Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел, куда мы все идем,
И я теперь на голой вышине
Стою один — и пусто всё кругом.
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой — и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И, что со мной, не сознавая сам…
Бесследно всё — и так легко не быть!
При мне иль без меня — что нужды в том?
Всё будет то ж — и вьюга так же выть,
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я как есть
На роковой стою очереди́.
11 декабря 1870
15 июля похоронили брата. Болел давно. Помню, когда шли самые тяжелые бои за Саур-Могилу, он позвонил мне и сказал с отчаянием в голосе:
– Нас здесь (в Торезе) убивают.
Чем я мог ему помочь? В Донецке было не лучше. Все мы тогда жили под одной бомбежкой.
Первый инсульт случился в середине осени 15-го года. Потерял сознание во дворе, когда был дома один. Через какое-то время очнулся, стал звать на помощь. Совершенно случайно его услышал сосед и помог. Второй инсульт, после которого он уже не вставал и после которого постепенно угасал его светлый ум, - в декабре 20-го.
Общая гнетущая атмосфера этого мрачного безвременья, в которое ввергли нас майданные скакуны и их западные кураторы, ни в малейшей степени не могла способствовать выздоровлению. Она убивала медленно, но неотвратимо.
За десять дней до смерти, когда он уже нехотя возвращался оттуда, где большую часть времени пребывал, медсестра, пришедшая сделать укол, попробовала его разговорить. Он открыл глаза и отчетливо прочитал от начала до конца:
Гул затих. Я вышел на подмостки…
Жаль, что в этот момент меня не было рядом, и что никто не догадался сделать аудиозапись его последнего исполнения стихов. Я хотел бы услышать, как он произнес строку «И неотвратим конец пути» в тот момент, когда уже на 9/10 был там, за чертой. Думаю, никакой артист на подмостках никогда так ее не произносил и не произнесет.
Когда мне рассказали об этом таком характерном для него эпизоде, мне сразу вспомнилась вся наша жизнь от самых первых детских впечатлений до последней встречи и последнего прощания.
Мне 4 года, стою во дворе двухэтажного деревянного барака, построенного немецкими пленными, в котором прошли первые шесть лет моей жизни. Вдруг слышу веселый крик: «Саша, я еду!». Оглядываюсь: на сумасшедшей скорости, улыбаясь мне во все лицо, с крутого пригорка несется брат, которому на два года больше и который впервые самостоятельно едет на взрослом, слишком большом для него велосипеде, ничего не зная ни о тормозах, ни об управлении. Но я успел почувствовать: волшебное ощущения счастья от этого почти полета так велико, так захватывающе упоительно, что все остальное, начиная с грозящей неминуемой опасности, для него в этот миг не существовало. Через секунду он врезался в кучу досок от разобранного сарая. После этого падения шрам на коленке остался у него на всю жизнь.
Такой бесшабашной удали никогда не было у меня. Когда через пару лет пришло время мне научиться ездить на велосипеде, я пошел с отцовским велосипедом на футбольное поле и там, на травке, очень быстро овладел этим нехитрым искусством, ни разу при этом не упав.
Жаль, что его удаль всегда куда-то бесследно испарялась, когда нужно было доказывать свое право на призвание, и тогда он сразу становился беспомощным и беззащитным.
Он во всем превосходил меня, кроме оценок в школьном табеле. Он всегда был в высшей степени артистичен. Я не говорю о способности к звукоподражанию, которой он был наделен с рождения, потому что это еще не артистизм. Он мог любую драматическую или комическую сцену повторить с таким совершенством, что получалось не хуже, а часто и лучше, чем у самых выдающихся наших актеров. Он смог бы добиться многого, если бы избрал эту стезю.
Мне скажут: вы так пишете потому, что он ваш брат. Нет, я так пишу, потому что это правда, а верите вы этому или нет, теперь уже не имеет никакого значения.
Он писал замечательные стихи, легко, без усилий. Но из Литературного института пришла отрицательная рецензия. Ему посоветовали обратиться к производственной тематике.
У него был прекрасный лирический тенор. Он мог бы стать одним из самых известных певцов в нашей огромной стране. Но он удовольствовался тем, что стал знаменитостью в пределах нашего поселка, исполняя песни на танцах. Так получилось, что в Харьковский институт искусств (или культуры, сейчас уже не помню) мы с документами опоздали на один день. Я (тогда студент ДонГУ) прорвался к председателю приемной комиссии и добился, чтобы брата допустили к прослушиванию. В результате, как и следовало ожидать, на единственное место тенора взяли того, с кем целый год занимались на подготовительном отделении. А как могло быть иначе? Зачем тогда подготовительное отделение? И только в 2019 году, когда я в очередной раз приехал проведать брата и мы вспоминали эту давнюю историю, он сказал, что во время и после объявления результатов профессор, проводивший прослушивание, пристально смотрел на него. Если бы он об этом сразу мне сказал!
Профессор смотрел на брата, чтобы понять, насколько для него пение – призвание, а не минутная прихоть. Потому что в артистической профессии только увлеченные или, если не бояться этого слова, одержимые люди чего-то добиваются, а без этого многие, гораздо более одаренные, теряют себя после первых же неудач или не выдерживают испытания славой. Тогда уж лучше и не начинать.
Что нужно было сделать брату? Всего лишь подойти к профессору и спросить, что он думает о его пении. Но брат, обиженный в этот момент на весь мир, сделал то, что делал всегда в таких случаях: повернулся и молча ушел.
И, наконец, последнее, но самое важное в том возрасте и в том поселке, в котором мы жили: брат лучше всех в школе играл в футбол. А это был у нас самый главный критерий для оценки ровесников, гораздо более важный, чем успехи в учебе.
Однажды класс брата играл против одного из параллельных классов. Я расположился на траве рядом с полем. Недалеко сидел футболист нашей шахтной команды, участвовавшей в первенстве города. Он неожиданно повернулся ко мне и сказал: - Бегают двадцать человек, а играть может только один.
– Кто? – спросил я.
– Тот, который сейчас с мячом.
В этот момент с мячом на позиции восьмерки был мой брат, ловко уходящий от соперников и успевающий посматривать на поле в поисках лучшего продолжения атаки.
Знаменитый (больше в качестве тренера, а не футболиста) Карло Анчелотти до сих пор с восхищением вспоминает игру Александра Заварова – одного из лучших футболистов, против которых ему приходилось играть. На той же позиции, только на восемь лет раньше, мог бы стать известным мой брат, если бы судьба благоприятствовала этому. Может быть, и вместе с Заваровым успели бы поиграть.
Когда брат был в 8-м классе (по-нынешнему – в 9-м, но я уж сохраню привычную мне нумерацию), мы прочитали в газете, что киевский спортивный интернат, специализирующийся на футболе, проводит набор. С этой заметкой брат подошел к отцу, но в ответ прозвучало категоричное:
– Никаких интернатов!
Что ж, отец поступил, как и должен был поступить. К тому же в его глазах футбол мало что значил. Но одна из возможностей самореализоваться была утрачена.
Впрочем, была еще попытка записаться в шахтную футбольную команду. Тренер, лучший в поселке специалист по тактике «бей – беги», сразу дал ему сложное задание на выносливость. С этим заданием брат легко справился бы через несколько дней тренировок. А в первый день тренеру нужно было проверять совсем другое.
Какой-нибудь циник скажет: ваш брат хотел, чтобы удача сама свалилась ему в руки. Да, и я нисколько не хвалю его за это. Но если бы удача хоть раз ему улыбнулась, он отплатил бы за этот подарок судьбы сторицей. Он нуждался в помощи только в самом начале, а все последующие шаги он сделал бы сам и самостоятельно разобрался бы в том, как и куда следует идти.
Я привык с детства гордиться им. Меня и в школе знали преимущественно потому, что я его младший брат. Даже в первое время после поступления в университет, когда ко мне подходил кто-то из незнакомых студентов и обращался по имени или по фамилии, первой моей мыслью было: – Откуда он знает моего брата?
Мне в первые несколько месяцев жизни в большом городе и в голову не приходило, что я сам по себе могу кому-то быть известен или интересен. Но постепенно я выходил за пределы по-древнегречески замкнутого пространства моего поселка, который в детстве был всем моим миром, в ренессансное открытое пространство, наполненное совсем другим мироощущением, – та граница, которую так и смог преодолеть брат.
А поначалу доходило до смешного: я мог подойти и предложить помощь рабочему, с трудом тянущему тяжелый, бесконечной длинны шланг от одного канализационного люка к другому. От моей помощи, разумеется, с недоумением отказывались. Наверное, думали, что я хочу таким образом подзаработать.
Между прочим, и в моем становлении как филолога брат сыграл очень важную роль.
Когда я пошел в 1 класс, я хорошо знал весь букварь и «Родную речь»; то же самое было с «Родной речью», когда я пошел во второй класс. Все стихотворения из нее я знал наизусть, так что в течение учебного года мне ничего не нужно было учить. Достаточно было просто повторить, затратив на это минуту. Меня, разумеется, никто не заставлял, да это было бы и бесполезно, потому что я всегда делал только то, что по-настоящему увлекало меня. Но к 6-му классу по той причине, что школьные программы по литературе всегда составлялись и в наше время составляются «людьми из бумажки» (Ф.М. Достоевский) без всякого учета возрастных особенностей школьников, я целиком был во власти всеобщего превратного убеждения, что на уроках литературы ничего интересного не изучают и что читать нужно совсем другие книги. Каково же было мое удивление, когда я, зайдя однажды со двора домой, увидел брата, полулежащего на кровати и с увлечением читающего хрестоматию по русской литературе. Еще больше я был поражен, что он так увлеченно читал произведение, которое они в то время изучали в школе. Он читал роман «Герой нашего времени». Я не помню, что он мне тогда сказал об этом романе, но он нашел такие слова, которые мгновенно и навсегда вышибли из моей головы то гниленькое убеждение, о котором я упомянул выше.
Спустя два-три года я, как самую большую в мире драгоценность, нес домой из нашего поселкового книжного магазина двухтомник Лермонтова. Если бы в тот момент мне предложили за него все золото мира, клянусь, я бы отказался.
…Моему брату с самого рождения было дано слишком много даров, и он не смог с ними разобраться, выбрать что-то одно и посвятить своему призванию всю свою жизнь. Вместо этого он всю жизнь проработал горным мастером на шахте. Он прожил достойную жизнь, и его не в чем упрекнуть. У него была лучшая из всех возможных в этом мире жен, которая осталась теперь безутешной вдовой и неустанной заботой которой были скрашены его последние годы. У него родились горячо любимые им дети и внуки. В конце концов, может быть, и лучше, что все сложилось именно так. Кто знает, какие испытания ожидали бы его в любом другом случае…
Но он всегда сознавал, что прожил не совсем свою жизнь, и мысль о том, что за мечту нужно было бороться, прозвучала во время нашей последней встречи совсем не случайно. Но второй попытки, чтобы что-то исправить, ни у кого из нас не будет.
Владимир Владимирович Домащенко (20.03.1952–11.07.2024)
