Дорогие друзья! В юбилейном для поэтессы Юлии Жадовской году – 200-летия со дня её рождения – я подготовила на канале целую подборку статей и роликов о жизни и творчестве этой необычайно сильной духом, талантливой женщины ХIХ века. Даю ссылку на подборку целиком, а в ней можно выбрать то, что покажется интересным: https://dzen.ru/suite/2d23d8fe-986a-4523-b8de-1cb67db7e5d3
Мне хотелось подробнее осветить некоторые малоизвестные факты из жизни поэтессы, и потому что их мало вообще, и потому что в них имеются некоторые неточности. Я же располагала редкими и малоизвестными книгами. Сегодня дополняю имеющиеся материалы статьёй, которая была напечатана с сокращениями в журнале «Губернский дом», №3. – Кострома, 1996 год.
В свою очередь эта публикация в более полном варианте была размещена в «Историческом вестнике», 1887 г. – т. ХХХ.
Автором воспоминаний является Анастасия Петровна Фёдорова, родственница и воспитанница Юлии Валериановны Жадовской.
Именно Анастасия Петровна, проживающая в семье Ю.В. Жадовской с восьмилетнего возраста и до кончины последней, пытается устранить все биографические неточности. Автор воспоминаний пишет душевно, бесхитростно, проливая свет на сложности семейных отношений и характеров домашних в роду Жадовских, на нежную дружбу Юлии с Петром Перевлесским, так безжалостно перечеркнутую отцом (кстати, в этот раз, я наконец отсканировала фото Петра Перевлесского; нашла его в журнале «Губернский дом»). Анастасия Петровна говорит о своей глубокой признательности и привязанности к сестре Юлии, заменившей ей мать и подробно рассказывает о последних годах и последних днях жизни Юлии Валериановны.
Итак, знакомитесь со статьёй:
Анастасия Фёдорова. Воспоминание о Ю.В. Жадовской
«Может быть, странным покажется, что я, двоюродная сестра, воспитанница и друг Юлии Валериановны Жадовской, прожившая с ней неразлучно с восьмилетнего возраста и до самой кончины её, не участвовала в издании её сочинений моими сведениями о её жизни. Чтобы объяснить это, я должна коснуться некоторых семейных дел. Отец Юлии Валериановны, бывши почему-то недоволен своим сыном и женой его, всё своё состояние передал дочери, но Юлия Валериановна, не желая воспользоваться этим, половину суммы, полученной за имение, передала брату, а на оставшиеся у неё деньги купила усадьбу в Костромской губернии, которую, любя меня, как родную дочь, оставила мне после своей смерти. Это до такой степени раздражило её брата, что он старался уничтожить её духовную и даже бросить черную тень на мою беспредельную привязанность к моей второй матери, но не успел в этом. Таким образом, при издании её сочинений он не обратился ко мне за более верными сведениями, и поэтому в биографии её вкралось много неверностей и неполноты, что я считаю своей обязанностью исправить, в память той, которой я всем обязана.
Как известно по биографии, в 1824 году 29 июня родилась Юлия Валериановна Жадовская. Мать её, урожденная Готовцева, была родная сестра той Готовцевой, на послание которой отвечал Пушкин. В семействе матери Жадовской все обладали замечательными сценическими способностями и способностью писать стихи, но ни у кого поэтический талант не проявился в такой степени, как у Юлии Валериановны. По несчастной случайности, мать Жадовской на третьем месяце беременности упала с лестницы, и вследствие этого девочка родилась с одной правой рукой, на которой было всего два развитых пальца и третий небольшой, только до ногтя; у левого плеча тоже были два пальца, из которых только один мог двигаться. Когда мать увидала недостаток дочери, она не только не огорчилась этим, но как будто обрадовалась, воскликнув: «Она будет моим другом и моим утешением!», и, бывши очень несчастлива в супружестве, всю страсть молодой души перенесла на девочку. Ребёнок всех поражал необыкновенной смышленостью, ловкостью и силой. Например, ей было не более пяти или шести месяцев, как одна хорошая знакомая дала ей варенья, через несколько минут она, сидя на руках у няньки, пальцами ноги подняла тарелочку с вареньем и подала знакомой, чтобы та дала ей ещё. Мать испугалась, что она будет все делать ногами, и стала обувать её, но на всю жизнь в ней осталась необыкновенная гибкость в ногах, которыми она впоследствии, обутая в ботинки, помогала себе при женских рукоделиях, в которых была очень искусна.
Через год после рождения Жадовской родился её брат; мать её простудилась после родов и получила скоротечную чахотку, от которой скончалась 22-х лет. Почувствовав, что ей остаётся жить недолго, она сама привезла полуторагодовую любимую дочь к своей матери, Настасье Петровне Готовцевой, в Буйский уезд, в уединённую усадьбу Панфилово, в которой та жила со своею старшей дочерью, Марьей Ивановной, оставшейся в девицах, и просила её заменить мать бедной сиротке. Жизнь свою у бабушки Жадовская описала в первой части своего романа «В стороне от большого света», нисколько не идеализировав старушку, как совершенно неверно выразился биограф Юлии Валериановны. Бабушка боготворила её, да и все окружающие обожали умную, кроткую, иногда серьёзную не по летам, иногда веселую, как птичка, девочку. Никогда: ни в детстве, ни в молодости, ни в преклонных летах – она не тяготилась своим физическим недостатком, но умела так приучить к нему окружающих и даже новых знакомых, что почти никто не замечал его. Не было почти работы, кроме вязанья, которую она не сумела сделать своими двумя пальчиками. Способности у неё были громадные. Не шести, а трёх лет она уже прекрасно читала, а так как бабушка не знала, как начать учить её писать, то сперва одним пальцем писала ей буквы то на песке, то на отпотелом оконном стекле; потом она уже сама приноровилась, как держать перо двумя пальцами, и имела прекрасный твердый почерк.
После покойного нашего деда осталась огромная библиотека, состоявшая большею частью из сочинений Вольтера, Экарстгаузена, Жан-Жака Руссо и других философов. Старушка-бабушка дала девочке полную волю читать всё, что ей вздумается; тётка редко бывала дома, так что руководить выбором книг было некому, и девочка читала всё, что ни попадало под руку, но особенно пристрастилась к философским и религиозным книгам: в уме её всегда преобладал этот элемент, и самая любимая тема её разговоров была философски-религиозная. До 12 лет она жила почти в полном уединении, окружённая старой прислугой, старыми соседками бабушки, бедными дворянками. Единственным другом её детства была её двоюродная сестра, жившая с матерью, вдовой умершего сына бабушки, в той же усадьбе. Об этой подруге и её матери Юлия Валериановна тоже подробно пишет в своём романе «В стороне от большого света», где они выставлены под именами Марьи Ивановны и Лизы. Вообще, вся первая часть этого романа есть полная, правдивая автобиография Жадовской. Наружность Жадовской была очень симпатична. По уродливому портрету, приложенному к первому тому её сочинений, нельзя получить даже малейшего понятия о её физиономии. Она не была красавицей, не была даже хорошенькой; но бывали минуты, когда лицо её дышало такой прелестью выражения, что она невольно обращала на себя внимание. Она была среднего роста, тонка и чрезвычайно грациозна в молодости, несмотря на свой недостаток. Цвет лица у неё был очень нежный; длинные, густые, мягкие, как шёлк, волосы орехового цвета спускались ниже колен. Впоследствии от болезни она должна была остричь их. Глаза тёмно-серые, задумчивые и грустные, ноги были замечательно хороши и гибки. Характер её был чрезвычайно ровный, весёлый и даже резвый от природы; со временем горе и тяжёлая жизнь уничтожили в ней живость и шаловливость, но никогда никто не видел её мрачной и унылой; она так умела скрывать свои физические и душевные страдания, что даже самые близкие люди едва замечали их, но и тут она так умела успокоить окружающих и представить свои страдания лёгкими и неважными, что уже только теперь, соображая всю её жизнь, приходишь к заключению, что она была глубоко несчастная женщина, и удивляешься, как до самой смерти она могла сохранить такую ясность духа, такую ровность характера.
До 12 лет она почти ничему не училась, в том смысле, как учатся другие дети, но чтение дало ей много познаний и развило её мыслительность. В это время приехала её тётка Готовцева-поэт, бывшая уже замужем за Корниловым, и упросила бабушку отпустить с ней Юлию Валериановну, чтобы поучить французскому языку. У тётки она прожила почти год и при своих замечательных способностях изучила этот язык почти так, как другие изучают его во время полного институтского курса.
Возвратясь к бабушке, она прожила с ней до 14 лет в прежнем уединении, среди старых книг, старых людей, цветов и природы. Наконец, отец её вспомнил, что пора заняться её образованием и, к великому горю бабушки, поместил её в частный костромской пансион Прево-де-Люмьен (а не Прибытковой, как сказано в биографии), где с первых же дней она стала любимицей начальниц, учителей и подруг. Ничего нового не приобрела она там: учение шло рутинное, никто из преподавателей не понял, что Жадовская ничему не училась фундаментально, и она показалась всем более знающей, чем те из девиц, которые поступили в пансион гораздо ранее её. Так, например, учитель русского языка Александр Фёдорович Акатов (Перевлесский никогда не жил в Костроме и никогда не давал уроков Жадовской в пансионе – библиограф её в этом случае сделал громадную ошибку), увидав, что она совершенно правильно пишет по-русски, нашёл, что преподавать ей грамматику лишнее, и заставил её учить наизусть «Поэзию» своего сочинения, начинающуюся так: «Поэзия есть выражение и дивный отголосок души и чувства». И в таком роде целые страницы, которые должны были декламировать ему самым восторженным голосом старшие воспитанницы, между которыми первое место занимала Жадовская, не знающая самых первых грамматических правил. То же было и с другими учителями. К концу года она сама поняла недостаточность такого учения и сказала об этом отцу, который из пансиона взял её уже к себе в Ярославль и, по её просьбе, пригласил давать ей уроки русского языка тогда ещё очень молодого учителя ярославской гимназии Петра Мироновича Перевлесского, известного своим «синтаксисом» и другими трудами. Читая один раз поданное Юлией Валериановной сочинение на какую-то заданную тему, Перевлесский вздумал уговаривать её попробовать писать стихи, говоря, что он чувствует, что у неё есть поэтический талант. Сперва она как будто испугалась и стала уверять его, что никогда не могла прибрать ни одной рифмы, но потом согласилась сделать опыт…
В продолжение трёх уроков Юлия Валериановна угощала своего наставника этими стихами, вызывавшими у него неудержимый смех. Не имея болезненного, мелочного самолюбия, она сама от души смеялась над своими неудачными опытами. Несмотря ни на что, Пётр Миронович настаивал на том, чтобы она продолжала, и вот на четвертый урок она подала ему следующее:
Лучший перл таится
В глубине морской;
Зреет мысль святая
В глубине души.
Надо сильно буре
Море взволновать,
Чтоб оно в бореньи
Выбросило перл;
Надо сильно чувству
Душу потрясти,
Чтоб она в восторге
Выразила мысль.
Прочитавши это, Перевлесский с восторгом вскричал: «Я чувствовал, что у вас есть талант!» С этого времени Юлия Валериановна вся отдалась поэзии, особенно с тех пор, как в душу её закралось чувство любви, глубокой и искренной, к тому, кто первый возбудил таившийся в ней огонь поэзии. Отец Жадовской с восторгом узнал о таланте своей дочери, и ей не только не нужно было скрывать свои занятия и писать по ночам, как говорит совершенно несправедливо её биограф, но талант её был его утешением и гордостью, и он все силы употреблял, чтобы дать ей возможность развить его. Он выписывал для неё все, что только выходило тогда в литературе; не имея больших средств, он, не жалея ничего, ездил с ней несколько раз в Москву и Петербург. Он был деспотичный, суровый человек в семейном быту, но в высшей степени был честный и добрый и страстно любил и уважал свою дочь, которая со временем своей кротостью и тактом незаметно для него приобрела над ним большое нравственное влияние. Совершенно неожиданно и помимо своей воли Перевлесский, покровительствуемый тогдашним попечителем графом Строгоновым, был переведён в Москву, и только при последнем свидании он и Юлия Жадовская высказали друг другу чувство, глубоко вкоренившееся в их сердцах. Они оба обратились тогда к отцу Жадовской, но к несчастью, в то время сильно было развито чванное барство, и отец слышать не хотел, чтобы дочь его, председателя гражданской палаты и родового дворянина, вышла за простого учителя гимназии и сына какого-то бедного дьячка. Этот предрассудок старинного барства разбил всю жизнь Юлии Валериановны и надломил её крепкий от природы организм. Пятнадцать лет любили они друг друга, и ни слёзы, ни страдания любимой дочери не могли переломить закоренелого деспотизма отца, для которого Юлия Валериановна, несмотря на это, оставалась до конца его жизни любящей, покорной дочерью. Единственным утешением была для неё поэзия, и ей всецело предалась она…
В 40-х годах была издана первая книжка её стихотворений, вызвавшая лестный отзыв Белинского. В то же время она несколько месяцев жила в Петербурге, где была сочувственно встречена во всех бывших тогда литературных кружках. Всех заинтересовала эта молоденькая девушка с таким кротким, смиренным видом и вместе с тем с таким серьёзным, развитым взглядом на жизнь, науку и искусство.
Когда ей было 19 лет, она, по согласию отца, взяла на воспитание меня – свою двоюродную сестру, дочь своей любимой тётки. Мне было 8 лет, и Юлия Валериановна посвятила мне всю жизнь свою, а после смерти моей матери вполне заменила мне её…
Несмотря на болезненное состояние, вызванное сердечным горем и тяжёлой жизнью с отцом, Жадовская постоянно занималась литературой. В 1859 году она написала эпизод из неоконченного романа под названием «Первая любовь», который был автобиографией самой Юлии Валериановны и был напечатан в «Москвитянине». Михаил Павлович Вронченко, с которым она была в постоянной переписке, настаивал, чтобы она продолжала этот неоконченный рассказ, и из него составился роман «В стороне от большого света», названный Добролюбовым «замечательным романом». Не буду говорить о её других литературных трудах, это известно из её биографии. Стихотворений она с 60-х годов почти уже не писала. «Любовь исчезла из моего сердца, – говорила она, – и поэзия меня оставила».
Биограф Жадовской совершенно неверно приписал Юлии Валериановне очерк «Житьё-бытьё на Корёге» и включил его в её полные сочинения. Этот очерк был написан нашей родной тёткой, Марьей Ивановной Готовцевой, исправлен и напечатан Иваном Петровичем Корниловым, который может сам удостоверить это, так как находится ещё в живых. По поводу этого очерка родной брат мой, Иосиф Петрович Готовцев, уже умерший, бывший любимым другом Юлии Валериановны, написал следующее юмористической стихотворение, которое я привожу здесь в удостоверение справедливости моих слов:
УВЕДОМЛЕНИЕ
(По случаю статьи «Житьё-бытьё на Корёге», сочинённой Марьей Ивановной Готовцевой)
Что вы наделали,
Марья Ивановна!
Мирную вы взволновали Корёгу:
Марья Сафроновна,
Анна Степановна –
Все поднялись на военную ногу.
Сидорыч бедный
пришёл в исступление,
Бьёт, хромоногий, неистово сбор,
Все собрались против вас
в ополчение,
Всем вам готовят кровавый отпор.
Боже мой праведный!
Если б вы видели,
Как здесь волнуется мал и велик,
Все говорят,
что вы всех разобидели,
Тьму против вас
представляют улик.
Дщерь неизвестности –
область Корёжскую
Вы посмеянью повергли молвы,
Даже и ярмарку нашу
Фроловскую
Всю распечатали вы.
А «губернаторшу» нашу
почтенную
«Прозерповали» вы просто навек,
Всех осмеяли
печатью презренною –
Экой вы злой человек!..
И Сынбаровские тоже обижены:
Прозваны вами в насмешку
«князья»,
Вашей статьёю даже унижены
Батюшка-поп и мать-попадья.
Были теперь уж у них совещания,
Под председательством
милой «упять»,
И Звонарёвский кричал
в их собрании:
«Слышь! Надо просьбу подать!»
Дмитриха Марья,
туда же с улыбочкой –
Эта ничтожная тварь –
«Всех не забыла, –
пищит им с ужимочкой, –
Даже помянут и наш пономарь».
Ну, одним словом,
теперь без изъятия
Здешние все против вас, господа,
Выдумать злые хотят
предприятия,
Хоть и не ездите просто сюда.
Что вы наделали,
Марья Ивановна!
Мирную вы взволновали Корёгу:
Марья Сафроновна,
Анна Степановна –
Все поднялись на военную ногу.
Здоровье Юлии Валериановны стало все более и более слабеть, и она уже с трудом могла заниматься. Вскоре после «Женской истории», она написала небольшой рассказ «Отсталая», который сама считала слабым и неразвитым. Не получивши нигде облегчения от своей болезни, сестра моя возвратилась в Ярославль и вышла замуж за друга нашего дома, Карла Богдановича Севена, замечательно искусного врача и умного, вполне симпатизирующего ей человека. Она всецело посвятила себя мужу и больному, параличному отцу, за которым, сама слабая и больная, она пять лет ухаживала, как за больным ребёнком, и неутешно плакала, когда он умер. После смерти отца Юлия Валериановна, надеясь, что родной воздух оживит и поправит её, в 1870 году продала свой дом в Ярославле и купила имение в 7-ми верстах от маленького уездного городка Буя Костромской губернии, недалеко от той усадьбы, где она жила со своей бабушкой в детстве, и переехала туда с мужем и со мной. В 1881 году она потеряла мужа, которого нежно любила, и потеря эта ещё более потрясла и без того слабое её здоровье. Горе свое она, привыкшая к горю, переносила твердо, с какой-то особенной грустной кротостью; по целым часам она или читала Евангелие и Библию, или занималась вместе со мной цветами, которые страстно любила, в них находила она отраду и утешение в потере человека, вполне симпатизировавшего ей и боготворившего её. Раз как-то в разговоре я сказала, что если переживу её, то брошу заниматься цветами. «Нет, в память мою не бросай цветов, – сказала она, – они мне дали силу пережить моё тяжёлое горе, а для тебя они будут духовной связью со мной». С 16-го марта 1883 года у неё стали делаться припадки стеснения в груди и занятия дыхания. В это время она чувствовала страшную боль в груди, невозможность вдохнуть в себя воздух, лицо делалось мертвенно бледным, глаза получали неопределённый взгляд, дыхание прекращалось на несколько секунд. Доктор, пользовавший её, находил, что это грудная жаба, но уверял меня, что она безопасна. Обладая необыкновенной наблюдательностью и анализом во всех случаях своей жизни, она, пришедши в себя после первого приступа этой страшной болезни, так говорила мне о своём состоянии: «Не бойся смерти, мой друг, сегодня она заглянула мне в глаза, и теперь я знаю, что умереть не страшно и не тяжело: когда я потеряла возможность дышать, то почувствовала необыкновенное спокойствие во всем существе и потом как бы полетела в беспредельное пространство, только твой отчаянный крик, как электрический удар, потряс всё моё существо и возвратил к жизни. Сильных припадков было всего пять, и пятый убил её, но не проходило дня, чтобы она не чувствовала трепетания во всех нервах, так что с марта до последнего дня не могла ни громко говорить, ни много ходить, хотя почти постоянно сидела с нами, но, видимо, слабела с каждым днём. Я описываю подробно её болезнь, доведшую её до могилы, потому что в её биографии сказано, что «она скончалась скоропостижно и при довольно странных обстоятельствах»… Что хотел выразить г. биограф, написавши такую небылицу, я не понимаю. В служении у неё жила, и по настоящее время живёт в моём доме, очень преданная ей женщина, которую сестра моя очень любила. Не желая огорчить меня, она постоянно говорила ей, что чувствует, что скоро умрёт, а за два дня до своей кончины взяла с неё слово не оставлять меня, когда её не будет. 28-го июля, в день своей кончины, рано утром она чувствовала лёгкое стеснение в груди и нервное волнение, но потом целый день была весела и покойна. В соседстве с нами живёт семейство, состоящее из трёх сестёр, которое 15 лет связано с нами самой нежной дружбой. Накануне 28-го приехала к нам одна из них, г. Валухова, и в день своей смерти сестра много говорила с ней о литературе, находя в ней талант, уговаривала её писать и благословила на труд, потом сказала: «Мне кажется, я начну опять писать, но так как сама не имею сил, то попробую диктовать Насте (так называла она меня). Прежде она никогда не диктовала мне своих произведений, а всегда писала их сама, и в этом случае биограф её ошибся.
После этого разговора она пошла с нами в сад, позвала рабочих, при себе приказала сделать новый цветник, проложить новую дорожку и скопать грядку для пересадки малины, при этом, шутя, сказала мне: «Ну, миленькая моя, не жалей, что я оторвала работников от сенокоса; пожертвуй мне этот день – мне непременно хочется сегодня все сделать». Три раза в этот день она сходила в сад, несмотря на мои просьбы не утомлять себя. Возвратясь последний раз домой, она почувствовала себя дурно, начался сильный припадок, вместо дыхания из груди её вырывался страдальческий крик, так продолжалось минут десять, потом, собравшись с силами, она сказала мне задыхающимся голосом: «Вот теперь я умру». Потом попросила меня перевести её на кровать – до этого она сидела в кресле, но не легла на неё, а села, поджавши ноги, три раза наклонилась всем корпусом вперед, по лицу пробежала лёгкая судорога, и она стихла. Я думала, что припадок прекратился, и была совершенно спокойна, не ожидая ничего дурного. Около её кровати стояли я, любимая ею женщина, и меньшая сестра моя. Вдруг она откинулась на грудь моей сестры, и я увидела с ужасом, что взгляд её сделался безжизненным и дыхание прекратилось; после этого она ещё тихо вздохнула три раза, и все было кончено. Ни мои неутешные рыдания, ни мольбы не могли уже на этот раз возвратить её к жизни… Погребена она рядом со своим мужем, в приходе Воскресения, где каждогодно бывает Фроловская ярмарка, описанная в записках Гульпинской.
Церемония погребения совершилась в деревенской церкви, без оваций, без лавровых венков, но гроб её был покрыт живыми цветами, взлелеянными ею самой, а вокруг лились непритворные слёзы друзей, знакомых и простого народа, находившего в ней поддержку и помощь при каждой житейской невзгоде…»