Из кавказских воспоминаний Григория Ивановича Филипсона
Поездка штабс-капитана Павла Михайловича Лисовского в Сванетию (он хорошо знал грузинский язык и больше 10 лет служил на Кавказе) происходила при оригинальных обстоятельствах. Край этот считался в возмущении (1842), и начальство собиралось усмирять его вооруженной силой. Это нисколько не помешало Лисовскому посетить все главные ущелья и населенные места и составить глазомерную карту.
Сванеты живут в вершинах Ингура, в крае горном, почти недоступном и где совсем нет дорог, а во многих местах по тропинкам нельзя проехать даже верхом. В таких случаях Лисовский нанимал одного из гигантов-сванетов, который сажал его верхом к себе на шею и носил целый день за один рубль серебром. При этом Лисовский был всегда в офицерском сюртуке и нисколько не скрывал своих действий.
Но в чем же состояло возмущение, которое собирались усмирить? В 1828 году отряд генерала Эммануэля (Георгий Арсеньевич) был в Карачае. К нему явилась какая-то знатная женщина с большой свитой. Это была княгиня Гиго-ханум-Дадишкилиани. Она назвалась матерью владетеля Сванетии, малолетнего князя Циоко, объявила желание поступить со своим народом в подданство России и просила окрестить ее сына язычника.
В отряде Эммануэля не оказалось никаких сведений о сванетах, и из объяснений Гиго-ханум увидели, что этот народ живет за Кавказским хребтом, т. е. вне района подчинённого командующему войсками Кавказской линии. Эммануэль донес об этом корпусному командиру.
Барон Розен (Григорий Владимирович) прислал княгине подарки и пригласил приехать с сыном в Тифлис. Ко времени ее приезда получено было от Государя повеление окрестить Циоко, наименовав Михаилом, принять присягу на верноподданство и выдать князю Михаилу грамоту, в которой он был назван "наследственным владетелем Сванетии" и его роду присвоен титул "сиятельства".
На этот раз тем дело и кончилось. Гиго-ханум, женщина, огромного роста, энергическая и честолюбивая, довольна была подарками и грамотой с золотой печатью. Сванеты, как и прежде, жили спокойно в своих горах; русская администрация не имела у них представителей.
В 1837 году на Кавказе ждали Государя Николая Павловича. Это стало известно и сванетам. От них прибыла в Кутаиси депутация, во главе которой был князь Татархан Дадишкилиани. Этот назвался тоже владетелем Сванетии, просил его окрестить и дать грамоту.
Государь в Кутаиси не останавливался и из Тифлиса приказал исполнить просьбу Татархана, удостоил его быть восприемником, назвал Николаем, прислал богатые подарки, но грамоты не дал, потому что "грамота на владение" уже была дана его старшему брату Михаилу.
Татархан, как видно, человек практический, удовлетворился этим; но когда всё это узнала Гиго-ханум и увидела подарки, которые были гораздо богаче полученных ею, бес зависти и честолюбия ослепил её, и она стала интриговать против Татархана.
Князь Михаил (Циоко) умер в 1841 г. (в нашем отряде). После него остался сын Константин, почти мальчик. Гиго-ханум стала показывать грамоту с золотой печатью, которую до сих пор скрывала от всех и старалась составить партию, которая бы признала Константина действительным владетелем Сванетии и тем поставила Татархана в роль его подвластного.
Но оказалось, что Татархан не совсем младший брат Циоко, как признало его наше правительство, а его родной дед. Это был старик лет 90, тоже бодрый и энергический, имевший в горах большую славу. У него было дворов 700 подвластных, и кроме того вся вольная Сванетия, до 5 тысяч душ, готова была соединиться с ним по первому его слову.
У Циоко было до 150 дворов подвластных. Сванетия разделялась на три части; Дадиановская, княжеская и вольная. В княжеской Сванетии первенствовала фамилия князей Дадишкилиани, но ни один из членов этой фамилии не имел каких-нибудь политических прав над другими. Но общим горским обычаями, особым уважением и почетом пользовался Татархан, как по летам, так и по своему личному характеру.
Вольные сванеты были или язычники, или самые плохие христиане; остальные две части были христиане. Они имели каменные церкви глубокой древности. Там сохранялись книги и предметы богослужений, которым сванеты придавали огромную цену и никому не показывали.
Язык сванетов не похож ни на один из языков соседних народов; но богослужение производится у них на грузинском языке, который большая часть мужчин знает. Жилища их состоят из каменных замков глубокой древности, в которых помещается семейство владельца с прислугой, домашними скотом и запасами.
Над замком возвышается каменная башня в 4 и 5 ярусов. Сванеты огромного роста, сильны и неутомимы, хорошо вооружены, миролюбивы, но готовы оказать отчаянное сопротивление для обороны своих почти неприступных гор.
Возвращаюсь к смутам, вызванными интригами Гиго-ханум и кончившиеся трагически. Татархан несколько раз унимал свою строптивую сноху и, наконец, выведенный из терпения, собрал сильную партию, подошел к ее замку Эцери и вызывал ее на суд народный. Она заперлась в замке с одними женщинами и стреляла по всем приближающимся для переговоров.
Сам Татархан со сборищем был в верстах трех оттуда. Неизвестно, он ли приказал или без него распорядились обложить замок хворостом и зажечь. Женщины стали выбегать или бросаться в пламя; сама же Гиго-ханум взошла на верхний этаж башни и с распущенными волосами, в каком-то диком исступлении, кричала нараспев страшные клятвы и ругательства, пока дым не задушил ее.
Внука ее Константина с ней не было. Когда он узнал о трагической смерти бабки, он ускакал в Кутаиси, где рассказал, что Татархан взбунтовался против русского правительства и хотел убить его, владетеля Сванетии.
Старшим в Кутаиси был в то время командир Донского казачьего полка, полковник Буюров, старик довольно ограниченный. Он собрал свой полк и двинулся в Рачинский округ. Отойдя верст 50 от Кутаиси, он встретил своего урядника, который был там с командой конных казаков и отрапортовал своему полковнику, что все обстоит благополучно.
- Как благополучно? А Татархан?
- Никак нет, ваше высокоблагородие, ни о каком Татархане неслышно.
- Струсил подлец, узнавши, что я иду!
И с тем возвратился в Кутаиси.
Чтобы кончить этот длинный эпизод, скажу, что тот же самый Константин Дадишкилиани, впоследствии, изменнически убил кутаисского генерал-губернатора князя Гагарина и был по военному суду казнен.
Теперь попробую сказать мое мнение об Иосифе Романовиче Анрепе, конечно, не по первому впечатлению, а по тому, как я знал его два года.
Он воспитывался в Пажеском корпусе и был камер-пажом, кажется, в начале царствования Александра Павловича; потом он был адъютантом Дибича, а после командиром кавалерийского полка. Этим полком он командовал с большим отличием в мирное время, а в Турецкую войну 1828-1829 г., перед назначением на Береговую Линию, он был начальником Джаро-Белоканской области и Лезгинской кордонной линии.
Там он не удовольствовался охранением Грузии от вторжения лезгин, живущих по северную сторону хребта, но предпринял поворот этих враждебных обществ не оружием, а силой своего красноречия. Об этом он просил разрешения у Государя.
Совершенно для меня непонятно то, что ему предоставили ехать с этой проповедью к немирным горцам. Об этой поездке, с множеством эпизодов рассказывали с большим юмором.
С ними были переводчик и человек десять мирных горцев, конвойных. Они проехали в неприятельском крае десятка два верст. Один пеший лезгин за плетнем выстрелил в Анрепа почти в упор. Пуля пробила сюртук, панталоны и белье, но не сделала даже контузии.
Конвойные схватили лезгина, который конечно ожидал смерти; но Анреп, заставив его убедиться в том, что он невредим, приказал его отпустить. Весть об этом разнеслась по окрестности.
Какой-то старик, вероятно важный между местными человек, подъехал к нему и вступил в разговор, чтобы узнать, чего он хочет?
- Хочу сделать вас людьми, чтобы вы веровали в Бога и не жили подобно волкам.
- Что же, ты хочешь нас сделать христианами?
- Нет, оставайтесь магометанами, но только не по имени, а исполняйте учение вашей веры.
После довольно продолжительной беседы, горец встал и сказал очень спокойно: "Ну, генерал, ты сумасшедший; с тобой бесполезно говорить".
Я догадываюсь, что это-то убеждение и спасло Анрепа и всех его спутников от верной погибели: горцы, имеют религиозное уважение к сумасшедшим. Они возвратились благополучно, хотя конечно без всякого успеха.
Кто знает Кавказ, тот поймет, сколько нужно было неустрашимости, самопожертвования и сумасбродства, чтобы пуститься на такое предприятие, которое ни в каком случае не могло иметь успеха, а из тысячи шансов один такой, что проповедник не погибнет или не будет взят в плен со всеми своими спутниками.
Анреп был рыцарь, но не плачевного образа. Высокий ростом, прекрасно сложенный, с чертами лица приятными и выразительными, он имел манеры изящные, держал себя благородно и независимо. В его выражении было всегда что-то восторженное.
Вообще воображение уносило его часто за пределы действительности. Оставаясь один, он нередко видел то, чего перед ним не было, вел разговор вслух и произносил целые монологи с жестикуляцией.
Он был честен и храбр, опасность для него не существовала. Мне случалось видеть его под градом пуль, окружённого убитыми и ранеными, разговаривающего спокойно и с досадным добродушием. Анреп был добр и со всеми учтив.
В одном из боев, когда отряд наш двигался без бокового прикрытия и потому наткнулся на завалы, сделанные горцами на самом гребне прибрежных высот, откуда посыпался град пуль, и в одну минуту у нас было более 90 убитых и раненых.
В числе убитых был гвардии капитан Лауниц, ехавший рядом с Анрепом. Я нашел Иосифа Романовича с сигарой во рту, приказывающего какому-то капитану сводного линейного батальона взять эти завалы с двумя ротами его батальона.
Он говорил так спокойно и учтиво, что мне даже стадо на него досадно. Отошедши несколько шагов, я сказал капитану: - Вы возьмете эти завалы; не отступайте, потому что за вами будет Литовский батальон, которому приказано открыть батальный огонь по отступающим. К счастью, к этой мере не нужно было прибегать.
Капитан (имя его, к сожалению, забыл) сделал свое дело скоро, хорошо и без большой потери, хотя завалы были гораздо сильнее, чем их горцы обыкновенно делали.
Еще я сказал бы, что он был и справедлива, если бы он не был пристрастен к немцам. Вообще он был остзейский рыцарь до мозга костей. В его гербе было множество предметов, о которых он мне рассказал легенды. На его вопрос, какой у меня герб? я шутливо отвечал: "гром в чистом поле".
- Т. е. туча и молния?
- Ничего нет: просто гром.
- Гм! Значит у вас совсем нет герба!
Это, кажется, его очень удивило.
В экспедиции 1841 г. Анреп был произведен в генерал-лейтенанты и назначен генерал-адъютантом. Надев аксельбант, он дружески пожал мне руку и сказал, что этим он мне обязан. Я не по летам был молод и неопытен в делах человеческих. Сознаюсь откровенно, что я тогда ценил его ниже его достоинства.
Теперь, через 36 лет (1878 г.), вспоминая былое, я не могу понять, почему я не поверил его искренности. Возможно, что виною этой недоверчивости был отчасти известный стих Пушкина, который не верил многому, и в гом числе "бескорыстию немца в службе".
Анрепа уже нет на свете; приношу искреннее покаяние перед его могилой. Впоследствии я встречал множество русских, которые далеко его не стоили.