Большая, с мокрой, лоснящейся от осевшего на волосках жира шерстью крыса сидела и нагло смотрела на Настю. У ног девушки валялась опрокинутая кастрюлька с тушёной капустой.
Заметив движение справа, Настя повернула голову. Там, в углу, за старой бочкой из–под воды, сидела еще одна крыса. Она вся вытянулась, как будто готовясь броситься на босые ноги новой жилички этой прогнившей, с покосившейся набок крышей, избы. Настя завизжала, подпрыгнула, стала топать и бить руками воздух, а потом заплакала, тонко, истерично, как плакала в детстве, когда было больно…
… — Я прошу вас, Аркадий Викторович! — Анастасия Рядова стояла перед директором педагогического института с направлением в руках. — Можно я останусь здесь? Вы же знаете, я не могу в деревне, я...
— Отставить, Рядова! — строго вскричал мужчина с военной выправкой и непроницаемо–суровым лицом. — Все эти девичьи капризы меня не интересуют. Другие могут, а ты нет? Чем ты у нас лучше? Голубых кровей? Сомневаюсь. Везде есть дети, их нужно учить. Всё, разговор окончен, через три дня тебе надлежит быть на месте.
— Но там крысы… — побледнев и сжав дрожащие руки в «замок», прошептала в ужасе Рядова.
— Так живи в чистоте, и не будет у тебя крыс! Еще пожалуйся мне на комаров и гнус! — вскочил Аркадий Викторович. — Хватит! Ребята в окопах сидели, по колено в грязи, ели, что придется, крыс видели, как я тебя сейчас, и никто не пикнул, все выжили! А ты… Белоручка! Ты и отец твой в тылу, как эти самые крысы, отсиживались! Иди уже, иди, у меня и так много работы! Пошла вон!!! — заорал он, ударил кулаком по столу.
Настя одним прыжком оказалась у двери, распахнула её и, всхлипывая, выскочила в приёмную.
— Ну что? — сочувственно поинтересовалась секретарь, Раиса Михайловна. — Ну что ты ревешь? Поезжай, всё хорошо будет! Ты на Аркадия Викторовича не серчай, контуженный, нервный, сама понимаешь, вся семья в Ленинграде осталась, так и не нашел потом…
— Я понимаю, но я… Я не могу… Я боюсь… — Настя выпила воды из протянутого ей стакана. — Не могу, и всё…
Она медленно вышла, судорожно комкая листик направления, оглядела пустой коридор. Все девчонки уже разъехались, кому–то повезло больше, его оставили в городе, кто–то поступил в аспирантуру, тоже застолбив себе местечко в институте, а другие, собрав чемодан и попрощавшись с родными, отправились на поезде в дальние деревни и колхозы, чтобы начать карьеру с должности сельского учителя…
… — Ну, Анастасия Михайловна, заждались мы вас, признаться! Заждались! Что же вы так смотрите? Не рады? — взял из рук Насти направление и документы председатель, Николай Ильич.
— Рада, — переминаясь с ноги на ногу, ответила выпускница. Ноги гудели от долгой ходьбы по проселочной дороге. Потапово располагалось далеко от станции, попутных машин или других средств передвижения Рядова так и не дождалась, пришлось идти пешком. Уже на середине пути туфли сильно натерли ноги, слепни так и лезли в глаза, садились на руки, жадно впивались хоботками в незагоревшее, нежное тело. Дойдя наконец до нужного места, Настя мечтала только о том, как бы вымыться, переодеться и, закрыв глаза, немного отдохнуть.
— Ну раз рада, то пойдем, покажу, где жить будешь.
Председатель тяжело оперся о стол своими могучими, как два оковалка, коричневыми от загара руками, поднялся, как будто вырос высоченным богатырем. Настя удивилась, как такой великан умещается за маленьким столом конторы.
Стукнула по полу деревянная подпорка, зашкрябала. Николай Ильич виновато улыбнулся.
— Вот, Анастасия Михайловна, для танцев уж я не годен, сами видите… — проговорил он, кивнув на протез. — Набойку пора менять… Расщепеливаться стало… Эх, война проклятая… Ну, пойдемте, да не дрожите вы так! Не кусаемся! Сейчас вещи положите, осмотритесь, отведу вас к жене, покормит. Ой, девку ладную какую нам прислали! Тишка! Тишка! — кликнул он бегущего по дороге с каким–то мешком мальчика. — Вот, учительница приехала, будете теперь все у нас грамотные! Братишкам скажи!
Мальчонка, остановившись напротив Насти, прищурился, стал рассматривать её. Выцветшие на солнце, почти белые волосы мальчишки вставали торчком от легкого ветерка, а такая же, как у председателя, коричневая от загара кожа была вся в царапинках от расчесанных комариных укусов.
— Ладно, Тихон, мы дальше пойдем, бывай! Ух, парень—молодец! Что несешь–то? — кивнул на мешок председатель.
— Мать за картошкой отправила к Терентьевым, вот, дали немного! — с готовностью объяснил паренек.
— Эх–хе… — протянул Николай Ильич. — Ладно, беги…
Тишка припустил по дороге, а мужчина, кивнув ему вслед, покачал головой.
— Вот, Анастасия Михайловна, семья… Четверо парней у неё, у Маньки. Сама Манька бедовая, ветреная, за ребятишками не следит. Старший в прошлую зиму чуть в проруби не утоп, она его белье прополоскать отправила. А Тишка третий. Он у нас шустрый, если надо кого гонцом послать, то его кличут. Ножки так и сверкают в воздухе, так и мечутся. Только тут был, а он уж с другого конца деревеньки вам помашет. Милый мальчик… Мария не из наших, приблудились они к нам несколько лет назад, как раз морозец вдарил, попросились на постоянное место жительства. Так она плакала, Мария, в ногах у меня что только не валялась. Ну… Пришлось, в общем, взять…
Тут Николай Ильич замолчал, отвел глаза в сторону, боялся, что заметит городская учительница в них то, что страстью зовется. Он её давно, кажется, погасил в себе, даже спокойно мимо Марусиного дома ходит, но бывает, что полыхнет в груди, если увидит хозяйку в тонкой рубашке, умывающейся во дворе. Голые икры ног, подтянутые, загорелые, широкие, мягкие бедра… Ой, как голова у председателя тогда кружится…
— Выдавали им из общих колхозных запасов корнеплоды, крупу, ну, чтобы поддержать многодетную одинокую мать, а она… — продолжил, сглотнув, Николай Ильич. — Вишь, опять по соседям попрошайничает… Всё ей мало… Ну, ничего, разберемся. Пойдемте, вон там, на пригорке школу построили, по чертежам, по схемам, по науке, значит! — довольно крякнул, любуясь светящимися на солнце стеклами в окнах мужчина. — Детишек у нас много, скучать не будете. Парты пока столяр наш, дед Макар, сколачивает, придется обождать, но до сентября успеем.
— Красиво тут у вас! Ой, стрижи! Нет, ласточки! А пахнет как… Кто–то хлеб печет, верно? — наконец стала оживать Настя, посмотрела на небо, потом стала глядеть, как ловко перескакивает камушки идущий по дороге Тишка, как взлетает его волос, точно одуванчик золотой.
— Да, это у меня, моя Егоровна, жена, значит, старается. Красота у нас по первости такая беззаботная… — покачал головой Николай Ильич. — Люди все только с характерами, со своими странностями, ко всем подход найти надобно. Всех война перемолола, пережмакала, мало кто таким, как раньше, остался. Женщины скупее на ласки стали, сильнее, самостоятельней, мужчины перекалеченные вернулись, теперь маются. Вон, кузнец наш, Фёдор, уж какой был умелец, из соседних мест к нему ездили, а вот поди ж ты, вернулся без руки, да к тому же контуженный. Какая ему теперь кузница… Запьет, боюсь. Да и вы, поди, до войны были другой? Из Ленинграда?
Настя кивнула.
— Блокаду как? Там пережили?
Настя снова кивнула, отвернулась. Вспоминать то, что она видела, не хотелось.
— Ну ничего, у нас переродишься, на солнышке прогреешься. Ничего, я на «ты» перешёл? Привычка такая…
— Ничего. Красивая школа получилась, даже веранда есть! Это удобно! А как с учебниками? Привезли?
— А вот с учебниками… Тут, понимаете, какое дело… Прислали, всё чин чином, но… Склад у нас был, от вашей избы аккурат направо, по тропке, да к оврагу ближе. Ну, туда, покамест строительство, сложили книги. Но вот напасть, крысы… Всё перегрызли. Я в район уже написал, обещали прислать человека, разбираться будут. Грозили меня посадить. А что я могу сделать?..
— Крысы? — Настя остановилась, испуганно обернулась и вся как будто сжалась. Ей стало холодно, по рукам поползли мелкие мурашки. — Там крысы?
— Ну да. По соседству от нас деревенька была заброшенная, Ореховка. Так её затопило, они к нам побежали. Но у нас люди, им не с руки тут жить, ушли давно все. А вы, что же, боитесь? Ой, я опять на «вы»…
— Боюсь, — резко ответила Анастасия Михайловна. — Ненавижу их.
— Ну и не надо думать. Вот моя изба, заходите. Елизавета Егоровна! Гостью тебе привела. Покормить бы.
Из дальнего угла, из–за занавески, застегивая кофту, вышла крепкая, приземистая женщина, поправила косынку, улыбнулась.
— Здравствуйте. Извините, мальца кормила, едок он у нас отменный, пока не высосет всё, не отпустит. Иванушка…
Она отдернула шторку, показала на лежащего поперек кровати младенца. Тот, повернув головку, наблюдал за трепещущим на стене кружевом теней от растущей у избы березы. Большие, розовые губы мальчишки теперь сосали палец, а ноги выделывали в воздухе какие–то выкрутасы.
— Да, сынок наш, Ванька! — с гордостью кивнул Николай Ильич. — На старости лет родили. Ну, Лиз, разберетесь тут. Избу новой учительнице потом покажу. Сейчас некогда!
Председатель нацепил кепку, одернул рукава рубахи и вышел.
Елизавета Егоровна отправилась за мужем, шепнула ему что–то, потом, быстро глянув на окошко, занавешена ли шторка, прижалась к Николаю, поцеловала его. Мужчина улыбнулся, кивнул и, поскрипывая протезом, сошел с крыльца.
Когда Елизавета вернулась, Настя столбом стояла посреди избы, широко раскрытыми глазами смотрела на стены, пол, зажмуривалась, потом снова открывала глаза и с ужасом таращилась на цветастые половички, салфеточки на полках и вычищенный почти до блеска стол.
— Ты что, девица, застыла? Проходи! Я сейчас. Всё готово уж, садись.
Настя почувствовала, как её толкают вперед, послушно опустилась на стул.
— А что в городе? Поди, душно, пыльно? — суетилась Лиза, вынимая из буфета посуду и поглядывая на побледневшую гостью.
— Нет, отчего же… — протянула Настя. — Река… С залива прохлада по вечерам, хорошо…
— Ну да. А я так после войны и ни разу не съездила в Ленинград. Собиралась, ведь говорят, отстраивают город, красота! Но тут Ванюшку родила, понеслось опять, круговерть сплошная.
— Опять? — очнулась Анастасия. — Ваня у вас не единственный ребеночек?
— Нет, что ты! Сын у нас еще один есть, взрослый уж. Работает не здесь, но навещает. Ой, да ты ешь! Вот, похрумкай, огурчики свои, лучок совсем не злой уродился. Картошка — разваристая, сплошное наслаждение. Обедай, а я мальца переодену.
Елизавета, легкая, несмотря на возраст и приземистое свое телосложение, порхала по избе, выходила, возвращалась, забрала Ивана, куда–то понесла его, потом вернулась. Он даже не захныкал, а только с любопытством смотрел на всё вокруг, агукал.
— Спасибо, — Настя встала. Ей было неудобно, как будто вклинилась она в жизнь другой женщины, у той забот полон рот, а тут… — Я посуду могу сама помыть. Скажите, где.
Елизавета Егоровна, до этого наклонившаяся над колыбелькой, в которой укачивала сына, улыбнулась, покачала головой.
— Ну вот ещё! Сама всё сделаю. А пойдём–ка мы с тобой избу твою смотреть. Чемодан ты понеси сама, а я Ивашку повяжу, и ему прогулка, и мне полезно.
Она подняла мальчика, прижала его к груди, перевязала себя какими–то длинными кусками материи. Малыш почти спрятался где–то внутри, у её груди. Спина Лизы чуть сгорбилась, но женщина уверенно зашагала к калитке, маня за собой гостью.
— Идём, тебе ж ещё обустроиться надо, а вечер тут наступает внезапно, как будто кто черноту разливает. Поспешим.
Елизавета Егоровна повела Настю по главной улице, кивала прохожим, говоря всем, что вот, приехала новая учительница, радость большая! Выделенный Насте домик с красной кирпичной трубой, торчащей над поросшей мхом крышей, стоял чуть в стороне от дороги. К нему вела узкая тропинка. Дом слепыми, в ставнях, окнами смотрел на гостей. Доски ступенек чуть скрипели, нехотя позволяя гостям подняться наверх, к двери.
— Ну, сама отпирай, — велела Лиза.
Анастасия послушно повернула ключ, щелкнуло что–то в замке, дверь легко отворилась.
Женщины шагнули в темные сени. Загремел железный ковшик, который Настя случайно задела ногой, упало набок ведро, по полу разлилась вода.
— Ставни помогу тебе раскрыть, а дальше сама. Попозже пришлю тебе кое–чего из еды. Ну, Настасьюшка, обживайся. Побежала я!
Откинув тяжелые деревянные ставни в стороны, Елизавета быстро перебрала ножками ступени, скрылась за зарослями жасмина.
«Хорошая женщина… Такая светлая, веселая!» — подумала Настя, поставила чемодан на пол, заправила выбившуюся из пучка прядку, поправила поясок на платье и принялась за работу. Нужно хоть как–то прибраться.
Пыль летала, вихрилась, словно танцуя вместе с веником какие–то бешеные танцы, девушка чихала, терла глаза, кашляла, выбегала на крыльцо, стояла там минуту, а потом опять принималась за уборку.
Вдоволь начихившись и вымыв пол дочиста, Настя устало опустилась на ступеньки, подперла руками подбородок, задумчиво огляделась.
Анастасия никогда не жила в деревне, у них не было даже дачи, но во время войны, в самом начале, когда еще вражеское кольцо не так сильно сдавливало город, они с матерью ходили в частные домики на окраине Ленинграда, обменивали вещи на масло, яйца, иногда им давали курицу, и тогда, спрятав её в корзину, Настя с мамой быстро шли задворками домой, варили бульон, резали на кусочки хлеб и кормили Настиного брата, Ромку. Тот подхватил пневмонию, никак не мог оправиться.
Вот такие же дома, люди, половики на досках, даже запах был, как тогда…
А потом случилось страшное. Об этом Настя вспоминать не хотела, зажмуривалась, дышала часто–часто, чтобы только всё забыть…
— Тётя Настя! Тётя Настя! — послышалось у калитки. Белая шевелюра прыгала одуванчиком, то показываясь, то скрываясь за досками.
— Кто это? Тихон? Заходи! — Настя была рада его появлению, он, как будто светлячок, осветил её душу, заставив тени прошлого разбежаться по углам.
— Да, Тишка я, пришел вот. Вам, тётенька Настя, ужин тут передали. Вот кастрюля. Я осторожно нес, ничего не расплескал!
Мальчик поставил к ногам девушки замотанную в платок кастрюльку.
— Ой, спасибо! Тиша, ты зайди! Будешь моим первым гостем! Милости прошу!
Анастасия вытерла руки о фартук, понесла гостинцы в комнату, кивком головы позвала за собой Тихона.
Тот, потоптавшись, прошел босыми ногами в избу.
Сев на лавку, мальчик жадно смотрел, как Настя ставит на стол кастрюльку. Из–под крышки шел запах томленого в чугунке мяса с капустой.
— Хочешь? — заметив, что Тишка аж сглатывает слюну, спросила девушка.
— Нет, нет, не велено! — замотал головой Тихон, даже руки за спиной спрятал.
— Кем не велено?
— Елизавета Егоровна сказала передать, а самому не трогать.
Настя вдруг поняла, что такого особенного было в этом мальчишке, что так он ей приглянулся.
Он хмурил лобик, его уши как будто чуть взлетали вверх, а нос шевелился на самом кончике так же, как у Настиного брата. Да и плечами мальчишка пожимал похоже — сокрушенно, как будто вся тяжесть Вселенной на них лежит.
— А ну–ка, руки мой, там полотенце я повесила, и садись! — скомандовала девушка.
— Не, пойду я! — слабо отнекивался паренек, но хозяйка только улыбнулась. — Ладно, коль вы просите…
Он ел быстро, как будто сейчас отнимут тарелку, тщательно потом вытер её корочкой хлеба, облизал ложку и икнул.
Настя даже рассмеялась.
— Чего?! — смутился мальчишка. Его живот, голый, потому как Тишка бегал летом чаще всего в одних портках, выпирал теперь шариком, чуть пульсируя где–то сверху.
— Ничего. Хороший ты. Сколько тебе лет? — Настя села рядом с ним, провела рукой по выбеленным солнцем вихрам.
— Седьмой пошёл. Но мать в школу не велела ходить, если вы к тому. Я ей на дворе нужен, рук не хватает. Потом, через год, сказала, пойду. Но я буквы уже знаю, все–все! Хотите, скажу?
Тишка начал тараторить, путая буквы местами, потом сбился, задохнувшись, покраснел и расстроенно ударил кулачком по столу.
— Ну вот… — с досадой вздохнул мальчишка. — Учил, учил…
— Да всё хорошо! Ну ты прямо как пулемет! — весело ответила учительница. — Кто тебя учил?
— Дядя один. Мы у него на станции, в домике жили, мама потом Кирилла родила. Дядя играл на балалайке, пел про то, как девки в поле танцевали, и грамоте меня обучал. Его, дядьку того, потом убило осколком, я сам видел. А моего папку так и не нашли… Без вести пропал… Мама так сказала.
Тишка вдруг тяжело вздохнул, хлюпнул носом.
— Ты помнишь его? Каким он был? — тихо спросила Настя. Её отец умер через два года после войны, не выдержало сердце.
— Папку–то? Да куда ж мне! Я маленький был. Снится он мне иногда, худенький такой, высокий. Винтовка на плече, а на щеке шрам. Так–то…
Настя не знала, мать ли так рисовала Тишке отца, сам ли он смутно запомнил его. Да это и не важно, главное, что есть тот образ, за который можно хвататься, если вдруг становится одиноко.
— Ладно, засиделся я, а меня председатель ждёт! — Тишка вскочил, смахнул с коленок крошки, потом, испугавшись, что хозяйка заругает, бросился их собирать.
— Да ну что ты! На вот тебе, из города, из Ленинграда гостинец! — остановила его Настя, положила в ладошку конфету. — Беги, спасибо тебе. Тиш, ты приходи, если захочешь. Знаешь, я такую книжку привезла! Такую! Про корабли. Будем смотреть, хорошо?
Тихон как–то неопределенно пожал плечами, кивнул, и засверкали его пятки по тропинке, а грудка выпятилась вперед, заходили мускулы под тонкой кожей…
Убрав со стола, девушка опять села на крылечке, но скоро её оттуда прогнали комары, пришлось идти в избу.
Щелкнул выключатель, над столом загорелась лампочка.
— Абажур бы — устало подумала Настя, потом махнула рукой, села ужинать. Заваренный в фарфоровом, не ведь откуда здесь взявшемся, изящном, с тонким носиком чайничке привезенный с собой чай медными блестками отражал свет лампы. Чаинки, покружившись немного, улеглись на донышко чашки, собравшись в кучку, как подружки.
Да… И Насте хотелось сейчас, чтобы рядом были подруги, те, с которыми училась в институте, жила рядом. Зина и Ирочка, работавшие в войну санитарками, теперь учились в медицинском, Лена окончила филологический, теперь в аспирантуре. Кто–то, как и Настя, уехал по распределению в другие города, села, кто–то остался в Ленинграде. Насте так захотелось вдруг домой, пройтись по знакомым, отстроенным, красивым улицам, сесть где–нибудь на лавочке и слушать шепот города…
Но она здесь, скоро ночь, дом погрузится в темноту, а с темнотой придут страхи…
Настя быстро убрала со стола, нагрела воды, кое–как помылась, юркнула под холодное одеяло. Оно пахло плесенью, влагой. Панцирная сетка кровати лязгала от каждого движения. Настя то засыпала, то, разбуженная этим звуком, вскакивала. Ей чудилось, что по полу кто–то бежит, топает лапками, попискивает. Крысы… Настя ждала крыс…
Уже ближе к утру она вдруг рывком села, завизжала, соскочила на пол. Кто–то дотронулся во сне до её лица, был слышен какой–то шорох.
Девушка раздернула занавески, впустив в избу утренний, дымный свет.
Крыса метнулась в сторону, задела кастрюлю, замерла. Вторая, та, что пряталась в углу, стала медленно подкрадываться к упавшей на пол еде. Настя хватала ртом воздух, её будто парализовало, того гляди, ноги согнутся в коленках, и она упадет прямо в лапы этим противным созданиям.
Огромные, толстые грызуны, будто усмехнувшись, спокойно доедали Настин ужин, потом, испугавшись скрипнувшей где–то на дороге телеги, метнулись в какую–то щель в полу.
Анастасия, стуча зубами и подвывая, забралась на кровать и сидела там, укутавшись в одеяло…
Она появилась у школы только часа через два, всё боялась слезть с кровати, выйти во двор. Наскоро причесавшись и надев платье, Анастасия Михайловна выбежала за калитку. Ноги в босоножках кололись о росшую вдоль тропинки траву, хотелось есть, но при мысли, что нужно будет сесть за стол, на котором только что хозяйничали крысы, девушку мутило.
Сама не заметила, как оказалась на пригорке, у школьного здания. Здесь было светло, пахло опилками, разогретым железом и свежей краской.
— А вот и хозяйка пожаловали! — вынырнул из–за угла однорукий, хмурый мужчина. — А я тут за сторожа как будто. Вы Настасья Михайловна?
— Я. Здравствуйте. Да, вот пришла посмотреть… — смутилась Настя. Она совсем не так представляла себе однорукого калеку–кузнеца. Думалось, что это преклонных лет мужчина, но нет, перед ней стоял совсем еще молодой человек, ну, может быть, лет на семь старше самой Насти.
— Вы Фёдор, кузнец? — задала она глупый вопрос.
— Ага! Вишь, сейчас пойду в кузницу, меха гонять! — дернув обрубком плеча, огрызнулся мужчина.
— Извините, я не так хотела сказать… Я…
Настя почувствовала, что краснеет.
— Ой, зарделись–то как! — пряча свой любопытный взгляд под напускной грубостью, рыкнул однорукий. — Чувствительную барышню нам прислали. Фёдор, это вы правильно угадали. Отметина на всю жизнь у меня, ни с кем не перепутать. Ну да ладно, осматривайтесь тут.
Анастасия Михайловна кивнула, отступила к стене, пропуская мужчину.
— Извините… — ещё раз пролепетала она.
— Давно уж! — кинул через плечо Фёдор. — А что вы такая напуганная пришли? Случилось что? — вдруг остановился он.
— Да… То есть нет! Ничего. Совсем ничего! — махнула рукой Настя. Стыдно было сказать, что испугалась крыс, засмеют ещё…
Походив по пустым кабинетам и представив, как здесь всё оживет, когда на стенах появятся плакаты, а рядом с ними — полки с книгами, девушка направилась к небольшому магазину, домику, стоящему у Правления.
— А вот и она! — кто–то радостно закричал из ожидающей открытия магазина толпы. — Кто–кто?! Учительница! Тишка вчерась ей провизию носил.
От группы женщин отделилась одна, в цветастом платке, повязанном поверх густых, черных, с рыжинкой, волос. Свободное платье прятало грузную фигуру. Лицо с непропорционально мелкими, как будто приплюснутыми чертами лица выражало неподдельную радость.
— Здравствуйте! Ой, хорошо, ой, приятно, что теперь ребятишки под присмотром будут! — заголосила Мария. — Тихон вчера от вас пришёл довольный. Говорит, алфавит повторили. Полезно, полезно! А то бегают безграмотные! Вы за продуктами? Да не открыли ещё! Позже приходите!
Настя всё пыталась вставить хоть слово в тираду женщины, поблагодарить за Тишкину помощь, но так и не смогла. Мария, закончив речь, быстро отвернулась, сунула бидон в руки стоящему рядом с ней пареньку, и продолжила видимо прерванный разговор с соседкой.
— … А что? Что я такого сказала? Да она сейчас раскупит всё, нам не достанется! Нет, я первая пришла, первая встала, мне и завесят, как полагается! — услышала Настя возмущенный голос Маши. Женщины что–то кричали вслед, но Анастасия Михайловна не стала слушать, пошла домой.
На крыльце её уже ждали.
Тишка, свесив ноги между перил крылечка, жевал травинку, мальчик постарше, выглядывая из окошка, перебирал на подоконнике Настины заколки, зеркальцем пускал «солнечных зайчиков» в глаза братьям. Паренек помладше сидел на ступеньках. Скрючившись и глядя себе под ноги, он бросал на землю зажженные спички. Те, быстро вспыхнув и пустив по воздуху аромат горелой серы, тут же гасли на влажной от росы земле.
Настя, удивленно вскинув брови, остановилась, покачала головой.
— Это что же тут за собрание, а? И кто разрешил вам трогать чужие вещи? Да и заходить в дом без разрешения, а? — строго спросила она.
Тишка покраснел, вскочил на ноги, стал шикать на братьев, но те и ухом не повели.
— Мать отправила к вам, грамоту изучать. Говорит, вы теперь нами заниматься будете, — спокойно выпрыгнув на землю, сказал старший. — Тихон, а чё ты трындел, что красивая? Вобла и есть! — махнул он в сторону Насти рукой. — Ну, науку где изучать будем? — сплюнул он себе под ноги. — А зеркало это я матери подарю. Хорошее. Да что вы вырываете?! Отдайте!
Но Настя, разжав цепкие пальцы парня, выхватила из его рук своё зеркальце, взошла по ступенькам на крыльцо, открыла ключом дверь. Тишка, чуть не плача, смотрел то на неё, то на братьев.
— Не злитесь, тетенька, они не специально! Мирон, Кирюшка, перестаньте! Нехорошо! — стал топать он ногами. Но Мирон, тот, что залез в избу через окно, только дал Тихону подзатыльник, а Кирилл, истратив все спички, стал ковырять пальцем краску на досках.
— А ну марш отсюда! Сейчас каникулы, учёба начинается с сентября. Вот тогда милости прошу в школу! И имейте в виду, еще раз залезете в дом, вызову милицию! — как можно грознее проговорила Настя и захлопнула дверь.
Оглядев избу, она всплеснула руками. Тут не то, что крысы, тут табун лошадей хозяйничал! Всё перевёрнуто, смято, рассыпаны по полу привезенные с собой пуговицы, иголки воткнуты вместо игольницы в Настину подушку. Кошмар!
В дверь постучали, в щель просунулась голова Тихона.
— Тётенька, вы простите нас… Они, понимаете, не думают, что творят…
Мальчишка сначала сопел, потом разревелся, уткнувшись лицом в дверной косяк.
— На, вот, ремень! Выпори меня за них! На! — снял со штанов свой ремешок Тишка. — Ну, я не боюсь!
Настя вздохнула, забрала протянутый ей кожаный, с пряжкой ремень, развернула мальчика к себе.
— Ни к чему это. Ты и так всё понимаешь, а они всё равно не изменятся. Вы зачем пришли? — спросила она.
— Мать прислала. Ей с нами трудно, она велела к вам идти, уроки делать…
— Понятно… Ну раз уроки… — Настя вытащила из–под кровати чемодан, раскрыла, взяла лежащую под одеждой книгу. — Вот, обещала тебе про корабли, так садись, будем читать…
Они просидели до обеда, Тишка спохватился, заспешил, наскоро попрощался.
— Куда ты? — удивилась Настя.
— Матери надо обед отнести, в поле они, ждут. До свидания, Настасья Михайловна!
И опять стремглав побежал по тропинке, перепрыгивая через лежащие в пыли камешки.
Из–за кустов вышел Мирон, смачно плюнул на нижнюю ступеньку, глянул исподлобья на девушку.
— Конфету Тишке вчера давала? Теперь мне надо! — процедил он сквозь зубы.
Настя напряженно следила за тем, как разгорается злоба в его глазах, как ходят желваки на лице.
— А за что тебе? Тихон заслужил. А ты нет. Уходи, Мирон.
— За то, что не подпалил твою хату. А будешь спорить, не жить тебе, поняла?
Он злорадно усмехнулся.
Настя даже задохнулась от такой наглости, схватила стоящий у двери веник, запустила в незваного гостя.
— А ну уходи! Ишь ты! Имей в виду, запугать меня не получится. Не смей вообще здесь появляться, пока не поймешь, как себя вести надо! — закричала Анастасия Михайловна.
Ну сколько этому Мирону? Пятнадцать или даже меньше, а сколько самомнения, злость из него так и прет, пенится! Странно…
Скоро опять прибежал Тихон, принес авоську с продуктами, с порога сказал, что председатель велел передать, и убежал…
Вечером Настя решила сходить к Марии, обсудить поведение её детей.
Маша с детьми обреталась в большой, просторной избе, сразу видно, что недавно отстроенной. Но внутри всё было неряшливо, захламлено. На кроватях и под ними лежали какие–то старые вещи, которые, как потом рассказал Тишка, Маша понатаскала из затопленной нынче деревни. Везла прямо на телеге, накрыв сверху какими–то тряпками. Соседи упрекали, мол, мародерством занимается женщина, но она и ухом не вела. На всё был один ответ: «Ваше не трогаю, вот и не встревайте! А мне детей поднимать нужно!»
Что–то Маша продавала на барахолке, что–то отдавала в пользование детям. Сама тоже носила чьё–то, своего не шила, не покупала — экономила.
Настя высказала свои претензии, надеясь, что говорит твердо и уверенно.
— А что вам не нравится, а? — тут же вскинулась Мария. — Значит, как дитё гонять с поручениями к вам — это можно, нормально это, а как свою работу делать — так вы в кусты? Вам только отличников подавай? Мирона за что прогнали? Вот я в район напишу, будете знать, как детей гнать со двора! Мальчик пришел науку постигать, а вы…
— Да какую науку?! Влез в дом, всё перевернул, угрожал мне, требовал! Мария Львовна, так не пойдет. Учатся дети в школе, а пока лето — вы за ними и смотрите. Иначе… — Настя пока не придумала, что же будет, но Маша и бровью не повела.
— Не будешь детей моих при себе держать, подожгу. Да еще же крысы там у тебя, глядишь, и не встанешь утром–то, обглодают! — страшно, противно захохотала она, запрокинула голову назад, захрипела, стала кашлять, вытирая рот подолом юбки.
Насте бы топнуть ногой, сказать что–то, а она не могла. Так и стояла перед глазами та изба, в которую они с мамой так часто ходили за продуктами, но однажды, после долгого перерыва пришли, а там… там… В живых никого, только крысы снуют по полу, терзают домашние скатерки и салфеточки.
Такая жуть от этого в сердце забралась, что перебороть свой страх перед грызунами Анастасия так и не смогла. В начале блокады крысы еще бегали по улицам, даже появлялись в квартире. Тогда Настю парализовывало, она стояла истуканом, таращилась на серую, противную тварь, пока мать не топнет ногой, не прогонит зверюгу. А потом и крысы пропали, некого стало бояться.
А здесь они опять на пути! Мария видела, как напугала гостью, та аж вся побледнела. Ну вот и хорошо, зато теперь есть, кому детей пристроить!
— Иди! Иди отсюда, не отвлекай! — кивнула на калитку Мария. — Завтра с утра детей к тебе пришлю. Если жива будешь…
Женщина захихикала, ушла в дом, бросив корыто с недовешенным бельем…
Николай Ильич увидел Анастасию, стоящую у их с Лизой калитки. Девушка то ли не решалась зайти, то ли боялась брехавшего у конуры Трезора.
— К нам? Да не тревожьтесь, идите смело. Он не тронет! — распахнул калитку председатель. — Стряслось что?
— Нет. То есть да… Эта Мария Львовна, она… Словом, она разговаривает со мной так, будто я перед ней в долгах, её дети угрожают мне, да и она пугает. Я не понимаю, что…
Девушка не договорила, заметив, как посмурнело лицо мужчины, губы его сжались в одну линию, упрямо выставив подбородок вперед.
— Дети? Да что вы выдумываете, право слово! Детишки у неё, да, зубастые, да всё ж время такое было, росли они когда? В войну, не до любезностей было. Да и Маша… Кхе–кхе… — Николай Ильич закашлялся. — Мария Львовна, при всех её особенностях, работница хорошая, сильная. Не выдумывайте, одним словом! Просто вы, городские, не умеете общий язык находить с людьми, свысока смотрите, всё какие–то претензии предъявляете! У нас же так не принято. Колхоз у нас, все дети — наши, общие дети. Мария работает, вы учите.
— Но…
— Никаких «но»! Извините, спешу.
Председатель быстро зашагал к своему дому, оступился пару раз, потому как поехала подпорка на скользком листе лопуха, чертыхнулся и, взобравшись на крыльцо, захлопнул дверь.
Он поговорит с Марусей, сегодня же, но знать об этом Анастасии Михайловне ни к чему!..
Ночью Настя так и не легла спать, всё сидела с зажжённой лампой, читала, вздрагивала от каждого шороха. Похолодало. Печь бы затопить, но выходить во двор девушка боялась, а ну как, пока её нет, набегут крысы, усядутся на стул, станут хозяйничать…
Накрывшись одеялом, Анастасия Михайловна задремала, облокотившись руками на стол. Ей уже что–то снилось, как вдруг в окошко постучали, точно камушек бросили — один, второй, третий.
Настя вскочила, схватила с пола приготовленный веник, думая, что будет отбиваться от крыс.
— Тётя Настя! — вдруг раздался детский голос. Кто–то заскребся в дверь. — Это я, Тихон. Пустите!
Анастасия распахнула дверь. Стоящий на пороге мальчишка как–то сразу обмяк, привалился к её руке.
— Что, Тишка? Чего ты? Горишь весь! — девушка подхватила гостя на руки, уложила на кровать.
— Мать вечером у бабы Ани была, мы сами ужин готовили. Братья грибов нажарили, я картохи наварил… Не знаю, живот режет, сил нет! Мирон дома лежит, Кирилл тоже. Мамы нет, я к вам… Ничего? — Тишка поморщился от боли, скрючился, свернулся калачиком.
— Ничего! Конечно ничего! Врача надо, отравились вы, наверное! Как здесь найти врача, а? — шептала Настя, вытирая мокрый лоб паренька. — Тишка!
Но мальчик уже не ответил, только закусил губу, затрясся мелко, как будто котенок.
Настя испуганно вскрикнула, кинулась вон избы, хотела бежать к председателю, но потом остановилась. А вдруг крысы на ребенка нападут?!
— Я быстро, Тиша, слышишь?! Я скоренько, милый! — закричала она, наконец решившись добежать до ближайшей к ней избы.
Спотыкаясь, она кинулась по тропинке вправо. Но тут в кустах кто–то кашлянул.
— Я извиняюсь, Анастасия Михайловна! Спешите куда? Случилось что?
Настя вздрогнула, испугавшись перегородившего ей путь мужчины.
— Я это, я, Фёдор. Не признали? Простите. А я вот маюсь, с вами как–то мы расстались нехорошо… Вот, сидел, думал…
Здоровой рукой Фёдор махнул на лежащее на земле бревно. Вот откуда чувствовался едва заметный запах папиросы, когда Настя сидела у приоткрытого окошка…
— Там Тишка пришел, плохо ему очень! А дома остальные его братья! Говорит, что–то съели, живот очень болит. Мать домой не вернулась, они одни. Врача надо, а я не знаю, где он…
— Врача… Врача тут с роду не видали. Фельдшер отъехал в Батьково, женщина там рожает… Давайте, сам я мальчонку погляжу, было дело, что и лекарем подвязался, на войне–то. А вы бегите к председателю, пусть вызовут врача из района. Бегите, бегите, не беспокойтесь!
— Там… Там крысы ещё… Они вчера были! Я боюсь, что к Тишке придут! — закричала уже на бегу Настя.
Фёдор махнул рукой, зашагал к её дому…
Добежав до председательской избы, девушка ворвалась в калитку. Раздался оглушительный лай Трезора, рычание. Пес рвался с цепи, но достать до гостьи не мог, отчего еще больше злился. Захлопали крыльями куры, упало что–то в сенях.
— Кто?! Кто здесь?! — выскочил с ружьем Николай Ильич, спросонья выпучив глаза и припадая на свою деревяшку.
— Я, Анастасия Михайловна. Марии Львовны дети отравились, надо срочно врача! Да уберите вы собаку! — разозлилась вдруг Настя. — Матери дома нет с вечера, дети сами по себе, наелись чего–то, Тишка ко мне пришел, сейчас с ним Фёдор… Остальные дома лежат. Срочно врача надо!
— Да понял я! Понял, чего ты орёшь?! Тиша в твоей избе? Ладно. Будет врач, сам позвоню. Иди скорее! Иди домой, я к Марии Лизку пошлю, а ты за Тихоном пригляди! Ой горе! Тишка, сынок! — вдруг расплакался председатель, глянул на Настю, не слышала ли.
Но та уже бежала обратно, к дому, как будто и не слыхала…
Уже у калитки девушка услышала топот, стук, в доме что–то падало, звенело, ругался Фёдор.
— Анастасия Михайловна! Да как же в тут живете! — закричал, нещадно матерясь, Фёдор. — У вас тут грызунов прорва! Тишка, браток, ну еще попей. Давай, милый!
Фёдор заставил мальчика выпить что–то из чашки. Тишка постанывал, но был уже не такой бледный, крепко держал кузнеца за руку.
— Ой, дяденька, худо мне… — шептал он.
— Ладно тебе, живы будем, не помрём! — заявил Фёдор. — Что там с врачом? Суетится Николай Ильич ради сына или спит пьяный? Промывание желудка пацаненку я уже сделал, вот теперь, лежит, в себя приходит.
— Сказал, что сам вызывать пойдет… Вы тоже про Тихона знаете?.. — растерянно спросила Настя.
— Да вся деревня знает, поэтому и привечают парня. Ну, Тишка, ну!
Фёдор склонился, было, над мальчиком, но тут же, схватив ковшик, запустил им в угол. Там кто–то пискнул, кинулся Насте под ноги.
Девушка взвизгнула, подбежала к Фёдору, заплакала, уткнулась в его плечо лбом.
— Да что ты меня бодаешь–то? Ну не бычок же! Чего напугалась так, а? — Фёдор осторожно погладил Настю по голове. Он бы никогда не решился, никогда! Но она сама приникла к нему, затихла, а потом стала рассказывать, как ходили с матерью в избушки на окраине Ленинграда, меняли украшения и белье на продукты, как лечили Настиного брата, но он не выздоровел. Потом заболел отец, опять пошли в те дома. Подошли, заметили, что окна темные, двери нараспашку, заглянули внутрь, а там…
Настя всхлипнула.
— А там их полчища! Серая, грязная масса… Это было ужасно.
От воспоминаний девушку тошнило, она вскочила, выбежала во двор.
Фёдор, убедившись, что Тишка уснул, вышел следом, дал Насте кружку с ледяной, из стоящей у дома бочки, водой.
— Умойся, подыши. Всякое было, верю. Но страшнее не крысы, страшнее люди могут быть… Грызуны твари земные, что в них — одна плоть. А и то крысят своих защищают. А люди, они с душой живут. Только у одних душа эта белая, чистая, добрая, а у других, как у Марии нашей, черна, как ночь. Хуже крысы она. В людей вцепляется, мучает, не отпускает. Вот и Николай Ильич попался, от себя оттолкнуть её не может. Ведьма… Детей только жалко, они ж ей нужны, чтобы работали, деньгу ей приносили… Эх… Анастасия Михайловна! Настя!
Фёдор провел рукой по худой Настиной спине, почувствовал выпирающие лопатки, линии ребер, четкие кругляши косточек посередине, вдоль спины. Настя замерла сначала, потом отстранилась.
— Прости, не хотел. Дал слабину!
Мужчина развернулся, пошел к дому. По дороге к Настиной избе уже бежал фельдшер Морозов, за ним плелся председатель.
— Где? Тишка где?! — закричал Николай Ильич, оттолкнул Фёдора, неловко опустился на колени, стал гладить сына по голове, плакать.
— Дайте же осмотреть! Ну мешаете! Анастасия Михайловна, — между делом бросил Морозов, — уютно тут у вас, чистота. Как там в Ленинграде?
Спрашивал, а сам скользил руками по мокрому от пота личику Тишки, заглядывал в глаза ему, щупал живот.
— В Ленинграде хорошо. Фёдор сделал мальчику промывание, вроде бы полегче стало… — лепетала Настя. Она так и не решилась в войну пойти в санитарки, а сейчас это было бы полезно…
— Фёдор у нас вообще молодец! — улыбнулся Морозов. — Он же меня из— под танка, можно сказать, вытащил, на себе приволок.
— Руку только там оставил… Теперь лежит где–нибудь, костяшками «фигу» показывает, чтобы больше не перли на нашу землю! Эх, рука… Хорошая была… Ну что скажешь, медицина, что с парнями делать? — отвлекся от воспоминаний Фёдор.
— Да ничего. Мирон самогонкой отпаивается, тоже ума палата. Кирюшке Елизавета клизму организовала, полегчало. Тиша! — позвал Морозов мальчика. — Тихон, ты проснись, мне бы поглядеть в глазки твои, а?
Тишка завозился. Ему вдруг стало холодно, пот ручьями стекал по коже. Вся рубашка уже была мокрая.
— Испаринка пошла, ишь ты! Испаринка! Фёдька, спасли мальчугана, слышь?! — обрадовался Морозов, стал притоптывать, что–то напевать.
А Николай Ильич, как стоял у кровати на коленках, так и повалился набок.
— Обморок. Нормально! — уверил Морозов…
Мария Львовна объявилась утром, растерянно осмотрела пустую избу свою, загудела, заволновалась, кинулась к председателю.
Тот, серый, невыспавшийся, хмурый, сидел в конторе, уставившись на карту района.
— Коля! Коля, дети где? Где мои дети?! — запричитала Маша, но осеклась под тяжелым мужским взглядом.
— В больнице. Все до единого. Бросила, гуляла опять, безголовая ты баба! Ух! — он запустил в Марию пресс-папье, женщина увернулась. — Через тебя грех на мне большой! Но Тишка… Тишка сын мне, из–за него тебя терпел. Но теперь всё! Всё, Мария!
— Что? Детей отберешь? Кто тебе отдаст? Ты им никто! — усмехнулась Маша.
— Ничего, найдем на тебя управу… — бессильно ответил Николай Ильич, отвернулся. Да, понаделал он, Коля, дел, себе такой хомут повесил… Крысу на груди пригрел, злую, кусачую, но не мог сына вдалеке оставить, к себе притянул вместе с матерью, теперь до конца дней своих мучиться будет…
… — Спалю избу, слышишь?! Спалю дотла. Тебе новую возведем, чистую, высокую, терем! Хочешь, резные наличники сделаю, точно рукодельницы плели кружева, а? Хочешь, хоромы? — шептал Фёдор, не давая Насте выйти из коридора больницы. — Не пущу больше туда! Ты боишься, тебе там плохо! Нельзя больше тебе так жить, надо светло, радостно! — пытался он поймать Настин взгляд.
— Я при школе жить буду. Я уже договорилась. Не надо ничего жечь. Фёдор, вы… Ты… Спасибо, вы очень хороший человек…
— Только хороший человек? — махнув здоровой рукой, мужчина пошел прочь. Настя виновато смотрела ему вслед…
… — Анастасия Михайловна, я стих выучил. Спросите! Меня спросите! Про корабль, про парус одинокий! Я… — рвался отвечать, подпрыгивая на стуле, Тихон.
— Хорошо, спрошу. Попозже. Мирон где? — спрашивает Анастасия Михайловна мальчишку.
— Приболел. Честно! — кивает Тихон. — Так можно стихотворение–то сдать?!..
Настя кивает.
К Марии Львовне каждый месяц приходит участковый, напоминает, что надо за детьми приглядывать. Она и сама понимает, что чуть их не потеряла тогда. Кирюше хуже всех было, едва не погиб… Перестала Маша по соседям еду просить, работает за троих, похудела, даже как–то постарела, седина теперь пробивается, но Машка прячет её под косынкой, нет–нет, да и начнет строить глазки мужчинам на базаре. Но на неё уж никто не обращает внимания. Заболел Мирон? Плохо, надо будет Анастасии Михайловне зайти к ним, узнать, что к чему…
Фёдор наблюдает за уроком через окно. Запотевшее изнутри, покрытое морозными узорами снаружи, оно едва –едва показывает ему Настю, строгую, в шерстяном костюме и с указкой в руках. В соседних классах тоже идут уроки, шумят ребята, отвечают заданное. Скоро и Федин сын или дочка пойдут сюда учиться, если Настя останется жить в Потапово. Фёдор и Анастасия даже еще не женаты, он, Федя, ходит вокруг да около, боится сделать предложение, но уже точно знает, что Настя согласится. А если нет… Если нет, тогда и вторая рука ему не нужна. Жить тогда зачем?..
Анастасия Михайловна поймала на себе взгляд Фёдора, кивнула стоящему на морозе мужчине. Она ему не говорила, но думает, что их дочка, возможно, будет учиться тут, а уж потом в город поедет, высшее образование получать. Только бы Фёдор решился наконец назвать Настю своей невестой! Не самой же ей предложение делать…