ПЛОМБИР
(Из жизни судового механика)
Рассказ старпома
После выхода из Ормузского пролива я поднялся к себе в каюту, но переодеться не успел, как раздался телефонный звонок.
По голосу сразу стало понятно, что звонит старпом.
— Слышь, Викторыч, ты там как, не шибко занят? — бодро, как будто и не прошла и бессонная ночь, поинтересовался он.
— Что случилось, Николаич? — недовольно поморщился я. Мне так не хотелось вновь возвращаться в машину, в надоевший грохот и неимоверную жару. — Что-нибудь срочное?
— Да не особо, — как-то замялся старпом, но уже тише продолжил: — Хотел предложить тебе по граммульке пропустить. Как ты на это смотришь? — Это он уже добавил с такой интонацией и надеждой в голосе, что от такого предложения было невозможно отказаться.
— Да, в принципе, можно и пропустить, — согласился я, но тут же поинтересовался: — А как там впереди обстановка?
— Что ты за неё переживаешь? — Послышалось, что от моих слов старпом даже фыркнул. — Нормальная обстановка. Стоянку танкеров обошли, так что впереди на четверо суток до Коломбо всё чисто. Можешь не переживать за свой двигун. Из режима выводить не будем, только вот поваляет нас немного этот хренов пассат. А так всё нормально. Ну как? Согласен? — для полной уверенности ещё раз переспросил он.
— Да согласен, согласен. Дай только помыться да переодеться, а то я ещё даже не охладился после этого подвала. — И я подставил лицо под струи вентилятора.
Кондиционер работал отвратительно. Как только я ни старался его отремонтировать, на какие только ухищрения ни шёл, а прохладный воздух до кают так и не доходил.
Где-то внутри воздуховодов в системе вентиляции обрушилась изоляция и почти перекрывала поток воздуха после главного вентилятора. Сам компрессор работал отлично, вентилятор дул со всей силы, но воздух до помещений не доходил. Если на выходе из кондиционера было плюс пятнадцать и поток воздуха чуть не сдувал с ног, то перед входом в надстройку воздух не смог бы сдуть даже шапку с одуванчика, и при температуре наружного воздуха плюс сорок в надстройку приходило плюс тридцать шесть. Жить в каюте можно было только с вентиляторами, а их у меня было целых три. Один в спальне и два в кабинете.
— Ну, тогда слушай сюда, — уже воодушевившись, продолжил старпом. — Я скоро сдам вахту и подойду к тебе, а ты тем временем сгоноши чего-нибудь на закусочку. Артельного я уже предупредил. Он тебе выдаст всё что надо.
— Не проблема, сделаю, — ответил я, но для уточнения задал вопрос: — А что ты там на этот раз приготовил? — прекрасно зная, что чиф абы что не глыкает.
— Для такого случая, — я даже представил, как он при этих словах прищурил глаз, — у меня в морозилочке охлаждается «смирновочка», — смакуя каждое слово, нараспев проворковал чиф.
— Чё за случай-то? — удивился я. Вроде бы ни дней рождения, ни праздников в ближайшие дни не предвиделось.
— Приду — расскажу, — таинственно закончил старпом и повесил трубку.
С удивлением посмотрев на замолкшую трубку, я положил её на аппарат и пошёл мыться.
Анатолий Павлович, наихитрейший артельщик, уже приготовил мне небольшой свёрточек с сервелатом, сыром, фруктами и овощами. На камбузе оставалось только взять хлеб и, порезав посылочку из артелки, разложить всё по тарелкам и ждать старпома.
Через десять минут после сдачи вахты старпом, осторожно постучав, вошёл в каюту и сразу закрыл за собой дверь на ключ, всегда торчащий в дверном замке.
***
Старпом, высокий, под метр девяносто, блондин, был всегда вежлив, обходителен, но иногда его шутки могли кого угодно достать или вывести из себя. Поэтому я относился к нему с некоторой настороженностью, потому что от его шуток иногда волосы вставали дыбом. И я иной раз в недоумении смотрел на него, не понимая, шутит он или говорит серьёзно.
***
Закрыв дверь каюты, он прошёл к столу, уставленному закусками и, впечатлённый открывшимся натюрмортом, достал из пакета бутылку, водрузил её на середину стола, энергично при этом потерев ладони:
— Ну что? Наливай! — задорно посмотрел он на меня. — Чего ждать-то? Времечко тикает, а в четыре мне на вахту.
— Понятно, — принял я тон старпома, поняв, что он находится в прекрасном настроении и плоских шуток в ближайшее время не предвидится.
Крутанув колпачок запотевшей «смирновки», я разлил первую порцию по стопкам.
— Ну что? — подмигнув, весело посмотрел на меня старпом. — Давай за окончание этого круга. Осталось ещё два кружочка, и мы, — чиф, изобразив ладонями крылья неведомой птички, блаженно улыбнулся, — полетим домой.
Он протянул мне стопку, и мы, чокнувшись, выпили и навалились на закуску.
Выпили за то, что работа идёт гладко, без задоринки и что никто из американских вояк, которыми кишат здешние воды, к нам не пристал.
Я встал, принёс магнитофон и негромко включил музыку Хампердинка. Под эту музыку выпили ещё по стопочке, и тут чиф неожиданно о чём-то задумался.
Такого от вечно балагурящего чифа, с лица которого редко сходила улыбка, я не ожидал, поэтому осторожно поинтересовался:
— Что-то случилось, что ли?
— Да ничего особенного не случилось, но что-то вот тут, — старпом сжал кулак и приложил его к груди, — давит и как-то нехорошо…
— Сердце, что ли? — предположил я.
— Не-е, — отмахнулся старпом, — не сердце…
Для меня показалось новостью, чтобы этого балагура, вечного весельчака что-то мучило, и я, удивлённо уставившись на Николаича, ожидал, чем же это он хочет поделиться со мной, и не торопил его.
Сделав паузу и взяв с тарелки кусочек колбаски, Николаич долго его жевал, глядя куда-то в сторону, но я заметил, что он ничего перед собой не видит, а думает о чём-то своём, не зная, как озвучить чувство, которое его гложет.
Наконец он начал:
— Знаешь, вот сидит у меня заноза одна, — он вновь показал себе на грудь, — и никак не могу я от неё избавиться. Сколько лет прошло, а не могу…
— Что за заноза? — осторожно поинтересовался я, опасаясь сбить Николаича с мысли.
— Да случай один, — глубоко вздохнул он. — До сих пор чувствую себя виноватым за него.
«Ну ничего себе!» — внутренне удивился я, но вида не подал. Мне казалось, что такие чувства нашему старпому абсолютно чужды, но, отбросив эмоции и пожав плечами, предложил:
— А расскажи. Может, полегчает?
— Ладно, — что-то решив про себя, махнул рукой Николаич, — слушай…
Рассказ старпома
Давно это было. Я тогда третьим помощником работал и было мне двадцать четыре года. Ходили мы с лесом на Японию из Находки. Блатные пароходы типа «Березиналес» рекорды били и возили его из Владика, ну а нас неизвестно зачем тоже держали на японской линии, хотя мы знали, что это временно, и ждали, когда же нас снимут с неё.
Вскоре так оно и произошло и нам выделили рейс на Кубу с пиломатериалами.
… Старпом вздохнул, налил себе стопку и, не обращая на меня внимания, маханул её. Он уже ни на что не обращал внимания, а рассказывал всё это только для себя.
Зажевав водку, вкус которой он, как мне показалось, даже не ощутил, слайдиком сервелата и отпив сока из стакана, который я ему пододвинул, он продолжил:
— Был у нас на судне четвёртый механик. Мужик в возрасте, далеко за тридцать. Холостой, неразговорчивый, вечно хмурый, всегда с куском ветоши в грязных руках и озадаченный работой да ремонтом своих железяк. То он на лебёдках сидит, то в прачечной колупается, а то с гнилыми трубами по пароходу бегает. Что-то у него всё ломалось.
Но в один момент мы как-то заметили, что Егорыч преобразился. И телогрейка у него появилась не такая замасленная, и бриться он стал, и даже на завтраке со мной здороваться начал, а то вообще не замечал. Нас такая перемена заинтересовала, что явилось темой для многочисленных пересудов.
Но вскоре тайна раскрылась.
Увлёкся наш Егорыч какой-то тальманшей. Баба тоже в возрасте, под стать Егорычу. Он ей подарки из Японии даже начал привозить. Все мы косынки да трикотин с сапогами-чулками возили на продажу, а он — подарочки.
Конечно, мы с иронией смотрели на этого престарелого донжуана, но ничего ему не говорили, а только посмеивались по углам. А кто его знает? Может, и в самом деле это любовь? Не всем же в восемнадцать лет влюбляться.
Я сам порой наблюдал, как Егорыч любезничал с тальманшей на палубе, а вечерами, нарядившись в болоньевый плащ, в шляпе, расклешённых трикотиновых брюках и излучая аромат «Красной Москвы» на полкилометра, важно сходил на берег.
Но тут пароход загрузили пиломатериалом на Кубу, и рейс вместо десяти-двенадцати суток предполагался не меньше, чем на три месяца.
Отход запланировали на вечер, но что-то у таможни не срослось, и его отложили на ночь.
Часов в десять вечера помполит бегал по пароходу в поисках четвёртого механика, но тот появился только перед самым приходом таможни и был по полной схеме раздолбан дедом, капитаном и помполитом.
Егорыч при раздолбоне был, как всегда, хмур и удивительно безразличен, как будто это не его долбают, а кого-то постороннего. В таком же состоянии я его видел и на завтраке после отхода, когда мы уже вышли в море.
Дня через два после ночной вахты он зашёл ко мне в каюту.
«Серёга, — как всегда хмуро и безразлично, обратился он ко мне, — водки хочешь?»
Таким прозаичным вопросом я был обескуражен. А кто же её не хочет, родимую, да ещё посреди моря, а особенно на шару?
«Конечно», — без промедления согласился я.
Для моего цветущего организма это явилось, как подарок судьбы, а вот судя по хмурому и безразличному виду Егорыча, она ему была необходима.
«Тогда пошли», — вяло кивнул он в направлении своей каюты.
В каюте у Егорыча беспорядок стоял неописуемый. Горела только лампочка над письменным столом.
Но Егорыч, не обращая внимания на все неудобства, локтем сдвинул какую-то дрянь на столе, освобождая место для «банкета». Достал из тумбочки пару гранёных стакана, посмотрел их на свет и, выдув из них предполагаемую пыль, поставил на стол. Из шкафчика достал тарелочку, на которой находилось несколько ломтиков почти расползшейся селёдки с парой корочек задубевших сухарей.
Ни слова не произнеся, вытащил из каких-то шхер бутылку водки и налил по полстакана. Так же молча опрокинул содержимое стакана в себя и зажевал хлебом, громко похрустывая задубевшей коркой.
От всех этих действий Егорыча я находился в шоке, но последовал его примеру и так же молча опустошил стакан.
Выдохнув и занюхав предложенной закуской в виде завернувшегося, как осенний лист, сухаря, — старпом при этих воспоминаниях ухмыльнулся, — я молча сидел и смотрел на молчащего Егорыча. Молчание продолжалось несколько минут. Наконец я не выдержал:
«Егорыч, что случилось-то? На тебе ведь уже который день лица нет, объясни».
Егорыч поморщился от моего вопроса и, вяло махнув рукой, — Николаич даже показал мне, как он это сделал, — налил себе ещё полстакана и также молча опустошил его.
Посидев ещё пару минут, он поднял на меня глаза.
«Слушай, если тебе не в тягость. Не хотел, но я тебе расскажу…» — и начал.
… При этих словах старпом вновь налил стопки и, приподняв свою, прикоснулся краем своей стопки к моей:
— Камушками, — усмехнулся он. — Ну, слушай.
Рассказ Егорыча
«Перед отходом нам дали зарплату, а у меня было около трёхсот рублей на руках. Куда мне их девать? Вывезти можно только тридцать. Днём я совсем забыл про деньги и не отнёс их в сберкассу. Ну не тырить же мне их. Ведь не пацан же. А как только я узнал, что отход откладывается, то сразу решил отнести их Любане.
Говорить, что пошёл к ней, я никому не хотел, думал, что быстренько обернусь. Отдам деньги, поцелуемся — и назад. А деньги ей могли понадобиться…»
Егорыч, увидев удивление на моём лице, пояснил:
«По приходу жениться мы хотели. Да и зачем кого-то зря тревожить по пустякам? Вот так и пошёл, в чём был.
До Любаниного дома-то тут минут пятнадцать пешком идти.
Захожу на этаж, звоню, а дверь никто не открывает. Я ещё раз звоню — опять никого. Тут я начал долбить в дверь. Видел же, что свет у неё на кухне горит.
Дверь она мне открыла. Стоит на пороге. Вся растрёпанная. Халатик, видно, на голое тело накинут. Что-то меня кольнуло странное, и я, отстранив её рукой, прошёл в спальню. Квартирка маленькая. Спальня чуть ли не на против входа. И… опа-на! На кровати голый мужик валяется. Он только слегка простынкой прикрытый лежал. Я тут вообще все слова потерял, но как-то собрался и говорю ему:
«Ты это… Давай выметайся отседова, мне тут с хозяйкой поговорить надо».
От злости я руки в карманы сунул, а мужик, видно, подумал, что у меня там что-то есть, поэтому подскочил с кровати да давай так нервно одеваться.
А я, чтобы не мешать ему, на кухню вышел.
По пути Любаня попалась, да как закричит она мне:
«Васенька, миленький, прости меня. Не хотела я так! Тебя одного только люблю. Этот только так. Не смогла отвязаться я от него! Думала, в последний раз. Ведь замуж я засобиралась за тебя…»
Так я, чтобы не зашибить её — мало ли что при таких ситуациях получается, — только отодвинул её рукой, но, наверное, неосторожно — так, что она даже отлетела назад в спальню, — и прикрикнул на неё да кулаком погрозил: «Нишкни, б…ь поганая!» — на что она в угол забилась и молча смотрит на меня вот такими глазищами».
Егорыч показал своими «ладошками» размер глаз испуганной Любани.
«На кухне на столе стояла закуска и бутылка недопитая. Так я налил себе остатки и засадил. Сижу и жду. Слышу, дверь входная закрылась — это, видно, тот мужик ушёл, и вползает чуть ли не на коленях Любаня и во весь голос причитает:
«Да Васенька, да любимый мой, да прости ты меня. Да бес меня попутал! Что хочешь делай, но прости меня…»
А она всё вопит, и орёт во всю глотку, слезами горючими умывается. Кинулась она к моим коленям и поливает их слезами, аж промочила все штаны. Сердце моё и начало оттаивать. Ведь я тоже полюбил её, стерву окаянную. Говорили мне бабы портовские, что бедовая она, но не верил я им. А тут на́ тебе. Правы оказались бабы, оказывается».
Сожаление прозвучало даже в голосе Егорыча. Он прервался, закурил «беломорину», посмотрел на опустевшую бутылку и достал другую из очередного загашника. Легко сняв «бескозырку» с горлышка, он вновь налил по полстакана и, не глядя на меня, махом опорожнил его.
«Ну так слушай дальше, — вытерев тыльной стороной ладони рот, продолжил Егорыч. — На этот случай невезучий в кармане у меня был пломбир. Я вечером проверял пломбировку клапанов, и на одном эти разгильдяи мотористы сорвали пломбу. Так у меня с собой был пломбир да пломбы свинцовые с леской. Всё это лежало у меня тут, в кармане́».
Егорыч похлопал себя по предполагаемому карману.
«Ну, тогда я и спрашиваю Любаню:
«А бабка твоя, соседка, которая по вашим бабским делам промышляла, жива ещё?»
«Жива, жива». Умываясь слезами, Любаня уставилась на меня, понимая, что я начинаю прощать её.
«Зови её сюда», — приказал я Любане.
«Так зачем она тебе?» — не поняла моей мысли Любаня.
«Зови, я сказал», — уже прикрикнул я на неё.
Любаня знала, что мужик я упёртый, и, размазывая сопли и слёзы по щекам, пошла за бабкой.
Скоро она привела бабку эту. Та оказалась совсем и не бабкой, а тёткой дебелой. Встала она в позу и как накинется на меня:
«Что это ты, поганец такой да рассякой, на бедную женщину накинулся?»
«Да не трогал он меня!» — начала опять кричать Любаня.
А я как глянул на эту старую колоду, да как гаркну на неё:
«Заткнись, дура старая и делай то, что я тебе скажу».
Тогда бабка заткнулась, а я вытащил из кармана пломбир и показал его ей.
«Ты что удумал, злодей окаянный?» — заверещала эта старая сводня.
«Пломбируй», — говорю я бабке.
«Чё пломбировать-то?» — не поняла она меня.
«А тут и пломбируй ей всё, — показал я на Любанину юбку, — чтобы неповадно ей было до мужиков шляться, пока я в море хожу. А я проверю, что ты там сотворила. Если что не так, то я тебя сам запломбирую», — это я уже пригрозил ей, - пояснил Егорыч и вновь закурил «беломорину».
«Не буду я делать такого окаянства. Сами разбирайтесь в своих делах, а меня в эти свары не вовлекайте. Мне и так мало жить осталось! Дайте хоть умереть спокойно!» — вопит бабка.
«Вот ты у меня сейчас здесь и помрёшь за все грехи твои», — зло пообещал я этой старой подпольной акушерке и, расставив руки, пошёл на бабку.
Тут подключилась и Любаня. Она как кинется между мной и бабкой, да как заорёт, да как заплачет, как в ноги кинется этой старой карге и давай причитать:
«Ивановна, милая, не дай мне помереть без моего любимого. Не смогу я жить без него! Люблю я его! Сделай всё так, как он просит! Видно, заслужила я своими грехами такое испытание. Значит, надо мне пройти через них, чтобы доказать Васильку моему мою верность и покорность».
Да как грохнется Ивановне в ноги, да как начала их целовать.
Я уже, грешным делом, подумал, что уж больно сильно я палку перегнул. Может, на попятную пойти. Но тут же решил от своего не отступать и всучил Ивановне в руки пломбир:
«Иди и делай, а я потом всё проверю».
Делать бабам нечего, и ушли они. Через некоторое время Ивановна вернулась и кивнула головой в сторону спальни:
«Иди, проверяй, проверяльщик хренов».
Ну и пошёл я в спальню, проверил, как там запломбировано, даже подёргал за пломбу, не надурила ли меня старая карга. Нет, всё было нормально. Дал я бабке сто рублей и выпроводил её, а Любаня ещё целый час рыдала у меня на грудях, доказывая, что она меня любит и без меня жить не сможет.
Потом я вернулся на пароход, и насрать мне на этих помполитов с дедами, чё они там орут. Главное сейчас — это чтобы Любанины слова оказались правдой».
«Как думаешь, — наконец-то посмотрел в мои глаза Егорыч, — дождётся меня Любаня?»
«Конечно, дождётся, — принялся я горячо заверять Егорыча. — Столько испытаний пройти… Такая любовь! Даже не сомневайся! Дождётся обязательно».
«Ну вот и замечательно, — довольно пробормотал Егорыч и разлил остатки водки по стаканам. — Давай за это и выпьем».
И, как и прежде, махом опорожнил стакан, а потом глубоко вздохнул:
«Ох! Хорошо, что тебе всё рассказал, даже как-то легче стало», — и, посмотрев на часы, подвёл итог беседы: «Давай-ка спать ложиться, до вахты не так уж и много осталось».
Рассказ старпома
Дошли до Кубы нормально. С Егорычем мы виделись только на завтраках, да когда кино крутили себе после обеда. На Кубе была фумигация, и весь экипаж жил несколько дней в гостинице. В первый же вечер наменяли этого, будь он трижды неладен, самогона из сахара. Нажрались да остались внизу отеля на танцплощадке.
Смотрю, Егорыч и прочее старьё ушли в номера поспать, а меня чёрт дёрнул, и я решил подшутить над Егорычем.
Внизу, в лобби, телефон находился, с которого можно позвонить по номерам, вот я и позвонил Егорычу в номер. Прикрыл платком трубку и изменённым, женским голосом, изображая звонившую пассию Егорыча, заверещал:
«Я поняла, что любви у нас уже быть не может. Ты сам меня простить не сможешь после увиденного. Прости. Я ухожу от тебя», — и резко бросил трубку.
Во хмелю я даже и не подумал, что может произойти с человеком от такого известия. Пошёл к пацанам, засандалил ещё несколько стопок этого местного, как они называли, рома и призадумался: а что же делает механик после моей шутки?
Тут меня как по башке треснуло: а что, если он от такого известия решит удавиться или ещё что? И помчался к лифту.
Приехал на лифте на этаж и кинулся к номеру, где жил Егорыч. Распахнул дверь и увидел стоящего на подоконнике окна Егорыча, готового прыгнуть вниз с девятого этажа.
От увиденного я только и смог что заорать: «Я пошутил!!!» — и кинулся к окну.
Схватил Егорыча, уже не помню за что, и стащил его с подоконника. Оба мы упали на пол, а Егорыч, поднявшись с пола, как-то дико посмотрел на меня и прохрипел:
«Ты в самом деле пошутил?»
«Да, да, — чуть ли не прокричал я. — Это была только шутка!!! Прости…»
Егорыч как-то сразу сник, но потом со злостью посмотрел на меня. Вот этот его взгляд до сих пор мне мерещится вот так.
… Старпом прервал свой рассказ и изобразил раскрытой пятернёй, выставленной перед своими глазами, как мерещится ему этот взгляд. Покачал головой, отпил с полстакана сока и продолжил говорить:
— Егорыч маленький-то маленький, в нём росту было даже поменьше, чем в тебе, — уже с улыбкой произнёс Николаич, — но он как подскочит ко мне и, несмотря на свой росточек, так врежет мне. Я только услышал: «Я думал, ты мужик, а ты говно собачье», — и меня вырубило.
Сколько я валялся на полу, не знаю, но только очнулся от того, что Егорыч лил мне на голову воду. Увидев, что я начал соображать, он поднялся и, пнув меня ногой, посоветовал:
«Пшёл на х… отсюда. Чтобы ты мне больше в жизни никогда на дороге не попадался. Попадёшься — я за себя не ручаюсь».
Пришлось подняться и идти к себе в номер, чтобы удостовериться, что же сотворилось с моим фейсом.
Я ещё несколько дней прятал фингал и опухшую часть лица от всех, объясняя это тем, что якобы упал по пьянке после употребления излишнего количества местной самогонки.
… При этих словах Николаич даже улыбнулся и, покачав головой, продолжил:
— Вскоре судно снялось в обратный рейс с сахаром. Егорыч до самой Находки избегал любых встреч со мной и не разговаривал, хотя я пытался перед ним извиниться.
По приходу Егорыч списался с судна и перевёлся в портофлот.
Через несколько лет я увидел Егорыча на Ленинской, он под ручку шёл с той самой женщиной, но при приближении специально отвернулся от меня и прошёл мимо.
Чувствовал я за собой вину перед Егорычем, поэтому как-то раз поинтересовался в профкоме о его судьбе. Мне сказали, что они с женой получили квартиру в Моргородке, в одной из гостинок для моряков.
Но ещё больше мои воспоминания растревожило то, что я его перед отходом в этот рейс увидел издали с маленькой девочкой. Они так мирно шли и так увлечённо разговаривали, что я понял, какую пакость я в своё время совершил.
…Закончив рассказ, старпом вылил оставшуюся водку в стакан с соком, выпил этот «коктейль» и вышел из каюты.
Я, в шоке от услышанного, ещё долго сидел перед неубранным столом, переваривая всё то, что услышал сегодня.
На следующий день я поднялся на мостик к старпому на дневную вахту.
Тот радостно встретил меня своей очередной шуткой, но я, не обращая внимания на шутливый тон Николаича, поинтересовался:
— Ну что? Полегчало?
На что тот, прищурив один глаз и скривив краешки губ, ответил:
— А ты знаешь, вроде и жить веселей стало.
20.03.2022
Рассказ опубликован в книге "Морские истории" https://ridero.ru/books/morskie_istorii/