В 1872 году, разбирая свои бумаги, великий князь Алексей Александрович сжег последние страницы дневника, посчитав, что никому не стоит их читать...
Текст: Дмитрий Копелев, фото предоставлено Н. Золотаревой
С детства меня очаровал прелестный особняк в глубине Коломны, у слияния Мойки и Пряжки – романтичный и скрытый от чужих глаз за небольшим садом. Места здешние настраивали на декадентскую романтику в духе Пиранези: утративший богемный лоск Английский проспект с его когда-то фешенебельными, а ныне заброшенными особняками, носивший в советские времена имя «кельтского» коммуниста Джона Маклина, цеха, верфи и склады Адмиралтейства на противоположном берегу реки, Новая Голландия, знаменитая «Пряжка», унылые доходные дома и пустыри. Название расположенного во дворце учреждения выглядело прозаично: трест «Ленинградоргстрой». Впрочем, на «Ленинградоргстрой», по моему разумению, это творение Максимилиана Егоровича Месмахера, в те годы изрядно запущенное, тоже не походило. Скорее, напоминало потрепанный временем замок графа Монте-Кристо, словно перенесенный с Елисейских Полей на окраины Северной Венеции. О хозяине элегантного палаццо с гербом над дверным проемом, башенками и куполами, окруженного ажурной решеткой с монограммой «АА», мне было мало известно. О том, что спустя годы в моих руках окажется дневник его владельца, великого князя Алексея Александровича, я тогда не мог и подумать.
ХОЗЯИН ТАИНСТВЕННОГО ОСОБНЯКА
Писать биографию – дело, в чем-то сходное с работой переводчика. Расставляешь хронологические вехи, выстраиваешь линию исследования, погружаешься в контекст эпохи, пытаешься уловить черты героя и набросать его «портрет» – все, казалось бы, складывается. Правда, только до определенного момента. Первоначальный «эскиз» претерпевает постоянные изменения: всплывают неизвестные обстоятельства, противоречивые свидетельства современников фиксируют детали, захватывают героя врасплох, внося диссонанс в уже, казалось бы, сложившийся «портрет». А если герой жил в переломную эпоху, то задача усложняется в сотни раз.
Ведь нет ничего сложнее, чем кривая упадка. На излете Российской империи, в канун Февральской революции, этот «порочный» зигзаг истории зачастую персонифицировался с любимым дядюшкой Николая II, генерал-адмиралом флота великим князем Алексеем Александровичем, который, опершись на подушки, взирал из глубин своих роскошных особняков на прекрасных дев, осыпанных лепестками роз. Услады «красавчика Браммелла», самого «буффонадного» из глав российского флота, председательствовавшего в Императорском обществе покровителей балета, якобы обходились империи «в год по одному броненосцу». И сам «князь Цусимский, укравший больше, чем утопили японцы», заслужил злобные характеристики от своих современников. Жизнь его словно бы целиком составляли «вёрткие дамы и неповоротливые корабли». И сам он, колоритный, фактурный, выделялся на фоне других представителей дома Романовых: «Семь пудов августейшего мяса» – так саркастически «окрестил» его капитан первого ранга, организатор российского судостроения, управляющий Балтийским заводом Михаил Ильич Кази. Образ великого князя создан был, конечно, неутешительный. Особенно преуспел в его создании двоюродный брат нашего героя, конкурент по морскому ведомству, великий князь адмирал Александр Михайлович. «Одна мысль о возможности провести год вдали от Парижа заставила бы его подать в отставку, – писал он в своих «Воспоминаниях». – Но он состоял на государственной службе и занимал должность не более не менее, как адмирала Российского Императорского флота. Трудно было себе представить более скромные познания, которые были по морским делам у этого адмирала могущественной державы. Одно только упоминание о современных преобразованиях в военном флоте вызывало болезненную гримасу на его красивом лице. Не интересуясь решительно ничем, что бы не относилось к женщинам, еде или же напиткам, он изобрел чрезвычайно удобный способ для устройства заседаний Адмиралтейств-совета. Он приглашал его членов к себе во дворец на обед и, после того, как наполеоновский коньяк попадал в желудок его гостей, радушный хозяин открывал заседание Адмиралтейств-совета традиционным рассказом о случае из истории русского парусного военного флота».
Но, как сетовал герцог де Ларошфуко, человеку свойственно предаваться порокам. Во все времена он рождается своекорыстным, жестоким, развращенным. Возможно, будь перед нами приоткрыта история наших современников, мы бы меньше удивлялись и возмущались?
Самое уязвимое в приведенных нами выше характеристиках – то, что они не показывают человека в его падениях или взлетах, а это серьезный недостаток. И второй важный момент, зачастую ускользающий от современников: много ли они могли знать о повседневной жизни августейшего принца из Зимнего дворца, закрытой для посторонних глаз?
Иногда, впрочем, муза Клио проявляет благосклонность к своим служителям и преподносит им бесценные дары. В 2006 году в ходе планового просмотра фонда гофмейстера двора, коллекционера-благотворителя князя Николая Борисовича Юсупова в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки научные сотрудники Юсуповского дворца обнаружили толстую тетрадь в переплете шоколадного цвета с золоченой монограммой «АА» на обложке и позолоченным замочком. Принадлежал «журнал» великому князю Алексею Александровичу. Несколько его страниц уже были известны, записи дневника за 1869–1870-е годы хранятся в Москве, в ГАРФе. И вот теперь записки великого князя предстали во всей полноте.
Родился великий князь Алексей, четвертый сын наследника-цесаревича Александра Николаевича, 2 января 1850 года. В 1855-м его отец взошел на престол под именем Александра II.
«Журнал» свой великий князь, с рождения определенный к военно-морской службе и зачисленный в Гвардейский экипаж, начал вести в 1862 году, было ему тогда 12 лет. И в первых записях признался, что решил писать его, подражая старшим братьям. Вел он его почти полвека – с 1862 по 1907 год. Приступил к работе юный великий князь с ответственностью, стараясь не упускать ни малейшей детали. Первые шесть лет (с 1862 по 1867 г.) он аккуратно, день за днем, заполнял «журнал», чисто, разборчивым почерком, иногда сопровождая записи забавными рисунками. Порой занятие это ему надоедало, и тогда «журнал» откладывался в сторону, но через какое-то время князь неизменно к нему возвращался и дотошно «отчитывался» за пропуски, подробно описывая последние события.
«Я ЖИВУ КАК МАШИНА»
Trahit sua quemque voluptas. Если довериться Вергилию, то каждого влечет его собственное желание, а также и своя цель, свои тайные вкусы, свои стремления, свое честолюбие и амбиции. Судя по «журналу», подростковый мир романтичного князя Алексея, которого родные прозвали Сенчик, был запутан и сложен, идеалы свои он нащупывал, погружаясь в мечты, поверяя соображения дневнику. Однажды, например, «по причине дурных уроков» он был лишен обеда и, разобиженный, заперся в своих покоях. Ему было «все равно, потому что надоело ужасно – и замечания, и наказания, так что я становлюсь совершенно хладнокровен ко всему окружающему. Я столько имел неприятностей в последнее время от уроков, что я устал от этого всего и посылаю всех к черту!!!!» Вразумлять великого князя отправился строгий отец-император, и разговор с сыном вышел у него тяжелый: «Он говорил мне, как стыдно, что я так плохо учился последнее время; как это его огорчает, потому что если я так буду продолжать, то из меня ничего путнаго не выйдет, и что только нашим образованием, и службою мы можем вознаградить то, что мы родились великими князьями».
О том, каково это – быть великим князем, Алексей думал не раз. 28 апреля 1866 года, впав в меланхолию, он признался дневнику: «Я часто задумывался последнее время и мысленно смотрел на прошедшую мою жизнь, и, право, чем я больше размышляю, тем мне больше кажется, что я живу как машина, т.е. так однообразно, по заведенному порядку, так мало цели в моей жизни; ничего меня особенно не занимает, не интересует; мне никогда не бывает очень скучно, никогда особенно весело, конечно были дни приятные и даже очень, но их считаю я за исключение. Однако все люди более или менее так живут, поэтому я не отчаиваюсь, а пробиваюсь, как могу». Глагол «пробиваться» выглядит диссонансом в традиционных представлениях о великокняжеских детях. В действительности в словах его августейшего отца содержалось немало горькой правды. Чтобы стать великим князем, нужно все время прилагать максимум усилий, потому что ты – не сам по себе, а лицо государства, и первые аксиомы твоего жизненного уклада – долг и трудолюбие. Поэтому учеба всегда стояла на первом месте. Каждый день у великого князя – уроки, иногда «не хорошие», чаще – «очень хорошие». Но прилежности в науках ему всегда не хватало. «Занимаюсь много и довольно скверно, что делать, такая дурацкая натура, ужасно ленив, сам вижу, да трудно поправиться», – признался князь Алексей в мартовской записи 1867 года.
Самое интересное начиналось после уроков. Прогулки, игра в кегли и крокет, охота, балы, гулянья и походы в гости. «Весь остальной день обедал у дяди Кости, после обеда мы бегали в залах и играли <…> Потом нам читали Тараса Бульбу, по окончанию чтения мы пили чай, и потом я уехал домой, чтобы успеть проститься с Мама, потому что она хотела уехать на бал» (2 февраля 1862 г.).Через день – вновь «поехал в Мраморный дворец поздравить дядю Костю с рождением Веры (великая княжна Вера Константиновна, дочь великого князя Константина Николаевича. – Прим. авт.). Приехал домой, приготовлял уроки, которые остались от субботы». Однако и эти занятия зачастую не выходили за рамки обыденности. А вот ночная гребля по царскосельскому озеру и чай при лунном свете или забавные мопсы радовали до глубины души. Правда, иногда из-за собачек происходили неприятности. 8 сентября 1862 года, приехав в Новгород на празднование тысячелетия Руси, в годовщину битвы на Куликовом поле, совпавшую с днем рождения старшего брата, Николая, Алексей, «выходя из комнат, увидел мопса и поцеловал его. Он укусил меня прямо в щеку, она опухла и посинела, послали за доктором Карелем (Филипп Яковлевич Карелль, лейб-медик Александра. – Прим. авт.), он сказал, что это ничего». После службы в Софийском соборе император с семьей и духовенством проследовали к памятнику: «Все стояли на коленях и даже весь народ и войско. Потом все встали, и войско отдало честь и все кричали «Ура!». Памятник очень хорошо удался и очень красив». На второй день новгородское дворянство давало бал, но щека у 12-летнего мальчика распухла, и пойти на праздник он не смог.
Разнообразие в жизнь великого князя вносили частые походы в Адмиралтейство и обучение военно-морским наукам. К морю великий князь пристрастился рано и обожал плавать по Балтике, стоять вахты и мастерить что-то на верфях. Но, будучи немного «бирюком», лишних глаз не любил и предпочитал, чтобы ему не мешали заниматься любимым делом. Поначалу, конечно, ему пришлось смириться с вниманием окружающих: «В два часа я был в Новом Адмиралтействе – опять смотрел в новостроящиеся суда, только что мы приехали, как побежал один матрос и через несколько минут со всех сторон поскакали офицеры, это очень скучно, признаться сказать».
К своей будущей миссии моряка Алексей Александрович относился со всей серьезностью и ответственностью, быстро усвоив, как тяжела корабельная повседневность. В теоретических дисциплинах приходилось продираться с усилиями, а вот практические штудии пришлись августейшему подростку по нраву. Он не отходил от кораблей: все время что-то «тесал», «стругал», «сверлил дырья для болтов и ковал», красил борта кораблей, шил паруса, делал мачты и даже мастерил собственную шлюпку.
За занятиями князя Алексея в Адмиралтействе присматривали суровые морские волки: обстоятельный ученый-историк Феодосий Федорович Веселаго преподавал ему навигацию, а виртуоз-маринист Алексей Петрович Боголюбов, прошедший военно-морскую службу, обучал его рисованию. Состоял при Алексее Александровиче и строгий остзеец Николай Густавович фон Шиллинг. Впоследствии, во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, барон удостоился Золотого оружия «За храбрость» и вписал свое имя в плеяду русских полярных исследователей: он проанализировал движение льдов в западной части Северного Ледовитого океана и на основе сделанных вычислений предположил, что к северу от Шпицбергена скрывается неизвестная земля. Опубликованных им в 1865 году «Соображений о новом пути в Северном полярном море» оказалось недостаточно для организации русской полярной экспедиции. Но правоту воспитателя великого князя доказала австро-венгерская экспедиция Карла Вайпрехта и Юлиуса Пайера 1871–1874 годов, открывшая архипелаг Земля Франца-Иосифа.
Общее же руководство занятиями великого князя находилось в руках его попечителя – мореплавателя и ученого Константина Николаевича Посьета. Это был великий знаток океана, блестящий артиллерист и участник легендарного плавания на фрегате «Паллада» в Японию. В том плавании он сдружился с Иваном Александровичем Гончаровым, посвятившим этому путешествию свой знаменитый дневник «Фрегат «Паллада». Вместе с «Обыкновенной историей» и «Обломовым» «Фрегат «Паллада» составлял большую часть чтения великого князя, и, думаю, подобное приобщение к творчеству Гончарова не обошлось без участия Константина Николаевича.
Мопсы, визиты, море! Что еще составляло круг любимых занятий великого князя? В июне 1864 года, томясь в ожидании морского путешествия, он размышлял о своих пристрастиях: «Я долго думал, которое из времен года мне самое приятное, и решил, что зима. Тогда нам больше праздников, театр, вечера, Таврида, одним словом, все, что нравится и что хочешь, хотя очень много и скучного. Скука всегда меня преследует, или все равно, или скучно, мало, что веселит, хотя бывает и то».
Согласитесь, портрет понемногу складывается. И вот в нем появился еще один дополнительный штрих – Таврида. Так назывался шумный каток с горками в саду Таврического дворца в Петербурге, превратившийся в 1850-е годы в одно из самых богемных мест в столице. Едва начинало подмораживать, сюда устремлялись многочисленные любители «конькобежного спорта», игры в мяч и катания на зимних санях: великие князья и великие княжны, придворные, адъютанты, фрейлины и представители петербургского бомонда. Моду на Тавриду ввел старший брат Сенчика, цесаревич Николай Александрович, и, судя по воспоминаниям князя Владимира Мещерского, в середине дня здешний каток превращался в зимнюю придворную Мекку, посещать которую считалось знаком хорошего тона: «Стариками, старухами, зрелыми и незрелыми овладела лихорадочная страсть покупать коньки, надевать их, скакать в Таврический сад, падать раз двадцать в минуту и т.п. Нашлись люди, которые по утрам после чая или кофе вместо чтения газет или служебных занятий надевали коньки и летали по всем комнатам под предлогом приготовления к Таврическим катаниям».
Пускали на «ледовую арену» только по специальным билетам от Канцелярии Министерства императорского двора. Случайные люди попасть в Тавриду не могли, все знали друг друга и приходили в заснеженный парк словно бы в золоченые гостиные и роскошные особняки. Светская молодежь любовалась очаровательными девушками и флиртовала со своими избранницами; почтенные отцы уединялись по случаю обсуждения нового политического курса и ради деловых бесед, а их дражайшие супруги, обрядившись в меха, делились последними парижскими новостями. Словом, обстановка здесь для великого князя Алексея сложилась подходящая: все жило в лихорадке тщеславия, в дурмане непрерывных развлечений. Отличные декорации для романа!
АЛЕКСАНДРА
Первый намек на любовное увлечение появился в дневнике 6 ноября 1864 года. В два часа дня, прогуливаясь в парке, великий князь столкнулся с двумя молоденькими фрейлинами. Одной из них была Александра Жуковская, дочь поэта Василия Андреевича Жуковского, «с которой я тут же познакомился». На следующий день он попал на «гусарский бал» – там было «много дам», и великий князь танцевал с Жуковской третью кадриль. Ему было 14 лет, ей уже исполнился 21 год.
Следующая запись последовала вечером 17 ноября, после посещения Тавриды. Среди «фигуристок» оказалась все та же Александра Жуковская. С ней приехала и близкая ее подруга – Мария Мещерская, в которую был «почти влюблен» старший брат Алексея, Александр. Да нет, тут же поправился князь Алексей, «не почти, а совершенно. Она тоже не всегда остается равнодушною, но более по кокетству».
Алексей все больше подпадал под чары своей избранницы: любовался ею издали, не решаясь заговорить, конфузился и грезил. Прошел целый год, прежде чем стеснительный юноша сделал признание, пока еще, правда, только самому себе: «Часто обедаю у Мама и Папа, два раза в неделю обедаю у Мари (великая княгиня Мария Александровна, старшая сестра Алексея. – Прим. авт.), где бывает иногда Жуковская, которая мне начинает очень нравиться, она довольно умна, весела и натуральна, хотя не особенно красива». Он был самым младшим в этой «компании влюбленных»: в чем-то, кстати, очень походил на будущего императора – голосом, речью, статью, был столь же скромен и разумен. Но совсем еще подросток – впечатлительный, молчаливый и немного рассеянный. Удобное «прикрытие» для старшего брата: Сенчик словно бы исполнял функции вестового при влюбленных, был всегда рядом. «Что касается до меня, то я нахожу, что гораздо приятнее быть с ними, чем с какими-нибудь старухами», – фыркал великий князь, когда один из его воспитателей, генерал-лейтенант Николай Павлович Литвинов, утверждал, что общение с пожилыми дамами ему «приносит пользу». Какая от них может быть польза, – вопрошал Лёля, живущий в мире собственных грёз и готовый хоть вечность ждать удобного случая, чтобы полюбоваться «милой Сашенькой». На катке ли, в гостиной, во время прогулки или «в собрании, где рисовал на избранные сюжеты М.Э. Мещерской и Жуковской, вообще, я был в духе целый день». Нашелся и еще один предлог для «свиданий»: излюбленное развлечение Зимнего дворца – постановка «живых картин», во время которых прелестная Александра нередко выступала примой, сумев тронуть сердце и воспитателя великого князя, художника Алексея Боголюбова: «Я имел хороший этюд грота св. Розалии в Палермо. Сделал эскизы, декорации прекрасно написал мой товарищ Бочаров, пригласил к участию самых красивых девиц высшего круга. Тут была г-жа Ланская, впоследствии г-жа Шипова-Скобелева, потом княгиня Белосельская, кн. Барятинская, урожденная гр. Стенбок, князь Владимир Анатольевич Барятинский, князь Голицын, камергер Цесаревича, граф Нирод и пр. и пр. Все это было одето в роскошные итальянские костюмы. Тут были англичане с красной книжкой Бедекера и народ. Гробница св. Розалии была написана тоже с натуры, и на церковном аналое стояли канделябры, лежала книга Евангелие и стоял крест. Для довершения иллюзии при поднятии занавеса с аккомпанементом органа раздалось пение г-жи Латошацкой «Аве Мария» Гуно. И когда занавес упал, то восторг был всеобщий. В числе зрителей была Государыня императрица Мария Александровна, которая 3 раза просила повторить картину и по окончании вечера подозвала меня к себе, благодарила и ласково заметила: «А крест и книгу лучше бы было не вводить в обстановку». Далее шла картина «Ангел», взятая из поэмы Лермонтова «По небу полуночи...». Здесь позировала А.В. Жуковская. Поза была весьма трудная, ибо приходилось быть подвешенной на воздухе на железных скобах, протянутых через облачную декорацию. При этом опять был слышен романс и стройный его аккомпанемент, произведший общее одобрение».
Среди зрителей Боголюбов упомянул князя Владимира Барятинского. Вот уж кто стал воистину «сущим наказанием» для великого князя. Одно лишь упоминание его имени заставляло влюбленного скрежетать зубами от бессилия. В дневнике запись о нем впервые появилась 6 декабря 1865 года, после разговора с Александрой на катке в Тавриде: «Она меня спрашивала, был ли я когда-нибудь влюблен или нет, и когда я отвечал утвердительно, она не хотела верить, говоря, что я слишком молод для этого. Она мне тоже призналась, что была очень влюблена эту весну в Владимира, но, что, так как он к ней переменился, она тоже охладела. Я ей обещался сказать первый раз, когда я буду в кого-нибудь влюблен; надо будет сдержать свое слово; что делать!!!» Поверил ли великий князь признанию Жуковской? Или счел это женской уловкой? Но, во всяком случае, теперь он знал о наличии соперника – молодого красивого офицера, ровесника Жуковской. Пилюлю не подсластило даже известие о переезде Жуковской в Зимний дворец. Ведь и соперник, входивший в окружение старшего брата, теперь тоже мог видеть ее чаще. 9 декабря в компании с Мещерской и Жуковской великий князь отправился на каток. Здесь, как назло, оказался и Барятинский. Рвотным порошком великий князь вписал в «журнал», что Барятинский «влюблен почти в Жуковскую» – и, о ужас! – «надевает ей коньки, катает в креслах и только и занят ею, она тоже не слишком равнодушна».
Запись, сделанная в феврале 1866 года: «Я разговаривал с Жуковской, которая сказала мне, что очень сожалеет об отъезде Барятинского в Ташкент; я пожал плечами и пошел прочь. Не думаю, что этот последний женится на ней, хотя они друг друга любят, но он не имеет ничего, кроме почти двух миллионов долгу, который сделали его отец и мать. Жуковская тоже не богата, а теперь, говорят, очень трудно жить без денег». Отец князя Владимира, Анатолий Иванович Барятинский, свитский генерал и командир лейб-гвардии Преображенского полка, был сердечным и отчаянно храбрым человеком, но о мотовстве его слагались легенды, он «жил в долгу как в шелку. Император Александр II неоднократно платил его долги, но князь, не имея гроша в кармане, продолжал мотать деньги беспрерывно. Несколько лет сряду он в Петербурге давал на Масленице завтраки с танцами, а когда командовал в Царском Селе стрелковым батальоном, приезжал вечером в Петербург в оперу в особом поезде, заказанном на железной дороге исключительно для себя. Эта роскошь, которой не позволяли себе и люди, имеющее хорошее состояние, стоила ему по сорока рублей серебром на вечер». Под стать мужу была и матушка князя Владимира. Светская львица и красавица Олимпиада Владимировна Барятинская (урожденная Каблукова) в свое время вскружила голову императору Александру II, но, по мнению князя Петра Долгорукова, являла собой «смесь глупости с хитростью самою пронырливой; никто лучше нее не знал, с кем для выгод ее полезнее поговорить, улыбаться, любезничать. Весьма красивая лицом, но без всякого образования, она соединяла в себе всю пошлость горничной с самыми забавными притязаниями на разыгрывание роли знатной дамы».
Так что пока князь Владимир штурмовал Ташкент, великий князь мог вздохнуть спокойно. В один из мартовских дней он, погрузившись в меланхолию, вписал в «журнал» строки Афанасия Фета: «Шепот, робкое дыханье, // Трели соловья, // Серебро и колыханье // Сонного ручья, // Свет ночной, ночные тени, // Тени без конца,// Ряд волшебных изменений // Милого лица, // В дымных тучках пурпур розы, // Отблеск янтаря, // И лобзания, и слезы, // И заря, заря!..» А затем на пустой странице вписал: «Не знаю, что написать».
Летом 1866 года вместе со старшим братом, Александром, юный Алексей отправился в дальнее плавание. С грустью узнав о предстоящей разлуке, Жуковская подарила ему на прощание «маленький крестик, который я буду носить». Между тем внутри «компании влюбленных» разыгралась настоящая сердечная драма: роман «Саши» с Мещерской не по их воле завершился. После кончины в 1865 году цесаревича Николая Александр стал наследником престола. Вопрос о его женитьбе вышел на первый план, а в вопросах государственной политики чувства наследника никого не волновали. Александру предстояла помолвка с бывшей невестой Николая – датской принцессой Дагмарой, и разлука с Мещерской была делом решенным. «Мне ее жаль, – записал в дневнике Алексей. – Я думаю, что ей остается только один месяц быть с Сашей, а потом он уедет в Данию». Мог ли знать великий князь, что драма старшего брата вскоре повторится – теперь уже с ним.
В декабре вернулся из похода князь Барятинский, «но Жуковской вероятно прочли нотацию, и она не смеет ни говорить, ни танцевать с ним, только издали они друг другу делают нежные глазки». Но узнать о том, что чувствовал по этому поводу великий князь Алексей, у нас не получится. Записей в «журнале» становилось все меньше и меньше: в 1868–1869 годах они фактически прекратились. В них только лаконичная информация: у Саши родился сын Николай (Николай II. – Прим. авт.), плавал по Волге, Каспию, Средиземному и Северному морям. И больше ничего, в том числе и об Александре Жуковской.
Но часть дневника, хранящаяся в Москве и обращенная прямо к Жуковской, дополняет картину. За сотни километров от любимой, под Казанью, великий князь вспоминал «о вечерах у гр[афини] Тизенгаузен и возвращение домой. Вспомнил я твою маленькую комнату, где мы, бывало, так часто сидели, и стало мне опять тяжело одному и захотелось во что бы то ни стало написать тебе, но потом я вспомнил, что это невозможно, и я скучный и печальный пошел спать, но долго не мог заснуть, и хотел я тебя видеть, с тобой забыть весь мир, тебя одну хочу я, и отняли тебя у меня, и проклинал я всех людей и всех, всех на свете». В редких сохранившихся письмах к «маленькой женушке» – та же тональность. Вот одно из них, написанное в июле 1869 года: «Ночью с 12-го на 13-е я писал тебе письмо, прости мне, если оно было слишком безумное, но я не мог иначе писать, со мною Бог знает, что делалось, после того как я прочел твое письмо, все чувство, которое когда-либо было в моей душе к тебе, все оно поднялось и заговорило так сильно, что я думал, что сойду с ума. Я написал тебе всю правду, потому что я фраз писать не умею, я написал тебе все задушевные мысли, которые я думал прежде никому не говорить. Мне было больно, мне было ужасно думать, что я должен уехать от тебя, и я не знаю, увижусь ли с тобой еще раз в жизни. Я еще раз тебе повторяю, что ты моя гордость, ты моя святыня».
Но и со старым своим, заветным «журналом» Алексей Александрович не расставался – держал его при себе. В 1872 году, во время кругосветного плавания на фрегате «Светлана», вдруг, неразборчиво, одним махом, исписал одну за другой пять страниц. Четыре безжалостно вырезал. А в маргиналии вписал: «Страницы сжег, они были мне дороги, но для других не нужны». Ему было «почти 23 года». «Не дай Бог кому-нибудь перенести через то, что я в последнее время перенес, даже врагу своему не пожелаю этого. Боже, что я предстрадал в последнее время, да и не в последнее время, а в продолжении 4-х лет. Сожалею я, что не умею хорошо писать, а то бы…». Дальше текст оборвался. И можно только гадать почему!
В 1871 году Алексей объявил родителям о желании жениться на Жуковской, которая ждала от него ребенка. Поговаривали, что влюбленные готовились бежать за границу и тайно обручились. По Петербургу ходили слухи, что брат Александры, Павел, явился к великому князю и вызвал его на дуэль. Александр II запретил сыну принять вызов, Жуковский протестовал. Разгорелся скандал. Взбешенный император потребовал от сына разорвать отношения с фрейлиной. А затем под предлогом «завершения морского образования» его отправили в долгое плавание. Великий князь был в отчаянии, слал письма в Петербург, надеясь растопить сердца родителей: «Мама, ради Бога, не губи меня, не жертвуй своим сыном, прости меня, люби меня, не бросай в ту пропасть, откуда мне не выйти…» «Ты понимаешь ли, что такое чувства? Иметь жену, иметь дитя, и бросить их. Любить больше всего на свете эту женщину и знать, что она одна, забыта, брошенная всеми, она страдает и ждет с минуты на минуту родов. А я должен оставаться какой-то тварью, которого называют великим князем и который поэтому должен и может быть по своему положению подлым и гадким человеком. И никто не смеет ему этого сказать. Дай мне лучше надежду. Я не могу так жить, клянусь тебе Богом. Помогите мне, возвратите мне честь и жизнь, она в ваших руках».
Все мольбы были тщетны. Затравленную Жуковскую выслали за границу – в австрийском Зальцбурге 14 ноября 1871 года она родила сына, назвав его Алексеем. Затем вышла замуж за барона Кристиана Генриха фон Вермана. За ней была установлена постоянная слежка. Великий князь возлюбленную, конечно, обеспечил, приобретя для нее виллу Седжиано под Венецией. Признал он и сына, удивительно на него похожего, назначив ему неприкосновенный капитал в 100 тысяч рублей серебром и добившись, чтобы его удостоили титула графа Белёвского-Жуковского – по названию Белёвского уезда Тульской губернии, где родился его знаменитый дед – Василий Андреевич Жуковский. Сам же так и остался холостяком, а в 1899 году неожиданно извлек из секретера старый дневник и вписал в него:
Non la conobbe il mondo mentre l’ebbe:
conobbil’io, ch’a pianger qui rimasi,
e ’l ciel, che del mio pianto or si fa bello.
(«Не узнал ее мир, пока ее имел, узнал я, плакать здесь оставшийся, // Их безутешный плач извне услышать трудно, // Он глубоко во мне, а я от горя глух, // И впредь мне горевать и впредь страдать от ран». – Перевод А. Ревича).
Это был сонет Петрарки на смерть Мадонны Лауры: 14 сентября 1899 года Александра Жуковская скончалась.
В 1907 году, незадолго до смерти, великий князь Алексей Александрович вновь взял в руки «журнал» и сделал в нем последнюю запись…
Продолжение следует.