.п. Панино, видел сны про их дом и двор.
"Сам себя считаю городским теперь я,
Здесь моя работа, здесь мои друзья...
Но всё так же ночью снится мне деревня —
Отпустить меня не хочет родина моя" (с).
Возможно, здесь смешались мои самые ранние детские воспоминания с теми, которые сохранились у меня от поездок туда в более сознательном возрасте. При этом ничего подобного про жизнь в Панино мне никогда не снилось.
Что я помню из Масычево?
Село имело всего два ряда домов, которые тянулись перпендикулярно автомобильной дороге из Бутурлиновки в Калач от памятника на кладбище участников антибелогвардейского восстания во время Гражданской войны и потом с двух сторон оврага, который становился всё глубже и глубже, пока не превращался в настоящую кручу, тянувшуюся до пруда. Этот пруд перегораживала плотина, по которой проходила грунтовая дорога. В пруд и обратно гоняли больших гусей, с которыми детям лучше было не связываться. Вода из этого пруда выливалась в огромный пруд, который тянулся на много километров, то сужаясь, то расширяясь, в обе стороны поперёк оврагу и линиям домов (улиц Дзержинского и Октябрьская).
На отшибе на возвышенности перед этим вторым большим прудом стояло два или три дома, в одном из которых жил друг детства отца тракторист Шураня, кажется. Потом его задавило трактором, когда я уже перестал туда ездить.
Дом моих бабушки и дедушки Семененко стоял ближе к концу своей линии домов (на улице Дзержинского, как я сейчас установил) и к этому отшибу — второй или третий от него. Перед ним вдоль оврага тянулась грунтовая дорога со столбами уличных фонарей. По этой дороге утром и вечером гнали коров, коз и овец на пастбище и с пастбища. Утром люди выгоняли свою скотину в общее стадо, а вечером забирали её у пастухов во дворы. В раннем детстве я со своими двоюродными братьями пас коз и овец, но ничего про это не помню, кроме того, что я простудился и у меня был чирей под носом, который потом сам прорвался.
Ещё помню, как нас кормили на обед огромными варениками с большими вишнями. Несколько раз в году бабушка и дедушка передавали нам из Масычево особые плоские фигурные пряники в виде человечков и животных или деревьев, политые тонкими струйками белой глазури сверху, и леденцы в форме петушков. Мама рассказывала, что дед Сергей меня очень любил — может быть, ещё и потому, что, как и у него, у меня в детстве были очень светлые волосы и он называл меня Белячком. Я помню только, как один раз он смеялся, когда мой тогда ещё молодой отец горячился и в сердцах отчитывал его за беспорядок инвентаря в сарае.
Улица была отделена от двора дедушки и бабушки высокими деревянными воротами, местами окованными железными полосами, с мощными железными засовами. Справа перед воротами была скамейка перед палисадником.
Окна были с деревянными ставнями, которые на ночь закрывали, а утром открывали и фиксировали с помощью маленьких железных крючков и петель.
Открыв ворота, я попадал в длинный двор. Двор был земляной, но в землю перед воротами были врыты плоские камни, булыжники и круглые выпуклые железяки. Справа был опять небольшой палисадник и росло дерево, а потом деревянные порожки и вход в сени дома. Слева напротив дома была какая-то хозяйственная постройка типа кухни, с двумя отделениями, там ещё хранили мешки с мукой.
Потом слева за этой постройкой был рукомойник на столбе. Сверху у него была крышка, подняв которую, в него наливали ведром воду. Потом снизу нужно было нажать на клапан, который открывал отверстие внизу, чтобы потекла вода. Умывшись и помыв руки, вытирались полотенцем.
Для кур дальше за рукомойником были сделаны как минимум две каменные продолговатые поилки, вода в них колыхала тёмно-зелёную тину на стенках.
Сени вели ко входу в сам дом. Перед входом в него стояла лестница на чердак над домом, куда я обожал залезать. Там было пыльно, сухо, немного душно и очень интересно. Там помню мощные округлые балки или стропила, через которые я перелезал, деревянную прялку, старые учебники отца и толстые книги его учителя географии 1940-х—1950-х годов. В сторону, противоположную улице, с чердака открывалась дверца, которой была приставлена лестница. По ней можно было вылезти с чердака за дом на полукруглую, заросшую травой крышу погреба.
Погреб располагался за домом справа. Он был обмазан глиной и побелен. За дверью в погреб очень крутые и большие ступени вели глубоко вниз. Стены, своды и потолок тоже все были белые. В стенах располагались ниши, в которых стояли крынки с молоком и стеклянные банки. Лестница спускалась в настоящее подземелье со сводчатым потолком, где у дальней стороны от входа насыпали горы выкопанной картошки. В погребе всегда было прохладно.
Рядом с поилками для птицы слева был колодец. Он был очень узким со вставленной внутрь трубой из серого камня и со специальным узким стальным ведром с открывающейся и закрывающейся чёрной резиновой крышкой внизу. Когда ведро на стальном тросе падало в воду, эта крышка открывалась и ведро наполнялось водой. Когда ручкой трос наматывали на бревно над скважиной, ведро поднималось и крышка водой захлопывалась и держала воду внутри. Вода в колодце была солоноватой. Даже несколько ложек сахара в чае не убирали этого солоноватого привкуса. Это было особенностью колодцев Масычево. В них текла практически минеральная, солоноватая вода, причём солёность воды в колодцах была разная по мере движения от автомобильной дороги к пруду.
Сам дом состоял из всего двух комнат. В передней слева от входа у стены была, кажется, длинная и широкая лавка. Справа был огромный, окованный железом деревянный сундук. Слева были окна, у окон стояла электрическая плитка с двумя спиралями накаливания. Потом большой стол. Напротив входа слева в углу была кровать. Напротив входа в правом углу была огромная печь. Перед ней деревянный пол был окован железом. Спереди у печи был выступ, на котором готовили еду. Для этого в отверстия над печью устанавливали чугунки разного размера.
Поэтому отверстия над огнём закладывались чугунными кольцами разной формы. Можно было вынимать кольца или вставлять и делать отверстие больше или меньше в зависимости от размера вставляемого в него донышка чугунка.
Сбоку была железная дверка с засовом для дров и угля, который закладывали в печь железным совком на деревянной ручке. Перед этим нужно было вытащить пепел в специальное ведро тут же железным крюком из толстого прута с петлёй на другом конце и смести в совок маленьким веником. Дальше над печью была глубокая ниша, в которой можно было спать в полный рост минимум трём людям. Но мы там не спали.
Справа от входа за сундуком была дверь во вторую комнату. Там по бокам до окна стояли кровати. На кроватях лежали матрасы и перины, по несколько штук друг на друге, и одеяла. Сверху были покрывала и несколько пухлых подушек. Помню, что всякий раз, забираясь в эту постель, сначала замерзал от холода сырых матрацев и одеял, но потом быстро согревался. Слева от входа стена этой комнаты представляла собой заднюю сторону печи в первой комнате, в ней были ниши, в которых можно было сушить промокшие шерстяные носки и другие вещи. У окна на улицу был стол. На стене помню ковёр, кажется, с благородными оленями. В правом углу справа от окна висели иконы и перед ними всегда горела лампадка. Иконы висели ещё в дальнем от печи углу первой комнаты. Справа от входа в комнату было окно, из которого было видно сени, его задёргивали занавеской. Пол в этой комнате был, кажется, приподнят по сравнению с полом в первой комнате и покрыт линолеумом, тогда как в первой комнате пол был деревянным и покрашенным в тёмно-синий цвет. Такого же цвета в первой комнате были крепкие, грубые табуретки из толстых брусков и дощечек и маленькие табуреточки, тогда как во второй комнате стулья у стола были со спинками и более изящные.
Я запомнил, как дедушка и бабушка, кажется, по отдельности, стояли на коленях в спальной комнате перед иконами, шёпотом молились, крестились и кланялись перед иконами. В первой комнате слева от входа, над лавкой, на стене под большими стёклами в рамках были собраны старые фотографии родственников и членов семьи.
Сразу слева от входа в дом перед лавкой стоял рукомойник. У него была раковина со сливом в ведро внизу, зеркало над раковиной, а за ним сверху открывалась крышка для наливания чистой воды. Нужно было налить из ведра горячей или холодной воды, открыть кран, умыться и вымыть руки, а потом вытащить снизу из-за дверок грязную воду и вылить её на улице, лучше всего за ворота в овраг за дорогой перед домом. Детьми нас купали в большом тазу или корыте с ручками.
За погребом дальше справа располагался курятник с деревянными, покрытыми птичьим помётом лесенками и отделениями для кур и петуха. Утром мы лазили в него собирать отложенные курами яйца, чтобы сделать себе яичницу на электроплитке. Петух однажды вроде бы клюнул меня в бедро.
Потом двор был перегорожен забором с калиткой, дальше справа шли какие-то хозяйственные постройки, где хранились вилы, грабли, лопаты, топоры и другой инвентарь. Напротив была конура, в которой на цепочке сидел маленький лохматый пёсик, которого дедушка купил в мой год рождения. Прямо впереди стоял большой деревянный сарай, доверху набитый жёсткой соломой, которую я видел всегда, сколько себя помню, в каждый приезд в Масычево.
Слева от него тропинка выводила в огороженный сад, где росли старые яблони, дававшие урожаи мелких и сладких яблочек (ранеток). Справа в начале этого садика тропинка вела в дощатый туалет без всяких удобств с дырой в полу.
Никакого водопровода, газоснабжения и канализации в этом старом доме никогда не было, было только электричество.
Дальше калитка вела за ограду на длинную полосу огорода, на котором мы сажали и копали картошку. За этим огородом росли вишни, потом снова полоса травы и, наконец, за ней перпендикулярно шла грунтовая дорога, по которой мы ходили на железную дорогу и в Филиппенково и обратно. Она шла паралелльно дороге вдоль оврага.
Ещё помню, что прямо над входом в сени висела лампочка, а над ней слепили гнездо ласточки. Мы сидели вечером под светом этой лампочки на деревянных порожках и смотрели на ласточек и этих птенцов в этом глиняном гнёздышке.
Ещё в Масычево запомнились кизяки — плоские сушёные "лепёшки" округлой формы из коровьего навоза, смешанного с соломой. Ими топили печи.
У меня в архиве хранится свидетельство о рождении моего отца Семененко Андрея Сергеевича, в котором указано, что, несмотря на специфический диалект, на котором говорили в Масычево и Филиппенково, его родители были записаны как русские.
Сам он, естественно, всегда считал себя русским, а не украинцем.
Уже в младшей школе я зачитывался серьёзными — и совсем недетскими — документальными книгами про битву на Курской дуге, сборником "Неизвестные и забытые" Смирнова и повестью Карпова "Полководец" о генерале Петрове — руководителе обороны Одессы и Севастополя. Ещё у меня была замечательная книга большого формата о блокаде Ленинграда с фотографиями, картами и иллюстрациями.
Когда, кажется, в четвёртом классе нас распределяли в группы для обучения иностранному языку, я против своего желания попал в английскую группу и плакал от возмущения — потому что хотел изучать немецкий язык по принципу "надо знать язык своего противника".
Итак, кто же я — Семененко Александр Андреевич — украинец или русский?
Биогеографически я — наполовину (по маме) русский и наполовину (по папе) потомок давно обрусевших выходцев с Украины. Крестьяне села Масычево с украинским говором были бывшими крепостными крестьянами графа Бутурлина, выведенными и переселёнными им в свои земли в Воронежской губернии ещё в 1740-х гг. А его потомок, какой-то очередной граф Бутурлин ещё в 1844 г., до официального освобождения всех крепостных крестьян, сделал их вольными хлебопашцами, воспользовавшись указом императора Александра I от 1803 г.
И что мне теперь прикажете делать?
Кто же я теперь — рускинец?
Или, может быть, укрусский?
На самом деле, у меня самого никогда не было никаких вопросов по этому поводу.
Конечно же, я — русский, всегда был, являюсь и останусь им.
Вопросы почему-то последний год стали возникать у разного рода комментаторов и читателей статей моего канала на Дзене.
Тем не менее от своей фамилии я отказываться не собираюсь, только потому, что кто-то теперь решил, что я — якобы украинец, потому что фамилия у меня — украинская.
Все, кто этого не понимает и цепляется к окончанию -ко в моей фамилии — идите лесом... прямиком в бан.